Русское Резерфорд Эдвард

– А если вече взбунтуется, – объяснял ему Игорь, – настанет истинный ужас. Даже княжеская дружина не в силах будет сдержать их.

– А сейчас люди разозлились? – спросил он.

– Они вне себя. Сиди здесь, никуда не выходи.

Пробираясь по городу Ярослава, Иванушка так разволновался, что почти и забыл о приказании отца никуда не выходить. Он поспешил через ворота на рыночную площадь.

На торжище яблоку негде было упасть. Никогда в жизни не видел он столько людей. Даже из близлежащих городков и селений пришли они сюда – купцы и ремесленники, свободные торговцы и работники русских городов-государств, – и собралось их несколько тысяч. На каждой стороне площади стояло по церкви: одна – приземистая, кирпичная, в византийском стиле, с плоским центральным куполом, другая – поменьше, деревянная, с высокой двускатной крышей и маленькой восьмиугольной башенкой посередине. Они словно надзирали за происходящим, освящая собрание самим своим присутствием. Посреди торжища установили деревянный помост, к которому были прикованы все взоры. Огромного роста темнобородый купец в красном кафтане влез на него. Он потрясал посохом и, подобно внушающему благоговейный ужас ветхозаветному пророку, обличал власти.

– Почему этот князь сидит здесь, в Киеве? – громогласно вопрошал он. – Почему его семья княжит в других городах? – Он остановился, дожидаясь, пока толпа не замолчит, желая услышать его ответ. – Они сидят здесь на столе, потому что мы пригласили их предков прийти сюда и править нами. – Он ударил посохом. – Варяги пришли с севера, потому что мы, славяне, сами их сюда призвали!

Переписывание истории, которое длилось уже много поколений, устраивало обе стороны: скандинавов – потому что узаконивало их правление, поначалу захватническое и разбойничье, а славян – потому что тешило их гордость.

– Зачем мы привели их на Русь? – обвел купец горящим взглядом площадь, словно бросая вызов самим церквям: пусть, мол, попробуют опровергнуть его слова. – Сражаться за нас. Защищать наши города. Вот зачем они здесь!

В этом была доля истины. Даже сейчас природа отношений между князьями и городами, которыми они правили, была неясной: князь защищал город, но не владел им и тем более не мог распоряжаться землей, которая до сих пор принадлежала свободным крестьянам или общинам. Всем было известно, что в Новгороде народное вече отвергало князей и никогда не позволяло своему избранному защитнику и его дружине владеть землей в городских пределах. Поэтому слова купца не показались Иванушке странными. Более того, он покраснел от гордости, услышав, что его отца и подобных его отцу людей именуют защитниками земли Русской.

– Но они не защитили! – оглушительно взревел купец. – Не того мы от них ждали! Половцы грабят наши села и деревни, а князь и его воеводы сидят себе и горя не знают!

– Так что же нам делать? – закричали несколько голосов.

– Выбрать нового воеводу! – предложил один.

– Выбрать нового князя! – завопил другой.

Иванушка ахнул. Они же говорят о князе киевском! Однако эта мысль, казалось, пришлась толпе по вкусу.

– Так кого же избрать? – хором вопросило вече.

А сейчас великан-купец на своем помосте вновь пристукнул посохом.

– Все наши беды из-за предательства, – завопил он, – когда Ярославичи нарушили клятву и бросили в темницу князя полоцкого! – Он указал в сторону княжьего двора. – Там заточен невинный князь полоцкий!

Ему не пришлось продолжать. Даже Иванушке было понятно, что многих в толпе тщательно подготовили к этому мгновению.

– Князь полоцкий! – взревела толпа. – Хотим князя полоцкого!

Потом Иванушка не мог вспомнить, что именно последовало за этими призывами. Он только увидел, как спустя минуту толпа, словно управляемая единой железной волей, хлынула наверх, подхватив его с собой. У собора Святой Софии людская река разделилась на два рукава. Одна половина повернула налево, к приземистому кирпичному зданию возле собора, где томился странный князь с полузаросшим глазом. Остальные бросились по узкому мосту к терему князя.

Пора было возвращаться к родным. Он должен был предупредить их об опасности. Он попытался опередить толпу, кинувшуюся по мосту в детинец, но понял, что уже не успеет.

Впрочем, сначала он не догадывался, что не сможет вновь попасть в княжеский чертог. Но несколько минут спустя, когда толпа его вынесла на площадь перед высоким, защищенным прочными стенами зданием княжеского жилища, он осознал, что ему грозит. Слева возвышалась стена; справа широкие каменные ступени вели к большой дубовой двери, накрепко запертой. Окна располагались здесь на высоте примерно трех саженей над землей и были недосягаемы. Кирпичный терем прямо перед ним представлял собой несколько башен с бойницами, расположенными на разной высоте над головами толпы. Две двери внизу были заперты и закрыты на засов. Даже если ему удалось бы пробиться сквозь толпу, он не смог бы попасть внутрь.

Толпа осыпала князя и его приближенных проклятиями:

– Предатели! Трусы! Чтоб вас половцы поели!

Однако высокая красная стена дворца, казалось, взирала на мятежников с полнейшим безразличием.

Прошло несколько минут. Где-то поблизости загудел колокол, созывая монахов на молитву. Иванушка взглянул налево, где на краю площади поблескивали золотые купола старинной Десятинной церкви. Однако толпа умолкла лишь на миг, а потом снова принялась кричать.

Иванушка заметил, как высоко-высоко, в маленьком окошечке, появилось большое раскрасневшееся лицо, и узнал в человеке, уставившемся на беснующуюся внизу толпу, самого Изяслава, князя киевского. Толпа тоже увидела его. Она яростно взревела и бросилась к стенам дворца. Лицо исчезло.

Только сейчас Иванушку осенило, что если бунтовщики догадаются, что он сын одного из Изяславовых бояр, то ему несдобровать. «Я должен пробраться внутрь», – подумал он. Попасть в княжий терем можно было только еще одним путем: по двору, располагавшемуся позади здания. Это означало, что придется обойти несколько строений по боковой улице, а оттуда добираться до ворот. Он повернулся и стал протискиваться сквозь толпу назад, но это оказалось нелегко. Густая толпа, казалось, колыхалась из стороны в сторону, почти сбивая его с ног всякий раз, когда он пытался протиснуться сквозь нее, и за несколько минут он продвинулся всего на десяток шагов.

Он не успел еще достаточно приблизиться к выходу с площади, как по толпе прокатился ропот, постепенно переросший в многоголосый шум, а затем и в неистовый рев: «Сбежали! Их там нет!»

С изумлением смотрел он, как человек, которому удалось по спинам товарищей вскарабкаться в одно из окон, исчез из глаз. Спустя три минуты одна из дверей распахнулась – и толпа, не встречая сопротивления, хлынула внутрь.

Князь и его дружина ушли из города. Вероятно, они спаслись бегством по тому самому двору, откуда он надеялся попасть в здание. Иван молча стоял и смотрел, на миг словно лишившись чувств и окаменев. Выходит, что его семья тоже бежала. А его бросила на произвол судьбы!

Теперь толпа пробивалась вперед, стремясь ворваться в пустое здание. В окнах, высоко над площадью, стали появляться люди. Внезапно он различил блеск золота. Кто-то бросил драгоценный кубок вниз другу в толпе, а вот за кубком последовала соболья шуба, и он с ужасом осознал, что мятежники грабят княжеский терем!

Иванушка повернул назад. Он не знал, что делать, но понимал: нужно как можно скорее убираться с площади. Может быть, он каким-то чудом сумеет разыскать своих родных в лесах к югу от города. Когда толпа устремилась вперед, в терем, он с трудом добрался до какой-то маленькой боковой калитки и нырнул в нее. И тотчас же оказался на полупустой улице.

– Иван! Иван Игоревич! – позвал кто-то. Он обернулся. К нему бежал один из слуг его отца. – Отец твой послал тебя искать. Пойдем!

Никогда в жизни не был Иванушка так рад кого-то видеть.

– Мы можем поехать к нему? – с надеждой спросил Иванушка.

– Об этом и думать нечего. Они все бежали, все. А дороги перекрыты.

И тут, словно в подтверждение его слов, на улицу выбежали несколько человек. «Князь полоцкий освобожден! – кричал они. – Вот он едет!» И действительно, в конце улицы Иванушка увидел с десяток всадников, легким галопом скачущих по направлению к ним, а среди верховых безошибочно различил самого ужасного оборотня.

Он был выше среднего роста и ехал верхом на вороном скакуне. Трудно было сказать, во что именно он одет, так как фигуру его скрывал широкий бурый, довольно грязный плащ. Лицо у него было крупное, с весьма широкими скулами, а вся его осанка свидетельствовала о сдержанной силе, заключенной в его теле. Однако Иванушка не мог отвести взгляд от его взгляда.

Один глаз его действительно был прикрыт складкой кожи, но это не уродовало его так, как ожидал Иванушка. Он не был отталкивающе страшен – как бывают страшны изуродованные огнем или раз навсегда скованные уродливой судорогой, – напротив, одна половина его лица казалась странно неподвижной, на ней застыло отрешенное выражение, какое иногда бывает свойственно слепым. Но зато другая половина была исполнена жизни, ума, свидетельствовала о честолюбивых устремлениях, а от взора его пронзительно-голубого глаза, чудилось, ничто не в силах укрыться.

Это было лицо одновременно прекрасное трагическое. А взгляд здорового глаза, внезапно понял Иванушка, был прикован не к кому-нибудь, а к нему.

– Сюда, быстрее! – настойчиво тянул его отцовский слуга в какой-то боковой проход. – Нельзя, чтобы они тебя узнали.

Иванушка не стал сопротивляться, и слуга утащил его с улицы. Прогрохотали копыта, полуслепой князь и его свита проскакали мимо. А когда оборотень уже удалился, Иванушку охватило странное чувство, будто князь, подобно какому-то сказочному существу, наделенному волшебной силой, заметил и узнал его.

– Куда мы идем? – спросил он.

– Увидишь.

С этими словами слуга торопливо повел его на Подол.

Дом Жидовина Хазара, хотя и не столь большой, как терем Игоря, был прочным деревянным строением в два этажа, с двускатной деревянной крышей, двумя просторными горницами с окнами, выходящими на улицу, и задним двором. Он стоял прямо у Жидовских ворот, под стеной возведенного Ярославом города. «Надо затаиться на несколько дней, – объяснил Иванушке слуга, – потом смута уляжется, и мы незаметно вывезем тебя отсюда».

Небольшие отряды мятежников уже прочесывали город в поисках семей бежавших дружинников.

– А что они со мной сделают, если найдут? – спросил Иванушка.

– Посадят в поруб.

– Только и всего?

Слуга посмотрел на него как-то странно.

– Лучше не попадай в темницу, – медленно произнес он. – Как попадешь в острог, тут тебе и… – Он махнул рукой, словно бросая ключ в колодец. – Но не тревожься пока, – добавил он уже бодрее. – Жидовин о тебе позаботится. – И с этими словами был таков.

Иванушке пришлась по нраву жизнь у Хазара и его семьи. Жена Хазара была темноволосая, полная женщина, почти столь же массивная, как ее супруг. У них было четверо детей, все младше Иванушки, и он проводил большую часть дня, играя с ними в стенах дома. «Тебе пока лучше на улице не показываться, как бы чего не вышло», – предостерег его Хазар.

Иногда Иванушка рассказывал им сказки. А однажды, к немалому веселью Хазара, его дети помогли Иванушке прочитать фрагмент Ветхого Завета на древнееврейском, а Иванушка притворился, будто его переводит, ведь по-славянски он знал этот отрывок наизусть.

Перелом наступил на третий день. Все внезапно изменилось ранним утром, когда Жидовин прибежал домой и объявил своему семейству:

– Князь киевский бежал в Польшу просить короля о помощи.

Иванушка посмотрел на него с удивлением:

– Значит, мой отец отправился в Польшу вместе с ним?

– Думаю, да.

Иванушка приумолк. Польша находилась далеко на западе. Неужели его родные переселятся в эти чужие страны? Неожиданно он остро ощутил свое одиночество.

– Уж не нападут ли на нас поляки? – с беспокойством спросила жена Жидовина.

– Может быть, – недовольно поморщился Хазар. – Ты же знаешь, польский король и князь Изяслав – родичи. – Тут он перевел взгляд на Иванушку. – Есть и еще кое-что. Прошел слух, будто кто-то в Хазарской слободе прячет дитя одного из дружинников. А на случай, если придется драться с Изяславом и поляками, – он сделал многозначительную паузу, – они ищут заложников. Сейчас обыскивают детинец.

Воцарилась напряженная тишина. Иванушка почувствовал, что все взоры обратились к нему. Понятно, что его присутствие с каждым днем тяготило их все больше и больше. Он побледнел и, неловко, смущенно взглянув на чувственное, полное лицо жены Хазара, тотчас же понял, что, если он будет представлять угрозу благополучию ее семьи, она без колебаний выдаст его.

Однако именно жена Жидовина, помолчав, медленно промолвила:

– Он не похож на хазара, но мы что-нибудь придумаем.

Потом она посмотрела на Иванушку и негромко засмеялась.

Потому-то и случилось, что к вечеру того же дня в семье Хазара появился новый родич.

Волосы его, тщательно окрашенные, были черны. Особыми травами кожу его сделали более смуглой. Надели на него черный кафтан и маленькую турецкую ермолку. С помощью Жидовина и его жены он даже научился кое-как произносить несколько слов по-турецки.

– Если спросят, – он ваш двоюродный брат из Тмутаракани, – наставляла остальных детей мать.

А на следующий день стражники князя-оборотня, войдя в дом и лицом к лицу встретившись с женой Хазара, увидели среди других хазарских детей этого тихого, серьезного мальчика.

– Говорят, один из Игоревичей остался в Киеве, – объявили они, – а твой муж ведет дела с Игорем.

– Мой муж со многими ведет дела.

– Мы обыщем дом, – тоном, не допускающим возражений, повелел десятник, возглавляющий этот маленький отряд.

– На здоровье.

Пока подчиненные осматривали дом, десятник пребывал в горнице с женой Жидовина.

– Кто это? – внезапно спросил он, указывая на Иванушку.

– Племянник мой из Тмутаракани, – спокойно пояснила она.

Десятник уставился на мальчика.

– Давид, иди сюда, – приказала она по-турецки.

Но когда Иванушка встал с места, стражник нетерпеливо отвернулся.

– Хватит, оставь! – раздраженно бросил он.

С тем они и ушли.

Так в 1068 году Иванушка ждал, как решится его судьба в полном опасностей, ненадежном мире.

Шла весна, и в маленьком сельце Русское царила тишина.

Речка Русь вышла из берегов, и невозможно было понять, где ниже жилых строений начинается болото и где кончается поле.

На восточном берегу всего-то и было в деревеньке что две коротенькие немощеные улочки да третья, подлиннее, пересекающая их под прямым углом. Избы были выстроены из дерева, глины и лозняка в разных соотношениях. Одни были покрыты торфом, другие – соломой. Сбившиеся в стайку избы эти окружал частокол, впрочем, судя по виду, предназначенный не столько для того, чтобы защититься от серьезного врага, сколько для того, чтобы не выпустить наружу скот. К северу от деревни виднелся сад, в котором росли вишни и яблони.

Чуть южнее деревни, на участке, где паводок покрыл землю неглубоко, над водой виднелись тоненькие колышки. Там, на клочке земли, обильно затопляемом каждую весну, выращивали овощи. В должное время там взойдут капуста, горох, лук и репа. Растили на огороде и чеснок, а ближе к осени снимали урожай тыквы.

Однако на западном, поросшем лесом речном берегу, что был повыше, недавно появилось что-то новое. Там, где берег достигал своей предельной высоты, поднимаясь над рекой саженей на пять, его дополнительно повысили, насыпав земляной вал, а сверху водрузив еще прочную дубовую стену. Это сооружение возвели за полвека до описываемых событий. В стенах его, кроме нескольких длинных, низких бараков для размещения войска и конюшен, построили еще два больших склада для надобностей купцов и маленькую деревянную церковь. Это была крепость. Как и большая часть окрестных земель, она принадлежала князю переяславльскому.

Сельцо было примечательно еще кое-чем. Саженях в двадцати пяти от въезда в деревню, на приветной возвышенности, откуда открывался вид на реку, располагалось кладбище. Рядом с погостом возвышались два каменных столба высотой в три с лишним сажени, украшенные резными навершиями в форме высоких скругленных шапок с широкой меховой оторочкой. То были идолы, представляющие двух главных богов деревни: Велеса, скотьего бога, и Перуна-громовника, ибо, несмотря на все усилия княжеских священников, многие деревни вроде Русского продолжали втайне исповедовать язычество. Даже у деревенского старейшины было две жены.

Как раз мимо кладбища этим ясным весенним вечером и брел одинокий путник, погруженный в нерадостные мысли.

Тот, кто ни разу не видел его за последние три года, не смог бы узнать Иванушку. Он вырос, догнав своего старшего брата Святополка, но исхудал и побледнел. Под глазами у него залегли темные тени, вид был измученный и изможденный.

Однако перемены ощущались не только в его облике, в нем произошел и более разительный перелом. Странно, непоправимо изменилась и его прежняя радостная и чистая душа. И низко опущенная голова, и потупленный долу взор, и нарочито небрежная походка человека, которому безразлично, куда он идет, – все это словно говорило: «Мне все равно, что вы обо мне думаете; что мне до вас!» Однако то же безмолвный голос шептал в его душе: «Но и вам до меня ни дела, ни жалости».

Последние три года все шло наперекосяк.

Вначале одно важное событие вселило в него надежду. Он прождал почти месяц в Киеве, потом Жидовину удалось тайком переправить его к родным в Польшу, и тут он узнал, что его отец, не в силах более выносить трусость и предательство князя киевского, воспользовался своим правом переходить к другому повелителю и вступил в дружину младшего брата князя киевского, Всеволода, который правил южным приграничным городом Переяславлем.

Казалось, удача ему улыбнулась, ведь Всеволод был известен не только как лучший и мудрейший среди своих братьев-князей; более того, от жены-гречанки он имел сына, многообещающего, одаренного отрока Владимира, которому Иванушка был обещан в гриди. Конечно, думал Иванушка, теперь, когда его отец стал служить отцу Владимира, тот пошлет за ним.

Однако на том удача и иссякла. Даже Игорь был удивлен. «Но я только недавно перешел в его дружину, я не могу ни на чем настаивать», – с грустью признавался он Иванушке. Святополк служил вместе с отцом. Борис отправился ко двору князя смоленского. Но Иванушку, хотя и пытался отец найти ему место в Чернигове, Смоленске и даже в далеком Новгороде, никто, казалось, не хотел брать на службу.

Думалось ему, что знает причину. «Это все Святополк», – со вздохом сказал он себе.

Куда бы он ни пошел, повсюду к нему относились с принужденным добродушием, какого обыкновенно удостаиваются слабоумные. Он почти что читал мысли окружающих, те видели в нем дурачка. Однажды Иванушка даже бесстрашно призвал брата к ответу:

– Зачем ты меня ославил?

Но Святополк только поглядел на него с притворным удивлением:

– Как это «ославил», Иванушка? Да что ж я, убогий, могу такого про тебя сказать, чего ты сам одним видом своим не добьешься?

Так и стали все ожидать от Иванушки одних только глупостей, и выросла вкруг него глухая стена насмешек и пренебрежения. Да и сам он, словно околдованный общим недоброжелательством, порой вел себя как природный дурачок. Он почувствовал, что попал в ловушку, и Переяславль с его прочными земляными валами стал казаться ему истинной темницей.

А счастлив он теперь бывал, только оставшись в одиночестве, где-нибудь в деревне.

Спустя год после того, как Игорь перешел на службу к князю переяславльскому, старому боярину поручили надзор за укреплениями, воздвигнутыми вдоль части юго-восточной границы княжества. А как раз посреди этой местности, ныне ставшей одной из княжеских вотчин, и располагалась маленькая крепость Русское.

Местечко это было и впрямь ничем не примечательное, одна из десятков маленьких пограничных крепостей. Что и говорить, Игорь не взял бы себе за труд задержаться там хоть ненадолго, если бы его друг Жидовин Хазар не напомнил ему, что тамошние склады пригодятся им, если сумеют они снарядить караваны на восток, как надеялись.

Иванушке нравилось в Русском. Он помогал местным жителям чинить крепостную стену или бродил по лесам, наслаждаясь миром и покоем. А Игорь, не ведая, к чему определить младшего сына, время от времени посылал его помочь Жидовину принять на складе лодочные грузы.

Но сегодня эта работа обернулась для него одним горем-злосчастьем. Утром ему поручили принять партию мехов вместо отлучившегося Хазара. Он услышал, как пересмеиваются деревенские и перевозчики, которые доставили меха вниз по реке, увидел, как они с насмешкой косятся на него. И тут же пропали два бочонка ценных бобровых шкурок, хотя он не мог взять в толк, как это произошло. Хазар вот-вот вернется, а ему и невдомек, что делать.

Предаваясь этим мрачным размышлениям, он и заметил смерда.

Щек был среднего роста, коренастый, приземистый, широкоплечий, круглолицый и круглощекий, с добродушными карими глазами и волнистыми черными волосами, стоявшими дыбом, точно мягкая щетинная щетка, и окружавшими его и без того круглое лицо темным ореолом. Во всем его облике, несмотря на коренастость и приземистость, было что-то, свидетельствующее о мягкости характера, пусть, может быть, и в сочетании с упрямством. Он стоял на углу кладбища и глазел на Иванушку.

Как увидел он дурачка – боярского сына, так и вспало Щеку на ум: «Говорят, юнец этот глуп-глупешенек. А вот нет ли у него денег?» Ибо Щеку грозило разорение.

Щек-смерд, как большинство его сородичей, был свободным. Само собой, положение он занимал самое низкое. «Смерды» означало – «вонючие». Но воняет он или нет, он имел право поселиться, где пожелает, и работать, на кого захочет. Он также имел право брать в долг.

А долгов у Щека накопилось немало. Во-первых, лошадь. Его вины в том не было: лошадь охромела и околела. А поскольку он был обязан поставить княжеской коннице одну лошадь во время войны, так и пришлось купить другую взамен павшей. Но то было только начало. Он запил в Переяславле. Играл в кости. А потом, чтобы загладить вину, купил жене серебряный браслет, и упрямо снова и снова брал в долг, и снова играл, чая вернуть потерянные деньги.

Будучи членом деревенской общины, должен он был уплатить княжескому тиуну налог на плуг и знал, что сделать это не сможет.

И Щек осторожно двинулся к юнцу.

Вернувшись вечером и обнаружив пропажу мехов, Жидовин только и мог, что покачать головой. Иванушка пришелся ему по сердцу, но судьба этому боярскому сыну добра не готовила, на сей счет Хазар не обольщался. И хотя об исчезновении мехов никто не сказал ни слова, Иванушка почувствовал, что вряд ли его снова пошлют в Русское.

Только одно озадачивало Хазара. Украли меха – дело понятное, но как случилось, что в той сумме, что он оставил Иванушке, недостает двух серебряных гривен? Юнец сказал, что потерял их. Но как, провались ты, можно потерять две гривны? Вот уж точно загадка.

Иванушке было все равно, что о нем думают. Он знал, что после пропажи мехов имя его будет запятнано безвозвратно. Вот и пожалел крестьянина. По крайней мере, бедняга сможет заплатить налоги.

И более о том не беспокоился.

Говорят, сегодня свершится чудо. Люди не сомневались, что оно произойдет. И у них были на то причины. Ибо сегодня они почитали мощи двух князей-мучеников, сыновей могущественного Владимира Святого, Бориса и Глеба, которых славяне тоже уже славили как святых.

Прошло полвека со дня их гибели; теперь их останки переносили к месту их последнего упокоения, в только что возведенную деревянную церковь в маленьком городке Вышгороде, расположенном к северу от Киева.

Свершится ли там чудо? Конечно! Но какое именно?

В высших кругах знати и духовенства было известно, что греческий митрополит Георгий подвергает серьезным сомнениям святость мучеников. Но что же и ожидать от грека? А потом, верил он в их святость или нет, а служить все равно придется – и исполнить все надобно как полагается.

На перенесение мощей страстотерпцев собрались все: трое сыновей Ярослава, внуки самого Владимира Святого, князь киевский Изяслав и его братья – князья черниговский и переяславльский; митрополит Георгий; епископ Петр и епископ Михаил; игумен Феодосий Печерский и многие другие – все важные лица земли Русской.

Шествие извилистой чередой двинулось вверх по холму. Моросил мелкий дождь, мягко окропляя головы тех, кто медленно всходил по скользкой тропе. Несмотря на морось, было тепло. Церемония состоялась 20 мая.

Первыми шли монахи, прикрывая от ветра свечи. Тотчас после них, облаченные в простые бурые плащи, шествовали трое Ярославичей. Точно люди простого звания, несли они на плечах деревянный гроб с останками своего родича Бориса. За ними, покачивая кадильницами, двигались дьяконы, затем – священники, и наконец – сам митрополит Георгий и епископы. Далее, на некотором расстоянии, шествовали представители знатных семейств.

«Они предпочли умереть, но не оказывать сопротивления брату. Теперь они сияют, словно светочи, над землею Русской», «Борис, призри на меня, грешного», «Господи, помилуй». Эти и другие благочестивые возгласы достигли ушей высокого, мрачного юнца, что всходил вверх по склону вместе со своими красивыми родичами, среди знатных людей, шедших за гробом. «Может быть, сегодня мы узрим чудо», «Славу Богу!»

Чудо. Возможно, Господь пошлет им чудо, но Иванушка был уверен, что, пока он с ними, никакое чудо невозможно.

«Ничего доброго не случится, пока я отсюда не уберусь», – уныло думал он и, сгорбившись, устало тащился дальше, в гору.

В последний год дела его пошли еще хуже. Спустя несколько недель после печального и позорного случая в Русском он подслушал короткий разговор родителей.

– Сердце-то у Иванушки доброе, – взмолилась его мать, – когда-нибудь он еще совершит такое, чем ты будешь гордиться.

– Никогда этого не будет, – различил он голос отца, – я уже отчаялся и рукой махнул. – Отец тяжело вздохнул. – Да, я люблю всех своих детей. Но трудно любить дитя, которое только и делает, что обманывает твои ожидания.

И вправду, печально подумал Иванушка, за что же его любить?

Он принялся выпрашивать подарки: деньги у матери, коня у отца, чтобы посмотреть, как они воспримут его просьбу, и убедиться, что он им еще дорог. Но вскоре и это вошло у него в привычку. Он обленился и почти ничего уже не делал, опасаясь, что его постигнут новые неудачи.

Часто он слонялся по переяславльскому рынку. Место это было бойкое: в любой день там можно было увидеть, как прибывает с грузом оливкового масла или вина судно из Константинополя или отбывает в Киев другое, с грузом железа, добытого в местных приречных болотах. Находились здесь и мастерские, в которых выдували стекло, лучшее на земле Русской; на прилавках торговцы продавали бронзовые застежки и украшения; торговали тут и съестными припасами.

Однако, праздно наблюдая за происходящим на рынке, Иванушка постепенно стал замечать и суету другого рода, ни на миг не прекращавшуюся вокруг него. Один торговец вечно не додавал покупателям сдачи, другой – вечно обвешивал. Стайка мальчишек, слоняясь у прилавков, совершенно хладнокровно воровала то рыбу у продавцов, то деньги у покупателей. Он засмотрелся на их воровское искусство, восхищаясь изысканностью, с которой они проделывали свои штуки. И ему пришло в голову: они сами добывают себе пропитание и ни от кого не зависят; они берут все, что захотят, свободные, как степные кочевники.

Один раз он сам украл несколько яблок, чтобы увериться, как это просто. Никто его не изобличил.

Однако он по-прежнему тяготился пустотой, воцарившейся в его жизни, и страдал от этого. Он по-прежнему испытывал ту же смутную тоску, что и в детстве, желание обрести свою судьбу.

Потому-то наконец, за три недели до церемонии перенесения мощей Бориса и Глеба, поняв, что все возможности исчерпаны, он сказал родителям:

– Я хочу уйти в монастырь.

В конце концов, это было единственное поприще, которое, по мнению окружающих, ему подходит.

И как же приняли его близкие такие речи?

– Ты уверен? – спросил его отец одновременно радостно и робко, словно не веря своему счастью. Даже его мать, какие бы опасения она втайне ни испытывала, не стала возражать.

Воистину, ему показалось, будто он заново родился. К вечеру отец уже продумал целый план:

– Он может отправиться на Афон, в Грецию. У меня есть друзья там и в Константинополе, которые могут ему помочь. А как прибудет на Афон, – Игорь довольно улыбнулся, – он, может быть, еще многого добьется.

На следующий день отец отвел его в сторону и заверил:

– О странствии не тревожься, Иван. Я позабочусь о том, чтобы ты ни в чем не терпел нужды. Да и пожертвование монастырю передам.

Даже Святополк, без сомнения радуясь тому, что Иванушка уедет навсегда, подошел к нему и сказал, как будто даже по-дружески:

– Что ж, брат, возможно, ты в конце концов избрал подходящее поприще. Когда-нибудь мы будем тобою гордиться.

Они гордились им. А через два дня был назначен его отъезд. Почему же тогда, всходя на холм за мощами двух святых, он выглядел столь же несчастным и жалким, как и всегда?

Лишь раз, проходя мимо куста калины, он, кажется, мимолетно улыбнулся.

Свершится ли здесь чудо?

Иванушке никогда не доводилось быть свидетелем чуда. Если Господь сотворит чудо, то, может быть, и душа Иванушки спасется.

«Я похороню себя в монастыре, – угрюмо думал он. – Пройдет несколько лет, и меня, может быть, заставят жить в подземной пещере. Само собой, я умру молодым – все монахи умирают рано».

А стоит ли его избранное поприще всех этих мук? Если бы только Господь заговорил с ним, вселил бы в него уверенность, просветил его дух. Если бы только ниспослал ему какой-то знак.

Процессия остановилась. Гроб с мощами Бориса как раз вносили в маленькую деревянную церковь. Когда его с молитвой установят в храме, то внутрь перенесут и второй гроб, с останками Глеба. Моросил дождик. До собравшихся долетало из церкви приглушенное напевное чтение молитв.

И тут что-то произошло.

Даже в задних рядах собравшимся у стен церкви показалось, будто они услышали вздох, раздавшийся внутри. Пение, до сих пор доносившееся из храма, внезапно прервалось, а затем возобновилось с новой силой. По толпе прокатился приглушенный ропот. А Иванушка, подняв голову, к своему удивлению, понял, что мелкий дождь прекратился, а сквозь тучи прорвалось солнце.

Что случилось? Прошло несколько мгновений, показавшихся собравшимся вечностью. Толпа замерла в напряженном ожидании.

А потом на пороге храма показалась высокая фигура митрополита. Он посмотрел на ясное небо и опустился на колени. Со своего места Иванушка мог различить, что грек плачет.

– Нам ниспослано чудо, – гулко, подобно церковному колоколу, прозвучал голос митрополита. – Возблагодарим Господа!

А когда толпа загудела и закрестилась, те, кто стоял ближе к нему, услышали, как он произнес:

– Да простит Господь мое неверие.

Ведь когда открыли гроб, оттуда разлилось дивное благоухание, которое Господь дарует только своим святым.

Спустя несколько мгновений в храм внесли мощи Глеба. Они были заключены в каменный саркофаг, а поскольку саркофаг этот был слишком тяжел, чтобы доставить его в церковь на руках, собравшиеся, следуя древнему обычаю земли Русской, повлекли его на санях-волокуше.

И снова, на глазах у Иванушки, Господь ниспослал знак: когда люди, тащившие волокушу, достигли храмового порога, сани застряли. Они толкали и толкали, на помощь даже пришла толпа, но саркофаг не трогался.

Тогда митрополит наставил паству: «С молитвою взывайте: „Кирие элейсон!“». И Иванушка вместе со всеми собравшимися повторил: «Господи, помилуй». И снова: «Господи, помилуй». И тогда сани легко сдвинулись с места.

Когда сани подались, Иванушка ощутил, что дрожит всем телом, а волосы его стали дыбом. Он бросил взгляд на свою семью и увидел, что потрясен даже Святополк.

Ибо по ниспосланным знамениям, засвидетельствованным в летописях, люди земли Русской отныне поняли, что Борис и Глеб – истинные святые.

И именно в это мгновение Иванушка узрел отца Луку.

Старый инок пребывал в храме, но на миг вышел на воздух. Иванушка тотчас же узнал его, но с трудом мог поверить, что это он.

Ибо за те четыре года, что прошли с его паломничества в Киево-Печерский монастырь, духовник его отца окончательно одряхлел и ослаб. Он словно усох. Теперь он медленно передвигался с костылем, приволакивая ногу. А глаза, прежде слезящиеся, теперь, невидящие, были беспомощно устремлены в пространство. Он напоминал маленького бурого кузнечика или сверчка: выполз откуда-то на солнце, ничего не видит и вот-вот неминуемо погибнет, когда на него наступят.

Он бросил взгляд на своих родных и заметил, что Игорь почтительно поклонился. Но отец Лука ничего не видел. Иванушка невольно уставился на него. И вызванный чудом восторг внезапно рассеялся.

Так вот к чему ведет житье-бытье монастырское, вспомнил он с ужасом.

Иванушке казалось, хотя он и не был в этом до конца уверен, что все это происходит в лесах возле сельца Русское.

По крайней мере, вспоминая впоследствии этот сон, он был уверен, что все это случилось в Русском.

Было это к вечеру. Тени делались все длиннее, но небо было ярко-голубое, а значит, дело было летом. Он ехал верхом по тропинке, может быть ведущей на восток, хотя точно он не знал. Деревья, по большей части дубы и березы, словно переговаривались между собой в дрожащем, трепещущем солнечном свете, когда он проезжал мимо. Конь у него был вороной.

Он что-то искал, но сам не знал что.

Вскоре справа он заметил омут. Повернув коня, чтобы получше разглядеть водную гладь, он различил бледное мерцание на ее поверхности и одновременно словно бы расслышал слабый крик, донесшийся из-под воды, – то ли стон, то ли смех. Сообразив, что это обитательница омута, русалка, он пришпорил коня и поспешно поскакал прочь. В лесу сделалось темнее.

Дальше во сне его наступило утро, он по-прежнему ехал по лесу, только почему-то уже на сером коне. Тропа вывела его на поляну с несколькими сбившимися в стайку березами, а на дальнем конце поляны виднелось распутье. На распутье стоял какой-то человек маленького роста, в буром одеянии; он показался Иванушке знакомым. Он медленно подъехал поближе.

Это был отец Лука. Глаза у него теперь были ясные. Несомненно, теперь к нему вернулось зрение. Иванушка почтительно поклонился ему.

– Какую дорогу избрать мне, отче? – спросил он.

– Можешь избрать любую из трех, – тихо промолвил старец. – Налево пойдешь – тело спасешь, а душу погубишь.

– А если направо пойти?

– Направо пойдешь – душу спасешь, а тело погубишь.

– А если прямо?

– Прямо только дураки ходят, – ответствовал инок.

Его ответ показался Иванушке не более утешительным, чем прежние, но, подумав, он решил, что у него нет другого выбора.

– Все меня зовут Иванушкой-дурачком, – сказал он, – стало быть, дорога эта как раз по мне.

– Как пожелаешь, – промолвил старец и с этими словами исчез.

Потому-то Иванушка и поехал дальше, сам не зная куда. Ему послышался резкий, пронзительный колокольный звон, долетавший откуда-то с небес, а серый конь его без всякой причины обернулся чалым.

Вот какой сон привиделся Иванушке в ночь накануне отъезда.

Утро еще не сменилось днем, когда две ладьи, одна нагруженная товарами, другая – перевозящая нескольких путешественников, безмолвно заскользили по огромной, бледной, колеблющейся речной глади. Над ними раскинулось чистое, омытое дождем, голубое небо; справа поднимались высокие песчаные берега, на которых кое-где пасся скот. Иванушка заметил, что желтый берег поблизости сплошь источен норками, вокруг которых стремительно носились мелкие птички. Вдали, на левом берегу, простиралась светло-зеленая равнина, поросшая деревьями.

Его хорошо снарядили в дорогу. На поясе у него висел надежно прикрепленный кошель с серебряными гривнами, который дал ему отец. «Уходя в монастырь, ты получил свою часть наследства задолго до меня», – сухо заметил Святополк, когда Иванушка тронулся в путь.

А теперь великая река Днепр несла его на юг, где должна была решиться его судьба.

Они плыли все утро, приближался полдень, и Иванушка как раз собирался закрыть глаза и вздремнуть, как вдруг его пробудил от дремоты громкий крик, донесшийся от передней лодки: «Половцы!»

Его попутчики в изумлении подались вперед, но сомнений в том не было: судя по смуглым тюркским лицам, в ладье, которая отошла от берега им наперерез, сидели половцы.

У Иванушки и его попутчиков были все основания удивляться. Славяне думали, что в это время года половцы отдыхают в своих степных станах, вдали от днепровских берегов. Кроме того, никто и не слыхивал, чтобы они нападали на воде. Обыкновенно они предпочитали подстерегать караваны далеко на юге, у речных порогов, когда приходилось переносить ладьи в обход быстрин.

– Они посадили на весла полоненных и заставили вывезти их на реку, – пробормотал кто-то, и Иванушка заметил, что гребцами у половцев и вправду были несчастные славянские крестьяне. На глазах у него один из половцев выхватил длинный, изогнутый лук, над водой пронеслась стрела, и один из тех, кто сидел в ладье с грузом, обмяк и свалился за борт.

– Сзади! – разнесся над водой громкий окрик, и, обернувшись, он увидел другую ладью, стремительно двинувшуюся им наперерез против течения.