Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости Коняев Николай

4

В принципе, не так и важно, сам ли Григорий додумался, что он царевич Дмитрий, материализовав циркулирующие по Москве слухи, или ему был сделан намек от посланца Романовых.

Важно, что Григорий готов был поверить в это, ему казалось, что он всегда знал об этом. Федор Никитич подготовил, а дьявол подсказал – выдать себя за наследника престола…

Известно, что тогда и начал чернец Григорий намекать на свое царственное происхождение. Н.М. Карамзин пишет, что «юный диакон с прилежанием читал Российские летописи, и не скромно, хотя и в шутку, говаривал иногда чудовским монахам: “знаете ли, что я буду Царем в Москве?”»

Когда слух о непригожих речах Отрепьева дошел до ростовского митрополита Ионы, он немедленно доложил Годунову. Годунов приказал дьяку Смирнову Васильеву схватить дерзкого инока и заточить в Кирилло-Белозерском монастыре.

И вот тут начинаются уже настоящие чудеса…

Дьяк, исполняя указание Годунова, вдруг занемог беспамятством, позабыл царский указ и дал Григорию Отрепьеву возможность убежать в Галич.

Из Галича Григорий перебрался в Муром, из Мурома[34] – в Борисоглебский монастырь. Там ему удалось раздобыть лошадь и вернуться назад в Москву.

Из Москвы Григорий ушел уже под видом паломника…

«В 1601 или 1602 году, в понедельник второй недели Великого поста, в Москве Варварским крестцом шел монах Пафнутьева Боровского монастыря Варлаам; его нагнал другой монах, молодой, и вступил с ним в разговор, – пишет С.М. Соловьев. – После обыкновенных приветствий и вопросов: кто и откуда? – Варлаам спросил у своего нового знакомца, назвавшегося Григорьем Отрепьевым, какое ему до него дело? Григорий отвечал, что, живя в Чудовом монастыре, сложил он похвалу московским чудотворцам и патриарх, видя такое досужество, взял его к себе, а потом стал брать с собою и в царскую Думу, и оттого вошел он, Григорий, в великую славу. Но ему не хочется не только видеть, даже и слышать про земную славу и богатство, и потому он решился съехать с Москвы в дальний монастырь: слышал он, что есть монастырь в Чернигове, и туда-то он хочет звать с собою Варлаама. Тот отвечал Отрепьеву, что если он жил в Чудове у патриарха, то в Чернигове ему не привыкнуть: черниговский монастырь, по слухам, место неважное. На это Григорий отвечал: “Хочу в Киев, в Печерский монастырь, там старцы многие души свои спасли; а потом, поживя в Киеве, пойдем во святой город Иерусалим ко гробу Господню”. Варлаам возразил, что Печерский монастырь за рубежом, в Литве, а за рубеж теперь идти трудно.

Чудов монастырь в Московском Кремле. Фото середины XIX в.

“Вовсе не трудно, – отвечал Григорий, – государь наш взял мир с королем на двадцать два года, и теперь везде просто, застав нет”. Тогда Варлаам согласился идти вместе с Отрепьевым: оба монаха поклялись друг другу, что не обманут, и отложили путь до завтра, уговорившись сойтись в Иконном ряду. На другой день в условленном месте Варлаам нашел Отрепьева и с ним третьего спутника: то был чернец Мисаил, а в миру звали его Михайла Повадин, Варлаам знавал его у князя Иван Ивановича Шуйского»[35].

Легко и естественно пристраивается к этому рассказу С.М. Соловьева сцена в корчме на литовской границе из драмы А.С. Пушкина «Борис Годунов»…

«Г р и г о р и й (хозяйке). Куда ведет эта дорога?

Х о з я й к а. В Литву, мой кормилец, к Луевым горам.

Г р и г о р и й. А далече ли до Луевых гор?

Х о з я й к а. Недалече, к вечеру можно бы туда поспеть, кабы не заставы царские, да сторожевые приставы.

Г р и г о р и й. Как, заставы! что это значит?

Х о з я й к а. Кто-то бежал из Москвы, а велено всех задерживать, да осматривать.

Григорий (про себя). Вот тебе, бабушка, Юрьев день.

В а р л а а м. Эй, товарищ! да ты к хозяйке присуседился. Знать, не нужна тебе водка, а нужна молодка, дело, брат, дело! у всякого свой обычай; а у нас с отцом Мисаилом одна заботушка: пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим.

М и с а и л. Складно сказано, отец Варлаам…

Г р и г о р и й. Да кого ж им надобно? Кто бежал из Москвы?

Х о з я й к а. А Господь его ведает, вор ли, разбойник – только здесь и добрым людям нынче прохода нет – а что из того будет? ничего, ни лысого беса не поймают: будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога! Вот хоть отсюда свороти влево, да бором иди по тропинке до часовни, что на Чеканском ручью, а там прямо через болото на Хлопино, а оттуда на Захарьево, а тут уж всякой мальчишка доведет до Луевых гор. От этих приставов только и толку, что притесняют прохожих, да обирают нас бедных. (Слышен шум.) Что там еще? Ах, вот они, проклятые! дозором идут».

Но, увы, увы…

Это только драматургический прием, позволяющий А.С. Пушкину глубже раскрыть характер героя, а на самом деле никакой погони за дерзким самозванцем выслано не было.

И это тоже удивительно, как и беспамятство, овладевшее дьяком Смирновым Васильевым. Все-таки Григорий Отрепьев был первым самозванцем на Руси! Ведь это потом уже самозванцы начнут расти как грибы, а появление первого должно было бы вызвать интерес…

Н.М. Карамзин объясняет «чудо беспамятства» заступничеством дьяка Евфимия[36], но навряд ли такое возможно. Попросить Евфимий, конечно, мог, только едва ли Смирнов Васильев послушал бы его.

Тут требовалась просьба посильнее…

«Летописцу XVII века казалось, что сам дьявол замешался в это дело и заставил Смирного сперва тронуться просьбами другого дьяка Семена Ефимьева, а потом и совершенно забыть указ царский… – пишет и С.М. Соловьев. – Мы, разумеется, можем объяснить себе это дело не иначе как тем, что промысл людей сильных бодрствовал над Григорьем и предохранял его от беды. Узнав об опасности, Отрепьев убежал из Чудова монастыря в Галич, оттуда – в Муром, в Борисоглебский монастырь, где настоятель дал ему лошадь для возвращения в Москву».

Бодрствовавший над самозванцем промысл людей сильных имеет вполне конкретный адрес. Вспомним, что поиски Отрепьева совпадают по времени с розыском, который велся по делу бояр Романовых.

Следствие было не закончено, и кому-то очень не хотелось, чтобы оно закончилось, чтобы поймали дерзкого чернеца, чтобы рассказал Григорий Отрепьев, что украл он, а главное, кто научил его этому…

5

История самозванца после бегства в Польшу известна гораздо лучше, нежели московский период его жизни.

«В Киеве, снискав милость знаменитого Воеводы Князя Василия Константиновича Острожского, Григорий жил в Печерском монастыре, а после в Никольском и в Дермане; везде священнодействовал, как диакон, но вел жизнь соблазнительную, презирая устав воздержания и целомудрия… – рассказывает Н.М. Карамзин. – Между тем безумная мысль не усыпала в голове пришлеца; он распустил темную молву о спасении и тайном убежище Дмитрия в Литве; свел знакомство с другим отчаянным бродягою, Иноком Крыпецкого монастыря Леонидом, уговорил его назваться своим именем, то есть Григорием Отрепьевым; а сам, скинув с себя одежду монашескую, явился мирянином, чтобы удобнее приобрести навыки и знания, нужные ему для ослепления людей».

Карамзин рассказывает, что Отрепьев учился верховой езде и владению мечом в «шайке удалых запорожцев», которой предводительствовал Герасим Евангелик. Затем самозванца запомнили уже на Волынщине, где он изучает в школе латинскую и польскую грамоту. Затем – на службе у князя Адама Вишневецкого.

Здесь он, когда достаточно хорошо зарекомендовал себя, притворился больным и потребовал духовника.

– Умираю! – сказал он ему. – Предай мое тело земле с честию, как хоронят детей Царских. Не объявлю своей тайны до гроба; когда же закрою глаза навеки, ты найдешь у меня под ложем свиток, и все узнаешь; но другим не сказывай. Бог судил мне умереть в злосчастии.

Иезуит-духовник, разумеется, известил Вишневецкого о странной просьбе. Постель «умирающего» была обыскана, бумага, в которой повествовалось, что Отрепьев является царевичем Димитрием, прочитана.

Вишневецкий передал ее своему брату Константину, а тот своему тестю, сандомирскому воеводе Юрию Мнишеку.

Мало кто в Польше и в Риме действительно верил в подлинность Лжедмитрия.

– Вот и еще новый король португальский воскрес! – сказал римский папа Климент VIII, прочитав донесение нунция Рангони, извещавшее Ватикан об Отрепьеве.

Но на карьере самозванца это никак не отразилось…

Хотя Романовы и готовили его как орудие исключительно для борьбы с Борисом Годуновым, польские паны сообразили, что это орудие можно использовать и в борьбе с православной Россией.

В.О. Ключевский говорил, что Лжедмитрий был заквашен в Москве, а испечен в польской печке. Добавим, что пекли самозванца не мудрствуя лукаво, по надежным, много раз проверенным рецептам…

Юрий Мнишек посулил самозванцу свою дочь Марину, а Лжедмитрий дал обязательство присоединиться к Римской Церкви.

В начале 1604 года в Кракове Лжедмитрий публично отрекся от православия, и папский нунций в Польше Клавдий Рангони представил его королю.

Сигизмунд признал самозванца истинным царевичем Димитрием и назначил 40 тысяч злотых ежегодного содержания, но тут же (деньги зазря он тратить не собирался) приказал Мнишку и Вишневецким, не мешкая, собрать для самозванца рать из вольницы, чтобы вторгнуться в пределы России.

Рать была собрана, и 25 мая 1604 года самозванец дал будущему тестю клятвенную запись, что, утвердившись на московском престоле, женится на панне Марине. А как только женится, так сразу уступит в полное владение Новгородскую и Псковскую области.

16 октября 1604 года Лжедмитрий вступил с ополчением в пределы России…

И сразу же папа Павел V признал его государем всей России и напомнил об обещании распространить католичество в России. Он подчеркнул, что только так новый царь московитов сможет возблагодарить Бога за оказанные ему благодеяния.

Тут, как мы видим, все просто и конкретно. Военная и экономическая поддержка – в обмен на предательство.

Марина Мнишек

Признание – в обмен на обещание предательства.

Но так было всегда.

Во все эпохи подлое российское самозванство (не важно, лжецарями, революционерами или прогрессивными демократами нарекало оно себя) обращалось за помощью к Западу, и всегда Запад помогал им, чтобы с помощью этих выродков разрушить страну, одолеть которую в открытом противостоянии Западу не удавалось никогда…

И конечно же, каждый раз поражаешься той готовности, с которой титулованная московская знать предает Россию во власть ее врагов.

Возвратившийся из ссылки Богдан Бельский, который, по мнению Филарета Романова, один-де у них разумен, торжественно поклялся, что царевич Димитрий был спасен и это сам Бельский укрывал его «на своей груди».

Но не один Бельский был так разумен.

18 июля привезли в Москву царицу Марфу (Нагую).

Самозванец встретил ее в селе Тайнинском, завел в шатер, раскинутый близ большой дороги и о чем-то долго говорил наедине, а потом народ плакал, видя, как почтительный сын шагал рядом с материнской каретой. Царицу поместили в Вознесенском монастыре, и царь ездил туда каждый день, рассказывая матушке о своих планах, о своих обязательствах перед Мариной Мнишек, перед ее отцом, перед польским королем и римским папой и, конечно же, перед Романовыми.

По его указу в Москву были возвращены все Романовы.

И мертвые, и живые…

Мертвых с великими почестями похоронили в Новоспасском монастыре, а живые были облагодетельствованы…

Ивану Никитичу Романову даровали боярство, а Филарета Никитича его бывший дворовой человек приказал возвести в сан ростовского митрополита. «Его же тогда едва священным собором умолиша», – прибавляет хронограф.

Слово «умолиша» наполнено тут, как нам кажется, не только подобострастием по отношению к отцу будущего царя, но и конкретным историческим содержанием.

Филарет Никитич, рассуждая в духе той табели о рангах, которую введет его правнук, Петр I, поведал царю-самозванцу: дескать, ему, смиренному иноку Сийского монастыря, в долгих молитвах открылось, что звание боярина соответствует митрополичьему. А поскольку бояришком он уже был, значит, как бы и митрополитом был. Теперь, коли самодержавный царь всея Руси Юшка явит великую милость и захочет его наградить, надобно накинуть званьишко…

Надобно его, Филарета, патриархом поставить…

6

Легко представить смущение, которое охватило первого царя со двора Романовых.

С одной стороны, Федор Никитич был его кумиром, без Федора Никитича не достиг бы он нынешнего величия, а с другой стороны, он еще месяц назад, по указанию иезуитов, уже возвел в патриархи всея Руси рязанского архиепископа Игнатия.

Это был грек, занимавший архиепископскую кафедру на острове Кипр. Долгое время он провел в Риме и, как полагают, принял там унию, а в 1595 году по направлению римской курии был командирован в Москву и с 1603 года управлял Рязанской епархией.

Игнатий первым из православных архиереев признал самозванца и с царскими почестями встретил еще в Туле…

Как же теперь увольнять Игнатия?

Никак нельзя…

Но и объяснять эти политические резоны непросто.

Поэтому и велел Отрепьев всем Собором умолять Филарета Никитича погодить с патриаршеством и занять пока какую-либо митрополичью кафедру.

Филарет Никитич внял этой мольбе. Подумавши, сказал, что берет Ростовскую кафедру. В этой епархии находились его вотчины.

Все облегченно вздохнули. Тут же Филарета Никитича Романова возвели в сан ростовского митрополита, вместо, как утверждают историки романовской школы, «удалившегося на покой митрополита Кирилла».

Насчет «удалившегося» – явное лукавство. Правильнее сказать «удаленного»…

Для того чтобы освободить для обожаемого Никитича место, согнали с Ростовской кафедры достойнейшего иерарха Русской Церкви – святителя Кирилла (Завидова), который был хиротонисан в митрополита Ростовского всего несколько месяцев назад – 18 марта 1605 года.

Митрополит Кирилл был грешен перед Лжедмитрием тем, что присутствовал при кончине царя Бориса Годунова, тем, что присягал Федору Годунову, тем, что вместе с патриархом Иовом не признал самозванца. Но главная вина святителя заключалась в том, что он занимал епархию, которая приглянулась Филарету Никитичу.

Говорят, что первый самозванец был по-своему добрым и мягким человеком. И наверное, по-своему он жалел митрополита Кирилла.

Просто выхода у него не было.

Марине Мнишек самозванец отдавал Псковскую и Новгородские области…

Как же было не отдать человеку, который сделал его царем, приглянувшуюся епархию?

Прощаясь с новым ростовским митрополитом, Отрепьев попросил Филарета принять в дар от него и монастырь Святого Ипатия.

Митрополит Филарет внимательно оглядел бывшего раба.

Рыжеволосый, с бородавками на лице, нескладный, он ничуть не изменился с тех пор, когда Федор Никитич чуть было не забраковал его, но вот – в это невозможно поверить! – он восседал на троне Иоанна Васильевича Грозного; как хозяин, ходил по помещениям, в которые сам Филарет Никитич не мог войти без трепета…

Да что там помещения!

Филарет Никитич уже слышал о том, что Отрепьев изнасиловал красавицу царевну Ксению Годунову…

Замышляя оружие против Бориса Годунова, об этом Филарет не думал…

Или думал?

Филарет не мог вспомнить.

– Будешь, Владыка, покоить там матушку свою и сына… – глядя на бывшего хозяина тусклыми, голубыми глазами, проговорил новый государь.

Филарет поклонился в знак благодарности и не увидел, как исказились губы самозванца недоброй усмешкой – в придачу к Ипатьевскому монастырю семейство Филарета получало и Ипатьевский дом…

Ипатьевский монастырь. Изображение на миниатюре. 1672 г.

Впрочем, может быть, этого не знал и сам Отрепьев.

Это знал только его настоящий хозяин…

В монастыре Святого Ипатия Филарет «по-святительски» соединился с женой и сыном.

И очень трудно тут удержаться от сопоставления.

В Ипатьевском монастыре, основанном Мурзою Четом – предком Бориса Годунова, с которым боролись Романовы, вырос первый царь романовской династии. В Ипатьевском доме оборвется жизнь последнего Русского Государя – императора Николая II Романова.

Возле Ипатьевского дома витает тень Григория Распутина. Возле Ипатьевского монастыря – тень Григория Отрепьева.

Такие странные и страшные совпадения…

Могильной чернотой тянет от них.

Не тогда ли и были предопределены они, когда Филарет Никитич Романов принимал митрополичий сан из рук своего холопа?

Неведомо…

Добавим тут, что митрополит Кирилл (Завидов) достойно, как и подобает истинному святителю, пережил лютую несправедливость.

Он поселился в Троице-Сергиевой лавре, где прежде был архимандритом. В начале 1612 года, когда патриарх Филарет отбыл в Польшу, ярославцы пригласили своего святителя снова занять освобожденную епархию…

Он и управлял ею до своей кончины. Это он благословлял поход на Москву Нижегородского ополчения Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского.

«По благословению великого господина преосвященного Кирилла, митрополита ростовского и ярославского и всего освященного собора, по совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву…» – писал тогда в своей грамоте князь Дмитрий Пожарский, стоя под стенами Китай-города.

Дал бы благословение на такой поход Филарет Романов, если бы оставался ростовским митрополитом?

Едва ли…

А митрополит Кирилл после мученической кончины патриарха Гермогена стал первым высшим духовным лицом России.

В этом качестве и довелось ему приглашать на царствие Михаила Федоровича – сына своего утеснителя, встречать его при въезде в Москву, участвовать в коронации.

Это тоже, конечно же, совпадение, но каким ясным и пронзительным светом смиренномудрия окрашено оно!

7

Тяжело и беспощадно крутились запущенные Филаретом Никитичем жернова.

Царевич Дмитрий…

Самозванец Дмитрий…

Святой Дмитрий…

На этих жерновах смалывались не только честь и совесть тех, кто толпился у трона, но и сама православная мораль…

Григория Отрепьева признали царевичем Дмитрием многие.

Воспитатель детей Иоанна Грозного – Богдан Бельский, мать царевича Дмитрия – Марфа Нагая, прежний хозяин Отрепьева – Филарет Романов…

Можно понять, чем руководствовались эти люди.

Одни лжесвидетельствовали из страха, другими руководила ненависть к Годуновым, третьи рассчитывали на щедрую награду.

Однако чем бы ни руководствовались они, ложь не могла сделаться правдой, и, настаивая на своем, люди оказывались поражены духовной слепотой, уже не могли разобрать, в какую пропасть вели страну и вместе с нею и самих себя.

Это и произошло с умным и дальновидным Филаретом Романовым.

Н.И. Костомаров посвятил целую монографию «Кто был первый Лжедмитрий» доказательству, что первый самозванец и Григорий Отрепьев – разные лица. Горячих слов в этой работе еще больше, чем в исследовании, посвященном следственному делу об убиении царевича Дмитрия, аргументов же практически нет.

Ну а о доказательствах идентичности первого самозванца и Григория Отрепьева Н.И. Костомаров старается не говорить или говорит вскользь, как о несущественном…

Среди несущественных доказательств – и свидетельство патриарха Иова…

Свидетельство это тем более ценное, что оно не выгодно было самому патриарху и, значит, свидетельствуя так, он искал лишь истины. Здесь же оказались и оплаченные жизнями свидетельства иноков Чудова монастыря…

В нашу задачу сейчас не входит опровержение горячих слов в защиту патриарха Филарета. Защитить его невозможно, даже если бы Лжедмитрий и не был его холопом Григорием Отрепьевым.

В любом случае Филарет знал, что Лжедмитрий – самозванец и, принимая из его рук знаки митрополичьего достоинства, совершал клятвопреступление, более того, он знал, что совершает клятвопреступление…

Помилование самозванцем князя Василия Шуйского перед казнью. Рисунок А. Земцова. Вторая пол. XIX в.

Отметим сразу, что слово «знал» здесь включает в себя не только молчаливое согласие на обман, но и живейшее участие в этом обмане.

За спиною Григория Отрепьева стоял католический мир Запада.

Страшная угроза нависла не только над престолом, но и над самой православной сущностью нашей страны.

И Филарету Романову не так-то просто было научиться не знать, не видеть, не замечать этого…

Чтобы описать то, что чувствовал и думал митрополит Ростовский Филарет, надобен русский Шекспир. Тут можно отыскать материал и для «Макбета», и для «Короля Лира»…

Это ведь надо же…

Создать из своего холопа оружие против Бориса Годунова и в результате самому стать холопом у своего холопа… А холоп, пожаловав Ивана Никитича боярином, а Филарета Никитича – в митрополиты, считал, что вернул долг сполна. Если Филарет Романов еще чего-то хотел, ему надо было признать как своего господина не только бывшего холопа, но и новых хозяев самозванца – те римско-католические силы, что стояли за его спиной. Надобно было и самому тоже предать и Веру и Отечество…

Воистину лучше было ослепнуть, чем пройти через такое…

Но не всех русских поразила слепота.

Многие ясно различали надвигающуюся опасность и открыто встали на пути ее. Многие, кого захватывали жернова лжи и обмана, пытались вырваться из них, даже если и приходилось жертвовать для этого и богатствами, и покоем, и самой жизнью!

Мы уже говорили, как жестоко расправился самозванец с патриархом Иовом, обличившим его самозванство.

В простой рясе чернеца на убогой телеге увезли избитого, истерзанного патриарха в Успенский Старицкий монастырь.

Но это был Иов, и его невозможно было сломить…

Желая придать выбору нового патриарха подобие законности, самозванец послал Игнатия в Старицу за благословением, но Иов отказался благословить «римския веры мудрование».

Самозванец угрожал Иову муками, но и тогда не устрашился первый русский патриарх.

«Один Бог ведает, – писал он в своей духовной грамоте, – сколько предавался я рыданию и слезам с того времени, как возложен был на меня сан святительства, ибо я чувствовал мои немощи, сознавал, что не имею довольно для того духовных сил»…

8

И патриарх Иов был не один.

Умный и опытный царедворец князь Василий Шуйский тоже поднял голос против самозванца.

Василия Ивановича Шуйского судили сенаторы, которые, будучи боярами, заседали с Шуйским в Думе у русских царей. За то, что он не хотел служить самозваному царю, они приговорили бывшего товарища к смерти.

И снова повторил русский князь, что на русском престоле сидит самозванец, поскольку он, Шуйский, доподлинно видел убитого царевича Дмитрия.

Можно, конечно, повторить тут горячие слова Н.И. Костомарова: дескать, если Шуйский лгал один раз, два раза, то мог лгать и в третий раз и все три показания взаимно себя уничтожают, но не будем забывать, что обличает Шуйский самозванца, будучи приговоренным к смерти, когда никакой пользы от этих свидетельств ему не было и не могло быть, если, конечно, позабыть о пользе спасения собственной души…

«В глубокой тишине, – пишет Н.И. Карамзин, – народ теснился вокруг Лобного места, где стоял осужденный Боярин (как бывало в Иоанново время!) подле секиры и плахи, между дружинами воинов, Стрельцов и Козаков; на стенах и башнях Кремлевских также блистало оружие, для устрашения Москвитян, и Петр Басманов, держа бумагу читал народу от имени Царского: “Великий Боярин, Князь Василий Иванович Шуйский, изменил мне, законному Государю вашему, Димитрию Иоанновичу всея России; коварствовал, злословил, ссорил меня с вами, добрыми подданными: называл Лжецарем; хотел свергнуть с престола. Для чего осужден на казнь: да умрет за измену и вероломство!” Народ безмолвствовал в горести, издавна любя Шуйских, и пролил слезы, когда несчастный Князь Василий, уже обнаженный палачом, громко воскликнул к зрителям: “братья! умираю за истину, за Веру Христианскую и за вас!” Уже голова осужденного лежала на плахе… Вдруг слышат крик: стой! и видят Царского чиновника, скачущего из Кремля к Лобному месту, с Указом в руке: объявляют помилование Шуйскому!»

Момент подготовки Василия Шуйского к казни принципиально важен. Перед плахою русский князь свидетельствует, что умирает за истину. Это свидетельство привносит в верчение запущенных Романовыми жерновов Смуты то духовное содержание, которое одно только и может остановить разрушение страны.

Василий Шуйский – царедворец, политик, дипломат… Создание партий, поиск компромиссов, заключение соглашений – его стихия.

Политические расчеты двигали Шуйским во время следствия по делу царевича. Считается, что Шуйский прикрывал тогда Бориса Годунова, но это не очевидно. Вполне возможно, что, лжесвидетельствуя на царевича Дмитрия и обвиняя его в самоубийстве, Шуйский обрубал ниточки, ведущие от этого злодеяния к боярским родам, взращивавшим идею самозванца…

Но Василий Шуйский не только интриган и политик!

Все биографы говорят о его тяготении к мистицизму…

На Шуйского необыкновенно остро действовало всё, связанное с загробным миром. Князь суеверно опасался неблагоприятного воздействия потусторонних сил.

Поэтому появление Григория Отрепьева было воспринято Василием Шуйским не просто как политическая коллизия (подчеркнем тут, что русская общественная мысль с феноменом самозванства еще не сталкивалась!), а еще и в мистическом плане.

Это было как бы восстание из гроба оклеветанного им, Шуйским, мертвеца! И невнятное, почти вырванное у него признание, что он преднамеренно исказил материала следствия, порождено было именно этим мистическим ужасом, а не одними только политическими расчетами. Но естественно, что снять тяжесть с души признание это не могло, оно только усилило угрызения совести. Оказалось, что он не может противостоять и обольщению…

Необъяснимо ни с какой другой точки зрения почти мгновенное преображение Шуйского в борца с самозванцем. Эта борьба, кстати сказать, совершенно выпадает из стилистики поведения Шуйского.

Великий мастер придворной интриги, Шуйский мог бы дождался, когда обличения самозванца зазвучат из уст людей, которых невозможно связать с ним, и тогда уже и нанес бы удар противнику.

А Василий Шуйский двинулся в бой открыто, словно и не провел он долгие годы при дворах Иоанна Грозного, царя Федора и Бориса Годунова…