Брат болотного края Птицева Ольга

Олеся

Леся спала и не могла проснуться. Странное состояние, описать которое не хватило бы слов. Она словно оказалась в другом измерении, где воздух, плотный, как стоячая вода, позволял парить над землей – легко и свободно, не прикладывая к тому усилий.

Так Леся и плыла над бескрайним лесом. Он раскинулся внизу подобно огромному существу, что грело спину под теплыми лучами вечернего солнца. Солнце не двигалось, не меняло расположения на небе – всегда стояло чуть выше горизонта, не скрываясь за ним, а лишь легонько трогая его красноватым боком. И эта неизменность доказывала Лесе, что все происходящее с ней – сон. Странный, долгий, а может и бесконечный.

Может быть она умерла? И этот лес, и этот воздух, держащий ее на лету, – последнее усилие затухающего сознания?

– Ну и пусть, – шептала Олеся, не слыша собственного голоса.

Вопросы перестали существовать. Сон ли это, смерть, чистилище, странный эффект забористой смеси? Да какая разница?

Главное, что лес под ней мерно шумел листвой. Такой разный, такой живой. Леся не могла отвести глаз от игры закатного света на его кронах. Они вспыхивали всеми оттенками зелени, как неспокойная, живая вода. Темная хвоя мешалась с молодой листвой, деревья-великаны высились над свежей порослью. Прогалины и круглые, как пятак, поляны. Вот на одну из них выскочил заяц, прижал длинные уши, припал к земле. Бока его тяжело вздымались. Леся чувствовала, как дрожит это маленькое худое тельце. Когда на поляну осторожно и медленно вышла оранжевая лисица, заяц понял, что обречен. Он взбрыкнул сильными лапами, комья земли полетели в стороны, но поздно. Одним грациозным прыжком лиса оказалась рядом и впилась в мягкую шею. Мгновение борьбы, и заячье тельце обвисло в ее зубах.

Леся смотрела, как капает на траву кровь, как лисица подхватывает мертвую тушку поудобнее и скрывается в зарослях, и не чувствовала жалости. Затейливые жизни леса не нуждались ни в чьем одобрении. Они просто были. И делали это хорошо. Лучше, чем Леся – что-либо в своей жизни.

Она так и не сумела восстановить непрерывную линию, которая бы нарисовала ее портрет. Но стойкое ощущение собственной незначимости, провальности всех начинаний, оставляла на языке явственный привкус железа.

Олеся не помнила, к чему стремилась, но точно знала, что стремление это осталось без результата. А значит, нет особой важности в памяти, ускользнувшей от нее. И жалеть об этом не стоит. И думать не стоит. Особенно когда под тобой плывет бесконечный лес, а воздух, податливый и плотный, нежно обнимает тебя, как давно уже никто не обнимал.

– Все спит? – прорвался через завесу сна чей-то дребезжащий голос.

Леся почувствовала, как натянулось полотно неба, как зазвенели нити, удерживающие тело на лету.

– Все спит и спит, сколько ж можно? – Голос негодовал.

Чья-то рука схватила Олесю и принялась трясти. Лес всколыхнулся, зашумел в ответ. Секунда – и Олеся поняла, что падает. Она бы закричала, но подавилась воздухом, потерявшим былую плотность и теплоту. Ее снова оставили без поддержки. Снова оставили одну. Она вновь доверилась кому-то, чтобы упасть и долго потом лелеять сколы. Так уже было. Леся летела вниз и не хотела вспоминать. А вот разбиться и закончить все это – да. Этого она определенно желала.

За мгновение до того, как первые макушки высоких сосен впились бы в нее, безмолвно падающую, чья-то рука тряхнула ее особенно сильно. И все закончилось.

Она наконец смогла закричать. Крик вырвался из горла – сухого, будто обожженного, – и прозвучал жалобным хрипом. Олеся рывком села на кровати, озираясь.

Леса не было. Была все та же маленькая комнатка с деревянными стенами. И окно, за которым занимался рассвет. Через приоткрытые ставни в комнату лился упоительно сладкий, холодный дух просыпающейся земли.

В темноте сложно было различить того, кто стоял рядом с кроватью. Но цепкая старческая рука была смутно знакомой. А голос и того больше.

– Проснулась наконец? – спросила старуха, отпуская Лесино плечо. – Сильна ты спать!

«Глаша!» – поняла Олеся и тут же все вспомнила.

Как лежала на этой кровати, делая вид, что спит. Как напряженно прислушивалась к злому шепоту за окном. Как Аксинья назвала старуху с противным дребезжащим голосом сестрой, а после и по имени. И что говорили они странные слова, и что слова эти были про нее, про Олесю.

– То вопит, то каменеет… Припадочная, что ли? – спросила Глаша и присела на край кровати.

Леся ожидала почуять от нее тяжелый запах старого тела и мысленно сжалась, чтобы не выдать отвращения. Но старуха пахла сухими травами и чем-то, похожим на дух сырой земли. Она была старше Аксиньи. Чуть сгорбленная, с седыми космами, собранными в растрепанный пучок. Во тьме блестели ее глаза – два темных колодца. Но Олеся точно знала: при свете дня они серые, словно озерная вода.

– Гляди-ка, пробудилась, гостья наша! – Вскинула руки, с издевкой покачала головой. – Что снилось сладкого?

Леся хотела промолчать. Она и не думала рассказывать злобной старухе о плотном воздухе, о лесе, который раскинулся под ней, как добрый пес, не страшась оголить брюхо. Показать свое величие и жестокость. Заячью кровь, капающую на зеленую траву поляны.

– Я видела лес. – Губы сами растянулись в блаженной улыбке. – Большой и сильный. Он лежал подо мной, а я летела над ним. Это был хороший сон.

И пока онемевший, будто чужой рот выговаривал слова, Леся отстраненно наблюдала за старухой. Как та отпрянула, как скрипнула под ее весом кровать, как судорожно сжалась старческая ладонь, сминая покрывало. И как глаза сверкнули во тьме комнаты, будто отражение луны в спящем озере.

– Хороший, говоришь? – проскрипела Глаша. – Ну хороший, так еще посмотри…

И потянулась к Лесе.

– Нет! – дернулась та, не разбирая от страха и темноты, где стена, а где край постели. – Не смейте! Не трогайте!

Но старуха уже прижала к ее лбу горячую шершавую ладонь и принялась шептать:

– Спи, девка! Хороший сон грех не досмотреть.

Демьян

Сколько времени нужно, чтобы весть облетела лес от одного конца до другого? Сколько птиц успели пропеть песню о его возвращении? Сколько раз листва прошептала на ветру его имя? Узнал ли шатун-медведь? А старый лось – одинокий, седой, с отломанным правым рогом, – он-то знает уже? Или волчья стая, обиженная на него, оскорбленная внезапным бегством, худшим предательством на их волчий лад? Успели ли они провыть о нем песню новой луне?

Демьян отгонял мысли, как назойливую мошкару. Они отвлекали его от главного, они мешали сосредоточиться. До озера и так было идти два полных дня и еще половинку ночи, а если не смотреть по сторонам да под ноги, то и вовсе можно не дойти. Наступить в болотную лужу, одну из тех, которые все чаще встречались в местах, что годами оставались сухими и твердыми, такими, как должно лесу.

– Гнилая ты кровь! – шипел Демьян, перепрыгивая очередной болотный овражек, скользя по его краю. – И род твой гнилой!

Болото равнодушно смотрело на него в ответ. Было ли дело ему до проклятий какого-то человечишки?

«Я – Хозяин твой! – захотелось крикнуть Демьяну. – И земли, которую ты пожираешь, и леса, что гниет из-за тебя! Я – Хозяин всего, что только можно увидеть здесь, потрогать и почувствовать. Все, что рождается здесь и подыхает, все это мое. Я – Батюшка. Новый Батюшка!»

Но слова вязли на языке. Произнеси их хоть раз, и не будет пути обратно.

– Да пошло все… – только и буркнул Дема, отворачиваясь от болота.

Гниль появилась за год до смерти Батюшки. Теперь-то Демьян знал, как долго и мучительно тот угасал. Как тряслись его руки, как подкашивались ноги. Как по крупице терял он память и рассудок. Как себя терял он, проигрывая в битве со старостью и болезнью.

– Вы хоть врачу его показали? – мрачно спросил Дема, сидя за общим столом.

Аксинья тогда подняла на него тяжелый взгляд. Она сама изменилась до неузнаваемости. Похудела так, что ввалившиеся щеки облепили кости скул – хоть бумагу режь. Руки-ветви безвольно лежали перед ней, будто она не имела над ними власти. Платье висело на высушенном теле мешком. Только взгляд оставался почти таким же, как раньше. Злую хищную птицу ни с чем не перепутать.

– Глупость не трепи, – выплюнула она, как тухлую кость, мало что губы не вытерла от отвращения. – Если я ему не помогла, то врачишка какой-нибудь из города помог бы?

Демьян попытался выдержать ее взгляд, но не смог. Опустил глаза, вцепился в катышек на скатерти. Помолчал.

– Батюшку нашего озеро выпило, – пробормотала Глаша, жамкая тонкими губами. – А лес не сберег…

– Молчи! – Окрик зазвенел в стеклах окон, Аксинья с силой отодвинула стул, встала. – Чтоб не слышала я больше этого! Время его пришло… Время пришло – он ушел. Закон жизни.

И выскочила из комнаты, прямая и цельная, ни единой трещинки.

– Альцгеймер у него был! – бросил ей в спину Демьян, но она не повернулась. – Старческое слабоумие, мать вашу… – Он опустил голову на сложенные ладони и закрыл глаза.

Выть хотелось отчаянно. Запах дома, лесной и теплый, бил в нос, рождая такую тоску, что зверь в Демьяне метался, как угодивший в капкан. Того и гляди бросится на прутья и рассечет о них грудь. Лишь бы выбраться наружу.

Дема и сам не мог понять, куда его так тянет. То ли обратно в город, к ставшим ненужными лекциям и диплому, или напротив – в лес. Ухающий, скулящий, шепчущийся во тьме живым доказательством их с Демьяном родства.

– Демочка… – Слабый голос, такой созвучный с другим, с Катиным, заставил его вздрогнуть.

Он медленно поднял голову и увидел перед собой Феклу. Сестрицу свою любимую. Спасенную великим чудом. Бледная в синеву, с лихорадочным блеском в глазах, она кусала рыжую косу и тянула к Демьяну тонкие пальчики.

– Де-ема-а-а… – позвала она еще раз и пошатнулась.

Они встретились взглядами. И целый миг Демьяну казалось, что сестра пришла в себя. Что она видит его, что понимает, кто он, а зло, терзающее ее тело и дух, отступило. Сдалось. Но миг прошел, ниточка, протянувшаяся было между ними, лопнула, и Фекла отвела глаза. Теперь она смотрела куда-то в сторону, через плечо брата, в темноту угла.

Демьян оглянулся, зная, что не увидит ничего особенного. Но Фекла затряслась, выронила из зубов кисточку косы, сделала робкий шажок назад и начала плакать. Первой к ней подскочила Стешка, схватила сестру за руку, притянула к себе запричитала, раскачиваясь:

– Ну-ну, милая, ну… Тш-ш-ш… Дурное в окошко, сладкое в лукошко, да? Дитятко мое… Тш-ш-ш…

Фекла забилась в ее руках, но почти сразу обмякла, силы вытекли из нее, оставив полой. Совершенно пустой. Когда к застывшим сестрам приковыляла тетка Глаша, Демьян отвернулся. Невыносимо было смотреть на то, как потерянно озирается Фекла, а ниточка слюны тянется от полных губ к мягкому подбородку, пока Стеша не вытирает ее уверенным взмахом платка.

Так и сидел в молчании за столом, пока женщины не вышли из комнаты. Только тогда Демьян позволил себе пошевелиться, кинуть взгляд на брата. За шесть лет, что он не видел Лежку, из тихого мальчугана тот вырос в тонкого, будто тростинка, юношу с длинными темно-русыми волосами. Но глаза остались те же, точь-в-точь такие же, прозрачные, чуть серые, смотрящие на мир откуда-то издали. С другой стороны. Тревожные это были глаза.

– Ты как вообще? – спросил Демьян, чувствуя, каким деревянным делает его глупая неловкость.

– Ничего, держусь, – еле слышно ответил Олег, помолчал и добавил: – Папу только… жалко.

Он единственный называл Батюшку так. Не отцом даже – папой. Прямо как Катерина, прочитавшая телеграмму. Демьян подавил смешок.

– Такая жизнь, что теперь… Прорвемся. – Слова поддержки давались нелегко, он никогда не умел сочувствовать общему горю.

Лежка кивнул, только волосы закачались.

– Я спрошу?

– Спрашивай. – Ничего хорошего Дема не ожидал.

– Ты теперь будешь Хозяином?

Лежка всегда умел задавать вопросы в лоб. Все в его мире было легко и просто. Там можно было произнести, вместить в слова и просто выговорить, как ни в чем не бывало, любую боль. Демьян открыл рот, чтобы что-то сказать, но не сумел найти ответа.

– Прости, – поспешно проговорил Лежка. – Не время сейчас… Папа ведь… Папа…

Папа лежал сейчас на абсолютно круглой, будто циркулем очерченной поляне. Место силы. Место суда и просьб. Место вопросов, а иногда и ответов. Лобное место. Туда несли новорожденных и родившихся мертвыми. Туда Демьян на своих руках отнес Поляшу… Полечку… Пелагею. Воя и рыча, как зверь, плача, как ребенок. Но об этом нельзя вспоминать.

Туда отнесли и Батюшку. Чтобы лес принял его, простил и забрал, отдав все почести, причитающиеся Хозяину.

– Чтоб тебя волки драли семь дней и семь ночей, – прошептал Демьян, но тут же понял, что злобы больше нет.

Простит ли лес потерявшего силу, разум и жизнь Хозяина, это еще вопрос. Но сам Демьян его простил. Хотя, казалось, никогда такому не случиться.

– Шел бы ты спать, – пробурчал он, вставая на затекшие от долгого сидения ноги.

Олег тут же вскочил, подбираясь. Точно так они вскакивали, когда из-за стола поднимался Батюшка. Демьяна передернуло. Но он промолчал.

Правила леса Олег впитал с молоком матери. Двадцать лет прожил он под опекой сумасшедших теток и Батюшки. А теперь его мир покачнулся. Есть ли право рушить слабую башенку надежд, которые мальчик возлагал на него – нового Хозяина? Как объяснить брату, что Демьян лучше бы голым сел в улей, чем занял место отца во главе стола? Да и стоит ли? Если все и так предрешено.

Не чувствуя его смятения, Лежка шагнул вперед и наклонил голову.

– Благослови на сон.

И Демьян не смог отказать. Движением, изученным до ломоты в зубах, он положил ладонь на голову брата, замер, но губы сами проговорили нужные слова:

– Спи, дитя, лес укроет.

Олег шмыгнул носом, не поднимая лица, вытер его рукавом, кивнул и вышел из комнаты. А Демьян остался. Из этого капкана ему было не выбраться.

А теперь он шел через лес, бушующий недовольством, скрывающий свой страх перед гнилью, и сам боялся. Зверя, что затих внутри. Зверя, что рыщет кругом. А главное, зверя спящего – озера, бескрайнего и глубокого, дремлющего, а может и мертвого, кто его разберет.

Когда-то очень давно Батюшка сумел растолкать его, сумел показать свою силу, сумел объяснить, что не озерный он Хозяин – лесной, и не будет беды, если озеро поспит еще немного. Может, лет сто или двести. Что ему эти лета? Что ему эти зимы? Спи себе, Великое, спи. Не нужна нам твоя мудрость, и память, спящая в тебе, нам тоже не нужна. Но Батюшки больше нет, а вместе с ним канули в небытие те договоры, что успел он заключить с этой землей за свой человечий век.

– Озеро еще спит, но неспокойно, Дема, – горячо шептала Аксинья, собирая его в дорогу. – А лес засыпает… Ему бы буйствовать, цвести, петь… А он уходит в гниль да дрему.

– А я что могу? – Демьян потянул лямку холщовой сумки и вспомнил, как ослепительно больно режет она плечи спустя час ходьбы.

– Ты все можешь! – Серые глаза сверкнули сталью. – Ты мой сын, ты его сын. Ты теперь как он. Только ты всегда был его лучше, Демочка… – И так по-бабьи всхлипнула, что Демьян почти поверил.

– Кажется, не в наших правилах вспоминать, кто из нас чей, а? – вкладывая весь яд, который был в нем, спросил Демьян. – Ты всем Матушка, он всем Батюшка… был. Так чего ж ты мелешь, баба? – И осклабился, как хорек, самому противно стало.

Аксинья тут же выпрямилась, шагнула к нему и сухой ладонью шлепнула по щеке.

– Постыдился бы… – Качнула головой, медная коса с серебряными нитями седины всколыхнулась в такт. – Не я наши правила писала. И даже не он. Лес их нам в дар протянул, принял нас. Мы по ним жили, по ним и умрем. Но я всегда помнила, что ты мой.

Демьян на мгновение зажмурился, чтобы не видеть стоящую перед ним мать. В ее присутствии он мгновенно забывал, что больше не тот голоногий мальчишка с хвоинками в волосах, которым был раньше. Но пока Дема трясся в вонючем автобусе по дороге сюда, успел поклясться сам себе, что старая ведьма больше не будет иметь над ним власти. Пора было исполнить клятву.

– Всегда помнила, говоришь? – спросил он и посмотрел ей прямо в глаза. – А когда волкам меня отдала? Когда секла до кровавых пузырей? Когда Полю… – И все-таки сбился, зашелся кашлем.

Пока утирал слезы, проталкивал воздух в грудь, Аксинья успела выйти из комнаты. Только собранный мешок остался в центре комнаты.

– Сука, – просипел Дема в темный провал двери.

Но ему никто не ответил.

Так и шел он по лесу, все дальше забираясь в чащу, да чуть слышно костерил глупую бабу, злобную ведьму, мерзкую тварь, мать свою по крови, Аксинью. Только ничего это не меняло. Он мог хоть выпью кричать на весь лес о своей ненависти, а она все-таки взяла свое.

Позвала, и он вернулся. Приказала, и он послушался. Даже когда лес зашумел, предупреждая нового Хозяина о чужаке, Демьян покорно пошел на запах, припадая к земле, пока не наткнулся на полуголую, полумертвую девицу.

И откуда только берутся они, хворые да безумные? Этот вопрос мучил их с Феклой все короткое, но такое вольное, такое счастливое детство.

Почему Батюшка порой замирал на полуслове, бросал все и спешил в лес? А возвращался уже не один. С девушкой или пареньком. Худенькие, хворые, как долго они спали потом! Как жадно следил за их сном Дема! Они даже пахли иначе, он и тогда мог различить в запахе леса чужие нотки. Как невыносимо было мучиться догадками. Куда уводят их, когда они наконец просыпаются? Почему они идут, спотыкаясь на каждой кочке, безумно улыбаясь в ответ на чуть слышный шепот-наговор?

Ответы стали камушками на весах решения сбежать. Но теперь Демьян сам, не раздумывая ни мгновения, подхватил безвольное девичье тело и потащил к дому. Отдал Глаше, не глядя той в глаза, и ушел так быстро, как смог.

Чтобы не слышать одобрительных слов Аксиньи, чтобы не отвечать на робкие поздравления Лежки, чтобы Стеша не успела сказать ему что-то жалостливое, а главное, чтобы Фекла не вышла на ступени крыльца, говоря сама с собою. Больше всего Демьян боялся разглядеть в ее неровной поступи тех, уходящих вслед за Батюшкой в лес, чтобы никогда не вернуться.

До озера было еще идти и идти по густой враждебной чаще, но Дема уже чуял его. Этот тяжелый запах стоячей воды, эту прелую траву, эти камыши, грубым ремнем охватившие берег. Этот лягушачий хор на мелководье. Когда ни приди, обязательно услышишь их песню. Демьян ненавидел лягушек, Демьян ненавидел камыши, ненавидел запах большой воды. Ненавидел озеро. Ненавидел того, кто спит на его дне. Но все равно шел к нему на поклон.

Под ногами теперь беспрестанно хлюпало. Сухих кочек становилось все меньше, под слоем мха скрывались вода и гниль – жижа болота, которое тянуло свои склизкие лапы дальше и дальше. Прочь от озера, в лес, где не было ему места и права быть.

Ноги Демьян промочил еще на рассвете, когда в полутьме выдвинулся вперед, окончательно промерзший за бесконечную ночь. Он кутался в тонкое стеганое покрывало, которое Стешка все-таки сунула ему в мешок, хотя не должна была.

«Хозяин не убоится ночи в лесу. Сама земля согреет тело, не позволит холоду одолеть дух», – так учила его Аксинья, отправляя в лес еще пацаненком, худым и испуганным.

Он дважды чуть не умер – метался в лихорадке, мучился от жара и удушья, а она лишь качала головой. Разочарованная им, как всегда. Батюшка хмурил брови, но не перечил своей первой, главной своей жене.

– Гарем, мать вашу, – прошипел Дема, натягивая покрывало.

Он бы и хотел не думать об отце. Закрыть глаза и не видеть его седую голову, восковое лицо, рубаху, не скрывающую костей, обтянутых кожей. На деревянных носилках они с Лежкой несли его мертвого через лес, а Батюшка высился над ними, грозный, как обычно, суровый даже, но какой-то маленький, высохший, а потому не казавшийся настоящим. Словно кукла. Жалкий муляж.

Ведь не мог человек, одним прикосновением умеющий остановить сердце зверя, стать таким – безвольным стариком, умершим от дряхлости и бессилия в собственной моче? Просто не имел права стать безумцем с трясущимися руками. А потому лесу в тот день Демьян отдал не отца, а незнакомца.

Ему было и правда жаль старика, которого они осторожно опустили на траву круглой поляны. Но признать в нем отца, а тем более Батюшку, Дема так и не смог. Прикоснулся губами к холодному лбу, как было принято, помолчал, вслушиваясь в сдавленные рыдания Глаши, и зашагал обратно к дому.

Ни единой струнки в душе его не зазвенело. А тут, гляди-ка, стоило только зайти в лес, как образ отца начал мерещиться в каждой тени. Сколько раз Хозяин шел по этим тропам к большой воде? Сколько ночей мерз на еловых ветках? Брал ли он с собой запретное покрывало? Говорил ли с ночными птицами, кивал ли старому лосю? Что рассказывал ему никогда не засыпающий лес? Какие соки струились в стволах деревьев под чуткой его ладонью?

Мысль, что отец никогда не ответит ему, доставляла Демьяну странную тянущую боль в груди. Он давно не испытывал ничего, кроме тихо рокочущей злобы, и новые чувства казались теперь невыносимыми. Демьян долго ворочался, то уходя в беспокойную дрему, то вскакивая от ощущения, что кто-то смотрит на него немигающим взглядом.

– Конечно, смотрит, хорек ты глупый… Ты же в лесу. И что? – успокаивал он себя, но легче не становилось.

Казалось, отец стоит в тени зарослей, гладит бороду желтоватой мертвой рукой и смотрит на сына, как обычно смотрела мать. Мол, что ж ты, Дема, нас подвел? Что ж ты, мальчик наш, получился таким никчемным? Почему лес пугает тебя так сильно, что ты не смог встать с Батюшкой плечом к плечу? Почему сбежал, сын? Почему струсил?

Слишком много вопросов для одной ночи в холодном лесу, решил Дема. Поднялся с еловой постели и тут же угодил в глубокую болотную яму.

Демьян мог бы поклясться, что, устраиваясь на ночлег, этой ямы он не заметил. А значит, ее не было. А значит, Аксинья не соврала. Лес, оставшийся без Хозяина, засыпал. Но свято место пусто не бывает. На смену ему проснулась вода. И тот, кто ею правит.

Стоило поспешить.

До сумерек Дема прошагал, не останавливаясь на отдых. В животе тоскливо ныло от голода, он нащупал в сумке запрещенный кусок хлеба – очередную тайную весточку сестры – и ухмыльнулся.

«Лес прокормит Хозяина, – вдалбливала в его вихрастую голову мать, отправляя сына в чащобу без единой крошки. – Птица, ягода, корешок. Хозяин должен знать, что предлагает в дар ему лес и брать это, как присущее по праву».

Своего первого зайца Дема поймал в девять лет. Подыхая от голода, на пятый день скитаний, отравившись ягодами еще в первый. Заяц дергался в силках, смотрел на Демьяна налитым кровью глазом и никак не мог окончательно задохнуться в слабых мальчишеских узлах.

– Если я тебя отпущу, то помру, – долго объяснял ему Дема, склонившись к силкам. – Понимаешь, я сдохну… А мне нельзя… Никак нельзя.

Нельзя, потому что обещал Фекле вернуться – она плакала, стоя на самой кромке леса, когда провожала брата в путь. Слезы горошинами текли по ее щекам. А она не замечала их, и те падали вниз с острого подбородка прямо на платье – легонькое, голубое, с неровно отрезанным подолом. Почему-то его Дема запомнил лучше остального. А еще Полю. Она держала девочку за плечо, не давая побежать следом. И только шептала что-то, чуть шевеля губами. Каждый раз, когда Демьян оборачивался на них, то ловил ее строгий печальный взгляд и чувствовал, как страх уходит.

Аксинья его не провожала. Никогда.

В тот день зайца Дема все-таки задушил. Ободрал шкурку, выпотрошил, подвесил над костром. Но заснул. Мясо пересохло – жесткое, несоленое. Забилось между зубами. От него Дему вывернуло в кустах. Только зря загубил животинку.

С тех пор много листьев опало, чтобы сгнить и дать силы новой листве. Но тот заячий взгляд, налитый кровью и страхом, Демьян помнил так же отчетливо, как глаза провожавшей его Пелагеи.

– Не смей! – прикрикнул он на себя.

Стоило оживить в памяти фарфор ее тонкой кожи, русые с рыжинкой волосы в мягких волнах, глаза, отдающие зеленцой, как все внутри скручивалось от боли.

Было время, когда он все пытался подсчитать, на сколько лет Полина младше своих сестер. Тетка Глаша всегда казалась Демьяну древней старухой. Родившая троих, раз в три года, как по часам, она отдала им силы и всю свою красоту. Аксинья же, средняя сестра, была вне времени. Правила жизни не трогали ее, не касались даже слабым отголоском. Только Полечка, последняя из трех отцовых жен, и была самой жизнью. Полной света, падающего через густую листву, звонкой росы на заревом поле, сладкой земляники и студеной ночи, когда звезды опускаются на плечи любому, вышедшему глотнуть мороза.

Как можно было сравнивать сестер? Как можно было выставить единым списком года рождений, если это не имело никакого смысла? Не описывало ничего из тысяч вещей, которыми они были?

Ребенком Демьян думал, что Батюшка, должно быть, очень хороший человек, если три жены отдают ему всю любовь, что в них есть. Перед самым побегом Дема ненавидел отца за каждый вдох и выдох, за каждый день, который тот проживает в мире, где нет больше Поли. В странном их быте на краю леса не было места той любви, которая пожирала Демьяна подобно смертельной хвори. А значит, ни одну из своих жен Батюшка не заслужил. Может, только Аксинью, в наказание за грехи.

Но, подходя к озеру, хлюпая ногами в болотной жиже, Дема осознал наконец – этот мир так далек от реальности, что его нельзя мерить человечьими рамками. Хозяин взял своих женщин по праву сильного, как брал эти земли. В тот самый миг, когда они перешагнули порог дома, правда человеческая в них сменилась правдой лесной. И смешно рассчитывать, что правила людей поимеют тут хоть какой-нибудь вес.

– Вот и ты, Великое, – проговорил Демьян, подходя к берегу. – Это я пришел. Хозяин леса.

Камыши приветственно качнулись ему в ответ. Стая серых уток с шумом поднялась в воздух, ветер разнес их запах – мокрое перо, рыбий дух. Дема осел на мокрую землю, рыжую от песка, тяжело качнулась в нем дурнота предчувствия, но отступать было поздно.

– Спи, Великое, – попросил он. – Спи, нечего нам делить.

За мгновение до того, как его ладони опустились в озеро, из подтопленных зарослей бесшумно взлетела черная лебедица. Но этого Демьян не видел: глаза ему заволокла мутная, тяжелая вода.

Олеся

Лесе снилось, как она идет по колено в траве, настолько густой, что не видно ног. Только ступни прикасаются к рыхлой влажной земле где-то внизу. Трава была мягкой и зеленой, без противного налета городской пыли, без желтых пятен, выгоревших на солнце. Если бы Леся не чувствовала, как колышутся от ее движений стебельки, то траву эту легко можно было бы принять за зеленоватую волну спокойной, большой воды.

«Надо же, как интересно», – думала Олеся, проводя ладонью по травяным головам, а те склонялись перед ней в приветственном поклоне.

Она лукавила. И трава эта, и высокое небо над головой не вызывали в Лесе особенного интереса. Не было ни любопытства, ни страха. Она не могла вспомнить, куда идет, но точно знала, что идти нужно. Обязательно. Просто шагать вперед, вдыхая аромат теплой травы.

Когда ветер принес ей отголосок девичьего смеха, словно серебряные колокольчики нежным переливом раззвенелись впереди, Олеся ускорила шаг. Она не любила опаздывать. Ей казалось, что в тот самый момент, когда она только движется навстречу чему-то важному, это важное уже свершается. Без нее.

Олеся смутно помнила, как часто она приходила намного раньше, чем следовало, в самые разные места. И томилась ожиданием, и злилась то ли на себя, то ли на того, кто только шел к ней. Но память это утратила всякую нужность.

Так ли важно, снится ли ей этот лес, а может, Леся правда идет по нему, ощущая босыми ногами упругую силу земли? Так ли важно, что случалось с ней когда-то давно, когда-то раньше? Так ли важно это «раньше», если у нее теперь есть сейчас? Эта трава, эта лазурь неба, этот смех впереди.

Проход между высокими деревьями, по которому шагала Леся, становился все уже. Трава редела, ее сменяли колючий кустарник и прохладный мох на боках серых камней. Леся обходила их стороной, зябко ежилась. От лазурного неба ее отделяли перепутанные кроны деревьев. Может быть, там, высоко, солнце продолжало полуденно светить, но в чаще леса его сила меркла, запутавшись среди ветвей и коряг.

Смех раздался чуть ближе, эхо подхватило его, множа тысячью голосов, и Леся поспешила следом. Она шла, не видя ничего перед собой, то срываясь на бег, то оскальзываясь на болотных кочках. Голые ноги испачкались в грязи, глубокая царапина от острой ветки налилась кровью, очерчивая линию от щиколотки до бедра, но Леся не чувствовала боли. Каждый раз, когда смех звенел впереди, она рвалась к нему, моля чуть слышно, чтобы тот не исчез, чтобы довел туда, куда так отчаянно тянет ее через чащобы.

Что-то важное скрывалось в этом лесу. Олеся ловила на себе напряженные взгляды, слышала отголоски шепота. Но никто не спешил выходить на тропу, один лишь смех вел ее вперед. Когда деревья внезапно и резко расступились, Олеся обхватила серый ствол осины и спряталась за ним, всем телом прижалась к коре.

Ровные края поляны очерчивал жесткий кустарник, деревья высились чуть в отдалении, будто боялись приблизиться. И Леся разделяла их страх. Что-то пугающее было сокрыто здесь.

«Я сплю, я сплю, – твердила она. – Это сон!»

По ногам пробежал холодок влажной земли. Над ухом деловито жужжал круглобокий шмель. Полуденный дух леса был спокойным и плотным. Пахло теплой травой и мхом. Деревья шумели на ветру. Все это никак не походило на сон, но когда на поляну выбежала девушка в невесомом платьице до самой земли, Леся облегченно выдохнула. Ну, конечно же это сон.

Девушка светилась изнутри, она будто вся состояла из света. Длинные волосы, заплетенные в свободные косы, развевались, когда она принялась кружиться, оглядываясь в поисках кого-то по сторонам.

Между деревьями снова зазвенел смех. Олеся вздрогнула, но отвести глаз от девушки не сумела. Та опустилась к земле, прижала к ней ладони, только платье светлым шатром раскинулась вокруг. Смех стал громче. Девушка подняла голову, тонкие черты ее лица лучились радостью.

На одно мгновение Лесе показалось, что это зверь смотрит на нее. И взгляд прозрачных серых глаз заставил ее отшатнуться, скользнуть за деревья, прижав ладонь к груди, чтобы сердце не выскочило наружу.

– Пусть сон. Пусть это сон, пожалуйста! – шептала она, не зная, у кого просит милости.

Смех раздался очень близко. Тонкий, совсем детский, переливчатый, томный, высокий и низкий. И когда смеющиеся вышли из-за деревьев, каждая со своей стороны – шесть девушек в таких же светлых платьях, с такими же косами, как и у той, ожидающей их на поляне, – Олеся уже не помнила себя от страха.

Они прошли так близко, что холод, растекающийся от них по траве и мху, настиг Лесю прежде, чем со всей ясностью поняла: часть леса, живая, но мертвая, – вот кем были смеющиеся.

– Сестрицы! – радостно воскликнула одна из них.

– Сестры мои! – запричитала другая.

– Вот и свиделись… – выдохнула третья, прижимая к себе ту, что пришла первой.

Не чуя себя от страха, Леся попятилась, припала к стволу. Девушки стояли в самом центре, чуть раскачиваясь в объятиях, держась за руки, ласково проводя ладонями по волосам сестер. Самая старшая из них, чьи русые волосы отдавали благородной медью, присела рядом с маленькой девочкой, прижала ее к себе и принялась горячо шептать ей на ухо. Зазвенели колокольчики смеха, понеслись по лесу, гонимые ветром.

– Ну тебя, Милка, весь лес взбеленишь! – Самая темненькая из них нахмурилась, поправила ворот белоснежного платья. – И ты, Поляша, угомонись, некогда нам, время течет…

Названная Поляшей поднялась, потянулась к ней рукой.

– Твоя правда, Дарена, берись скорее…

Та схватилась за протянутую ладонь своей, а второй взяла за ручку Милку, и девочка вмиг потеряла ребяческий вид. Гомон, воцарившийся было на поляне, стих. Никто больше не смеялся, никто не хватал подруг за тонкие запястья, не притягивал к себе. Свет падал на их бледные лица, заострял черты.

Ровный круг поляны теперь повторялся в ровном круге девичьих тел. Ладони сжимали ладони. Дыхание вторило дыханию.

– Здравствуй, лес, – пропела названная Поляшей. – Время твое проходит, Хозяин твой гниет в земле. Засыпай, лес, засыпай…

– Тише, лес, – подхватила Дарена. – Тише, нет в тебе силы, нет в тебе страха. Засыпаешь ты, засыпает жизнь… Тише.

– Спи, – чуть слышно шепнула пришедшая сюда первой. – Спи.

Они плавно склонились над землей и, не разжимая ладоней, заскользили по кругу. Их движения, легкие, как взмах крыла самой маленькой птички, убаюкивали Олесю. По телу разлилось тепло, ноги потяжелели, веки начали опускаться, и Леся погрузилась в беспросветную тьму.

«Это сон, – попыталась напомнить она себе. – Нельзя уснуть во сне».

– Тише-тише, спи, лес, ты так много трудился, так долго жил… Никто не станет больше лишать тебя силы. Хозяин ушел, ты можешь отдохнуть… – прошептали совсем близко.

Леся рванулась в сторону, под ноги попала сухая коряга. Шепот оборвался криком. Когда Леся сумела наконец подняться с земли, на поляне никого не осталось. Сестры исчезли, испарились, они вспорхнули, подобно птицам, оборвав свой сонный пленительный наговор.

Поляна больше не казалась опасной. Прогалина, лишенная деревьев. Ни страха в ней, ни силы. Там, где мгновение назад еще кружились светлые фигуры, не осталось ни следа. Ни примятой травы, ни сорванных цветков. Только перо, похожее на лоскуток легкой ткани, белело на зеленом полотне.

Леся потянулась к перышку, но пальцы схватили лишь пустоту. Внезапный порыв ветра поднял его в воздух, и оно понеслось вверх, выше деревьев, а может, и выше неба. Олеся проводила его взглядом, глаза слезились от лучей полуденного солнца. Ей почудилось, что это белая лебедица растворяется в лазурной синеве.

Леся и сама не поняла, как проснулась. Просто горячий воздух леса сменился прохладой чистой простыни, а высокое небо – деревянным потолком. Тело наполнилось пружинистой силой. Леся откинула покрывало, опустила ноги на пол, и внезапная боль обожгла ее раскаленным железом.

Длинная, с подсохшей кровью царапина тянулась от щиколотки к бедру.

Волчья яма