Исчезновение Стефани Мейлер Диккер Жоэль

Анна Каннер

Осенью 2013 года добродушная атмосфера, царившая в полиции Орфеа в момент моего появления, продержалась от силы пару дней. Вскоре началась притирка, первые трудности. Для начала всплыла организационная деталь: встал вопрос, как быть с туалетами. В той части помещения, что была отведена полицейским, туалеты находились на каждом этаже, но все мужские, с рядами писсуаров и кабинок.

– Надо просто сделать один туалет женским, – сказал кто-то из полицейских.

– Да, но тогда придется ходить писать на другой этаж, не удобно, – возразил другой.

– Можно считать, что туалеты смешанные, – предложила я, чтобы не усугублять ситуацию. – Если, конечно, это никого не смущает.

– А мне неловко писать, когда в кабинке за спиной делает свои дела женщина, – отозвался еще один мой новый коллега, поднимая руку, как школьник.

– Заедает у тебя, что ли? – хихикнул кто-то.

Все дружно расхохотались.

Оказалось, что возле приемной, прямо рядом с окошком, есть мужской и женский туалет. Мы решили, что я буду пользоваться гостевым женским туалетом. Всякий раз, захотев в туалет, я должна была спускаться в приемную, но меня это вполне устраивало. До тех пор, пока я однажды не заметила, что полицейский в приемной, хихикая, подсчитывает мои походы.

– Что-то она больно часто писает, – шепнул он коллеге, высунувшись в окошко. – Уже третий раз сегодня.

– Может, у нее месячные, – ответил тот.

– Или пальчиком работает, мечтает о Гулливере.

Оба прыснули.

– А тебе надо, чтобы она о тебе мечтала, что ли? Она же с прибабахом, не видишь?

Другой проблемой смешанного личного состава стала раздевалка. Во всем здании была только одна большая раздевалка, с душами и шкафчиками; здесь полицейские могли переодеться перед началом и после конца смены. В результате моего появления доступ в раздевалку для всего мужского населения оказался закрыт, притом что я об этом вовсе не просила. Шеф полиции Гулливер повесил на дверях, под гравированной металлической табличкой раздевалка, бумажку с надписью “женская”. “Раздевалки для мужчин и женщин должны быть раздельные, так полагается, – объяснил Гулливер ошарашенным полицейским. – Мэр Браун требует, чтобы Анне было где переодеться. Стало быть, отныне, господа хорошие, вы будете переодеваться у себя в кабинете”. Все дружно заворчали; я сказала, что лучше сама буду переодеваться в кабинете, но Гулливер не согласился: “Того гляди, парни застанут тебя в трусах, мне только этих историй не хватало для полного счастья. – И добавил с сальным смешком: – И вообще, штаны держи застегнутыми на все пуговицы, смекаешь, что к чему?” В конце концов был найден компромисс: мы решили, что я буду переодеваться дома и приезжать на службу прямо в форме. Все остались довольны.

Но назавтра, не успела я выйти из машины на служебной парковке, как Гулливер вызвал меня к себе в кабинет.

– Анна, я не хочу, чтобы ты разъезжала в форме на личной машине.

– Но на работе мне негде переодеться, – сказала я.

– Знаю. Поэтому хочу предоставить в твое распоряжение одну из наших немаркированных машин. Когда ты в форме, езди на ней.

Так я оказалась обладательницей служебного авто – черного внедорожника с тонированными стеклами и скрытыми маячками над лобовым стеклом и за решеткой радиатора.

Но я не знала, что в автопарке полиции Орфеа всего две такие машины. Одну шеф Гулливер забрал в свое личное пользование, и вторая, стоявшая на парковке, была вожделенным сокровищем для всех моих коллег. И теперь это сокровище выделили мне, что, естественно, вызвало всеобщее раздражение.

– Почему ей привилегии? – возмущались коллеги на стихийном собрании в комнате отдыха. – Не успела явиться, а уже на особом положении.

– Выбирайте, парни, – сказала я, когда они ввалились ко мне. – Хотите, берите себе машину и отдайте мне раздевалку. Меня это вполне устроит.

– Да чего ты тут ломаешься, просто переодевайся в кабинете! – возразил кто-то. – Боишься, что ли? Мы тебя не изнасилуем.

Из-за этой машины случился мой первый невольный конфликт с Монтейном. Он уже давно на нее нацелился, а я ее увела у него из-под носа.

– Она должна была быть моя, – ныл он у Гулливера. – Я помощник или что? Ты меня на посмешище выставил!

Но Гулливер объяснил ему причину отказа:

– Слушай, Джаспер, я понимаю, ситуация непростая. Для всех и для меня первого. Поверь, я бы без этой дамы прекрасно обошелся. Женщины всегда создают напряжение в команде. Вечно что-то кому-то доказывают. Я уж не говорю про то, что, когда она забеременеет, нам придется выходить на сверхурочные, чтобы ее заменять!

Неприятности шли одна за другой. После проблем логистики под вопросом оказались мои знания и навыки. Я занимала пост второго помощника шефа полиции, созданный специально для меня. Официальная версия сводилась к тому, что Орфеа растет и развивается, у городской полиции прибавилось работы, ее штат вырос и появление в руководстве третьего человека позволит немного разгрузить Гулливера и его помощника Джаспера Монтейна.

Первым делом меня спросили:

– Зачем им понадобилось создавать для тебя специальный пост? Потому что ты женщина?

– Нет, – возразила я. – Они сначала создали пост, а потом стали искать, кто его займет.

Потом все обеспокоились:

– А если тебе придется драться, как мужику? Ты ведь женщина, одна в патрульной машине. Ты можешь задержать какого-нибудь парня в одиночку?

– А ты можешь? – в свой черед спросила я.

– Конечно.

– Так почему я не смогу?

Наконец меня попытались оценить:

– У тебя есть опыт оперативной работы?

– У меня опыт работы на улицах Нью-Йорка.

– Это разные вещи, – возражали мне. – Ты в Нью-Йорке чем занималась?

– Была переговорщиком в группе чрезвычайных ситуаций. Выезжать приходилось постоянно. Захваты заложников, семейные драмы, угрозы убийства.

Но коллеги пожимали плечами и твердили:

– Нет, это совершенно разные вещи.

Первый месяц я работала в паре с Льюисом Эрбаном, пожилым потрепанным полицейским; он собирался в отставку, и я должна была занять его место. Я быстро привыкла к ночному патрулированию на пляже и в городском парке, к протоколам ДТП, к выездам на потасовки после закрытия баров.

Но если в оперативной работе я быстро показала себя и как старший по званию, и как участник операций, то бытовые отношения складывались с трудом: пошатнулась сложившаяся к тому времени иерархия. Долгие годы Рон Гулливер и Монтейн были неким двуглавым начальством: два волка во главе стада. В октябре следующего года Гулливер выходил в отставку, и считалось, что его место займет Монтейн. К тому же именно Монтейн фактически заправлял всем в местной полиции, Гулливер лишь делал вид, что отдает приказы. Гулливер был человек, в сущности, симпатичный, но плохой руководитель; Монтейн вертел им, как хотел, и уже давно возглавил командную цепочку. Но теперь все изменилось: после моего вступления в должность второго помощника мы командовали втроем.

Одного этого факта было вполне достаточно, чтобы Монтейн развернул широкую кампанию по моей дискредитации. Остальным полицейским он дал понять, что со мной лучше особо не сближаться. Ссориться с Монтейном никому не хотелось, и коллеги изо всех сил старались избегать любых вне служебных отношений со мной. Я знала, что в раздевалке, когда парни после дежурства договаривались сходить выпить пива, он их предупреждал:

– Не вздумайте позвать эту дуру. Если не хотите ближайшие десять лет чистить в отделении сортиры.

И полицейские хором заверяли его в своей верности:

– Нет, конечно!

Из-за этих интриг Монтейна мне было нелегко прижиться в Орфеа. Коллеги после службы видеть меня не желали. Если я приглашала их с женами на ужин, они либо сразу отвечали отказом, либо отказывались в последнюю минуту, а то и просто не приходили. Сейчас и не сосчитать, сколько раз я по воскресеньям сидела одна у стола, накрытого на восемь – десять человек, перед горами еды. Круг общения у меня был очень ограниченный: иногда я куда-нибудь ходила с женой мэра Шарлоттой Браун. Особенно мне нравилось кафе “Афина” на Мейн-стрит, я немного сблизилась с его владелицей, Сильвией Тенненбаум, мы порой болтали, но подругами нас назвать было трудно. Чаще всего я заходила к соседу, Коди Иллинойсу. Когда мне бывало скучно, я шла к нему в книжный магазин; время от времени ему помогала. К тому же Коди возглавлял ассоциацию волонтеров театрального фестиваля, и к лету я вступила в нее: теперь, по крайней мере, один вечер в неделю у меня был занят, мы готовили театральный фестиваль, который открывался в конце июля.

Как только мне начинало казаться, что дела на работе идут получше, Монтейн снова принимался за дело. Теперь он перешел на новый уровень, копался в моем прошлом и награждал меня прозвищами с подтекстом, вроде “Анна-гашетка” или “Убивица”. Потом заявил коллегам: “Вы, парни, поосторожней, Анна, чуть что, стреляет. – И, заржав как ненормальный, добавил: – Анна, а народ знает, почему ты уехала из Нью-Йорка?”

Однажды утром я обнаружила на двери своего кабинета вырезку из старой газеты. Заголовок гласил:

МАНХЭТТЕН: ПОЛИЦИЯ УБИЛА ЗАЛОЖНИКА

В ЮВЕЛИРНОМ МАГАЗИНЕ

Я влетела в кабинет Гулливера и ткнула ему в лицо этот клочок газеты:

– Это вы ему сказали, шеф? Это вы все рассказали Монтейну?

– Я здесь ни при чем, – отнекивался он.

– Тогда объясните, откуда он знает!

– Это лежит в твоем личном деле. Наверно, как-то оно попало ему в руки.

Решив от меня избавиться, Монтейн подстраивал так, чтобы меня отправляли на самые скучные и неблагодарные вызовы. Когда я в одиночку несла патрульную службу в городе или окрестностях, со мной нередко связывались по радио: “Каннер, говорит диспетчер. Срочный вызов”. Я мчалась по указанному адресу с сиреной и маячками, а по приезде выяснялось, что случилась сущая ерунда.

Дикие гуси перекрыли 17-е шоссе? Это ко мне.

Кот не может слезть с дерева? Это ко мне.

Пожилая дама впала в старческий маразм, постоянно слышит подозрительные шорохи и звонит по три раза за ночь? Это тоже ко мне.

Я даже удостоилась фотографии в “Орфеа кроникл”, в статье о сбежавших из загона коровах. На снимке я, перемазанная с головы до ног, смешно тащу корову за хвост, тщетно пытаясь вернуть ее на пастбище. И подпись: “Полиция в действии”.

После статьи на мне, само собой, оттоптались все коллеги в меру своего юмора; одну вырезку из газеты я нашла под дворниками служебной машины, неизвестная рука написала на ней черным фломастером: “Две коровы в Орфеа”. В довершение всех бед именно на тех выходных ко мне решили приехать из Нью-Йорка родители.

– Так вот зачем ты здесь? – вопрошал отец, тыча мне в нос номер “Орфеа кроникл”. – Пустила свой брак коту под хвост, чтобы возиться с коровами?

– Папа, мы с тобой что, уже ссоримся?

– Нет, но, по-моему, ты могла бы стать неплохим адвокатом.

– Знаю, папа. Ты мне уже лет пятнадцать об этом твердишь.

– Уму непостижимо, столько времени изучать право, чтобы стать копом в каком-то городишке! Какая чушь!

– Я люблю свою работу, это важнее всего, разве нет?

– Я собираюсь сделать Марка компаньоном, – наконец сообщил он.

– Господи, папа, – вздохнула я, – ты что, жить не можешь без моего бывшего мужа?

– Знаешь, он классный парень.

– Папа, не начинай! – взмолилась я.

– Он готов тебя простить. Вы могли бы сойтись снова, ты бы поступила к нам в адвокатскую контору…

– Я горжусь тем, что я коп, папа.

Джесси Розенберг

Вторник, 1 июля 2014 года

25 дней до открытия фестиваля

Стефани пропала уже неделю назад.

В округе все только об этом и говорили. Кто-то пребывал в уверенности, что она сама все подстроила, но таких было немного. Большинство считали, что с ней случилось несчастье, и тревожились: кто станет следующей жертвой? Мать семейства, отправившаяся в магазин? Девушка по дороге с пляжа?

В то утро, 1 июля, мы с Дереком и Анной завтракали в кафе “Афина”. Анна рассказала нам о загадочном исчезновении Кирка Харви; ни я, ни Дерек в свое время ничего об этом не знали. Стало быть, он исчез после того, как убийство было раскрыто.

– Я заезжала в архив “Орфеа кроникл”, – сказала Анна. – Копалась в статьях девяносто четвертого года о первом фестивале. И смотрите, что я нашла…

Она положила перед нами ксерокопию статьи; заголовок гласил:

ВЕЛИКИЙ КРИТИК ОСТРОВСКИ

ДЕЛИТСЯ СВОИМИ ВПЕЧАТЛЕНИЯМИ ОТ ФЕСТИВАЛЯ

Я быстро проглядел начало статьи. Знаменитый нью-йорк ский критик Мита Островски высказывал свое мнение о программе первого фестиваля. Вдруг мой взгляд зацепился за одну фразу.

– Послушай-ка, – сказал я Дереку. – Журналист спрашивает у Островски, что его приятно и неприятно поразило на фестивале. Островски отвечает: “Безусловно, приятной неожиданностью – думаю, все со мной согласятся – стала великолепная постановка “Дяди Вани” с блистательной Шарлоттой Кэрелл в роли Елены. А неприятной – конечно же нелепый монолог Кирка Харви. Катастрофа от первого до последнего слова. Включать подобное ничтожество в программу – значит унижать фестиваль. Я бы даже сказал, это значит оскорблять зрителей”.

– Он сказал “Кирка Харви”? – недоуменно переспросил Дерек.

– Он сказал “Кирка Харви”, – подтвердила гордая своей находкой Анна.

– Это еще что за ребус? – удивился я. – Шеф полиции Орфеа принимал участие в фестивале?

– Больше того, – добавил Дерек, – Харви расследовал убийства 1994 года. То есть он связан и с убийствами, и с фестивалем.

– Может, Стефани потому его и разыскивала? – задумал ся я. – Нам непременно надо его откопать.

В поисках Кирка Харви нам мог помочь Льюис Эрбан – полицейский, на чье место Анна приехала в Орфеа. Он всю жизнь проработал в местной полиции, а значит, не мог не знать Харви.

Мы с Анной и Дереком отправились к нему домой и застали его в пышном цветнике перед домом. При виде Анны его лицо просияло ласковой улыбкой.

– Анна, вот так радость! – воскликнул он. – Ты первая из коллег, кто надумал меня навестить.

– Мы к тебе по делу, – с ходу призналась Анна. – Со мной сотрудники полиции штата. Нам бы хотелось поговорить с тобой о Кирке Харви.

Мы устроились на кухне. Льюис Эрбан, пожелавший непременно угостить нас кофе, рассказал, что не имеет ни малейшего представления о том, что сталось с Кирком Харви.

– Он что, умер? – спросила Анна.

– Понятия не имею, но вряд ли. Сколько ему сейчас? От силы лет пятьдесят пять.

– Значит, он исчез в октябре 1994 года, сразу после того, как было раскрыто убийство мэра и его семьи, так? – продолжала Анна.

– Да. Почти сразу. Оставил очень странное заявление об уходе по собственному желанию. Мы так и не поняли, почему и отчего.

– А расследования не было?

– Практически нет, – несколько смущенно ответил Льюис, уткнувшись в чашку.

– Как же так? – Анна даже подскочила. – У вас куда-то девается шеф полиции, и никто не пытается выяснить, что стряслось?

– По правде сказать, его все ненавидели, – ответил Эрбан. – К тому моменту, как Харви исчез, он в полиции уже ничего не значил. Власть взял в свои руки его помощник, Рон Гулливер. Ни один полицейский не желал иметь с ним дело. Мы его на дух не выносили. И прозвали его “шеф-одиночка”.

– Шеф-одиночка? – удивилась Анна.

– Именно так. Харви все презирали.

– Почему же его назначили начальником? – вступил в разговор Дерек.

– Потому что поначалу мы его очень любили. Он обаятельный был и очень умный. К тому же хороший руководитель. Страстный театрал. Знаете, чем он занимался на досуге? Писал пьесы! Отпуск всегда проводил в Нью-Йорке, ходил там на все спектакли. Одну свою пьесу даже поставил со студенческой труппой университета Олбани, она имела некоторый успех. О нем написали в тамошней газете и все такое. И подружку себе прелестную нашел, прямо куколку, студентку из труппы. В общем, все при нем, по полной программе.

– И что было потом? – спросил Дерек.

– Его слава не продлилась и года, – объяснил Льюис Эрбан. – Окрыленный успехом, он написал новую пьесу. Все уши нам про нее прожужжал, говорил, что это будет шедевр. Когда в Орфеа организовали театральный фестиваль, он буквально землю носом рыл, чтобы его пьесу сыграли на открытии. Но мэр Гордон ему отказал. Сказал, что пьеса плохая. Они все время ссорились по этому поводу.

– Но ведь его пьесу все-таки сыграли на фестивале, разве нет? Я видел в архиве “Орфеа кроникл” критическую статью про нее.

– Он читал монолог собственного сочинения. Это был полный провал.

– Я вот о чем, – уточнил Дерек. – Каким образом Кирку Харви все-таки удалось принять участие в фестивале, если мэр был против?

– Так ведь Гордона укокошили как раз в тот вечер, когда открылся фестиваль! Бразды правления принял его тогдашний заместитель Алан Браун, и Кирк Харви сумел протащить свою пьесу в программу. Не знаю, почему Браун согласился. Наверно, у него были дела поважнее.

– Значит, Кирк Харви выступал только потому, что Гордон погиб, – подытожил я.

– Именно так, капитан. Каждый вечер выступал в Большом театре после основного спектакля. Это было полное фиаско. Вы себе не представляете, до чего жалкое зрелище. Выставил себя на посмешище перед всеми. В общем, для него это стало началом конца: репутация погорела, подружка его бросила, все пошло прахом.

– Но разве полицейские из-за пьесы возненавидели Харви?

– Нет, – ответил Льюис Эрбан, – во всяком случае, не только. За несколько месяцев до фестиваля Харви нам объявил, что у его отца рак и он лежит в больнице в Олбани. Сказал, что возьмет отпуск за свой счет, чтобы ухаживать за ним, пока тот лечится. Мы все ему страшно сочувствовали. Бедный Кирк, у него умирает отец. Пытались собрать ему денег взамен жалованья, устраивали всякие мероприятия, даже вычли для него из своих отпускных, чтобы он не оставался без средств на время своих отлучек. Он был наш шеф, мы его ценили.

– И что произошло?

– Правда выплыла наружу. Его отец был жив-здоров, а Харви просто выдумал эту историю, чтобы ездить в Олбани ставить свою пресловутую пьесу. С этого момента никто про него и слышать не хотел, а тем более ему подчиняться. Он оправдывался, говорил, что запутался в собственной лжи и ему даже в голову не могло прийти, что мы скинемся ему в помощь. Нас это бесило еще больше, ведь это значило, что мозги у него устроены не так, как у нас. С того дня мы его больше не считали шефом.