Мост для императора Барышникова Галина

Глава 10. Корни Ивана

Петр наконец-то взялся за ружье. После охоты ну никаких сил нет сразу его почистить. Так и стоит, ждет, пока найдется заветный часик «поговорить» со сталью вороненых стволов.

Ну вот, все готово: масленка, шомпол, щетки, вишеры, ерши, тряпки, короче, все как полагается. Пётр расстегнул чехол и вытащил оружие и залюбовался им. Иж-54 в экспортном исполнении. Красивые обводы и линии, изящная гравировка, мощные патронники, хороший баланс, резкий бой и полное отсутствие люфта стволов. При том, что ружье – ровесник Петру. Отец купил его после возвращения из страшной ядерной сказки – Карибского кризиса в 1962 году. А уж поохотились с ним! И в Коми, и в Карелии, и в Подмосковье, и в Горьковской области и в Тамбовской. И добывали из него – от глухаря до лося. Да-а-а-а…

Батя был бы доволен: ружье до сих пор в хорошем состоянии. Старший брат поменял треснувший приклад. А стволики-орёлики, как кольца серебристые. Эх, сколько с ним пройдено по лесам – полям матушки России. Сколько увидено, сколько услышано…

Петр Федорович Купцов до своего совершеннолетия жил с родителями в военном городке. И все его детство прошло среди военных – охотников. Никогда он не забудет «лисичкин хлеб», который папа вынимал после охоты из промерзших карманов бушлата. Хотя, казалось бы, куски обычного ржаного хлеба. Но дочего ж вкусны! Отец, Федор Петрович, ветеран Второй мировой, после Победы остался в действующей армии. Дослужился до подполковника, а после отставки работал военруком в школе. Считай, всю свою жизнь посвятил армии. И прошел эту жизнь с такой открытой, такой «гагаринской» улыбкой, что и не верилось в то, как много было пережито этим взрывным, но добрым человеком. А ведь на память от смерть-войны он получил осколок, который пронес в себе через всю жизнь.

На войну Федор ушел семнадцатилетним парнишкой, в 1943- ем, и сразу попал под Сталинград. В семейном альбоме хранится фотография: стоит бритый мальчуган в пилотке, а винтовка с пристегнутым штыком – на голову его выше. «Вот так-то. А теперь пацаны стреляют в компьютерах, не пойми в кого. А встанут ли вот так, если будет надо?» – думал Пётр Федорович. «Встанут, встанут, – отвечал он себе, – пример есть». Встал же старший брат Петра – Сергей Федорович, добровольно вызвавшийся воевать в Афганистане. Хорошо, конечно, что живым вернулся…

В последнее время Пётр все чаще вспоминал свое детство. Ванькины что ли затеи так растревожили память? Он-то ведь тоже «следопытничал», как и сын. В школе был музей славы, посвященный славному боевому пути 32-ой стрелковой дивизии Полосухина. Той, которая насмерть встала перед фашистами и не пустила их к Москве в районе села Бородино. И школа, в которой он учился, носила имя одного из героев-полосухинцев Харена Нариманьяна. Со школьным дружком, Серегой Куликовым, в компании таких же сорванцов, Петя добывал экспонаты для музея и собирал сведения о погибших. Потом разыскивали родственников. Только не из-за денег, а для людей, потерявших своих родных и близких на фронтах Второй мировой. Неужели это было плохо? Под Кубинкой, где находился их военный городок, в сорок первом были особенно ожесточенные бои. «Как же все в мире связано», – думал Петр. Даже на примере одной семьи можно разглядеть, как огромный мир может по одному корню прокатиться и связать все ниточки воедино: дед со стороны отца – казак из придонских степей, Первую мировую прошел, Финскую войну застал; батя – Вторую мировую прошел, на Кубе служил во время Карибского кризиса. Старший брат Сергей Федорович, «настоящий полковник и бравый гусар», воевал в Афгане, сам попросился. А Петра как помотало: от Магадана до Вьетнама, только вот не по военной, а по научной стезе. Но дух воинский он хранит и гордится воинами своего рода, которые по первой тревоге вставали на защиту Отчизны. Гордится хотя бы вот так, через общее оружие. Без войны, спаси и сохрани!

Петр вздохнул и погладил отцовское ружье. Батя, батя…

И опять вспомнилось ему, как привезли его, десятилетнего мальчугана, в первый раз на каникулы к деду, в село Саломатино, что под Волгоградом. Большое, на пятнадцать улиц, все дороги – горячий песок, ползучие неприхотливые растения и клопы-солдатики. Много их было, целыми гроздьями кучковались они в скудной траве, красненькие с черненькими крестиками на спине, будто перепоясанные ремнями. Потому и «солдатики». Улицы, они же дороги: ни асфальта, ни светофоров, ни указателей. Степи вокруг, травы по пояс, лошади вместо машин, пыль и солнце – совсем не московские… Еще долго Петру снился кошмар: он блуждает по этим улицам, а дом свой не найдет. Только вот этот самый дом деда, который он все искал, со временем стал меняться. Забывается потихоньку…

Дед, Пётр Федорович, был добрым стариком при строгой старухе, своей второй жене Федоре, которая Федору Петровичу приходилась мачехой. Первая, Матрона, умерла еще до рождения Петьки. А жили они на высоком берегу реки Иловли, в белёной известью мазанке, крытой камышом, с подслеповатыми окнами, земляными полами, да с глиняными жёлтыми завалинками, на которых по вечерам гнездились соседи полущить семечек. И то право, что ж не полущить, видок с завалинки – закачаешься. Часто заходил дядя маленького Петра, Николай. Комбайнер – ему почет и уважение. Как, бывало, присядет в своей клетчатой рубахе, как ногу на ногу закинет, как сдвинет кепку, как вынет газетку, да свернёт самокрутку с крепким табачком, да как зыркнет веселыми глазами – ну всё. «Бегите, девки, все сюды, слухать, чё говорить буду!». И говорил-то складно да ладно, только «х» вместо «г», да всё «окал». Петька сначала подпрыгивал, ведь надо говорить «карова», «малако». А потом попривык, поприслушался. А еще, от порога дома, с горки, можно было бежать прямо в речку Иловлю. «Да беги без трусов, все никто не видит,» – говаривал, усмехаясь, дед.

Интересно, что печную золу хозяйки выбрасывали прямо на откос к реке, и она лежала толстым слоем на склоне. А ребятишки в нее зарывались и грелись после бесконечного сидения в реке. А острогой с лодки добывали раков. И руками ловили, хотя раки щипались больно. Принесет Петька ведро раков, баба Федора сварит, да пригласит деда Петра отведать. А тот сплюнет: «Тю, этакого говна не видАл!» Не любил дед раков.

А ещё каждое утро бегал Петька на реку, с самодельными удочками и уворованным у бабы Федоры мякишем душистого самодельного хлеба. Для его добычи осуществлялась целая тактическая операция. Разрабатывали они ее со старшим братом, тогда Серёга приехал на недельку перед срочной службой, отдохнуть. Сначала надо было выждать удобный момент, когда бабушка оставит румяные хлеба на полатях под рушником, остывать, – караваи она пекла знатные и сразу на неделю. Потом надо было отломить корочку и аккуратно наковырять мякиша. Потом – корочку на место. А потом… Ждать, когда «злая» Федора обнаружит тот самый пустой каравай. И тут главное – прочувствовать момент и вовремя «стартовать» из хаты. К вечеру уже можно было возвращаться. А днем братья сидели на бахче у сторожа Степана Купцова. А что удивительного? Там половина села – Купцовы. Хоть и не родственники вроде… А может и родственники. Кто там помнит. Эх, и сладкие же были арбузА с той бахчи детства. Да с упругим хлебным ломтем, а когда и с медком и молочком.

А какие сладкие вишни были в саду за домом, к которым приходилось пробираться по грядкам спелых, трескающихся от жары, помидоров и плетям желтобоких огурцов. Огород, окаймленный кустами черной и желтой смородины, сбегал прямо к реке, из теплого лона которой мы ведрами таскали воду для полива капусты. А по утрам старший брат готовил картошку в мундире с салатом из свежих помидоров и малосольных огурцов на густом, душистом растительном масле. Да с ломтем домашнего каравая! Ох, чего только не вспоминается. И как отец учил сено на лошади возить, а Петя по упрямству своему направил телегу мимо брода через реку. Лошадь еле вывезла воз с намокшим сеном. Думал, отец кричать будет, а он только тяжело вздыхал, поглаживая дрожащую от усталости кобылу. И как гоняли с братом кизяками (высохшими коровьими лепешками, собранными для растопки печей) клевачего петуха, который шестилетнего Петьку просто затерроризировал, не давая выйти из дома. Пришлось его отправить в суп, несмотря на то, что петушок был очень красивый, любимец бабы Федоры. И как впервые увидел коровьи роды, и как дед Павел барана резал на какое-то событие. Так вот братья и росли у деда, познавая жизнь и мужая…

А особо запомнилось, как приехал впервые. С самого начала баба Федора стала строжить балованного московского внучка. А Петенька – тот и впрямь избалован был, этого он не ест, того не ест. Ну и пожалуйста. Баба Федора уговаривать не стала. Убрала все в кухонный шкаф и на ключ закрыла.

…Петр Федорович повертел в руках ключ от охотничьего сейфа и аккуратно положил его в потаённое место.

Помнится, набегался тогда он во дворе с ребятами, проголодался. Сейчас, думает, забегу, схвачу кусок хлеба, хлебну молока – и опять на улицу. Влетел в дом – всё на замке. И ключа-то нигде нет. И баба Федора в поле. Вот те на. Потыкался, помаялся, еды нигде нет, и холодильника у деда нет: мясо, баранину, засаливали с осени и держали в подполе. Ничего не оставалось Петьке, как бегать с пустым животом до обеда. Помнится, батя приехал через две недели и не узнал отпрыска: загорел, отощал, о капризах и речи не было – все молотил только так. Ночью Петьке не спалось.

– Ты чего? – сонно спросил отец.

– Мяса хочется.

Надо сказать, что старики жили небогато, и летом, как и положено в деревне, скотину не резали. Только солонина, да курица – по праздникам.

– Всё! Хватит с меня! Не могу я больше эти щи пустые есть – живот болит.

Батя тихонько встал, вытащил из-под кровати чемодан, достал банку тушенки, открыл.

– Ешь.

– А ты?

– И я с тобой. Только подожди малость…

Он тихонько открыл дверь и нырнул в темную теплую ночь. Вернулся с пятком куриных яиц.

– Привет тебе от несушки. Ставь воду, – И пошел разжигать керогаз.

И какой же пир они тогда устроили!

А утром, не выспавшиеся, пошли на рыбалку.

Пока отец приподнимал и сталкивал с топкого берега лодку, сын стоял и держал удочки.

– Пап, ты завтра домой поедешь?

– Нет, через три дня, а что?

– Забери меня домой, а?

– А что так? Не нравится?

– Нет, – честно ответил Петька. – Уж больно бабка Федора строгая. Чего это она так? Я ей кто, сын что ли?

– Это корни наши. А человек, как дерево. А корни, – они держат. Понял?

– И ты тоже как дерево?

– И я. – Батя засмеялся и ущипнул Петьку за щеку. – А что мы с тобой без корня? Рухнем, и нас с тобой свинья съест.

– Свинья? А что, разве свинья… – Петя задумался.

И вдруг резкий окрик отца: «Тащи! Ну?». Петька дернул удочкой, низкая лодка качнулась и чуть не вывалила их обоих в реку. Мальчик изо всех сил вцепился в низкий просмоленный борт. А внизу, в тёмной глубине колыхались живые водоросли. Страшно: раз – и в черной темноте, а они тебя как схватят!

Да… А мамина родня – из села Воехта, Гавриловоямского района, что под Ярославлем. Маленькая деревенька среди заливных лугов, в одну улицу с полутора десятками дворов. Огород за домом с картошкой да капустой, огороженный кустами малины и рядами яблонь-антоновки. Дальше – заливная низина с ромашковым полем, где привязывали телят, и куда два наших черно – белых кота, пирата, уходили охотиться аж до самой осени. А еще дальше – река со смешным названием Которосль. Может потому, что там водилось много коростелей? Это такая чуднАя птица с длинными ногами, которая летает очень неохотно. Может она и на юг пешком ходит? Однажды Петя гонялся за коростелем, но так и не поймал в кустах да крапиве в рост человека. Только заблудился.

А коровы здесь, в отличие от волгоградских степных, рыжих да поджарых, были бело – черные, с большим выменем, ярославской породы. И молоко всегда было на столе, и творог, и щедрые, во весть противень, ватрушки, томлёные до коричневой корочки в огромной русской печи, Ух, вкуснятина!

Говорят, что деревня Воехта среди болот потому, что в ней во время крепостного права жили беглые крестьяне. Прятались от властей в самых непроходимых местах. И до сих пор до ближайшей станции, с которой бабушка возила молоко на продажу в Гаврилов Ям – два километра. Два километра пешком с тяжелыми бидонами. Петю не брали, мал еще, а вот брат помогал бабушке ездить на рынок. Домой бабушка покупала несколько буханок хлеба, да кулёчек дешёвых конфет ландринок – карамельных подушек с начинкой. Их подавали к самовару вместе с ватрушками и моченой брусникой. А за «белым вином» (водкой) мужики ездили на велосипедах аж в село Плещеево, пол – часа, не меньше, в одну сторону. А на скамеечках возле домов старушки судачили про всё на свете, нажимая на знакомое Петру «о».

На многие километры в округе – места низкие, болотистые, было где разгуляться и местным и приезжим охотникам. А по материнской линии заядлым охотником был дядя Саша. Мастер на все руки, очень много читал, был, так сказать, деревенский интеллигент. Жили он вместе с женой и матерью, бабушкой Петра – Леной, в большом бревенчатом доме. Бревна – в обхват. Жилое помещение – рядом с хлевом, где жила корова, коза, овцы да куры с утками. Пётр почему-то запомнил, как страшно ему было забираться маленькому на десять ступеней крытого крыльца, ведущего в дом, потом – привык. Река Которосль, а точнее ее притоки, для дяди Саши – охотничья вотчина. Утки, дупеля, бекасы; тетерева по мелиоративным каналам у полей, – поэтому он все спаниелей держал. Собаки были разные, а кличка одна: Тарзан. В молодости дядя Саша служил офицером в авиации. Было дело: солдат застрелился в наряде – дядю понизили в звании. Он не согласился и написал Жукову. А тот дядю Сашу совсем из армии выгнал. Тогда и стал он попивать. Идет, бывало, пошатываясь, а Тарзан за ним картуз утерянный несет. Там, у дяди Саши, Петька в первый раз подростком сходил с братом Сергеем на охоту. Чуть плечо себе не выбил – такая отдача была после выстрела. Домой вернулся счастливый, и как орден показывал ребятам боевой синяк на плече.

– Во, охотился!

А еще Петя любил рыбачить на многочисленных местных озерах и болотах. Однажды он пошел с местными ребятами на сельский пруд. Парни были постарше, они бреднем прошлись около берега, по шею в воде, и – ура, вытащили щуку, которая еле поместилась головой вниз в 5 литровый алюминиевый бидон. И решил Петя добавить ей воды. Взял бидон и погрузил его в пруд. А щука возьми и хлопни хвостом, прямо Пете в глаза водой. А когда он их открыл – замер: щука стояла в пруду, еле шевеля плавниками. Вода была прозрачная-прозрачная, и хищнница будто висела над дном. Петя испугался, что выпустил добычу. Нагнувшись, он схватил ее за бока, но щука молнией метнулась в траву. Ребята тогда очень расстроились, и Петю прогнали домой. Мда…

А вот деда Полиекта, отца мамы, Петька не застал. Зато бабушка Лена растила Петьку с сопливых лет. А за сказками Петюня забирался к бабе на высокую перину, под одеяло. И начиналось чудо: «Жили – были…». А потом бабушка переехала к дочери Галине и зятю Федору в Подмосковье, и жила в этой душной для нее квартире, без вольных ярославских ветров, без перелесков и протяжных песен у калитки. Но куда деваться, дядя Саша от «белого вина» умер, некому стало за ней приглядывать, да и нужно было помогать внучат растить.

Жили дружно. Помнится, баба Лена и отец Петра, Федор Павлович, любили вместе футбол смотреть: включат телевизор, сядут в кресла и… просыпаются на словах «матч окончен». А когда батя ушел из жизни, баба Лена сказала: «Раз Феденька ушел, то и мне пора». Да и преставилась вскоре.

«Да, – подумал Пётр Федорович, – сколько воды утекло… Кто знает, может, даст Бог Ваньке мудрости, образумится он, семьей обзаведется и сам укоренится со временем. Только когда? И дождётся ли его родная деревня?»

Глава 11. Битва двух полководцев

Глеб не сдавался. Он со свойственной ему настойчивостью атаковал Ивана.

– Вань, ты понимаешь, это кладезь.

– Что?

– Время Наполеона. Что тебе эти немцы? А тут французы, двухвековая давность, ты понимаешь? Мы можем найти сокровища императора Великой империи.

– Глеб, спустись на землю. – Ивана стала раздражать тема сокровищ. Майка из-за этих бредней с ним совсем не разговаривала. Он вдруг почувствовал несоразмерность понятий «любовь и деньги»…

– Это же Наполеон! Чувак, ты не понимаешь, столько искателей ищут его клад…

– Ага, а найдешь его именно ты, да?

– Да, а может, мы уже нашли, в той воронке.

– Глеб. Если только твой Наполеон собирался сдавать металлолом, тогда – да…

Иван отказывался наотрез. Он разочарован. Он зол. В конце концов, он болен. Но Глеб не принимал всерьёз ни одного довода.

– Вань. А давай так. Ты – мой стратег. Ты, как историк, просто анализируешь ситуацию. И всё. А копать я один буду, ребят вон найму. А?

– Глеб, мне делать больше нечего, да?

– А я тебя с сестрицей помирю… – Глеб попал в точку.

– Да? – Иван приободрился.

– Да запросто. По рукам? Запомни: никогда не жди подходящего момента! Лови момент и делай его подходящим!

– А если не помиришь?

– Тогда я тебе неустойку выплачу. А? Десять тысяч. Рублей. По рукам?

Иван знал, что коммерсант Глеб деньги на ветер бросать не будет.

– По рукам. – У него появилась надежда. – Когда?

– На следующей неделе. Принимайся за архивы. Я тебе позвоню.

И Иван принялся копать бумаги как каторжный. Он прочитал книгу Евгения Тарле «Наполеон» и по-другому посмотрел на ситуацию. Потом ему встретились мемуары Коленкура, одного из восьми адъютантов Бонапарта, дивизионного генерала, посла Франции в России, даже занимавшего пост министра иностранных дел при Наполеоне. Потом он взялся за биографию императора. Ивану было о чем задуматься, и он задумался.

Как велик гений Наполеона, подумать только, какой человек! Родиться на Корсике, в глухомани, в бедной дворянской семье. Мать, почувствовав приближение родов, едва успела вбежать в дом, и младенец буквально шлепнулся на пол. Вот это шлепок. Всем шлепкам шлепок. Угрюмый, недетский нрав при малом росте, отчужденность от сверстников, сильный акцент. А в результате – властитель Европы, величайший реформатор Франции, гениальный полководец, как феникс, воскресающий после поражений.

Да, настоящий гений, – думал Ваня, все более и более проникаясь симпатией к этому человеку.

И какой же неинтересной показалась ему родная история после головокружительного взлета Наполеона Бонапарта. Даже поход на Россию Иван стал оправдывать по примеру французских историков. А кто противостоял Наполеону? Багратион и Барклай де Толли. Два военачальника, два полководца и такая непримиримая вражда. Вражда, которая чуть не привела к краху всю военную кампанию 1812 года. Если бы не ряд случайностей, да не генерал Мороз.

Багратион был вынужден подчиняться Барклаю как военному министру. Пожалуй, никогда в истории русской армии подчиненный не относился к командующему с таким презрением. «Подлец, мерзавец, тварь Барклай», – так «ласково» называл военного министра любимый ученик Суворова. И ведь было за что обижаться. О Багратионе Европа помнила с 1799 года. Он сражался под командованием Суворова в самой непобедимой русской армии XVIII века. Он был героем 1805 года. «Лечь всем, но задержать Бонапарта.», – такой приказ выполнил Багратион с шеститысячным корпусом храбрецов. Сражаться пришлось против тридцатитысячной армии Мюрата. Но Багратион продержался, а потом прорвал окружение и соединился с Кутузовым. Да не просто соединился, а по-суворовски: привел с собой пленных и трофеи. Блестящий триумф. Багратион олицетворял главное оружие русской армии – прорывную мощь и смелость штыкового удара. Русский штык – вот на что он полагался на поле сражения. Он не мог привыкнуть к поражениям, не желал мириться с тем, что есть в мире сила, опасная для русского воинства. Но фортуна отвернулась от него: император Александр I относился к Багратиону сдержанно и все спорные ситуации трактовал опять-таки не в пользу самого популярного генерала русской армии. «Убеждение заставило меня назначить Барклая командующим 1ой армией на основании репутации, которую он себе составил во время прошлых войн против французов и против шведов… я считал его менее плохим, чем Багратион, в деле стратегии, о которой тот не имеет никакого понятия».

А что же Барклай? Осторожный тактик. Человек, умеющий ждать. Генерал Ермолов писал: «Ума образованного, положительного, терпелив в трудах, заботлив о вверенном ему деле; нетверд в намерениях, робок в ответственности; равнодушен в опасности, недоступен страху».

И дерзкий де Сегюр, мемуары которого стали самыми популярными в Европе, вторит Ермолову: «Барклай, один против всех, поддерживал до последнего момента тот план отступления, который в 1807 году он расхваливал одному из наших генералов как единственное средство спасения России. Каждое его отступление удаляло нас от наших подкреплений и приближало его к своим. Он, следовательно, все делал кстати – и тогда, когда рисковал, и тогда, когда оборонялся или отступал…».

Иван подпрыгнул: ему хотелось с кем-то поделиться прочитанным. Хорошо, что дома был отец.

– Пап, посмотри, какая извечная русская несправедливость: Барклай был истово предан России, а армия его не любила. Он спасал эту самую армию, грамотно отступая от противника, а его окружение за спиной шепталось: «А, предатель! Шкура немецкая.».

– По-моему он был шотландец, – осторожно уточнил отец.

– Да знаю, что шотландец, но обвиняли-то как немца. – Горячился юноша. – Почему? Потому что не любили. Сами французы пишут, что его тактика была гениальной. Он вовлекал врага вглубь страны, заставляя его терять силы. И в историю искусства войны двенадцатого года Барклай де Толли вошел как архитектор стратегии и тактики «выжженной земли».

– Чего? – не понял отец. – Какой земли?

– Выжженной. Так еще скифы действовали. Они сжигали перед врагом свои дома, угоняли скот, засыпали колодцы, и не ввязывались в генеральное сражение, а отступали вглубь страны, нападения на караваны снабжения армии. Так Дарий первый со своим войском чуть живой убежал из Скифии. А наши кричали: «Предатель!». Ну как всегда у нас, сам знаешь.

Не любил эти огульные высказывания Пётр Федорович.

– Ты рыб-то своих кормил? Или за справедливость так радеешь, что сил больше ни на что нет?

– Да, кормил, кормил. – Ванька поднял крышку аквариума и подсыпал корма. – Вот. А теперь посмотри, – не унимался он, листая страницы своих рукописей, – Что пишет господин Сегюр.

– Кто?

– Генерал, адъютант Наполеона.

– А-а-а. Смиренный человек.

– Кто? Сегюр?

– Барклай де Толли. Кстати, один из четырех героев, получивших все четыре Георгиевских креста.

– Да? – Ваня вприпрыжку побежал за ним. – Барклая обвиняли в отступлении, а пришел Кутузов и продолжил тактику Барклая.

– И что? – Отец пошел в свою комнату.

– И ничего. Вновь пошел в отступление.

– Пришел Кутузов бить французов! – невпопад выдал отец и закрыл за собой дверь.

Иван вернулся к себе, но никак не мог успокоиться. И опять его мысли перешли к Наполеону, который все больше и больше ему нравился. Вот Бонапарт, например, старался своих генералов поддерживать и ценил их только за боевые заслуги. И ведь действительно, как он любил говорить: «В ранце каждого солдата лежит маршальский жезл». Сколько его военачальников, а позднее герцогов, князей, королей поднялись из простых вояк. В чем же превосходство Наполеона перед другими полководцами того времени? Наполеон искусно создавал численное превосходство на пунктах атаки. Действовал быстро, обгонял противника. Суворов знал, что залог победы – это три воинских искусства: быстрота, глазомер, натиск. Ни один из учеников Суворова не овладел этими искусствами в такой мере, как… Наполеон. Французы «усыновили» воинское искусство екатерининских полководцев, правда, они никогда в этом не признавались. Ванька засмеялся вслух: и не признаются. Постучал отец.

– Ты здесь? Сидишь, как мышь. Слышишь, кажется я погорячился.

– Насчет Барклая?

– Ну да, ведь Георгиевские кресты давали только солдатам. А офицерам… поищи, пожалуйста, в чем разница. А мне надо идти. Пока, до вечера.

И – ушёл, громко хлопнув входной дверью. Иван опять углубился в материал.

В сражении с Наполеоном любой генерал выглядел неповоротливым ретроградом. Хотя в стойкости, в отваге, в готовности умереть возле своих орудий русские войска и полководцы французам не уступали. Но… Уже в первый месяц войны Наполеону удалось создать численное преимущество по двум направлениям, по которым его войска преследовали две русские армии. Да-да. Именно две отдельные русские армии – Багратиона и Барклая. Армия Багратиона героически отразила атаки корпуса маршала Даву под Салтановкой, где сражался корпус Раевского, и французы потеряли почти вдвое больше, чем русские. У Барклая же отличился арьергард генерала Остермана – Толстого, задержавшего французов в боях при Островно. Это там, в тихом белорусском местечке, граф Остерман – Толстой на вопрос офицеров, попавших под обстрел французской артиллерии – «Что делать? – ответил: «Ничего. Стоять и умирать». И стояли. И не только умирали, но и противника истребляли и брали в плен. В итоге запланированная Наполеоном битва под Витебском не состоялась, а две русские армии объединились под Смоленском. Хотя что это дало? Смоленск все равно сдали.

Ваня смотрел карты, как интереснейшее кино: они раскрывали ему свои секреты, найдя в нем внимательного и понимающего собеседника.

Именно тогда Наполеон, говорят, положил свою шпагу на стол со словами: «Господа. Война окончена».

По логике же Барклая, Смоленск не стал катастрофой: урон французам нанесен, проблемы со снабжением Великой армии гарантированы. Русская армия тоже понесла потери, но она выполнила главную задачу: избежала крупномасштабной битвы и сохранила боеспособность.

Да, – подумал Иван, – неисповедимы пути Господни. Сдача Смоленска произошла 18 августа, а 26 августа случится Бородинская битва, где Багратион получит ранение, единственное за все свои походы, первое и последнее, а 12 сентября он умрет. Случайно ли? Если бы можно было заглянуть в душу, и узнать, о чем думал бравый генерал, смелый воин? Простил ли он своего врага Барклая, такого же воина, как и он, простил ли свою легкомысленную молодую жену, графиню Екатерину Павловну Скавронскую, покинувшую его через пять лет совместной жизни и навсегда уехавшую от него в Европу, в Париж? В тот самый Париж, откуда пришел к нему Наполеон, чтобы лишить его жизни…

Смоленск сдан, – думал Иван. – Наполеон приближается к Можайску. Вот и встретятся сейчас, спустя двести лет, их шаги – Наполеона и Ивана Купцова. Интересно, а был ли в Шаликово Наполеон? Может название это – Шаликово – от шальных пуль произошло?

Глава 12. Чай с Наполеоном

Глеб объявился спустя неделю. Вдруг поутру раздался звонок по телефону:

– Привет, старик, дрыхнешь?

Ваня посмотрел на часы: «8:30».

– Ты с ума съехал? Воскресенье же…

– Поднимай свой тухас и давай ко мне к двенадцати.

– Глеб. Мне до тебя пару домов. Можно же было не трясти меня в такую рань.

– А подарок мне купить?

– Не понял.

– Просыпайся, умывайся и несись за книгой о Наполеоне, там какая-то, говорят, вышла, с иллюстрациями художников времен той войны…

– А-а… Знаю, рисунки с натуры, делал солдат Наполеона… Слушай, а по какому случаю кипеж?

– Ванюха, просыпайся. Иначе сам мне неустойку платить будешь. День рождения у меня.

Ваня встал. Побродил по утренней холодной квартире. Батя ни свет, ни заря умотал в Шаликово, все не угомонится никак со своими кустами и деревьями. Уж скоро снег ляжет. А он все свое… Эх. И Ваня пошел сам себе ставить чайник и жарить яичницу.

Он уже бодро пил кофе, когда вдруг вспомнил, как они с Глебом с разбегу прыгали в песчаный карьер кто дальше, а потом, вымазанные, бежали наперегонки к пруду отмываться. И уже чистыми накрывали поляну, жарили шашлыки, потом подъезжали ребята… Стоп-стоп, это был август и это было… Точно. Ах, Глеб, ах, врунишка. Ванька рванул к трубке:

– Старый. А ты в календарь не пробовал заглядывать, а? У тебя что, днюха два раза в году?

– Значит, проснулся.

– Так что?

– Ничего, я обещал тебя с сестрицей помирить, так и не мешай мне. У меня сценарий. Дуй за подарком и потом ко мне, к двенадцати. Я жду.

Ах, прохвост. Никогда своего не упустит. Дуй за подарком. Но ведь это шанс увидеть Майку. И поговорить. Ванька глотнул остывший кофе и вылетел за дверь.

Он позвонил в домофон Глеба ровно в 12.00. И вошел настоящим красавцем в новом пальто, сшитом словно камзол, с букетом белых роз для Майки, с книгой в подарочной упаковке для Глеба. Не хватало только ботфортов, лосин да треуголки. Зато на шее красовался трехцветный шарф: красно-сине-белый, как флаг Франции. Иван делал на этом акцент: не России, а Франции. В этой цветовой рифме он видел свою историю и достраивал свой сюжет. Необъяснимым образом он рифмовал себя с Наполеоном: старался размеренно ходить, говорить, как тот, кладя руку в пазуху пиджака… И более того, читая дневники Наполеона, Иван вдруг стал понимать, что в их образе мыслей и даже в ощущении жизни было много общего.

И вот он стоял у дверей и его охватывало странное волнение. Он понял, как давно не видел Майку, как соскучился по ней. Ее молчание терзало его сердце. Такое упертое, такое несоответствующее поступку наказание.

Вдруг лифт распахнулся, и он увидел раскрасневшуюся от холодного ветра ЕЁ. Она тоже была с какими-то красочными свертками, алым зонтом и…

Иван даже сначала не понял… и с каким-то красивым пожилым мужчиной. Он сначала решил, что дяденьке в другую квартиру: в лифте вместе ехали. Но потом…

– И где же наш брат? – сказал этот седовласый Дон Жуан, которого Иван сразу же возненавидел. – О, не этот ли молодой человек? – бархатным баритоном спросил он и уже протянул Ване холеную ладонь.

– Нет-нет-нет. – Майка перехватила его руку, словно важную депешу, и окатила Ивана ледяным взглядом. – Это… просто друг, – взвешенно добавила она.

– Ваш друг, милочка? – промурлыкал седовласый и притянул Майкину крохотную ручку к своим губам. Майка резко отдернула руку.

– Нет. Не мой, друг моего брата.

Не успев договорить, она поспешно развернулась и нажала на звонок.

Глеб выскочил, как черт из табакерки, словно бы наблюдал всю мизансцену в глазок. Принял от Майки огромную коробку, чмокнул ее в щеку и демонстративно учтиво раскланялся с ее спутником.

– Глеб, – протянул он руку.

– Александр Павлович, – пробаритонил тот.

– А это мой лучший друг – Иван Купцов, – нимало не смущаясь, произнес Глеб. – А я все время смотрю Ваши передачи, – подобострастно добавил он. – Стильно.

Точно. Вот откуда Ваньке показалось знакомым это приторное лицо: это же политический обозреватель, который не сходит с экрана телевизора. Ай да Майка, не упускает своего шанса. Ай да журналистка, и не смотри, что первокурсница… Хотя новый цикл Романцева «История рядом с нами» ему понравился.

Дальше все было как в угаре. Они сидели за столом. Майка, оказывается, по просьбе расчетливого братца принесла торт домашнего исполнения «Наполеон», Ванька вручил альбом, и вся беседа, естественно, вилась вокруг этой темы.

Именитый историк был неумолкаем.

– А вы знаете, что когда проходили юбилейные торжества, посвященные победе в Отечественной войне 1812 года, во Владимир приезжали руководители Общества потомков участников этой войны…

– А при чем здесь Владимир? – Иван был острой занозой и цеплялся к каждому слову.

– Это всенародный праздник и праздновали его, молодой человек, по всей России, – холодно парировал журналист. – Так вот, гости приехали из Москвы на открытие памятника Багратиону, которое недавно состоялось в селе Сима.

– И Иафета, – сострил Ваня, начитанный в ветхозаветной истории.

– Нет, господин религиозный философ, в данном случае, скорее Хама, – вновь парировал Александр Романцев. – Так вот. Село Сима находится в Юрьев-Польском районе. Самым почетным гостем стала праправнучка Кутузова.

Глеб впечатлился:

– Обалдеть.

– Да, молодые люди. А вы знаете, что только после 1962 года потомки фельдмаршала смогли открыто говорить о своем родстве с Кутузовым? До этого времени они вынуждены были всячески скрывать свое дворянское происхождение.

И журналист метнул взгляд в сторону заносчивого мальчишки. Майка попыталась сгладить ситуацию:

– Это потому, что шли преследования? Да?

– Конечно, милочка.

– Она, конечно же, милочка, несмотря на то, что Маечка.

Выпад Ивана остался без ответа.

– И как же сложилась судьба этой праправнучки? – Майка, как ни в чём не бывало, продолжала интервьюировать своего спутника.

– Удивительно. Во время Великой Отечественной войны семиклассница Кира, так ее зовут, работала на лесозаготовках. А когда война закончилась, долго не могла поступить в институт, дворянские корни мешали. Но получить высшее образование ей все же удалось, причем в МГИМО.

– Ого. – откликнулся Глеб.

– А как Вы хотели, молодой человек? Кутузов был хорошим дипломатом, и внучке захотелось продолжить труды деда. Знаете, наследственность – это такая неистребимая вещь…

– А в Вашей жизни было какие-нибудь встречи, связанные с Наполеоном? – Майка пыталась вести светскую беседу, но напряжение нарастало.

– Была, и довольно-таки необычная.

– Какая? – Глеб тоже работал на снижение напряжения, в этом была его прямая заинтересованность. Его замысел летел под откос, он уже мысленно прощался со своими проспоренными деньгами и подготовленными маршрутами.

– Встреча с потомком Наполеона – Шарлем. Он посетил Москву в 2009 году в ходе реализации одного нашего телевизионного проекта. Шарль сначала отказался знакомиться с праправнучкой Кутузова, а затем все же согласился. Правда, есть торт «Наполеон», который принесли мы он не стал.

– Почему? – спросила Майка, разрезая свой торт и раскладывая его по тарелкам. – Кто еще будет чай?

Иван подставил свою чашку и в упор посмотрел на Майку.

– Если бы Вы мне налили мышьяка с лимоном, – томно произнес он, – я бы выпил из Ваших рук, сударыня. И так три раза на дню…

– Сударь, – в тон ему произнесла Майка, – если бы мне пришлось Вас поить чаем по три раза на дню, я бы сама выпила мышьяк.

– Дети, не ссорьтесь. – важно произнес Глеб.

Журналист засмеялся.

– Мы организовали им поездку на Бородинское поле, – продолжил Александр Павлович, кстати, у меня там неподалёку дача, и там между Шарлем и Кирой Михайловной возник спор о том, кто же все-таки победил в сражении. Одной из сотрудниц музея «Бородино» почти удалось убедить француза в том, что русская армия имела перевес в битве…

– И он прям так сразу и сдался? Потомок Великого Наполеона? – Иван с победным видом поглядел на Майю.

– Но она была очень красивая… – Лукаво улыбнулся Романцев.

Майя засмеялась и отвернулась от Ивана. Тот привстал, не зная, что сказать. Глеб потянул его за руку на место.

– А как она встретилась с Шарлем Наполеоном? Ну, расскажите же в лицах, Александр Павлович. – Майка кокетливо и капризно посмотрела на маститого гостя.

– С Наполеоном они встретились на Большом Каменном мосту у Кремля. Шарль оказался высоким человеком – наверное, два с лишним метра. И знаете, что он перво-наперво спросил у Кутузовой?