Русское Резерфорд Эдвард

Отец и сын склонились перед Владимиром Мономахом в низком поклоне, приблизились на несколько шагов и снова поклонились. «Он похож на святого, как в церкви», – подумал Иванушка, мимолетно взглянув на неподвижные черные глаза молодого князя. Подойдя к нему вплотную, Иванушка стал на колени и облобызал украшенные драгоценными каменьями сапоги князя.

– Добро пожаловать, Иван Игоревич, – торжественно произнес молодой князь.

Придворные обычаи на Руси отличались от принятых при западноевропейских дворах. В противоположность правителям Богемии и Польши русские князья не стремились войти в сложный и замысловатый мир феодальной Европы; да и новые идеалы и кодекс поведения рыцарства мало их интересовали. Давно уже жизнь на Руси строилась по образцам восточным. Начиная с древних скифов и аланов, которых до сих пор можно было встретить в составе княжеской дружины, и с уже исчезнувших аваров и гуннов, с могучих хазар правители пограничных земель всегда были богоравными деспотами, происходившими откуда-то издалека. А была ли в этих краях держава более древняя, цивилизация более утонченная, чем христианская империя цареградских греков?

Потому-то русские князья и перенимали восточную роскошь, и подражали торжественным, напоминающим церковные обряды ритуалам, принятым при византийском дворе, и заимствовали византийскую чопорность и пристрастие к обильным, пышным и ярким украшениям. Мономах с рожденья знал, как уподобиться цареградским властителям.

Но сейчас, к удивлению Иванушки, князь любезно улыбнулся:

– Слыхал я, что ты знатно попутешествовал.

Тут все придворные рассмеялись, а Игорь покраснел. Кто же здесь не слышал о «хождениях» Иванушки-дурачка.

– Не смейтесь, – одернул приближенных князь. – Если во время своих странствий друг наш проявил наблюдательность, то, возможно, знает о земле Русской больше, чем я.

Одним этим простым замечанием князь навсегда обеспечил себе преданность и верность своего слуги, а Иванушка в тот миг сполна познал ту меру благосклонности и властности, которая многим внушала не только любовь к Мономаху, но и страх перед ним.

Молвив так, князь жестом велел Игорю и другим боярам оставить их, отвел Иванушку в сторону и говорил с ним тихо и совсем просто, пока молодой человек не успокоился достаточно, чтоб внимать своему князю. Владимир стал расспрашивать его о странствиях, а Иванушка отвечал совершенно честно, и потому хотя Владимир раз или два взглянул на него с удивлением, но все же был вполне удовлетворен рассказами своего будущего дружинника.

И как ни странно, молодой князь напоминал Иванушке его собственного отца. Оба были суровы и требовательны к себе – и люди не могли этого не замечать. Вскоре сделалось ясно, что Мономах проводит по многу часов в молитве, четыре-пять раз в день, и говорил о своем обыкновении с мрачным спокойствием, совсем как Игорь. Но, упомянув о другом предмете, он совершенно преобразился, спросив совсем по-мальчишески:

– Ты любишь охоту?

Иванушка сказал, что да.

– Славно, – усмехнулся князь. – До конца жизни я намерен поохотиться во всех лесах обширной земли Русской. Приходи завтра, – с довольным видом добавил он, – и я покажу тебе своих соколов.

Однако в конце беседы князь снова посерьезнел.

– Ты только поступил ко мне на службу, – тихо промолвил он, – а есть и те, кто служит мне уже давно. – Он мгновение помолчал. – В том числе твой брат.

Это было предостережение. Но хотя Иванушка внимательно глядел на князя, лицо Мономаха, по-прежнему бесстрастное, ничего не выражало.

– Посему неизменно проявляй осмотрительность и осторожность, – наставительно произнес он. – Я буду судить о тебе только по твоим делам.

Иванушка с благодарностью поклонился. Владимир повернулся к своим придворным.

В этот миг Иванушка увидел ее.

Она вошла в палату по пятам своей госпожи. Она выглядела уже не девочкой, но юной женщиной; и она, и ее госпожа были столь хороши собой, что показались Иванушке существами неземными; и он тотчас же вспомнил, что видел девушку два года тому назад, когда она проезжала по лесу вместе с княжескими челядинцами и его отцом, а он прятался за деревом.

– Кто это? – спросил он боярина, стоявшего поблизости.

– А ты разве не знаешь? Та, что старше, – супруга Мономаха, а другая – ее прислужница.

– А откуда они родом?

– Из Англии, откуда же еще! Гита – дочь короля саксов Гарольда, которого норманны убили в битве при Гастингсе десять лет тому назад. А прислужницу ее зовут Эмма. Она дочка знатного лорда, сирота, вот принцесса и привезла ее с собой сюда.

Иванушка знал, что после завоевания Англии Вильгельмом Норманнским в год страшной красной звезды многие саксы отправились в изгнание. Некоторые добрались до самого Константинополя и вступили в личную гвардию императора, состоящую из варягов. Другие же разбрелись по Восточной Европе. А эта принцесса и ее наперсница, прекрасные, как ангелы, нашли убежище в Киеве и тем самым соединили род саксонского короля Англии и русскую правящую династию.

Иванушка не в силах был отвести глаз от саксонок.

Боярин улыбнулся:

– Мы говорим о Гите: «Она реченьки светлей, она солнышка ясней».

Иванушка завороженно кивнул:

– А что говорите о ее девице?

– То же самое. Она еще не помолвлена, – небрежно добавил придворный.

Солнечным утром, спустя пять дней после беседы у князя, Игорь, помолившись, призвал к себе сыновей на утреннюю трапезу.

Они застали его в одиночестве. Вид у него был бодрый, но Иванушка по особому, слегка встревоженному выражению его глаз заключил, что он обдумывал что-то поистине важное.

– Я решил, – объявил Игорь, – что пора вам обоим получить по выделу, подобающему знатному человеку.

Некоторые из числа самых важных киевских бояр даже держали собственные небольшие дворы. Фамильная честь обязывала Игоря снабдить сыновей деньгами, чтобы они по крайней мере ни в чем не испытывали нужды.

– Как вам ведомо, – продолжал Игорь, – князь переяславльский щедро вознаградил меня за службу. Я далеко не беден. – Он помолчал. – Однако, покинув службу у князя киевского, я понес немалые убытки. Оттого мы не так богаты, как я надеялся, а расходы на поддержание должного положения растут с каждым годом. Святополк, ты уже обзавелся собственным хозяйством, а ты, Иванушка, без сомнения, когда-нибудь женишься, и тебе тоже потребуется собственный дом. – Он с мрачным видом помолчал. – Памятуя об этом, я делаю следующее распоряжение.

Оба брата внимали с почтением.

– Из тех доходов, что я получаю от имений, дарованных мне князем, я оставляю себе половину. Вторая половина доходов предназначена моим сыновьям. – Он вздохнул. – По обычаю, я должен был бы оставить большую часть Святополку, а меньшую – Иванушке. Но поскольку Святополк уже получает немалый доход от князя Владимира, тогда как у Иванушки пока нет почти ничего, и поскольку доходы, которыми я могу наделить вас, весьма ограничены – я передаю вам обоим равные доли.

Он замолчал, словно устал после принятия нелегкого решения.

Иванушка уставился в пространство, не в силах поверить своей удаче. Святополк безмолвствовал.

Когда Святополк наконец нарушил молчание, то в голосе его зазвучали ледяные нотки.

– Отец мой, благодарю тебя и склоняюсь пред волей твоей, – тихо промолвил он. – Я служил своему князю и своей семье. Но справедливо ли, что Иванушка, который не сделал ничего путного, вот разве что навлек позор на всех нас, и долги которого мы только что заплатили, получит столько же, сколько и я?

Игорь не отвечал, но Иванушка догадался, что его гнетет та же самая мысль.

Он опустил голову. Святополк сказал правду. И он мог понять гнев старшего брата. Пока он не появился вновь, так сказать восстав из мертвых, все небольшое состояние Игоря должен был унаследовать Святополк. А сейчас его лишают половины того, что причитается ему по закону, – и все из-за глупого бездельника.

– Я уже принял решение, – отрывисто произнес Игорь, давая понять, что далее обсуждать с сыновьями наследство не будет.

На прощание Святополк бросил на Иванушку один-единственный взгляд, в котором тот безошибочно прочитал себе смертный приговор.

Только на следующий день, сидя в уголке рыночной площади, Иванушка обдумал и сделал свой выбор.

Его потрясла давешняя беседа, последний взгляд Святополка и выражение его лица. «Неужели он и вправду так ненавидит меня, и все из-за денег?» – гадал он. Произошедшее с особой силой напомнило ему о том открытии, что сделал он во время своего долгого выздоровления. «Ибо когда я скитался по свету, воруя и претерпевая ужасный зимний холод, – размышлял он, – я думал, что у меня ничего нет. В конце концов, я решил покончить с собой. Только когда я вернулся и обрел любовь своей семьи, мне снова захотелось жить. Выходит, истинно глаголят проповедники: „Зачем этот мир, если в нем нет любви?“» И постепенно к нему пришло осознание того, что сама жизнь есть любовь; смерть же есть отсутствие любви, вот и все.

И потому в тот день, обдумав гнев и обиду брата, он наконец заключил: «Зачем мне богатое наследство, если, принимая его, я навлекаю на себя ненависть брата? Лучше я обойдусь без своей доли. Лучше я откажусь от нее, пусть Святополк возьмет ее себе. Господь обо мне позаботится». И, довольный тем, что выбрал единственно разумный путь, хотел было пойти дальше.

Как вдруг почувствовал, что кто-то тянет его за рукав, и, обернувшись, к своему удивлению, увидел коренастого смерда, который, улыбаясь, смотрел на него.

– Это ведь тебе я деньги отдал, – усмехнулся он.

– Вот именно, – радостно подтвердил Щек. – А смею ли я спросить, чем это ты так опечален, боярский сын?

У Щека были все основания чувствовать себя счастливым. Он не только выкупился из кабалы, но и, спасибо своей тайной сокровищнице, ожидал, что сможет откладывать понемногу деньги. Он рад был снова увидеть этого странного юнца, хотя бы для того, чтобы поблагодарить. А поскольку их уже связывали совместные испытания, а больше поговорить ему было не с кем, Иванушка поведал смерду все, как есть.

«Какой же хороший этот боярский сын! – думал Щек, слушая его историю. – У него доброе сердце. А кроме того, – напомнил он себе, когда Иванушка завершал рассказ, – ему я обязан своей свободой».

Поэтому, когда Иванушка замолчал, смерд понял, что ему надобно сделать.

– А ты не отказывайся от всего, боярский сын, – посоветовал он. – Батюшке твоему принадлежит имение Русское, бедное-пребедное. Но, может быть, я сумею его и побогаче сделать. Если хочешь отказаться от своей доли наследства, попроси у батюшки только деревеньку Русское вместе с лесами, что к северу от нее будут, – добавил он.

Иванушка кивнул. Русское ему нравилось, и замысел смерда пришелся ему по вкусу.

Когда тем же вечером Иванушка сообщил отцу и Святополку о своем решении, старший брат не поверил своим ушам.

– Ты хочешь получить в наследство Русское? – переспросил Игорь. – Хочешь жить на одни доходы от этой жалкой деревушки? Ты же с голоду умрешь!

– Ничего, как-нибудь справлюсь, – бодро ответил Иванушка.

– Как знаешь, – вздохнул Игорь. – Одному Господу известно, что с тобой делать.

«Слава богу, – подумал Святополк, – мой братец – дурачок».

И со сладкой улыбкой подошел к Иванушке и поцеловал его в щеку.

А спустя еще два дня Иванушка поразил отца, обратившись к нему с весьма смелой просьбой:

– Поди к князю Владимиру, батюшка, и посватай за меня саксонку, приближенную девицу его супруги. Он распоряжается ее судьбой, он ее опекун.

Игорь изумленно уставился на сына, утратив дар речи. Юнец отказался от большей части своего наследства, прекрасно зная, что молодой Мономах, отечески опекавший молодую саксонку, не выберет ей в мужья бедняка. Но если бы только этим все и исчерпывалось…

– Бедный мой мальчик, – грустно ответил он, – разве ты не знаешь, что вчера ее руки просил Святополк?

Иванушка мгновенно помрачнел, но потом лицо его приняло задумчивое выражение.

– Все равно, батюшка, посватай ее за меня, – наконец промолвил он.

– Хорошо, – согласился Игорь.

Но когда Иванушка ушел, он со вздохом сказал сам себе: «Боюсь, и правда приходится признать, что младший мой сын – дурачок».

Ответ Мономаха был получен через два дня. Как всегда, он был доброжелателен и разумен.

«Девица будет помолвлена к Рождеству. К этому времени она сможет выбрать любого из тех, кто ищет ее руки, при условии, что я его одобрю. Сим посланием я соглашаюсь на сватовство обоих сыновей верного боярина моего отца, Игоря. Однако, – сделал князь весьма уместную оговорку, – я не стану рассматривать ни одного искателя ее руки, который не сможет доказать, что у него нет долгов и что его годовой доход составляет не менее тридцати серебряных гривен».

Услышав об этом, Святополк улыбнулся. Его-то доход превосходил пятьдесят гривен, тогда как Иванушкин, возможно, не дотягивал и до двадцати.

Иванушка не сказал ни слова.

Спустя два дня Иванушка, возвернувшийся блудный сын, боярич, приехал осматривать свою новую вотчину – деревеньку Русское.

В воздухе повсюду чувствовалась весна. От земли исходило приятное тепло. Кое-где вишни постепенно покрывались розово-белым цветом, а доскакав до речной переправы, Иван услышал первую в этом году пчелу.

Оказалось, что Щек в этот день уплыл вниз по реке. Поэтому Иванушка велел старосте показать ему все в деревне, ничего не упуская. Основной доход, на который он мог рассчитывать, поступал от налогов, выплачиваемых каждой крестьянской семьей. Треть полагалась князю, а себе он мог оставить остальные две трети, но предстояли ему и расходы – строительные работы в крепости. Действительно, если бы он смог позволить себе нанять работников или купить рабов, то вспахал бы заброшенную землю в этой местности, но на это потребовались бы время и деньги, а у него не было ни того ни другого. Он думал, что, даже если бы ему очень посчастливилось, больше двадцати гривен в этом году он никак не сумел бы скопить.

«Этот смерд, чтоб его, не иначе как надо мной подшутил», – решил он, воротясь к вечеру в крепость. А когда несколько часов спустя явился Щек, он был готов накинуться на него с бранью. Но крестьянин пообещал ему: «Завтра на рассвете мы туда пойдем». И потому он согласился прождать еще одну ночь.

А на следующее утро, пока солнце еще не поднялось высоко над горизонтом, Иванушка открыл для себя тайное сокровище Русского.

Всю весну и лето дел у Иванушки было невпроворот.

Как и обязался, он служил Владимиру, но, поскольку всякий раз, когда Иванушка и Святополк встречались в княжеском тереме, сам воздух в нем начинал казаться тягостным, словно перед грозой; князь часто разрешал Иванушке уехать в Русское надзирать за своим имением, где, по слухам, ходившим при дворе, этого едва ли не юродивого юнца видели на полях идущим за плугом наравне со смердами.

В начале лета князь Владимир отправился на запад – сражаться на стороне поляков против чехов; он намеревался провести несколько месяцев в Богемии и взял с собой Святополка. До Иванушки, оставшегося в Переяславле, доходили вести о храбрости брата на поле брани, но, хотя он и гордился Святополком, все же невольно ощущал легкую досаду. «Боюсь, в глазах девицы я по сравнению с ним предстаю жалким и ничтожным», – признался он матери.

За эти месяцы он редко видел саксонку. Почти все время она проводила со своей госпожой, которая сейчас ждала ребенка.

Однако работы в Русском шли своим чередом.

Все лето господин и смерд обихаживали драгоценный пчелиный лес. Теперь в нем было около тысячи деревьев: сотня дубов и девятьсот сосен. В общей сложности в нем обитало более сотни пчелиных роев, и Щек оставлял роиться примерно одну пчелиную семью из семи.

Кроме того, в Русском был построен прочный амбар для хранения пчелиного воска.

Щек уже нанял двоих охранников для защиты своего бесценного леса, ведь слухи о нем дошли даже до Переяславля, и Щек уверял Иванушку: «Если не будем его охранять, люди набегут и разграбят».

Иванушка уже убедился, что пчелиный лес обеспечит ему необходимый доход. Но как быть с самой девицей? Сможет ли он завоевать ее сердце?

По правде говоря, он и сам не знал.

При дворе ему неоднократно удавалось перемолвиться с нею несколькими словами, и он думал и даже, судя по ее ласковому взору, был уверен, что пришелся ей по душе. Однако он был вынужден признать, что она очаровала немало поклонников, в том числе Святополка, и все они представляли собой куда более завидную партию, чем он.

– А ты уверен, что хочешь взять ее в жены? – с любопытством спросил однажды Щек. Его всегда удивляло поведение этой знати.

– Еще как!

А почему он был в этом уверен? Он и сам не знал. Выбрал ли он ее только из-за ее волшебной красы? Нет, все было куда сложнее. В ее сияющих голубых глазах читалась доброта, в самой манере ее поведения, в ее осанке, в ее походке, когда она шествовала следом за своей госпожой, ощущалось что-то неуловимое, свидетельствующее о перенесенных страданиях. Именно это его и привлекало. Ему казалось, что он может рассказать всю ее жизнь – жизнь сироты, что отправилась в изгнание вместе со своей изгнанницей-госпожой; судьбу гордой знатной девицы, которой, подобно всем попавшим в зависимость от сильных мира сего, пришлось выучиться смирению. Во время их кратких и редких бесед он почувствовал, что она лучше понимает жизнь со всеми ее сложностями, чем большинство надменных, но оберегаемых своими семьями боярских дочек, которых случалось ему видеть при дворе.

– Да, она – моя суженая, – кивнул он.

Урожай в этом году выдался на славу. Меда собрали куда больше, чем ожидалось. Иванушке был обеспечен немалый доход. За осень ему удалось еще несколько раз перемолвиться с чужеземкой. Однако приближалось Рождество, а он до сих пор не знал, как примет она его сватовство.

И вот, когда наступил решающий день, перед Владимиром Мономахом предстали четверо претендентов на руку благородной саксонки. Двое из них были сыновья Игоря.

Весь двор удивила его несказанная удача.

– Пока его брат сражается, этот молоденький хитрец собирает медок, – заметил какой-то язвительный шутник.

Однако он и вправду выполнил условие князя.

Но более всего придворных удивило решение Эммы: вежливо поблагодарив всех четверых искателей за оказанную честь, она прошептала на ухо князю, что выбирает Иванушку.

– Как знаешь, – ответил князь, и все же, отдавая должное Святополку и его преданности, счел себя обязанным добавить: – Но его старший брат – один из моих храбрейших воинов, а Иванушку многие считают дурачком.

– Сие мне ведомо, – откликнулась она, прибавив с улыбкой: – Однако мне кажется, у него доброе сердце.

Так и случилось, что на следующий день Иван, сын Игоря, и Эмма, дочь саксонского аристократа, обвенчались.

Владимир дал в честь новобрачных роскошный пир, на котором молодым супругам подавали жареного петуха, а когда они удалялись в отведенный им покой, веселые гости осыпали их хмелем. Если Святополк и затаил на брата злобу и по-прежнему злоумышлял против него, то скрывал свои коварные намерения под маской достоинства и невозмутимости.

Пока происходили эти житейские, незначительные события, столь важные для Иванушки, всеобщее внимание при дворе было приковано к политическим переменам.

Двадцать седьмого декабря умер князь киевский, и власть над стольным городом перешла к Всеволоду переяславльскому.

«Великая удача выпала твоему отцу, – повторяли все Иванушке. – Отныне Игорь – боярин в свите великого князя киевского».

Для Владимира Мономаха это означало, что он сделался правителем Переяславля вместо своего отца, и теперь Иванушка и Святополк служили куда более богатому и могущественному повелителю. И уж окончательно все возликовали, когда саксонская принцесса родила сына.

Однако Иванушке было не до таких мелочей.

Он был женат и открыл для себя глухой зимой радость, настолько превосходящую все, какие приходилось ему испытывать до сих пор, что по временам, глядя на прелестную белоликую женщину, отныне делившую с ним жизнь, дивился, уж не приснилось ли ему все это. Но проходила неделя за неделей, и блаженство его не только не умалялось, но возрастало. Так Иванушка наконец обрел не только счастье, но и ощущение цельности, полноты бытия, которое столь долго искал, не ведая о том.

– Мальчиком, – поведал он Эмме, – я хотел увидеть великую реку Дон. А сейчас я хочу только быть с тобой. Ты – все, чего я хочу в жизни.

Она улыбнулась, но спросила у него:

– Ты уверен, Иванушка? Вправду ли я – все, чего ты хочешь в жизни?

Он удивленно глядел на нее. Конечно, как же иначе?

В марте она сказала ему, что ждет ребенка.

– Вот теперь мне точно нечего больше желать! – шутливо откликнулся он.

Спустя несколько дней он уехал в Русское.

Ранним утром, через три дня после приезда, Иванушка вышел из крепости вскоре после того, как солнце взошло над деревьями, и сел на голый камень над широко раскинувшейся равниной, устремив взгляд на юг.

Как тихо было вокруг. Небо над головой было бледно-голубое, столь прозрачное, что, казалось, можно без помех вознестись в воздух и достичь края небосвода. Заснеженная равнина простиралась, насколько хватало глаз, а темные линии лесов тянулись и тянулись бесконечно, пока не сливались со снежным покровом где-то далеко-далеко за горизонтом в бескрайней степи.

Ближе к берегам на реке недавно стал подтаивать лед. Снег сходил повсюду. Понемногу, тихо-тихо, так, что почти и различить это было невозможно, но неумолимо. Если очень внимательно вслушаться, можно было уловить тихий треск ломающегося льда, шепот тающего по всей земле снега, с каждым часом доносящийся все чаще.

А подобно тому, как солнце растапливало снег и лед, некие подземные, невидимые силы вели свою потаенную работу, и Иванушка почти физически мог ощущать их мощное подспудное движение. Весь гигантский континент, в глазах Иванушки – целый мир, тихо таял со своим снегом, землей и воздухом – и вдруг словно замер в сиянии солнца, на миг приостановив вечное круговращение.

И внезапно Иванушка осознал, что все-все в мире необходимо: чернозем, плодородный настолько, что крестьянам почти не надобно было его пахать; крепость с ее прочными деревянными стенами; подземные пещеры, в которых предпочли жить и, уж конечно, умирать монахи вроде отца Луки; он не в силах был постичь, отчего все это было необходимо, но уверился в том, что это было необходимо. «А значит, необходимы были и те извилистые пути, которыми блуждал я, безумец», – подумал он. И без них нельзя было обойтись. Отец Лука, наверное, много лет тому назад провидел все это, когда сказал, что всякий смертный идет к Господу своей стезей.

Какой нежности преисполнился мир, какого неземного света! Как он любил не только свою жену, но и все, что его окружает! «Даже себя самого, сколь бы недостоин я ни был, – размышлял он, – я даже могу любить себя самого, ведь и я есть частица творения» – так думал он, переживая некое подобие просветления.

Темные тучи безмолвно пролетали над опустевшей равниной. Медленно двинулось могучее войско вдоль опушки леса, вдоль плотной стены высоких деревьев, составлявших одну линию с чередой маленьких крепостей, из которых открывался вид на широко раскинувшуюся равнину; войско вышло в степь и развернулось. Весеннее солнце, точно мощными клинками прорвав покров туч, кое-где осветило стан, в его лучах тускло заблестели наконечники копий.

Войско рассредоточилось по степи на протяжении примерно пяти верст. Если посмотреть сверху, теперь, когда тучи на время рассеялись, а полуденное солнце слабо осветило ряды ратников, войско могло показаться тенью гигантской птицы с распростертыми крыльями, неторопливо парящей над степными травами.

На земле стоял непрерывный звон и бряцанье бесчисленных кольчуг, копий и мечей, словно всю степь огласило пение множества стальных цикад.

Святополк был мрачен. Когда лицо его время от времени озарял свет, можно было заметить, что взор его глаз, ясных и жестоких, устремлен на горизонт. Но дух его все еще пребывал во тьме.

Дружинник князя киевского, он тем не менее ехал сам по себе. По временам, втайне от окружающих, его черные глаза искали брата, который скакал чуть поодаль. Но всякий раз, остановив на нем взор, он тотчас же вновь отводил его, словно в страхе или терзаемый виной, а виноватый гордец – опасный враг.

Было это в 1111 году, и земля Русская предприняла один из крупнейших военных походов на восток. Возглавлял его князь киевский вместе со своими родичами – князем черниговским и великим Владимиром Мономахом, князем переяславским, а целью его было – нанести поражение половцам.

Огромное войско дожидалось только установления теплой погоды, когда прекращалась весенняя распутица. Всадникам и пехотинцам, с их длинными мечами и саблями, изогнутыми луками и длинными копьями, в меховых шапках и кольчужных рубахах, казалось, нет числа. Во главе войска шли скоморохи с бубнами и трубами, дудками и барабанами, певцы и плясуны, священники, несущие иконы; огромная эта евразийская орда выдвинулась из златоглавого Киева на восток, в бескрайнюю степь.

Святополк окинул взглядом тех ратников, что оказались рядом с ним. Это было типичное русское войско, составленное из людей самого разного происхождения. Справа скакали двое молодых воинов, принятых в дружину: они были чистокровными варягами, хотя один взял в жены половчанку. Слева ехали немецкий наемник и польский рыцарь. Святополк уважал поляков, одновременно порицая за то, что они, с его точки зрения, напрасно почитают папу римского, но полагал их независимыми и гордыми. А уж как чудесен парчовый наряд у этого поляка!

Прямо позади него шагал большой отряд славянских пехотинцев. Он поглядел на них с презрением. Храбрецы, проворные, в битве ни за что не отступят; он и сам не знал, за что именно их презирает, – может быть, просто по привычке.

Впереди скакали семеро аланских всадников, рядом с ними – несколько волжских булгар, странных людей с восточными чертами и черными жидкими волосами, отдаленных потомков ужасных гуннов. Теперь они приняли ислам и с радостью выступили из своего укрепленного обиталища на Волге, чтобы поучаствовать в разгроме назойливых степных налетчиков, исповедовавших язычество.

«Вот будь я половцем, – заметил он своему гридю, – то больше всего боялся бы черных клобуков – каракалпаков».

Русские князья издавна поощряли степных воинов, если те желали осесть вдоль южной границы русских земель, где могли бы при необходимости первыми принять на себя удар половцев. Но черные клобуки отличались от этих степняков. Это объединение нескольких тюркских племен имело свой собственный военный кадровый состав и даже держало гарнизон в Киеве; оно ненавидело половцев и подчинялось железной дисциплине. Со своими особыми луками и копьями, верхом на вороных конях, сплошь в черных колпаках, они обращали на себя внимание выражением бесстрастной жестокости, застывшим на их лицах. Святополка восхищала их ожесточенность и решительность. Они воистину были могучи и сильны.

Он снова бросил взгляд на своего брата Ивана, который ехал рядом с Мономахом.

Ивану было уже более пятидесяти, он несколько располнел и покраснел лицом, но сохранял бодрость и прямую осанку. «Почему глаза других людей выдают их грехи и преступления, совершенные на протяжении всей жизни, почему глаза их бегают, ни на чем не в силах остановиться, почему в них читается хитрость, коварство, гордыня или хотя бы опаска, – размышлял Святополк, – а глаза Иванушки сохраняют то же выражение бесхитростной честности, что и в юности? А ведь он далеко не глуп, ведь сейчас того, кого прозвали Иванушкой-дурачком в молодые годы, величают Иваном Мудрым. А еще он богат, чтоб его, – думал Святополк. – Ему на долю выпала несказанная удача».

Теперь они виделись редко. Без малого двадцать лет тому назад, когда умер князь киевский и в очередной раз на трон взошел следующий по старшинству царственный брат, Святополк перешел от Мономаха к новому князю киевскому. Он рассчитывал, что этот шаг принесет ему большую выгоду, но прогадал. Иванушка остался у Владимира Мономаха в Переяславле.

И вот они вновь оказались вместе, в одном войске.

«И только один из нас, – втайне поклялся он, – вернется живым».

«Так значит, – сказал Иванушка сыновьям, – я увижу великую реку Дон». Странно было сознавать, что только теперь, на пятьдесят седьмом году жизни, Господь даровал ему исполнение его детской мечты. Однако Господь и без того щедро вознаградил его.

Имение Русское сделало его богатым, ведь, хотя половецкие набеги и разрушали неоднократно деревню, «пчелиный» лес ни разу не пострадал. А были у него теперь и другие вотчины.

Дело в том, что границы земель русских все еще расширялись. Торгуя и воюя на юге, русские князья продолжали колонизировать огромные неведомые области на северо-востоке, вторгаясь в бескрайние леса у истоков могучей Волги, где издавна проживали первобытные финно-угорские племена. Русь основала там много поселений, начиная от крупных городов вроде Твери, Суздаля, Рязани и Мурома – до маленьких укрепленных сел, наподобие Москвы.

Князь переяславльский владел частью этих земель вокруг городов Ростов и Суздаль, и в этих-то отдаленных краях он и пожаловал Ивана второй большой вотчиной.

Хотя почвы здесь по сравнению с южным черноземом были скудные, в северо-восточных лесах в изобилии добывали меха, воск и мед. А самое главное, сюда не добирались степные налетчики. «Помните, – повторял Иванушка своим троим сыновьям, – ваши предки были сияющими аланами, повелителями степи, но богатством своим мы обязаны северу, север защищает нас».

Господь был милостив к Ивану; а еще Он даровал ему прекрасного повелителя – Владимира Мономаха.

Как можно было не любить Мономаха? Ведь по любым меркам князь этот, грек по матери, был личностью выдающейся. Его отличала не только храбрость на поле брани и безудержное удальство в погоне за врагом; он был воистину смиренным христианином. Вот уже несколько десятилетий Мономах тратил огромные усилия на то, чтобы сохранить единство правящего дома. Снова и снова созывал он съезды князей, ведущих междоусобные войны, и умолял их простить друг другу все прошлые обиды, вместе владеть землей и объединиться перед лицом половцев, которые жаждут посеять меж русскими раздор.

Иванушка молился о том, чтобы когда-нибудь пришел черед Владимира править Киевом.

Тем временем расцвел Переяславль, город Мономаха. За двадцать лет до того славный митрополит Ефрем приказал возвести вокруг города гигантскую каменную стену. Переяславль мог теперь похвастаться еще несколькими кирпичными церквями и даже выстроенной из камня баней, и потому Иван мог с гордостью заявить: «Такую баню нигде больше не сыскать, разве что в Царьграде».

Двое из троих сыновей Иванушки служили Мономаху, третий – сыну князя от саксонской принцессы, который правил ныне в северном Новгороде.

Иванушка привел с собой весьма многочисленное войско. Из Русского пришла горстка славян под началом Щека, который, несмотря на преклонный возраст, настоял на том, что будет сопровождать своего господина. Из северных поместий Иванушки пришли лучники – кто конный, кто пеший, – представители финно-угорского племени мордвинов. Тихие и хмурые, с высокими монгольскими скулами и смугловатой кожей, они держались особняком, а по вечерам собирались вокруг своего прорицателя, без которого решительно отказывались странствовать.

Кроме двоих его сыновей, в его войско вступил красивый молодой хазар из Киева. Иванушка не хотел брать его с собой, хотя отец юноши, давний деловой партнер, всячески упрашивал Иванушку. «Он не обучен ратному делу, – твердо сказал Иванушка, – а кроме того, – наконец признался он, – я боюсь, что с ним что-нибудь случится».

Только когда дед юноши, Жидовин, отправился лично поговорить с Иванушкой, тот сдался и согласился взять его с собой в поход.

«Не отпускайте от себя молодого хазара», – ворчливо велел он двоим своим сыновьям. «А сейчас, – обратился он ко всем своим людям, – мы наголову разобьем половцев, так что они больше не поднимутся!»

Борьба русских с половцами продолжалась на протяжении всей его жизни.

На юге, на границе со степью, укрепили маленькие передовые крепости и соорудили огромные крепостные валы из земли и дерева, и теперь почти непрерывная стена защищала южные владения русских от набегов кочевников. Однако те до сих пор либо прорывали оборону, либо заходили по степи в тыл русским укреплениям, делая гигантский крюк где-то далеко-далеко за горизонтом, чтобы обойти защитные сооружения и внезапно напасть с севера.

Десять лет тому назад Русь предприняла против кочевников успешный поход, уничтожив двадцать половецких князей. Четыре года спустя половцы под предводительством хана Боняка Шелудивого нанесли ответный удар и даже сожгли несколько церквей в самом Киеве. А теперь русские вознамерились разбить их раз и навсегда. Иванушка не сомневался, что такова воля Божия.

«Нам ведомо, где располагаются пастбища: туда они обыкновенно выгоняют скот и там становятся лагерем на зиму, – сказал Иванушка детям. – Мы их выследим». Предстояла жестокая битва, и, оглядываясь вокруг, на своих сильных сыновей и на могучее войско троих князей, он ощущал уверенность в победе.

Но, даже наконец дожив до осуществления мечты всей своей жизни – увидеть Дон, он невольно чувствовал смутную грусть. Причиной тому был его отец. По крайней мере, здесь все было понятно. А другая причина неуловимой, загадочной тревоги была не столь определенна. И она стала терзать Иванушку еще сильнее с того дня, как они выехали в степь и Мономах, обернувшись к нему, негромко заметил: «Говорят, мой Иванушка, что-то томит и гнетет твоего брата Святополка».

День за днем они двигались в юго-восточном направлении по степи. Землю покрывала зеленая трава, весеннее половодье прекращалось. По необозримой холмистой равнине на сотни и тысячи верст вокруг подсыхала напоенная влагой земля – от плодородной степи до гор и пустынь, где даже сейчас солнце сжигало нежные весенние цветы, обреченные без следа исчезнуть в песке.

Всего за несколько дней расцвел бледный ковыль – его белый блеск разлился, насколько хватало глаз, словно бесконечной туманной дымкой скрыв плодородную черную почву. Там, где трава эта выросла высокой, кони и люди раздвигали ее – и шелест травы напоминал змеиное шипение; где она еще оставалась низкой, конский и людской топот гулко разносился над землей. Птицы, чуть не касаясь поверхности ковыльных волн, улетали в тревоге при приближении этого гигантского войска. Иногда орел сине-серой точкой замирал в воздухе над колышущимся травяным морем.

Иванушка медленно ехал на своем лучшем сером скакуне Трояне. В полдень солнце над головой стало светить так ярко, что Иванушке показалось, будто все войско, его конь, сам день на фоне этих лучей потемнели. Твердым шагом, в ровном темпе двигались вперед кони и люди.

Мономах был бодр. Часто он легким галопом обгонял войско, держа на запястье любимого сокола, и охотился в степи. А по вечерам отдыхал возле шатра вместе со своими боярами, пока сказитель перебирал струны гуслей и напевал им:

Именно после таких вечеров, когда огонь догорал в кострах и все войско, кроме часовых, спало, Иванушка ощущал особую грусть, ибо был уверен, что не увидит более своего отца.

Перед походом он ездил в Киев попрощаться с ним и увидел, что тот сделался почти совершенно беспомощным. За год до того внезапный недуг сразил его, оставив частично расслабленным: Игорь с трудом мог улыбнуться одним уголком рта, но речь его сделалась невнятной.

«Не печалься, – сказала ему мать. – Он скоро уйдет, а вместе с ним и я. Но вспомни, сколько лет даровал нам Господь, и возблагодари Его за это».

Старик до сих пор был хорош собой, его седые волосы по-прежнему густы, он сохранил большую часть зубов. Устремив взгляд на его удлиненное, благородное лицо, Иванушка задумался, стоит ли ему покидать отца, но Игорь, угадав его мысли, собравшись с силами, улыбнулся и прошептал: «Иди на войну, сын».

Он поцеловал отца тепло и искренне, надолго прижавшись губами к его щеке, а потом вышел.

Теперь, скача по степи и ощущая какую-то нежную грусть, он часто возвращался в воспоминаниях к тому утру, когда он, двенадцатилетний мальчик, плыл вместе с отцом по великой реке Днепр, исполненный радужных надежд на будущее. Он словно чувствовал на плече руку отца, чувствовал, как бьется позади него могучее отцовское сердце, и спрашивал себя: «Со мной ли еще отец, жив ли он еще в Киеве, не вспоминает ли он тот самый день, не посещает ли его тот же сон, что и меня, не ощущает ли он мое плечо под своими перстами? Или он навсегда ушел, сокрылся в безжалостной, холодной зиме?»

И, сидя у походного костра, он вспоминал, как отец простил его, а мать одним своим присутствием исцелила от недуга и вернула к жизни.

А потом он ощущал тревогу за Святополка. Хотя тот скакал чуть поодаль, в войске князя киевского, его нетрудно было узнать по знамени с трезубцем, которое нес перед ним гридь. Его беспокоило не то, что на лице Святополка застыло выражение жестокости и горечи, – таким оно было всегда, – а какой-то новый, отрешенный взгляд: его Иванушка, сам познавший в юности отчаяние, тотчас узнал. И в отношении Святополка к брату, хотя оно и всегда было холодным, теперь чувствовалась непривычная, незнакомая прежде напряженность, и те, кто знали Святополка, немедленно истолковали ее как угрозу.

Иванушка дважды пытался заговорить с ним. В первый раз он спросил: «Я чем-то тебя обидел?» Во второй раз он, не без некоторых опасений, задал брату вопрос: «Что тебя гнетет, что не так?» Но каждый раз Святополк лишь холодно кланялся ему и с саркастической вежливостью осведомлялся о его здоровье.

Святополк жил в Киеве в богатстве и в чести. Сыновья его добились успеха. «Что же мучает его?» – гадал Иванушка.

Чудовища терзали Святополка во сне.

Днем он отгонял их, мысленно погружаясь в расчеты, хотя и приходил всегда к одному и тому же результату. Но во сне они набрасывались на него.

Как случилось, что он по горло увяз в долгах? Даже теперь он и сам не верил, что это произошло.

«Если бы он допустил меня в свое ближайшее окружение, – говорил он себе, – то сейчас я был бы богат. Вот в чем все дело», – повторял он себе по нескольку раз в день.

Рискованные дела вели в Киеве все, уж по крайней мере большинство купцов и бояр. Даже мелкие торговцы и ремесленники, если могли, скупали товары, чтобы потом перепродать с выгодой. Но больше всех наживался на подобных спекуляциях сам князь.

А самой вожделенной целью этих сделок была соль. В старые добрые дни, когда пребывал в расцвете сил его отец Игорь, соль привозили караванами по степи с Черного моря. Но теперь, когда южный торговый путь перерезали половцы, доставить соль, не подвергая себя опасности, можно было только с запада – из Галиции или из королевств Польского или Венгерского. А князь киевский намеревался создать торговый союз, который бы контролировал всю продажу соли в земле Русской.

Это предприятие было даже милее сердцу князя, чем поход против половцев. Почву для него он подготавливал много лет, выдав одну дочь за короля Венгерского, а другую – за короля Польского.

«Его ничто не остановит, – часто заявлял Святополк. – Тогда они поднимут цену и сделают целое состояние». Даже сейчас при мысли об изяществе этого плана он преисполнялся какой-то холодной радости.

Но его самого вступить в этот торговый союз не пригласили. Хотя он верно служил князю киевскому и никто не мог бы упрекнуть его в том, что он пренебрегает своими обязанностями, ему не предлагали войти в ближайшее окружение князя, и со временем он стал осознавать, что его влияние ослабевает. «Ему далеко до отца, каким тот был когда-то», – судачили люди. А нередко прибавляли: «И до брата». Услышав последнее замечание, он особенно терзался, стараясь не выдавать своих душевных мук, и особенно жаждал добиться всеобщего признания. Если князь не дарует ему богатства, то он найдет другие способы разбогатеть.

Так он начал вкладывать деньги в различные торговые предприятия, которые сплошь приносили одни убытки. Сначала он безуспешно пытался возить соль на Русь с Черного моря. Но хазарские купцы, согласившиеся участвовать в этом предприятии, вместе со своими верблюжьими караванами пропали в южной степи. Пытался он и добывать железо в болотах, которые ему принадлежали. Два года упрямо понукал и подгонял он своих людей, но потом обнаружил, что за горстку железа, которую нашел, выручит меньше, чем затратил на ее добычу. Все его начинания провалились; однако чем беднее он становился, тем роскошнее жил в Киеве. «Пусть все увидят, каков Святополк Игоревич», – так решил он.

Ему удавалось скрывать свои убытки. Благодаря своей репутации и доброму имени отца он получал займы от купцов даже в далеком Константинополе. А теперь его долги выросли многократно, но о размере их не догадывался никто: ни его отец, ни брат, ни собственные дети.

Так он стал жертвой чудовищ, приходивших терзать его во сне.

Иногда в сновидениях его долг представал ему орлом, могучей птицей, которая прилетала из-за Кавказских гор, стремительно проносилась над выбеленными степным солнцем костями его верблюдов, парила над лесом в поисках своей жертвы и наконец, выпустив когти, заслонив своими огромными крылами небо, в ярости обрушивалась на него, и он просыпался с криком.

Другой ночью ему приснилось, будто он заблудился в лесу и набрел на нагую девицу, лежащую на земле. Подойдя поближе, он, к своему восторгу, увидел, что она – самое прекрасное создание в мире, пригожее даже саксонки, которую когда-то отнял у него брат. Но когда он потянулся к ней, желая прикоснуться, она обернулась слитком чистого золота.

Охваченный еще большей радостью, он поднял ее, погрузил на своего коня и вез, пока не добрался до какой-то маленькой лесной избушки, где решил остановиться на отдых.

В избушке было пусто. Он внес ее в горницу и положил на стол возле печи. «Привезу тебя в Киев и расплавлю», – прошептал он, отвернувшись в поисках воды. Но когда вновь обратил на нее взор, золотая девица исчезла.

А вместо нее на столе со злобной ухмылкой на морщинистом лице расположилась Баба-яга.

Он почувствовал, что бледнеет и холодеет. Она протянула к нему руки.

«Отпусти!» – пронзительно вскрикнул он.

Но Баба-яга только рассмеялась сухим, отрывистым смехом, и ему показалось, будто кто-то колет орехи. Горница наполнилась едким запахом гниющих старых грибов, и Баба-яга проскрипела: «Сначала должок заплати!»

Потом она повернулась, отворила печную заслонку, длинной костлявой рукой схватила его и медленно повлекла в огонь, а он тем временем плакал и стенал во сне, точно испуганное дитя.

Но самым страшным кошмаром был третий. Именно он и не давал Святополку житья. Он всегда начинался в каком-то здании, но что это было: церковь ли, сарай, княжеский чертог, – он сказать не мог, потому что там царила тьма. Он тщился найти выход, беспомощно шаря в поисках хотя бы признаков окна или двери в этом пещерном мраке. Но, насколько хватало глаз, казалось, будто это пустынное, с высоким потолком помещение тянется и тянется без конца.

А вскоре он начинал ощущать его приближение.

Его тяжелые шаги гулким рокотом отдавались от железного пола, а эхо их терялось где-то высоко-высоко под неразличимой во тьме крышей. Если он поворачивался и бросался бежать, то понимал, что ужасные шаги внезапно начинали доноситься с той стороны, куда он в ужасе несся.

И он догадывался, что преследующее его чудовище – его долг. Оно придвигалось все ближе и ближе. От него не было спасения.