Брат болотного края Птицева Ольга

Аксинья

Аксинья бежала через страх, как бегут сквозь неподатливую воду, рассекая ее всем телом, отталкивая руками, выдергивая ноги из топкого дна. Она не смотрела на лес, просто стремилась вперед, разделяя путь на отрезки. Вот рядом оказалась Стешка, испуганная зареванная корова – растрепалась, разнюнилась, тьфу. Аксинья схватила ее, сжала, одним яростным взглядом заставила замолчать. Не терять дыхание, а повернуться и бежать к лесу.

Так приблизился второй отрезок – четкая кромка деревьев, разделяющая чащу и дом. Когда-то Батюшка семь седмиц вышагивал по кругу, шептался с лесом, договаривался, где пройдет непреложная граница. И только потом, скрепив договор кровью, повалил первое дерево, чтобы выстроить дом. И этот рубеж осилила Аксинья, не глядя по сторонам, точно зная, куда ей нужно.

Продираться сквозь кусты и заросли было тяжелее. Но острые ветки и шум листвы чуть рассеяли страх, лес потянулся к ней, узнавая, разделяя ее беду. Аксинья вдохнула терпкий дух прелой листвы и хвои, благодарственно поклонилась и помчалась вперед. За ее спиной охала Глаша, судорожно всхлипывала Стешка, но ничего этого не существовало. Только путь через чащу к поляне – круглой, очерченной высшими силами. Куда меньше, чем та, на которой строился быт. Куда сильнее, куда кровавее ее. Лесное судилище. Алтарь для жертв и подношений. Место, где сам лес говорит с тем, кто достоин его услышать.

Уходя в топкое небытие безумия, Батюшка все твердил, что есть еще одна поляна. Совсем маленькая, поди найди ее в чащобе, но сила в ней скрыта особая. Что там, в самой гуще леса, он и стал Хозяином. Одолел себя самого, доказал, что будет править землей этой, беречь ее от топи да усыплять того, кто спит на дне озера жизни.

– Где? Где она? – допытывалась Аксинья, различая в куче перегноя умирающего сознания зерно правды. – Как нам найти-то ее, Батюшка, поляну эту?

Старик отмалчивался. Крутил головой, тонкие, прозрачные волоски метались по подушке. И только перед самым концом, когда начал чернеть от ног к груди, как старый дуб – от корней к кроне, прохрипел, скрипя зубами:

– Был бы сын, ему бы сказал, где поляну ту искать.

Аксинья обмерла, сглотнула ком, схватила старика за немощные плечи, встряхнула.

– Есть у тебя сын. Первый, старший. Ему поляну твою искать. Говори, стервец! – Голос обернулся карканьем злой вороны. – Погубишь нас всех! Говори, где поляна проклятая! Или придумал все, мертвяк болотный? Говори!

Батюшка поднял на жену водянистые, белесые глаза. В них плескалась ненависть.

– Падаль ты старая… Нет того сына, который бы вместо меня встал. Был, да ты не дала. Сердце твое гнилое… Проклясть бы тебя, да детей жалко… Глашу жалко. А тебя нет. – Тяжелые веки медленно опустились, голова склонилась на грудь. – Сама сдохнешь, а уж на том свете я с тобой разберусь.

А наутро он умер. И это были его последние слова. Эхом вторились они в Аксинье, стоило лишь закрыть глаза. Их шумели кроны в ночи. О них кудахтала дурная птица.

– Сама сдохнешь. Сама, – повторял и повторял Батюшка, пуская слюну из беззубого рта. – Нет у меня того сына. Был, да ты не дала.

Не дала. И ни разу в том не раскаялась. Но, выбегая на поляну, Аксинья уже не дышала. То ли от бега своего суматошного, то ли от ужаса, поднимающегося внутри.

На границе вытоптанной травы лежал Демьян. Растрепанные темные волосы шатром закрывали лицо, опущенное на ладони. Ими Дема впился в твердую землю, видать, подтянуться вперед хотел, но так и остался лежать: половина тела – на защищенной от лесного зверья да не-зверья поляне, а вторая – там, во владениях топи и мора.

– Демочка! – закричала Аксинья, не узнавая истошный свой голос. – Сынок!

И рванула вперед, и упала перед ним на колени, потянулась рукой. Холодная влажная кожа его колючей щеки заставила ее взвыть еще громче.

– Сынок! – голосила она, пытаясь перевернуть отяжелевшее, мертвое тело. – Лес, помоги… Ох, горюшко мое, горе… Сыночек!

Чьи-то руки, морщинистые и желтые, подхватили Демьяна с другой стороны, перевернули его на спину. Чьи-то белые нежные ладошки принялись очищать его лицо от грязи и хвои. Но Аксинья не могла ничего разобрать. Окаменевшая страхом, пылающая горем, она выла, царапая себя по щекам, желая вырвать глаза, лишь бы не видеть мертвецкую синеву родных сыновьих губ.

Кто-то оттолкнул ее в сторону, и она упала на землю, как была, боком, словно куль с мукой. Вытоптанная трава оказалась совсем близко. Под ней ползали жучки, тащили веточки маленькие муравьишки. Целому миру, несоизмеримо меньшему, было плевать на горе, расколовшее мир большой. Если бы Аксинья могла, она сожгла бы их всех. Если бы только страх ее мог обернуться пламенем. Но она осталась лежать, осиротевшая без мужа и сына баба, пустая и полая, не ведая, что лежит на давно истлевшей могиле сына другого. Ровным счетом ничего не ведая.

Аксинья равнодушно наблюдала, как склоняется над Демьяном седая старуха, как дует ему на губы, мертвые, холодные, как с размаху бьет его по щекам, как снова дует, как шепчет что-то. А девка, зареванная белесая девка, разминает в пальцах душистую травку и вкладывает ее между зубов мертвого, бесконечно и бесповоротно мертвого Демьяна.

«Глупые бабы, он умер, не спасти его вашей ворожбой…» – сказала бы им Аксинья и зашлась бы карканьем, но не было в ней слов и вороньего смеха.

Страх накрыл ее последней волной. Столько лет она бежала от него, столько лет была на полшага впереди. Но все закончилось. Единственное ее дитя лежало в траве, мертвое и холодное. И не было сил на этой земле, способной спасти его. Спасти их всех.

– Дышит, – издалека, как через непроходимую стену воды, донеслось до Аксиньи.

Она вздрогнула, приподнялась на локте.

Глаша медленно осела на землю рядом с Демьяном, обмякла и Стешка.

– Живой, говорю. Чего голосишь? Дышит.

Первый раз за их долгую жизнь Аксинье захотелось обнять названную сестру. Прижаться к ней, погладить по худой спине, поцеловать в морщинистую щеку. Испитая до дна детьми, которые, как голышки по воде, выскальзывали из ее благого тела. Не сумевшая принести того самого ребенка, наследника, которого бы принял лес. Бедная баба, не понимающая своего несчастия. Мать, но не Матушка.

– Дышит Демочка твой, угомонись, – повторила она. – Домой бы его оттащить…

– Мы оттащим.

Аксинья обернулась так резко, что в глазах потемнело. На краю поляны стоял Олег, испуганный, но решительный.

– И чего застыл тогда? – сиплым голосом спросила она. – В дом его несите, в дом!

Поднялась на ноги, отряхнулась от сора, прислушиваясь к себе. Страх отхлынул, затаился, признавая поражение. На этот раз.

Проклятый болотник

Олеся

– А это что? – спрашивала Леся, доставая то одну, то другую вещицу из небольшого сундучка, примостившегося у окошка.

Мальчик щурился, качал головой, мол, надо же, какая глупая девка, очень по-взрослому откашливался и принимался отвечать.

– Киянка это, молоточек такой, стамеску приложил, киянкой ударил. Вот тебе и елочка.

В маленькой, пусть и крепкой ладони деревянная кувалда смотрелась до смешного нелепо. Но Степушка держал ее ловко, чуть играя пальцами, как настоящий мастер, пусть ребенок, но все же.

– И что ты ими умеешь? – с наигранным воодушевлением спросила Леся, чутко прислушиваясь к миру снаружи.

Но во дворе стояла пронзительная тишина. Стройный ряд деревьев отрезал поляну от леса и всего происходящего в нем. Захочешь – не услышишь. Если только ветер принесет отголоски, да не было ветра. Он улетел куда-то прочь, унеся с собой и тучи, и непогоду.

Леся поежилась. Она почти не слушала мальчика, когда тот принялся обстоятельно рассказывать о своем ремесле. Из сундучка были вызволены две киянки – одна круглая, другая с острыми краешками, пара увесистых молоточков и главная ценность – пластинки, испещренные резьбой. Выемки, узорчики и елочки сплетались в четкий, со строгими линиями узор.

– И как ты это делаешь, маленький такой… – невпопад проговорила Леся.

Степа бросил на нее обиженный взгляд, но ответил:

– Какой же я маленький? – И дернул плечом, утопающим в свободной рубахе. – Лес меня не принимает, нужно в доме полезным быть. Стешка прибирается, за Феклой следит. Олег хлеб печет, он за старшего, пока Демьяна нет. А я вот… вырезаю. Тетка Глаша меня хвалит.

И замолчал. Шмыгнул носом, заторопился спрятать свои сокровища.

– А Аксинья? Она-то хвалит?

Щуплая спина вздрогнула, но мальчик был сыном леса и умел держать удар.

– Матушке некогда с моими деревяшками возиться… – очень по-взрослому ответил он, и Леся тут же поняла, что слова эти не его.

Злость к взбалмошной дуре, считающей себя главной среди таких же сумасшедших, как она сама, стала еще сильнее.

– Матушка твоя не права, – скрипнула зубами Олеся. – А ты настоящий молодец. Я бы ни за что ни единую веточку не вырезала бы, хоть и старше…

Степа недоверчиво обернулся, посмотрел на нее, чуть приоткрыв рот, и тут же расплылся в улыбке.

– Да что там делать? Давай научу?

И, не дожидаясь ответа, подхватил убранный было сундучок, подтащил его поближе, уселся на лавке.

– Садись давай, – деловито приказал он Лесе. – Будем листочки вырезать.

Вырезал, конечно, он сам. Пыхтел, шмыгал носом, утирал лоб локтем, но умело выцарапывал острой киянкой и черенок, и прожилки, а круглой прошелся по контуру, превращая безликий деревянный спил в нечто особенное. На круглой его поверхности теперь красовались три листика – друг за дружкой, прячась за соседом, чтобы уместиться. Вблизи орнамент мог показаться странной мешаниной, хаотичными углублениями на деревяшке. Но достаточно было вытянуть руку, сжимающую кругляшок, и все становилось ясно.

– Красиво… – выдохнула Леся, разглядывая листочки. – И аккуратно как!

Степан, раскрасневшийся от работы и похвалы, смущенно пробормотал что-то невнятное, а потом поднял на Лесю глаза и проговорил:

– Понравилось, так бери…

– Да нет, что ты! – Леся с трудом сдерживала смех, глядя на смущение мальчишки. – Это твое.

– Да у меня куча, девать некуда… – начал он, но крыльцо заскрипело, и мальчик тут же замолчал.

Леся обмерла. Скрипнула дверь, топот стал явственней, а среди голосов и вскриков стали различимы причитания Глаши.

– Ой, да не ходить мне по свету, коли упустим Хозяина нашего… Ой, да не дышать мне лесом, ой, да водицей не напиться… – выла она сильным поставленным голосом.

Степка сжался, сделался еще меньше, доверчиво прислонился к Лесиному боку.

– Не бойся… – сказала она тихонько, но в комнату уже вошли, зашумели, заголосили, и ее шепот утонул в водовороте всеобщего гама.

Первой внутрь шагнула Аксинья. Растрепанная, с веточками, застрявшими в косах, она показалась Лесе злым духом, который и на свет-то выходить не должен. Красные, налитые кровью глаза невидяще смотрели перед собой, лицо стало восковым, как у покойницы, но страшнее прочего были руки, сжатые в побелевшие кулаки. Вся она обратилась в натянутую тетиву, того и гляди сорвется, и несдобровать тому, кто попадет под горячую руку. Она прошла вперед, жестом приказала Степушке уйти с дороги, тот дернулся в сторону, утаскивая Лесю за собой. Аксинья медленно опустилась на лавку – спина прямая, руки не дрожат, – и застыла, ожидая чего-то. На колени ей лег запыленный, вымазанный кровью серп.

В комнату тем временем уже заскочила Стешка, зареванная, опухшая, с глубокими царапинами на лице, будто бежала сквозь колючий кустарник, не пробуя даже прикрыться от шипов и веток. Она оглядела комнату ошалевшими глазами, схватила со стола связку сухой травы, скользнула взглядом по Лесе и замахала рукой, мол, поди-поди сюда, но попросить вслух не осмелилась. Как и Аксинья, она была безмолвной. Топала, скрипела половицами, но не произносила ни слова.

А Глаша, пока невидимая, сокрытая стенами дома, продолжала голосить, стоя на пороге:

– Не пущу беду, покуда стою, покуда говорю, не быть беде. Ой, да несите сюда, соловушку нашу, ой, да Хозяина нашего в родной кров, под родную крышу…

Леся замешкалась, не понимая, чего от нее ждут, но Степушка подтолкнул ее вперед, мотнул рыжей головой, а сам остался на месте. Леся поднялась на ноги, шагнула к Стешке, та схватила ее за руку и потащила в коридор. Влажные от страха ладони слиплись, пока они выходили к крыльцу, пока огибали замершую на пороге Глашу, которая даже не посмотрела на них, продолжая причитать:

– Не расти траве, не шуметь лесу, коли Хозяина нашего не спасем. Обернутся прахом все дали да выси. Ой, да не бывать этому…

«Что она делает?..» – почти спросила Леся, но стоило открыть рот, как Стешка сжала ее пальцы так сильно, что они хрустнули, и говорить расхотелось.

Но, сбегая с лестницы, она успела обернуться и посмотреть в лицо голосящей старухе. Глаша не плакала, как могло показаться. В ее глазах не было слез, лицо не свело судорогой несчастья. Она стояла на пороге и повторяла, повторяла заунывные свои причитания, оставаясь собранной и спокойной.

Солнце, стоящее в зените, как-то слишком быстро скатилось к горизонту. Тени удлиннились. Земля, пережившая бурю и пекло, тяжело дышала сухим жаром, предвкушая вечерний покой. Стешка тащила Лесю вперед, к границе поляны, где сгорбившись стоял Олег. Он что-то держал, закинув на плечо. Что-то большое и бесформенное. Мешок или дохлого зверя. А Стешка рвалась к нему, подхватив свободной рукой пыльный подол.

Только приблизившись к стоящему вплотную, Леся поняла, что лежащее на Олеговых плечах не было ни мешком, ни звериной шкурой. Рослый мужчина с длинными темными волосами – вот что это была за ноша. Олег стоял, чуть покачиваясь, и будто не замечал, как пот заливает глаза, щедро намочив и лоб, и прилипшие к нему пряди.

Стешка рухнула перед Олегом на колени, обхватила за пояс, прижалась лицом.

– Братик, милый, потерпи, мы тут уже… Чуток осталось…

Олег слабо кивнул и сделал маленький шаг назад. Его колени бы подломились под тяжестью чужого тела, но Стешка была рядом. Она подхватила безжизненного мужчину за руки и приняла половину его веса на себя.

– Чего стоишь? – бросила она застывшей Лесе. – Помогай.

Не зная как подступиться, Олеся топталась рядом.

– Да лес с тобой! – зло прошипела Стешка и протянула ей сушеную связочку. – Вот, иди за нами, в пальцах три и посыпай всю дорожку до дома. Поняла?

Леся судорожно кивнула, подхватила сухие травинки и принялась за работу. Двигались они медленно. Мужчина, которого тащили на себя брат с сестрой, был без сознания и очень тяжел. Олег скрипел зубами, но шел вперед, Стешка то и дело охала, но тоже молчала, что-то беззвучно шепча одними губами.

А Леся просто шагала следом, рассыпая кругом пахучую пыль. Трава легко крошилась в пальцах, стоило к ней только прикоснуться, и оседала на тропинке, словно пыльца. Воздух наполнил медовый аромат – терпкий, но приятный, запах покоя.

– Что это? – спросила Леся, не ожидая, что ей ответят.

– Медуница. – Олег обернулся на одно мгновение и чуть было не оступился. – Та, что в чаще самой растет… Она любую беду отгонит. Духа лесного с пути собьет…

– Духа? – переспросила Леся.

– Зазовок да лесавок, – пояснила Стешка как что-то само собой разумеющееся. – А то и болотник выйдет, коль Хозяин то наш в беде… – сказала и сама поняла, что лишнее, вздрогнула всем телом, подула через левое плечо.

– Ох, дурна девка, – проскрипел Олег так похоже на Глашу, что Леся фыркнула, но сдержала смех.

«Соглашаться с ними, – напомнила она себе. – Не спорить, кивать, делать вид, что все так, как должно быть. А потом бежать. Бежать что есть мочи».

Так они и шли до самого дома: Олег впереди, Стешка – на полшага сзади. Темноволосый мужчина лежал на их плечах – бессильно опавший, носок его сапога чертил по земле длинную полосу. А за ними Леся, стирающая в пальцах лесную медуницу, чтобы ни один лесной дух не нашел тропинки к дому.

А когда поднялись по скрипучим ступенькам, чуть живые от усталости и пережитого страха, то испугались тишины, мигом воцарившейся в доме. Это Глаша перестала причитать, стоило безжизненной ноге темноволосого мужчины прикоснуться к первой ступени.

– Вот и дома ты, Хозяин, вот и славно… – выдохнула старуха и медленно осела на деревянный порог. – Выдохлась я, дети, нелюдь проклятую заговаривать. Вы уж дальше сами, без меня…

Прислонилась к балке, что поддерживала крышу крылечка, и расслабленно закрыла глаза. Олег прошел мимо нее, пошатываясь, он все еще тащил на себе вес вдвое больше собственного, а Стешка на мгновение присела рядом с теткой, погладила ее по морщинистой щеке, распрямилась и скользнула в дом.

Когда они скрылись внутри, Леся растерянно замерла, решая, что делать дальше. Руки ее пропахли медуницей и слабо блестели на вечернем солнце, точно травяная пыль состояла из драгоценных камушков.

– Не стой столбом, – слабо проговорила Глаша. – В дом иди, пригодишься.

Леся кивнула, хотя старуха, продолжающая сидеть с опущенными веками, и не могла этого разглядеть. По двору степенно вышагивал огненный петух. Встречаться с ним Олесе не хотелось, заметно холодало, а солнце стремительно скрывалось за горизонтом, будто тоже страшась чего-то. Обтерев ладони о рваный подол рубахи, Леся тихонько ступила за порог и прислушалась.

Дверь в общую комнату была распахнута настежь, как и та, обшитая мехом, за которой скрывались полки с травами и снадобьями. Кто-то ходил там, звеня склянками и рассыпая проклятия. Леся подалась вперед и заглянула внутрь, спрятавшись за косяк.

Аксинья стояла к ней спиной. В распущенной косе виднелись сор и хвоя, длинная юбка была вымазана в грязи, словно ее хозяйка долго валялась на земле где-нибудь на опушке леса. В сухих пальцах оказывались то баночки, полные темной жижи, то благоухающие ветки, засохшие и живые, с зелеными почками и нежной листвой, чудом сохранившейся в темноте полок.

Но ничего из имеющегося богатства кладовой Аксинью не устраивало. Она искала что-то особенное, что-то, могущее помочь. Леся отступила в коридорчик, постояла там, собираясь с духом, и шагнула в общую комнату, откуда доносился встревоженный шепот и всхлипывания.

Это тихо плакала Стешка, застыв у стола, куда положили мужчину. Раскинув руки по сторонам так, что длинные кисти свешивались с краев, он не моргая смотрел в потолок. В первый миг Лесе показалось, что он пришел в себя. Но пустой взгляд говорил об обратном.

– Демочка, – звала его Стешка. – Братик… Демушка… – Всхлипывая, она гладила его по плечу, но тот не чувствовал прикосновений, не слышал ее мольбы.

Леся забилась в самый дальний угол и затихла, чтобы ненароком не помешать горю, сковавшему этих странных людей. Олег заметил ее, но остался на месте. На его лицо, красивое особенной красотой юности, легла тень страдания. Он был изможден, но рана, терзающая сердце, приносила куда большие муки. Лесе захотелось подойти к нему, прикоснуться, заставить его улыбнуться, сбросив груз несчастья, мигом прибавивший десяток лет.

Но рядом с ней уже оказался Степушка. Мальчик молча подвалился к ее боку, маленькое тельце вздрагивало от беззвучных слез. Леся опустила руку на его рыжую макушку и осталась на месте, ощущая себя чужой, но необходимой здесь, пусть и одному-единственному человеку.

– Демочка… – все звала брата Стеша. – Возвращайся к нам…

Но тот молчал, безучастно глядя в бревенчатый потолок. Его грудь чуть заметно поднималась, внутри что-то хлюпало, как при тяжелой простуде, выдох был похож на свист закипевшего чайника. Но на бесстрастном лице – смуглом, резком, обросшем жесткими волосами, – не было мук удушья. Названный Демьяном тихо умирал, лежа на столе, не слыша, не видя, не чувствуя этого.

– Да что же это? – по-бабски заломила тонкие ручки Стеша, когда в комнату вошла Аксинья.

– Прочь! – бросила та, и Стеша мигом отпрянула, застыв у окна, в серых глазах вспыхнула надежда.

Аксинья подошла к столу, в правой ее руке была тонкая свечка, чуть тлеющая красным огоньком.

– Как свеча оплывает вспять, – проговорила она, склоняясь над столом. – Воском мягким, так не бывать твоей смертушки, леса сын, время отдано молодым. Как песку не стоять скалой, мертвяку как не строить дом, так тебе умирать не дам, заклинаю к семи ветрам…

Окно со скрипом распахнулось, тяжелая деревянная рама ударила Олега по плечу, тот пошатнулся, но устоял. В комнату стылым потоком хлынул лесной воздух, надул тонкую ткань занавески, заиграл пламенем свечи. Леся вскрикнула от неожиданности, но не услышала своего голоса. Одна только Аксинья бормотала и бормотала, не замечая, как треплет ее волосы один из ветров, призванных ворожбой.

– Свечка стает, огонь сгорит, будешь весел ты, будешь сыт. Я тебя проведу дугой, тропкой верной, твоей тропой мимо смерти да в колыбель. Материнской крови испей!

И немедля поставила свечу в изголовье сына, подняла левую руку с зажатым в ней серпом и полоснула по худому запястью. Кровь вскипела в новой ране, но не пролилась. Аксинья наклонилась еще ниже – огонек свечи осветил ее бледное, неживое лицо, – и прижала рассеченное запястье к губам сына.

– Пей, покуда есть сил во мне, в чаще леса, в его земле. Пей, тебя защищаю я. Кровь моя станет кровь твоя.

Голос становился все неразборчивее, все слабее. Аксинья тяжело оседала на пол, вытягивая руку, чтобы не оторвать ее от губ Демьяна. Олег было рванулся к ним, но Аксинья отмахнулась, продолжая бормотать:

– Лес мой Батюшка, помоги. Против смерти да по крови след тяну от себя к нему. Я смогу. Я смогу… Смогу…

Леся чувствовала, как уходит жизнь из ее властного тела, как мертвеет в ней каждая клетка, как с кровью вытекает сила, как меняется тропа, по которой она должна была пройти, но теперь не пройдет. Откуда эти знания появились в Лесиной голове, она не знала, да и не хотела знать. Происходящее не вязалось с ее шатким представлением о сумасшедшей семейке, живущей в лесу. Это солнце, ушедшее так быстро, этот ветер, примчавшийся в дом по первому зову, этот безжизненный мужчина на столе, Аксинья, поющая сына собственной кровью. И ужас, сковавший все кругом. Это сложно было назвать массовым помешательством. Скорее, совсем иным миром, существующим по своим правилам.

– Она же умрет сейчас, – только и смогла выговорить Леся, когда Аксинья со стуком упала на пол, оторвав истерзанную руку от губ сына.

А Демьян вдруг зашелся захлебывающимся кашлем, изо рта его хлынула темная кровь, а следом – болотная жижа. Ее Леся сразу узнала по резкому землистому запаху, который остро чуяла через ткань, скрывающую ее собственную рану.

К Демьяну, захлебывающемуся гнилью, поспешила Стешка, перевернула на бок, попыталась оттереть грязный рот, но Демьян безвольно откинулся на стол, только подтеки жижи заструились вниз, пачкая длинные волосы.

– Отойди от него, – глухо приказала Аксинья, приподнимаясь на локте. – Он обращается…

– В кого? – не веря, что осмелилась, спросила Леся.

– В болотника, – помолчав, ответил за тетку Олег, и его голос предательски дрогнул. – Был лес, был и лесовой – его Хозяин. А стало болото…

С губ Демьяна сорвался хриплый стон, грудь слабо поднялась и опустилась. И только гнилая топь жадно клокотала внутри нового своего Хозяина.

Он был совершенно не красив. Леся рассматривала резкие, даже грубые черты его лица и ей казалось, что они вырезаны из камня небрежной рукой новичка. Крупный нос с широкими ноздрями, грубые брови, жесткие волосы на щеках, разрастающиеся в спутанную бороду. Если бы не мертвенная бледность и не заострившиеся черты, Леся признала бы в Демьяне зверя. Того, кем он являлся. Или мог явиться, сложись его путь иначе. Но мертвый волк слишком похож на пса. Так и Демьян на пороге смерти первый раз в жизни стал походить на человека.

А Леся все смотрела на него, внутренне ежась от неприязни. Лежащий на столе не вызывал в ней ни жалости, ни сочувствия. Хотя он был на самом краю. Это Леся чувствовала отчетливо, не задавая себе вопроса, откуда.

Может, по тому, как испуганно всхлипывала Стешка. Тянулась к брату, но не могла решиться и дотронуться до его влажного лба. А может, по оцепеневшему Олегу, который стоял у двери, по его побелевшим пальцам. Или по тому, как прижимался к Лесиному боку рыжеволосый мальчишка, доверчиво утирающий слезы об ее рубаху.

И уж точно по звеневшей в комнате ярости Аксиньи. Та кружила у стола, шептала себе под нос, вскидывая руки, складывала пальцы в горсть, рассыпала кругом пепел, пела что-то бессвязное. Но ничего не происходило. Внутри Демьяна булькало и клокотало, изо рта тянулась ниточка маслянистой, густой жижи.

– Обращается… Обращается… – проговорила Аксинья, словно наконец убедилась в том, что и так было очевидно, и медленно опустилась на пол.

– Матушка… – дрожащим голосом начала Стешка, но не посмела продолжить.

Аксинья подняла на нее глаза – черные от горя, бездонные от ярости.

– Я тебе не мать, поняла? – прорычала она. – Да пропадом вы хоть пропадите! Ты и братец твой, и мать твоя дура, и выродок этот проклятый! – Она выбросила вперед ладонь, указывая длинным сухим пальцем на рыжего мальчонку, спрятавшегося за спиной Леси.

Повисло молчание, длинное, как осенний вечер.

– Помолчала бы ты, сестрица. Горе тебе глаза залило. Вот и несешь всякое.

Слабый голос Глаши раздался из сеней. Она поскрипела там половицами, вошла в комнату, сощурилась слеповато.

– Ах ты ж дитятко, – только и выдохнула, заковыляла к столу. – Ах ты ж малое…

Потянулась морщинистой рукой к длинным волосам Демьяна, но окрик Аксиньи ее остановил.

– Не смей! – завопила она, пытаясь вскочить. – Не трогай моего сына!

– Общий он сын, – тихим, усталым голосом ответила Глаша. – Все они у нас общие… Муж был один, дом один, жизнь одна… И дети общие.

Казалось, что время остановилось. Казалось, из щелей между бревнами стен уходит воздух, и скоро в комнате останется лишь вакуум. Безвременное, безвоздушное пространство, полное боли двух несчастных женщин. Леся чувствовала, как прилипает к небу язык. И хотела бы если, то все равно не смогла бы вмешаться. Остальные так и вовсе перестали дышать, не в силах отвести глаза, заткнуть уши, чтобы не видеть, не слышать как рушится их мир. Спятивший, но привычный. Как ломается он в безжалостных руках Аксиньи.

– Ничего у нас не было общего, дура ты старая, – зло процедила она. – Это старик думал, что будем мы тут жить-поживать в мире да покое. Верные жены его. Думал да обтерся, не было ничего! Ни мира, ни покоя. Один только бес под все его ребра.

– Не надо, Ксюша… – Старуха покачнулась, оперлась рукой на стол, прядь волос Демьяна скользнула по ее пальцам.

– Не тронь! – завопила Аксинья, вскакивая наконец. – Мой он. Мой сын!

– Что-то поздно ты о нем вспомнила! – глухо отрезала Глаша. – Как сечь его ни за что, как в лес к волкам ссылать…

– Он должен был понять, что Хозяин здесь!

– Не был он Хозяином. И сама ты это знаешь, – сказала, будто черту провела. – Сестрица моя, сестрица… Не был Демушка тем самым сыном, не принял его лес, и Батюшка ему ничего не передал…

– Молчи! – Аксинья вмиг оказалась рядом с сестрой и вцепилась ей в ворот. – Молчи, сука палевая, убью, молчи!

– Нет, я скажу… Он умрет сейчас, и молчать тогда придется. А пока скажу, – прохрипела Глаша. – Ты его выгнала. Из-за тебя он ушел… Может и сладилось бы что с Батюшкой у них… А ты не дала. Отпустила сына из рода. А теперь мучаешься. Вот твоя вина, сестрица. И в болоте твоя вина. – Рука Аксиньи все сильнее сжимала ткань, лишая Глашу воздуха. – Хотела быть Матушкой, хотела быть главной… И всех нас погубила… – Губы ее посинели, лицо налилось кровью.

– Пусти! – закричала Стешка, скидывая оцепенение, как мокрую, тяжелую от воды ткань. – Мамочка, мамочка!

Откуда в ее хрупкой, совсем еще детской фигурке нашлось столько силы, чтобы оттолкнуть разъяренную Аксинью? Что за дух вселился в нее, сменяя кротость решительностью? И почему сама Леся осталась стоять в стороне, с постыдным интересом наблюдая этой за сценой? Но ответы искать было некогда. Время, замершее было, сорвалось с пружины и скачками понеслось вперед.

Олег ринулся вслед за сестрой, чтобы подхватить Глашу, почти задушенную, совсем обессиленную, с багровым рубцом от ворота на дряблой шее. За одно мгновение все изменилось, и Олеся просто не сумела за этим уследить.

Ее накрыло волной мутного киселя. Руки стали тяжелыми, веки так и норовили опуститься. Как в замедленной съемке она видела, что Аксинья подошла совсем близко. Лесе показалось, что цепкие пальцы ведьмы сейчас схватят ее. Про мальчишку, тяжело дышащего ей в спину, она успела забыть. Но тут же вспомнила, когда Аксинья потащила его к себе. Бледный, упирающийся, он покрылся ледяным потом страха. Леся запомнила лишь, как на влажной коже Степушки вмиг потемнели веснушки. А из ладошки выпал деревянный кругляшок с вырезанными на нем листиками. Упал и остался лежать, никому не нужный.

Леся попыталась схватить мальчика, потянуть к себе, защитить от старой ведьмы, но скользкие пальчики сами выскользнули из рук. Когда их заметила Глаша, Аксинья уже тащила его к двери.

– Стой! – прохрипела она. – Не смей!

Но было поздно – ведьма шагнула за порог. Последним, что увидела Леся, были округлившиеся глаза мальчишки и порванный ворот рубашки.

– Нет! Нет! – сипела Глаша. – Остановите ее!

Первым к двери рванул Олег, второй, сама не понимая, зачем, – Леся. Они неловко столкнулись в проходе, мешая друг другу, и потеряли истекающие до чего-то неизвестного, но ужасного, секунды. Нестерпимого, невыразимого, а главное, непоправимого.

– Да уйди же ты! – прорычал Олег, разом теряя всю мягкость, которой наделил его неизвестный Лесе бог.

Она отскочила в сторону, прижалась к стене. Воздух стал горячим и душным, словно за дверью был не засыпающий на закате лес, а печка, готовая к обжигу.

– Что за?.. – пробормотала Леся, чувствуя, что еще немного, и волосы ее запылают.

– Не пускает нас… Ведьма! – В голосе Олега сквозил страх, помноженный на злость, неожиданную даже для него самого.

– Что она хочет сделать? – еще тише спросила Леся, страшась узнать ответ.

– Если болоту нужен новый Хозяин, оно возьмет любого из нас, – ответила за сына Глаша и вышла в сени, тяжело опираясь на притихшую Стешку. – Не Демьяна, так Степушку…

– Или меня, – откликнулся Олег.

– Или тебя… – Глаша покачала головой. – Только думать не смей. Зачем болоту ребенок? Не примет такой дар. Скажет, мало. Когда сильный да волчий есть, что от несмышленого дитенка взять. А тебя, Лежка, оно бы взяло. Но нет нам дела до этого больше. Мальчонку нужно вернуть. А эта… – Она презрительно дернула плечом. – Пусть хоть с сестрами самого озера яшкается. Дура старая, не получится у нее ничего. Заберем Степана. И уйдем. В город уйдем. Да, девка? – И повернулась к Лесе, пронзила взглядом белесых глаз, как бабочку иголкой. – Выведешь нас?

– Выведу… – кивнула Олеся, понимая, что врет.

И она сама, не знающая дороги. И Глаша, неуверенная в том, что у старой дуры-сестры ничего не выйдет.

Аксинья

Влажная ладошка постоянно выскальзывала из сильных пальцев Аксиньи. До ломоты в суставах она стискивала их, чтобы детская ручка осталась в плену, чтобы мерзкий мальчишка даже не пытался сбежать, чтобы все шло так, как идет. Как угодно лесу. Или не угодно. Аксинье было плевать на лес. В первый раз за ее бесконечно долгую жизнь в глубине этой живой, устрашающей чащи ей было плевать на все правила.

Перед глазами мелькало лишь безжизненное лицо сына. И черная гниль, медленно текущая из его губ, и мертвецкая белизна закатившихся глаз.

– Был лес – был и лесовой его, – бил по ушам чей-то голос, кажется, всех листьев, шепчущих на ветру. – А стало болото, быть и болотнику…

И слово это, мерзкое, склизкое, заполняло рот горькой слюной, стекало вниз до самого нутра, а там пухло, заполняло все полости, как мерзкий выродок мертвых земель, растущий в чреве.

– Не бывать, – рычала Аксинья, ускоряя и без того стремительный шаг.

А Степушка за ее спиной сопел, перепрыгивая через камешки и ямки, но уже не плакал. Только доверчиво сжимал ее старые пальцы своими мягкими пальчиками каждый раз, когда потная ручка выскальзывала из ведьмовской хватки.

Если бы знал он, куда ведет его грозная, но все-таки родная тетка, заверещал бы, как зверек, попавший в пасть волка. Но Аксинья и сама до конца не знала, что собирается делать. Или знала, но не верила. Или верила, но беззвучно молила лес, чтобы он ее остановил.