Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости Коняев Николай
– Ты говоришь, пусть кожу с тебя снимут… – задумчиво сказал князь Никита Иванович Одоевский. – Коли надо будет, и кожу спустим, а пока придется штаны с тебя спустить, и все басурманство твое явлено будет.
Видимо, эта угроза и сломила Арсения.
Смиренно пал он на колени и покаялся в отступничестве. Напирал, что жить православным под басурманами тяжело и не всякий тяжесть эту нести способен. Его, грешного, не сподобил Бог такой силой… Обасурманен он был неволею…
Но насчет покаяния, принесенного патриарху Паисию, продолжал держаться. Он говорил, что патриарх в том его простил, и благословил, и грамоту прощальную и благословенную ему дал, и та грамота патриарха и ныне у него, Арсения. И государя он не известил именно по этой причине, ведь патриарх Паисий простил его и служить ему велел…
Тем и окончилось расспросное дело Арсения Грека.
Следователи не спрашивали, а Арсений не рассказывал, что, убегая в Россию, он пытался освободиться от тяготившей его зависимости от иезуитов…
Когда по заданию иезуитов Арсений отправился в Киев, Украина встретила его горьковатым дымом пожарищ и сладковато-тошнотным запахом разлагающихся трупов. Впрочем, здесь увидел Арсений и трупы, которые не разлагались. Более километра ехал Арсений по дороге с насаженными вдоль нее на колы повстанцами. Когда была совершена гетманом Вишневецким эта ужасная казнь? Бог знает… Под жаркими лучами солнца трупы людей ссохлись и под ветерком легко поворачивались на колах, погромыхивая костями.
Сажали на колы панов и казаки Богдана Хмельницкого, но у казацких палачей не хватало ни искусства, ни опыта. Скорчившиеся, расклеванные птицами останки панов болтались на месте их расправ.
Всю эту страшную дорогу от Варшавы до Киева прошел Арсений. Он всегда достигал цели, и достиг ее и на этот раз. Но на этот раз ему было страшно.
В Киеве надобно было Арсению ждать патриарха Паисия, суметь проникнуть в его свиту и ехать далее – в Москву. Осуществить это оказалось нетрудно.
Жадный Паисий, стремясь поразить Москву пышностью, чем ближе подъезжал к Москве, тем охотнее зачислял в свою свиту всех, кто выказывал желание служить ему. Арсений был зачислен как патриарший уставщик.
Он все сделал, как предписывалось, и только одного не знали его неведомые и самому Арсению повелители. Не знали, что едет Арсений в свите патриарха Паисия в Москву по своей собственной воле.
Страшный год, что провел он на Украине, изменил его.
Страх день за днем незаметно копился в душе, и вот Арсений вдруг обнаружил, что ему хочется спрятаться от совершавшихся вокруг ужасов, а главное, от тех могущественных людей, что, подобно брату Афанасию, внезапно появляются в жизни и, благодетельствуя, сразу же обрекают, неведомо зачем, на новые лишения и опасности.
Спрятаться Арсению – он это окончательно понял уже в Москве – очень хотелось. И только здесь, в этой бескрайней стране, куда покровители Арсения еще не нашли хода, и можно было спрятаться.
Тогда-то он и предпринял первый в своей жизни самостоятельный шаг.
Сдав, как и было условлено, все подарки, полученные в Москве, Арсений попросил у Паисия разрешения остаться и заняться учительством. Бережливый патриарх, которому не хотелось на обратном пути кормить свою многочисленную, сделавшуюся сейчас ненужной свиту, благословение дал.
Так что все правильно рассчитал Арсений, впрок пошли полученные уроки. Только одного не рассчитал он: у учителей тоже имелся опыт, и наказывать ослушников умели они быстро и верно… Письмо патриарха Паисия и было таким наказанием.
27 июля по указу государя описано было все имущество Арсения на Ростовском подворье, где он остановился. В основном это были греческие печатные книги… Кирилл Иерусалимский, Златоуст, Иоанн Дамаскин, Гомер, Аристотель, грамматики, лексиконы…
Самого Арсения сослали в Соловецкий монастырь «для исправленья православной христианской веры». Здесь и было составлено продолжение его биографии…
Арсений сознался на исповеди своему духовнику иеромонаху Мартирию, что в молодые годы, когда он обучался в латинских училищах, действительно переменял веру и был в унии, потому что иначе не принимали в училище. Но, возвратившись в Грецию, снова принял православие и даже посвящен был во священника, постригшись в монашество.
В Соловках прожил Арсений около трех лет «в добром послушании у инока Никодима» и успел научиться славянской грамоте и русскому языку.
Успел он на Соловках и полюбить русские православные обряды… Он даже и креститься стал не тремя, а двумя перстами, как крестились тогда иноки соловецкие.
– У нас много потеряно в неволе турецкой, – говорил Арсений, почти сбиваясь на цитату из трудов инока Филофея. – Нет у нас ни поста, ни поклонов, ни молитвы келейной. А вы сберегли все! Здесь, на Соловках, и встретил Арсения митрополит Никон, когда приехал сюда за святыми мощами «исповедника правды» митрополита Филиппа (Колычева).
Арсений сразу понравился Никону. Арсению и поручил Никон, став патриархом, основную работу по подготовке нового издания Скрижали.
Так получилось, что Арсений, посланный иезуитами, был уполномочен произвести соблазн церковный самим русским патриархом.
4
Хронология начальных событий раскола такова.
Перед наступлением Великого поста в 1653 года патриарх Никон разослал по всем московским церквам «Память», воспрещающую на святой Четыредесятнице класть многочисленные земные поклоны… «Но в пояс бы вам творити поклоны; еще и тремя персты бы есте крестились».
Как встретили эту «Память» в Казанском соборе, мы знаем из книги протопопа Аввакума.
«Мы же, – рассказывает Аввакум, – задумалися, сошедшеся между собою; видим, яко зима хощет быти: сердце озябло и ноги задрожали. Неронов мне приказал идти в церковь, а сам един скрылся в Чудов, седмицу в палатке молился. И там ему от образа глас бысть во время молитвы: “Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати”. Он же мне, плачучи, сказал, таже Коломенскому епископу Павлу… потом Даниилу, костромскому протопопу, таже сказал и всей братии. Мы же с Даниилом, написав из книг выписки о сложении перст и о поклонех, и подали государю, много писано было. Он же не вем, где скрыл их, мнится, Никону отдал».
Некоторые историки утверждают, что столь резкое неприятие наиболее популярными в Москве протопопами «Памяти» было вызвано личною обидою за отстранение их от исправления церковных книг.
Это не очевидно, хотя вполне возможно, что сам Никон именно так и воспринимал их протест. Он усмотрел в нем попытку подорвать патриаршую власть и, спровоцировав открытое выступление Неронова, пресек его со всей решительностью, на которую был способен…
В июле 1653 года в Крестовой палате был созван Собор, на котором слушали жалобу муромского воеводы на протопопа муромского Логгина, будто он похулил образ Спасителя и образа Пресвятой Богородицы и Всех Святых.
Логгин, находившийся тут же, объяснил, что не только словом, но и мыслию не хулил святых образов. А жалоба касается его стычки с женой муромского воеводы.
Будучи в гостях у воеводы, Логгин спросил у подошедшей под благословение воеводши: не белена ли она?
– Ты чего, протопоп, хулишь белила? – защищая смутившуюся супругу, пошутил воевода. – Без белил не пишутся и образа.
– Если на ваши рожи такие составы положить, какими пишутся образа, то вы сами не захотите, – ответил нерасположенный к шуткам Логгин и не осторожно добавил, что сам Спас, и Пресвятая Богородица, и все Святые честнее своих образов.
Повод для жалобы был ничтожным, однако Никон, «не испытав истины, по отписке того воеводы осудил Логгина в мучение злому приставу».
– За что наказывать Логгина? – попытался защитить протопопа Иван Неронов. – Нужно прежде произвести розыск… Тут дело великое, Божие и царево, и самому царю поистине следует быть на сем Соборе.
– Мне и царская помощь не годна и не надобна, – отвечал Никон. – На нее и плюю и сморкаю.
– Патриарх Никон! – завопил Неронов. – Взбесился ты, что такие хульные слова говоришь на государское величество! Все святые Соборы и благочестивые власти требовали благочестивых царей и князей в помощь себе и православной вере.
В тот же день царю Алексей Михайловичу был подан донос на патриарха.
Никон в ответ обвинил Ивана Неронова в клевете.
Ростовский митрополит Иона, на которого ссылался Неронов как на свидетеля, отперся. Неронов начал укорять и его, и Никона. Вспыхнула яростная перебранка, наговорено было много необдуманных, горячих слов…
Ивана Неронова обвинили в оскорблении и патриарха, и всего Собора, и на основании 55-го правила Святых Апостолов: «Аще кто из клира досадит епископу, да будет низвержен», определили послать протопопа на смирение в монастырь.
Но не угадал Никон.
Не запугала никого расправа с Нероновым. Скорее, напротив. Думали задуть огонек, а раздули пламя.
Грозный огонь вставал.
Уже не только в Казанской церкви, а по всей Москве толковали, что в ересь совращен патриарх жидовином Арсением и православных под проклятие Стоглавого Собора вовлекает.
Как крестились досель, мало задумывались. Теперь, прежде чем осенить себя крестным знамением, каждый о перстах думал. Так сложишь пальцы – от патриарха проклятие. Этак – под проклятие Стоглава пошел.
Страшно жить стало.
Что-то нехорошее в летней жаре встало. По окрестным селам мор на скот пошел. Умирая, дико кричали животные. Далеко их предсмертный рев слышно было…
Аввакум тем летом с костромским протопопом Данилой челобитную государю подал.
«О, благочестивый царю! – писали протопопы. – Откуда се привнедоша в твою державу?»
Долго Алексей Михайлович над челобитной сидел. Понятно было: коли начался огонь, коли вырвался из рук, побежал по сухой траве, затаптывать надо скорее…
Челобитную Алексей Михайлович передал патриарху, но вопрос остался – откуда се привнедоша в твою державу?
Никон протопопов подверг пыткам, а потом сослал в дальние края на верную, как он рассчитывал, смерть.
«Вем, яко скорбно тебе, государю, от докуки нашей. Государь-свет, православный царь! Не сладко и нам, егда ребра наша ломают и, розвязав, нас кнутьем мучат и томят на морозе гладом. А все церкви ради Божия страждем… – писал в челобитной царю протопоп Аввакум. – Никон, егда мя взял от всенощного с двора протопопа Иоанна Неронова, по ево патриархову велению, Борис Нелединский со стрельцами, ризы на мне изодрали, святое Евангелие, с налоя збив, затоптали; и посадя на дорогу с чепью, по улицам, ростяня мои руки, не в одну пору возили…»
5
Весною 1654 года, когда провожали в поход на Смоленск царя, патриарх Никон созвал в Крестовой палате Церковный Собор. Председательствовали на нем «благоверный и христолюбивый государь царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя России самодержец, и премудрый великий государь святейший Никон, патриарх Московский и всея Великия и Малыя России». Присутствовали – пять митрополитов: Новгородский Макарий, Казанский Корнилий, Ростовский Иона, Крутицкий Сильвестр, Сербский Михаил; четыре архиепископа: Вологодский Маркелл, Суздальский Софроний, Рязанский Мисаил, Псковский Макарий; один епископ – Коломенский Павел; одиннадцать архимандритов и игуменов и тринадцать протопопов – всего, кроме председательствовавших, тридцать четыре человека, «ту же и царскому синклиту предстоящу».
Епископ Павел Коломенский, ознакомившись с вопросами, вынесенными на Собор Никоном, не сразу и сообразил, что задумал патриарх.
Надо ли оставлять открытыми Царские врата с начала литургии до великого хода? Можно ли двоеженцам читать на амвоне? Употреблять ли земные поклоны во время чтения молитвы Ефрема Сирина?
Вопросы эти, конечно, нуждались в разрешении, но ради них незачем было собирать Собор. Решения по ним патриарх мог принять и единолично.
И вместе с тем ни одного действительно существенного вопроса патриарх перед Собором не поставил.
Не рассеялись недоумения епископа Павла и после патриаршего слова, которым открылся Собор.
Долго и путано толковал Никон, что современная Русская Церковь допускает в своих обрядах новшества, не согласные с древними русскими и современными греческими обрядами, что в церковных книгах накопилось немало ошибок, сделанных переписчиками, и поэтому надобно произвести исправления.
«Нет ничего богоугоднее, как поучаться в заповедях Божиих и крепко на них утверждаться, – говорил Никон. – По словам благочестивого царя Юстиниана, два величайшие дара даровал Бог людям по своей благости: священничество и царство, из которых одно служит Божественным, а другое правит человеческими делами… Но оба они, происходя от одного и того же начала, украшают человеческую жизнь и они тогда только могут выполнять свое призвание, если будут заботиться о сохранении между людьми Божественных заповедей и церковных правил. Посему должно и нам блюсти заповеди, преданные от Господа и Спасителя нашего, от святых апостолов и от святых отцов, собиравшихся на седми Вселенских и православных поместных Соборах. Православная Церковь получила совершенство не только в догматах боговедения и благочестия, но и в священно-церковном уставе, поэтому справедливость требует, чтобы и мы потребляли всякую новину в ограде Церкви, чтобы следовали мы уставам святых отцов, и чему научились от них, то хранили неповрежденным, без всякого отъятия!»
Затем Никон зачитал грамоту Восточных иерархов, собиравшихся в Константинополе в 1593 году и утвердивших патриаршество в России.
– Посему я должен объявить вам нововводные чины церковные, – сказал Никон, закончив чтение. – В Служебниках московской печати положено, чтобы архиерейские молитвы, которыми архиереи разрешают многие грехи людские, священник пред совершением литургии читал от своего лица за самого себя, а в греческих Служебниках и в наших старых, писанных за сто, за двести, за триста лет и более, тех молитв не обретается. Положено еще пред началом литургии говорить отпуст (после часов) на всю церковь, чего ни в греческих, ни в наших старых не положено… Есть разности и в действиях за литургиею и в ектениях. Посему прошу решения: новым ли нашим печатным Служебникам последовать или греческим и нашим старым, которые купно обои един чин и устав показуют?
– Достойно и праведно исправити противо старых – харатейных и греческих! – отвечали Никону.
– В Уставах наших написано отверзать Царские двери во время литургии только на малый выход и на великий, а у нас теперь они бывают постоянно отверсты от начала литургии до великого выхода, – сказал Никон. – Скажите: по Уставу ли действовать или по нашему чину?
– И мы утверждаем быть так же, как греческие и наши старые книги и уставы повелевают, – был ответ.
– В наших Уставах написано в воскресный день начинать литургию в начале третьего[55] часа, а у нас ныне, когда случается соборный молебен, литургия начинается в начале седмого и осьмого[56] часа. Что скажете: по уставу ли святых отцов начинать литургию или по нашему обычаю?
– Быть по уставу Святых Отцов!
– По седьмому правилу Седмого Вселенского Собора при освящении церквей должно полагать в них мощи святых мучеников, а у нас в России только в антиминсе вшивают частицы мощей, под престолом же мощей не кладут… А в старых наших Потребниках есть указ о том, чтобы под престолом класть три части святых мощей. Что об этом скажете?
– Быть по правилам Святых Отцов и по уставу!
Мысли, которые так долго излагал Никон, сомнения ни у кого не вызывали. Исправить ошибки, вкравшиеся в книги, решено было задолго до Никона, об этом хлопотали все прежние патриархи. И на церковных Соборах тоже обсуждалось уже это. И справщики работали…
Другое дело, как исправлять, какие образцы взять… Униаты ведь тоже свои книги исправили!
Жарко горели купола соборов за слюдяными окнами, в Крестовой палате прохладно было. Сидели русские иерархи, рассуждали, можно ли двоеженцам позволить на клиросе петь.
Никон, сидя в кресле, столь схожем с царским троном, внимал этим рассуждениям, оглаживая временами свою бороду. Сверкали драгоценные камни на перстнях, унизывающих патриаршую руку.
Неспокойно было сверкание рубинов и бриллиантов. Казалось, будто искорки огня с черной бороды своей патриарх снимает. Тревожили эти неспокойные искры епископа Павла.
Пытался владыка разгадку найти тревоге.
«Патриарх Никон отнюдь не навязывал Собору своих мыслей… – говорит в “Истории Русской Церкви” митрополит Макарий. – Он только напомнил своим сопастырям, отцам Собора, их священный долг хранить неизменно все преданное святыми апостолами, святыми Соборами и святыми отцами и потреблять всякие новины в Церкви, а потом указал некоторые новины в наших тогдашних книгах и церковных обычаях и спрашивал, что делать.
И сам Собор единогласно решил: достойно и праведно исправить новопечатные наши книги по старым – харатейным и греческим. Против такого решения нельзя было ничего сказать, потому что лучшего способа для исправления наших церковных книг не представлялось.
Можно было только не соглашаться, что те или другие обряды, на которые указал Никон, суть новины, и такого рода несогласие действительно заявил один из присутствовавших на Соборе, епископ Павел Коломенский».
Легко представить, как во время молитвы вдруг осенило епископа Павла. Ясно и совершенно отчетливо уразумел он, почему не вынес Никон на Собор самых главных, тревоживших всю Церковь вопросов. Кто будет из митрополитов и епископов спорить с патриархом о двоеженцах? Слишком малозначителен вопрос! Другое дело – троеперстие. Тут уж мнения бы непременно разошлись, а какое бы взяло верх – один Господь ведает.
Поэтому-то и не стал выносить этот вопрос на Собор Никон, но, добившись согласия Собора на необходимость исправления ошибок в книгах и получив согласие на те несущественные изменения в чине церковной службы, что обсуждались сейчас на Соборе, рассчитывал распространить это согласие и на существенные перемены.
Осенив себя крестным знамением, под Соборным Уложением епископ Павел Коломенский подписался так: «Смиренный епископ Павел Коломенский и Каширский, а что говорил на святем Соборе о поклонех, и тот Устав харатейной во оправдание положил зде, а другой писмяной».
И вот, сколько сил потрачено было Никоном, стольким пожертвовано, а что? Все Деяния Собора одной-единственной записью перечеркнул епископ Павел Коломенский, оговорившись, что хотя и подписывается он под Соборным уложением, но относительно земных поклонов во время чтения молитвы Ефрема Сирина остается при прежнем мнении.
Несущественная оговорка, но всю хитрую задумку Никона разрушила.
Не единомысленным оказался Собор.
Шибко Никон тогда разгневался.
Сразу после Собора лишил он Павла сана архиепископского и священнического.
Говорили, что жестоко избили епископа по приказанию патриарха, но это неправда. Пальцем никто низвергнутого епископа не тронул. Отвезли Павла патриаршие стражники в Новгородский край, завели в пустой дом, заперли двери и подожгли избу с четырех углов.
Ветер дул.
Изба в полчаса сгорела вместе с епископом Павлом…
6
«Епископа Павла, якоже слышу от боголюбцов, – писал Иван Неронов в письме к царскому духовнику Вонифатьеву, – и бездушная тварь, видев страждуща за истину, разседеся, показуя сим церковныя красоты раздрание».
Церковные историки пытаются объяснить церковныя красоты раздрание неумеренной ревностью патриарха Никона к православию, но подобные объяснения ничего не доказывают, ибо никакой насущной нужды в проведении церковной реформы тогда не было.
Более того…
Деятельность Никона не имела никакого отношения к охране православия и церковного благочестия, поскольку и православие и церковное благочестие находились в России на столь высоком уровне, что изумляли гостей нашей страны.
В 1653 году побывал в Москве бывший константинопольский патриарх Афанасий[57] с довольно многочисленною свитою. Щедро одаренный, покидая Москву, Афанасий написал:
«Твоя царская премногая милость, как солнце, сияет во всю вселенную; ты, государь, ныне на земле царь учинился всем православным христианам, а великий господин святейший Никон, патриарх Московский и всея Руси, по благодати Божией глава Церкви и исправление сущей православной христианской веры и приводит словесных овец Христовых во едино стадо… Только тебя, великого государя, мы имеем столп и утверждение веры, и помощника в бедах, и прибежище нам, и освобождение. А брату моему, государь, и сослужителю, великому господину святейшему Никону – освящать соборную апостольскую церковь Софии, Премудрости Божией…»
Святитель Афанасий, Лубенский чудотворец, – святой. Он видел то, что открыто было перед Русью, перед ее царем, перед патриархом Русской Православной Церкви.
А вот воспоминания другого путешественника по России архидиакона Павла Алеппского, приехавшего на Русь в 1654 году.
«Какая эта благословенная страна, чисто Православная!
…Гордость им совершенно чужда, и гордецов они в высшей степени ненавидят. Так мы видели и наблюдали, Бог свидетель, что мы вели себя среди них как святые, как умершие для мира, отказавшиеся от всяких радостей, веселья и шуток, в совершеннейшей нравственности, хотя по нужде, а не добровольно…
Все жители в течение ее (первой седмицы Великого поста) не производят ни купли, ни продажи, но неопустительно присутствуют за богослужениями в своих церквах. Царские ратники обошли питейные дома, где продают вино, водку и прочие опьяняющие напитки, и все их запечатали, и они оставались запечатанными в течение всего поста. Горе тому, кого встречали пьяным или с сосудом хмельного в руках! Его обнажали в этот сильный холод и скручивали ему руки за спиной: палач шел позади него, провозглашая совершенное им преступление и стегая его по плечам и спине длинной плетью из бычьих жил: как только она коснется тела, тотчас же брызнет кровь…
Мы заметили, что они казнят смертью без пощады и помилования за четыре преступления: за измену, убийство, святотатство и лишение девицы невинности без ее согласия…
Больше всего мы дивились их чрезвычайной скромности и смирению и их частым молениям с утра до вечера пред всякой встречной иконой. Каждый раз, когда они увидят издали блестящие кресты церкви, то хотя бы было десять церквей одна близ другой, они обращаются к каждой и молятся на нее, делая три поклона…
Празднование Вербного воскресенья в Москве. 1660-е гг. Из книги А. фон Мейерберга «Путешествие в Московию…»
Московиты множеством своих молитв превосходят, быть может, самих святых, и не только простолюдины, бедняки, крестьяне, женщины, девицы и малые дети, но и визири, государственные сановники и их жены…
У всякого в доме имеется бесчисленное множество икон, украшенных золотом, серебром и драгоценными камнями, и не только внутри домов, но и за всеми дверями, даже за воротами домов; и это бывает не у одних бояр, но и у крестьян в селах, ибо любовь их к иконам и вера весьма велики. Они зажигают перед каждой иконой по свечке утром и вечером; знатные же люди зажигают не только свечи, но и особые светильники…
У всех них на дверях домов и лавок и на улицах выставлены иконы, и всякий входящий и выходящий обращается к ним и делает крестное знамение… Равно и над воротами городов, крепостей и укреплений непременно бывает икона Владычицы внутри и икона Господа снаружи в заделанном окне, и пред нею ночью и днем горит фонарь… Так же и на башнях они водружают кресты. Это ли не благословенная страна? Здесь, несомненно, христианская вера соблюдается в полной чистоте… Исполать им! О, как они счастливы!..
Что сказать о твердом и неослабном исполнении ими всех религиозных обязанностей! Что сказать о самых этих обязанностях, которых достаточно для того, чтобы волоса дитяти поседели, и которые, однако, тщательно выполняются и Царем, и Патриархом, и боярами, и боярынями, и царевнами! Разве они не чувствуют усталости? Разве они железные, что могут жить без еды и выстаивать длинные службы на морозе, не обнаруживая утомления? Без сомнения, эти русские – все святые, ибо превосходят своим благочестием даже пустынных отшельников. Богу угодно было сделать этот народ Своим – и он стал Божиим – и все его действия от Духа, а не от плоти…
Все это происходит оттого, что они знают о случившемся с греками и о потере ими Царства…
Что за благословенная страна! Она населена только христианами, в ней нет ни одного жида, ни армянина, ни невера какой бы то ни было секты: здесь даже не имеют понятия о них».
7
Если мы сравним эти свидетельства со свидетельствами патриархов и других «учителей вселенских», которые прибудут в Россию через несколько лет, то увидим, что разница в восприятии ими православной жизни нашей страны столь огромна, словно эти свидетельства даны людьми, побывавшими в разных странах. И тут можно, конечно, говорить о корыстолюбии патриархов и митрополитов, рванувших в Россию, когда обнаружилось нестроение в ее церковном управлении, но все-таки причину этой перемены надобно искать не в них, а в самом Никоне.
Как ни парадоксально, но это он и вынудил Восточных патриархов изменить свою оценку Русского православия. Не раз и не два предостерегали Никона от его безумной затеи.
«Мы много благодарили и каждый день благодарим Бога, после того как получили грамоты твоего преблаженства чрез возлюбленного сына нашего Мануила, – писал Никону константинопольский патриарх Паисий. – Из них мы узнали твое величайшее благоговение к Богу и пламенную ревность, какую имеешь ты относительно предметов нашей православной веры и чинов нашей Церкви. И это соединяешь ты, как свидетельствует общая молва приходящих из вашей страны, с крайнею рассудительностию и благоразумием, с безупречным смиренномудрием и всякими другими благими действиями, какие украшают истинного пастыря овец Христовых. Да будет препрославлено вовеки имя Господа нашего Иисуса Христа, что Он из рода в род воздвигает людей достойных служить назиданию Его Церкви и благоустроению Его стада. Да соблюдет тебя благодать Его на многие лета, да пасешь овец твоих богоугодно, как начал, до конца и да представишь стадо твое непорочным Пастыреначальнику Иисусу. Таким мы признаем тебя и с радостию отвечаем на твои вопросы по благодати, какую благоволит подать нам Дух Святой, Которого призываем всегда на всякое наше начинание. Но только молю твое преблаженство, что если какой-либо ответ наш покажется вам вначале не согласующимся с вашими обычаями, то не смущайтесь, а напишите к нам снова, чтобы узнать нашу мысль, да будем всегда соединены как во единой вере и во едином крещении, так и во едином исповедании, говоря всегда одно и то же едиными устами и единым сердцем и не разнясь между собою ни в чем…
Читать бесплатно другие книги:
