Томминокеры Кинг Стивен

Топливные стержни, набросанные огромными саморазогревающимися кучами. Кого там пугало проклятие Тутанхамона? Погодите, ребята, пока археолог двадцать пятого века наткнется на одну из таких вот свалок атомного дерьма!

Гард, ты всего лишь пытался поведать о лжи, о наглой, бессовестной лжи. О том, что ядерная энергия в конце концов убьет миллионы людей, превратив гигантские пространства в бесплодные и непригодные для обитания. В ответ на тебя таращились пустые глаза. Ты обращался к современникам, которые в течение многих лет избирали себе то одну, то другую администрацию и слушали ложь за ложью и даже ложь о лжи, а стоило какому-нибудь вранью раскрыться, вруны говорили: «Ой, извините, мы просто ошиблись», и электорат их по-христиански прощал. Ты все не мог поверить, черт побери, как много людей готовы так поступать, пока не вспомнил, что Ф. Т. Барнум писал о сверхъестественно высокой рождаемости простаков на белом свете[23]. В ответ на истину люди, похлопав глазами, объявляли тебя последним жуликом, ибо американское правительство не способно врать, иначе это была бы уже не Америка, и «Ох, отец, я не смолчу; да, это сделал я, и врать не стану ни за что, пусть хоть прибьют меня!»[24]. Ты говорил, а на тебя пялились, будто на иностранца, лепечущего невесть что на своем наречии.

Восемь лет назад он чуть было не убил жену, а три года назад их с Бобби арестовали в Сибруке; ее – по общему обвинению, за участие в нелегальной демонстрации, а вот Гарденера уже с куда более серьезной формулировкой: «хранение личного огнестрельного оружия без лицензии». Все остальные вышли под залог. Джима продержали два месяца, и адвокат заявил, что ему еще повезло. Гард поинтересовался у него, каково это – прикуривать от бомбы, готовой взорваться в любую минуту. Тогда адвокат спросил, не угодно ли Джиму обратиться к хорошему психиатру. В ответ Джим послал его самого – и не к врачу, а немного дальше.

Впрочем, ему хватило здравого смысла не участвовать более ни в каких демонстрациях. Хотя бы на это – хватило, да. Обходить их за несколько миль, только бы не отравиться снова. Но стоило напиться, и разум (те жалкие остатки, что пощадил алкоголь) с навязчивой одержимостью возвращался к теме реакторов, отработанных стержней, захороненных контейнеров с отходами, а главное – к невозможности остановить крушение этого мира, едва лишь тот покатится под откос.

Другими словами, к АЭС.

Стоило выпить, и сердце начинало саморазогреваться. АЭС, чертовы АЭС… А что, символично. Тут даже не надо быть Фрейдом, чтобы раскусить: на самом-то деле Гард протестует против реактора в собственном сердце. Что касается системы самоконтроля, она уже вышла из строя, и специалиста, отвечающего за нее, давно бы следовало уволить. Этот козел попросту сидел на рабочем месте, играясь с разными переключателями, и, похоже, не собирался успокаиваться, пока Джима не хватит китайский синдром[25].

Да чтоб им пусто было, этим АЭС!

«Забудь ты о них».

Он честно попытался. Для начала решил подумать о своем вечернем выступлении в Северо-восточном университете. Это невинное развлечение спонсировал сам университет и еще группа, окрестившая себя «Друзьями поэзии». Название наводило на Гарденера страх и трепет. Группы с такими названиями, как правило, сплошь состоят из дамочек преклонного возраста, величающих себя «леди». Творения какого-нибудь Рода Маккуина[26] им куда ближе, нежели стихи Джона Берримена[27], Харта Крейна[28], Рона Каммингса или старины Джеймса Эрика Гарденера, запойного пьянчужки, однажды выстрелившего в собственную жену.

«Вали ты отсюда, Гард. Пошли подальше «Поэтический караван Новой Англии». Забудь про Северо-Восточный университет, про подружек поэзии, про суку Маккардл. Беги, пока не стряслось беды. Настоящей беды. Потому что, если ты здесь останешься, ее точно не миновать. «Луна сделалась как кровь…»[29]

Но будь он проклят, если сбежит обратно в Мэн, поджав хвост! Только не он! И потом, эта сучка…

Патрисия Маккардл. Или Гарденер совершенно не разбирается в стервах, или эта – стерва высшего класса.

В контракте, который она заставила всех подписать, было четко сказано: отрабатывай свой хлеб с маслом – или ни черта не получишь.

– Боже! – Джим закрыл ладонью глаза, тщетно пытаясь отгородиться от усиливающейся мигрени.

Хотя точно знал, что здесь поможет одно-единственное лекарство. И вот оно-то как раз грозило серьезными бедами. Но думать об этом хотелось меньше всего. Вскоре спиртное уже текло рекой, а в небе сворачивалась новая воронка смерча.

Джим Гарденер был в свободном падении.

Патрисия Маккардл – главный сотрудник и предводительница «Поэтического каравана Новой Англии». Ноги от ушей, но костлявые. Нос аристократический, но непривлекательный: слишком остро заточен. Гард как-то хотел ее мысленно поцеловать и ужаснулся непрошено всплывшей картинке; этот клюв не просто скользнул по его щеке, а распорол ее, словно бритва. Высокий лоб, нулевая грудь, глаза – серые, точно горные ледники под пасмурным небом. И еще она вела свое происхождение от первых британских переселенцев, прибывших в Северную Америку на галеоне «Мэйфлауэр».

Гарденер раньше работал с ней – и уже знал, что не оберется проблем. В 1988-м его неожиданно включили в состав «Поэтического каравана Новой Англии» при довольно жутких обстоятельствах… впрочем, не столь уж неслыханных в мире поэзии, как и, скажем, в мире джаза или рок-н-ролла. В последнюю минуту в заявленной программе вдруг образовалась дыра, которую требовалось срочно кем-то заткнуть: один из шестерых участников предстоящего веселенького круиза взял и повесился на ремне в сортире.

– Прямо как Фил Оукс[30], – высказался Рон Каммингс в первый день тура, когда они с Гардом тряслись на смежных сиденьях в хвосте автобуса. И нервно хихикнул, будто школьник на задней парте. – Впрочем, наш сукин сын Билл Клотсуорт никогда не блистал оригинальностью.

Патрисии предстояло устроить двенадцать публичных чтений, причем аванс уже был заплачен, что, если отбросить высокопарную риторику, означало попросту: предъявить шестерых поэтов в одной упряжке.

Самоубийство Клотсуорта поставило Маккардл перед необходимостью за три дня отыскать публикующегося поэта в разгар сезона, когда все они были уже нарасхват («Или на вечных каникулах, как дурачок Билли Клотсуорт», – заметил Каммингс, криво ухмыльнувшись).

Никто из потенциальных спонсоров не отказался бы уплатить оговоренную ранее сумму только из-за того, что «Караван» уменьшился на одного поэта, – поступить так было бы «некультурно», особенно если учесть причину случившегося. И все же с формальной точки зрения это значило нарушить условия контракта, а Патрисия не из тех, кому по нраву какие бы то ни было нарушения.

Выслушав четверых поэтов – один хуже другого – менее чем за тридцать шесть часов до первого выступления, она наконец позвонила Гарденеру.

– Все еще пьянствуешь, Джимми? – напрямик спросила она.

«Джимми»! Он терпеть не мог подобного обращения. Вот «Джим» – то, что надо. Так его в основном и звали. Сам он мысленно именовал себя Гардом… и Бобби Андерсон тоже.

– Пью помаленьку, – ответил Джим. – Не так чтобы очень.

– Что-то я сомневаюсь, – холодно проронила она.

– Ты снова в своем репертуаре, Патти. – Гарденер знал, что Патрисия ненавидит это обращение даже сильнее, чем он – «Джимми». Вся ее пуританская кровь восставала против фамильярностей. – А почему ты спрашиваешь, из любопытства? Или вдруг появилась во мне нужда?

Разумеется, он был в курсе, и она это знала, как и то, что Джим сейчас ухмыляется, и это ее не могло не бесить, зато его самого забавляло до жути, и это Патрисии тоже было известно, что радовало Гарденера больше всего.

Еще несколько минут они скрещивали шпаги, а затем заключили нечто вроде брачного договора – только не по расчету, а скорее по необходимости. Джиму нужна была дровяная печка для предстоящей зимы – подержанная, но в рабочем состоянии; он устал как собака ютиться в холод на кухне перед плитой под стук расшатавшегося оконного косяка. А Патрисии срочно понадобился поэт. Они могли бы договориться и на словах, но вы не знаете сучку Маккардл. Она прикатила из Дерри с контрактом (в трех экземплярах) и нотариусом. Гард даже слегка удивился, почему она не взяла с собой и второго нотариуса – на случай если первого хватит удар, или просто так, на всякий случай.

Плевать на плохие предчувствия: стоит Гарденеру прямо сейчас улизнуть, и не видать ему дровяной печи как своих ушей. Половина-то гонорара получена. Патрисия потащит беглого поэта в суд и не пожалеет тысячи долларов, только бы вытянуть из него уплаченные «Караваном» три сотни. С нее станется. Хотя Джим отработал почти все назначенные выступления, однако в контракте за его подписью черным по белому было указано: если Гарденер удерет по любой причине, которую Координаторы Тура посчитают неуважительной, вся не выплаченная ему сумма аннулируется, а весь аванс подлежит возвращению зарегистрированной корпорации «Караван» в течение тридцати (30) суток.

Патрисия ни за что не отвяжется. И вовсе не из принципа, как будет думать она сама, а потому что в трудную минуту Джим назвал ее «Патти».

Но если бы только это. Попробуй он устраниться, и эта сучка не устанет поливать его грязью. Никогда уже Гарденеру не доведется принимать участие в поэтических турах, с которыми она хоть как-нибудь связана, а это чертова уйма туров. И ведь еще этот деликатный вопрос грантов. Муж Патрисии, вот уже десять лет как покойный, оставил ей кучу денег… Нет, Джим, конечно, не думал, что у нее, как у Рона Каммингса, например, монеты выходят из задницы: тело мисс Маккардл в принципе не могло иметь столь вульгарных отверстий, не говоря уже о прямой кишке; в случае необходимости она, скорее всего, прибегала к непорочному выделению шлаков… Как бы там ни было, Патрисия обошлась с деньгами по-умному и учредила свой премиальный фонд. Этот шаг превратил ее одновременно в серьезную меценатку и чрезвычайно ловкую деловую женщину, ведь гранты налогами не облагались. Часть из них выдавалась авторам в назначенные сроки, другие служили наградами в конкурсах, а третьи страховали современные литературные журналы. Распределением ведали комитеты, за каждым из которых стояла сама Патрисия, чьи холеные руки подгоняли их друг к другу, словно части китайской головоломки… или, вернее, сплетали их вместе, будто нити паучьей сети.

Маккардл не просто вытрясет из Гарденера жалкие шесть сотен баксов – она наденет на него намордник. А ведь еще существует возможность – пусть слабая, но возможность, – что Джим напишет два-три хороших стихотворения до того, как безумец, уже засунувший дуло в задницу мира, решится спустить курок.

Значит, придется идти до конца. Гард заказал в номер бутылку «Джонни Уокера» (боже, благослови халяву отныне и вовеки, аминь) и вскоре уже наливал себе по второй, причем руки на этот раз совсем не дрожали. Решил – значит, вытерпит.

Однако день продолжал тянуться, и поэта все чаще посещала мысль о том, чтобы выйти к остановке на Стюарт-стрит, забраться в автобус с борзой на капоте, через пять часов сойти у пыльной придорожной аптеки в Юнити. Оттуда уже автостопом до Трои. Позвонить и сказать: «Меня почти унесло циклоном, Бобби, но я вовремя скрылся в убежище. Здорово, правда?»

«Брось, Гард. Каждый сам кует свое счастье. Проявишь силу – будет и удача. Взялся за дело – терпи».

Джим перерыл дорожную сумку в поисках самой приличной одежды: костюм для выступлений, увы, восстановлению не подлежал. Пара линялых джинсов, незатейливая белая рубашка, потрепанная майка с трусами и носки полетели на ровно расстеленное покрывало («Мерси, мадам, но уборку делать не нужно: я отлично выспался в ванной»). Одевшись, Гарденер проглотил мятную конфету, запил алкоголем, бросил в рот еще мятных конфет и вновь принялся потрошить свою сумку, на этот раз пытаясь найти аспирин. Нашел. Проглотил сразу несколько штук. Посмотрел на бутылку. Отвел взгляд. В голове все отчетливее пульсировала боль. Джим сел у окна с тетрадями: надо же выбрать, что прочесть вечером.

При скудном свете стихи казались написанными на карфагенском. Вместо того чтобы бороться с мигренью, аспирин явно решил с ней сотрудничать. Трам-бам-мерси, мадам. Голова раскалывалась с каждым биением сердца. Словно тупой стальной бур медленно ввинчивался внутрь – над левым глазом, чуть в стороне. Знакомое дело… Гарденер дотронулся до бледного шрама и задумчиво обвел его, еле касаясь подушечкой пальца. Там, под кожей, таилась стальная пластина – напоминание о несчастном случае в юности, во время лыжной прогулки. Доктор тогда сказал: «Сынок, иногда тебя будут терзать головные боли. В такие дни говори спасибо, что ты вообще что-то чувствуешь. Считай себя невероятным везунчиком».

Но Гарденер сомневался, что это так.

Весьма сомневался, когда начинало накатывать.

Дрожащей рукой отложив тетради, он прикрыл глаза.

«Я не смогу».

«Ты сможешь».

«Нет. Луна уже сделалась кровью, я это чувствую, черт, почти вижу».

«Завязывай с этой ирландщиной, девка, никчемный слабак! Сильнее надо быть, сильнее!»

– Постараюсь, – пробормотал он, не открывая глаз.

Четверть часа спустя из носа закапала кровь, но Гард не заметил этого. Он заснул сидя.

Перед выходом на сцену Джима всегда охватывал страх. Даже если его ждала совсем небольшая аудитория (а большие и не собираются, чтобы послушать современных поэтов). Но в этот вечер, двадцать седьмого июня, к привычному страху прибавилась головная боль. Очнувшись у себя в номере у окна, Гарденер обнаружил, что дрожь и нытье в желудке бесследно пропали, зато мигрень усилилась в несколько раз и достигла высшего, неведомого ранее уровня. Словно гигантский кролик нервно колотил по черепу тяжелой лапищей.

Когда наконец подошла его очередь выступать, Джим слышал сам себя точно со стороны – в записи, по испорченному приемнику, на коротких волнах, откуда-то из Испании, а то и из Португалии. Все мысли будто смыло волной; осталось лишь притвориться, что он не может найти особое стихотворение, которое задевал куда-то. Гарденер зашелестел листами, перебирая их негнущимися, потерявшими чувствительность пальцами. «Кажется, я сейчас упаду, – подумал он. – Прямо здесь, у всех на глазах. Вместе с кафедрой опрокинусь на первый ряд. Если повезет, приземлюсь на эту аристократическую сучку и прикончу ее. А значит, не зря проживу свою жалкую жизнь».

«Не сдавайся! – отозвался безжалостный внутренний голос. Иногда он звучал как отцовский, но чаще – как голос Бобби Андерсон. – Держись, и все тут. Больше от тебя ничего не требуется».

Аудитория, как назло, именно в этот вечер собралась внушительная. Человек сто набилось за парты лекционного зала Северо-Восточного университета. Какие большие у них глаза. «Почему у тебя такие большие глаза, бабушка?» – «Чтобы съесть тебя!» Они просто выпьют до дна его душу, ка, или как там ее еще называют. Вспомнился отрывок из песни группы «T. Rex»: «Детка, я вампир твоей любви… И я тебя ВЫСОСУ!»

Ну да, конечно, «T. Rex» давно уже нет. Марк Болан, их лидер, впечатался на спортивной машине в дерево и может считать себя везунчиком, потому что не выжил. Бейте в гонг в честь Марка, которому удалось… Или не удалось. Неважно. В 1986-м их мелодию перезапишут на студии «Пауэр стейшн», и это будет кошмар, это… это…

Джим поднял дрожащую руку ко лбу, и по аудитории прокатился обеспокоенный шепоток.

«Лучше продолжай, Гард. Аборигены волнуются».

Ага, это голос Бобби, конечно.

Квадратные светильники, вделанные в потолок впритык друг к другу подобно камням мостовой, начали странно пульсировать, причем почему-то в такт волнам накатывающей боли. Гарденер видел перед собой Патрисию. Она сидела в маленьком черном платье, которое наверняка обошлось не дороже трех сотен и было куплено с молотка в одной из прогоревших лавок на Ньюбери-стрит. Вытянутое, бледное, суровое лицо пуританки, чьи предки, эти славные жизнелюбивые парни, с радостью могли сгноить за решеткой всякого, кто выйдет в субботу из дома, позабыв положить в карман носовой платок, и, на его несчастье, будет пойман с поличным. Темные глаза Маккардл давили на него, точно огромные пыльные камни. Гарденер понял: она все видит. И очень довольна. «Вы только посмотрите. Она ждет моего падения. Знаете, что подумает Патрисия, когда я не выдержу и свалюсь? Прекрасно знаете…»

«Ну разумеется. Это тебе за то, что назвал меня «Патти», спившийся сукин сын». Именно так и подумает. «За то, что назвал меня «Патти», унизил, заставил себя упрашивать… Так что смелее, Гарденер. Может быть, я даже не отберу у тебя карманные деньги. Три сотни – совсем небольшая цена за ни с чем не сравнимое удовольствие наблюдать, как ты тут загнешься у всех на глазах. Вперед, не стесняйся!»

Теперь уже зрители по-настоящему начали волноваться. Пауза между стихами затягивалась куда дольше обычного. Шепот перерастал в приглушенный гул. Где-то за спиной неуверенно кашлянул Рон Каммингс.

«Соберись!» – рявкнул голос Бобби Андерсон… и вдруг начал затихать, затихать.

Готовясь упасть, поэт посмотрел в лица зрителей – и увидел пустые круги, нули, большие белые дыры вселенной.

Гул усиливался. Гарденер заметно качнулся и языком провел по пересохшим губам, с немым испугом глядя в аудиторию. И вот он уже не слышит Бобби, но ясно и четко видит ее.

Прямо сейчас она в Хейвене – и в то же время здесь, перед ним. Сидит в кресле-качалке. На ней шорты и топ на завязочках, прикрывающий… назовем это «грудью». У ног, обутых в потрепанные старые мокасины, свернулся Питер и крепко спит. Книжка есть, но она ее не читает. (Джим сумел даже разобрать название. Это были «Ангелы-хранители» Дина Кунца.) Бобби молча смотрит во тьму и думает о своем. Мысли у нее всегда движутся ровно, по правилам, одна за другой, как вагоны поезда. Не спешат, не запаздывают, не сходят с рельсов. Бобби – образцовый железнодорожник.

Джим даже расслышал, о чем она думает. Что-то такое в лесу… Ей что-то попалось в чаще. Ну да. Бобби, пытается разобраться с этим и сообразить, почему она так устала. Ей и в голову не приходит вспомнить о Джиме Эрике Гарденере, известном поэте и бунтаре, пустившем пулю в собственную жену в День благодарения, а ныне стоящем на сцене Северо-Восточного университета, под ярким пульсирующим сиянием, в компании еще пятерых литераторов и какого-то жирного тюфяка по прозванию не то Арберг, не то Аргльбаргль, и почти готовом грохнуться в обморок. Мистер Катастрофа собственной персоной. Боже, благослови разумную Бобби; ей всегда удавалось «владеть собой наперекор уродам». Вот и сейчас она размышляет, как положено нормальному человеку…

Или нет. Все совсем не так.

И тут впервые мысль настойчиво прорвалась к нему сквозь звукоизолирующую оболочку, сияя, как пламенный шар в ночи: «Бобби в беде! В НАСТОЯЩЕЙ БЕДЕ!»

Эта уверенность поразила его, как боксерский удар в челюсть; даже голова перестала кружиться. Джим весь сжался, передернувшись от стука собственных зубов. Накатил новый приступ мигрени, но это было даже неплохо: если он ощущает боль, значит, вернулся в реальность, а не плавает неизвестно где посреди озонового слоя.

А потом что-то переключилось, и перед глазами мелькнула другая картинка, очень зловещая и отчетливая. Бобби находилась в подвале дома, унаследованного от дядюшки. Копалась в каком-то механизме… Вроде бы. В темноте было не разобрать, да и Бобби никогда раньше не дружила с техникой. Но теперь она явно пыталась что-то такое сделать: язычки призрачного голубого пламени плясали между пальцами, погруженными в путаницу из проводов внутри… чего? Мало света, не разобрать… Что там за темный цилиндр? Гарденер уже где-то видел его. Но тут…

Тут он начал еще и слышать. И это было даже страшнее, чем видеть недоброе синее пламя. Джим услышал Питера. Тот завывал. А Бобби не обращала внимания. Вот уж совсем на нее не похоже! Она продолжала себе распутывать провода в глубине сырого, неосвещенного, пахнущего корнями подвала.

Тут раздался гул голосов, и видение испарилось.

Лица зрителей уже не напоминали вселенские белые дыры, а обрели узнаваемые человеческие черты. Кто-то (не очень многие) смотрел с любопытством, кто-то с досадой, но большинство – с тревогой и беспокойством. Ну да, на их месте он бы точно так же смотрел. Неужели Джим только что боялся этих людей? Серьезно? Почему?

Только Патрисия Маккардл выбивалась из общей картины. В ее взгляде сквозила спокойная, сытая уверенность в его провале, мгновенно приведшая Гарденера в чувство. Поэт внезапно заговорил, мысленно сам удивившись тому, как естественно и приятно прозвучал его голос:

– Прошу прощения. Извините. У меня целая пачка новых стихов; боюсь, я тут зачитался и малость ушел в себя.

Пауза. Улыбка. Многие люди снова откинулись на спинки сидений, на встревоженных лицах было теперь написано облегчение. Кто-то сочувственно хохотнул. На щеках Патрисии проступили гневные пятна, при виде которых у Гарденера даже прошла головная боль.

– Честно говоря, – продолжал он, – это еще не вся правда. Вообще-то я размышлял, прочитать ли вам что-нибудь новенькое. Благоразумие сошлось в нелегком спарринге с тяжеловесом под именем Авторская Гордость – и одержало победу, но спорную. Соперник просит реванша…

Смех в зале звучал уже веселее.

Щеки старушки Патти пылали, как раскаленная плита у него на кухне, если взглянуть на нее в обледеневшее окошко морозным вечером, а руки так крепко переплелись, что побелели костяшки пальцев. Она не оскалила зубы, но, о братья и сестры, была к этому близка, ужасно близка.

– Тем временем я собираюсь исполнить опасный трюк и прочесть перед вами довольно длинное стихотворение из своего первого сборника «Гримуар». – Подмигнув Патрисии, Гарденер закончил с доверительно-иронической интонацией: – Бог трусов не терпит, верно?

За спиной хрюкнул Каммингс, весь зал рассмеялся. Поэт наконец увидел, как из-под гневно сжавшихся в линию губ ярко блеснули жемчужные зубки. Ох, мама дорогая, как это было прекрасно, лучшего и желать нельзя!

«Гард, осторожнее с ней. Думаешь, твой ботинок уже стоит у нее на шее? Может, и так, но это всего лишь мгновение. Не расслабляйся. Она не забудет. И не простит».

Ладно, потом, потом… А сейчас он раскрыл свой первый потрепанный сборник. Тот сам распахнулся на нужном стихотворении – «Лейтон-стрит». Глаза пробежали по надписи: «Посвящается Бобби, которая первой учуяла запах полыни в Нью-Йорке».

Стихотворение родилось в год их знакомства. Тогда Бобби только и говорила, что про улицу в Ютике, на которой выросла и откуда ей пришлось совершить побег, чтобы стать собой – простой сочинительницей простых историй. У нее были способности, яркость и легкость. Гард почувствовал это практически сразу. А в течение последующего года увидел и большее: как она переросла свой поверхностный, расточительный стиль и стала писать пусть не как великий, но как очень смелый автор. Однако вначале ей нужно было вырваться с Лейтон-стрит. Не с настоящей, конечно, а с той демонической улицы, которую Андерсон продолжала носить в своем сердце, где среди унылых, населенных призраками многоэтажек обитали больной любимый отец и безвольная любимая мать, а надо всеми царила надменная и всесильная, словно дьявол, сестра. В том же году как-то раз Бобби умудрилась заснуть во время занятия. Гарденер был с ней предельно мягок – потому что уже понемногу влюблялся и потому что заметил огромные круги у нее под глазами.

– Я ночью почти не спала, – оправдывалась она, задержавшись после звонка. Бобби еще находилась в полудреме, иначе не стала бы продолжать; так сильна была хватка Энн и Лейтон-стрит. Но сейчас Бобби словно накачали наркотиками, она будто стояла ногами по разные стороны каменной темной стены из грез. – Стоит забыться, и я начинаю слышать ее.

– Кого? – спросил Джим с теплотой в голосе.

– Сеструху… то есть мою сестру Энн. Она скрежещет зубами, и звук такой, будто к-к-к…

«Кости трещат», – хотела сказать она, но вместо этого разразилась истерическим плачем, сильно перепугав поэта.

Энн…

Живое воплощение Лейтон-стрит.

Именно Энн была препятствием

(«В мою дверь томминокер стучит и стучит»)

на пути творческих устремлений сбежавшей сестры.

«Ну хорошо, – решился Гард. – Ради тебя, Бобби. Только ради тебя».

И начал читать «Лейтон-стрит» – спокойно, неторопливо, как если бы репетировал у себя в комнате.

– Такие улицы от начала залиты битумом, Откуда торчат булыжники, Похожие на головы заживо погребенных младенцев. «Из какого это мифа?» – спросим мы с тобой. «Какой такой миф? – рассмеются дети с обочины, Продолжая скакать на палках и перебрасываться мячом. – Какой еще миф, никакого мифа, сука, здесь только Лейтон-стрит, и все, и кругом ничего, кроме вросших в землю домов, ничего, кроме задних крылец, где наши мамаши чешут между собой языками». Душными летними днями на Лейтон-стрит слушают радио, а над крышами, между антеннами, так и шмыгают птеродактили. «Эй, сука, эй, сука! – скажут они. – Какой тебе миф? Никакого мифа! Ты слышишь, сука, здесь нет ничего, кроме Лейтон-стрит. Сгинь и умолкни, пока не сгинешь, молчи, – говорят они, – сука». И мы с тобой повернемся спиной к этим улицам, к магазинам с глухими витринами из кирпича, и ты промолвишь: «О, я достигла пределов знания, но до сих пор слышу этот ее зубовный скрежет, этот скрежет в ночи…»

Джим так давно не перечитывал это стихотворение, что сейчас не просто его «исполнял», но заново открывал для себя. Да и какое там «исполнение» может быть в конце тура, о чем вы? Большинство из явившихся на выступление в Северо-Восточный тем вечером, даже наблюдавшие жуткую, отвратительную развязку, позже сошлись в одном: «Лейтон-стрит» в прочтении Гарденера – лучшее, что им когда-либо приходилось слышать.

Неплохо, учитывая, что это было последнее выступление в его жизни.

Читал он примерно двадцать минут, а закончив, тревожно устремил взгляд в бездну притихшего зала. Гарденеру даже успело почудиться, что ничего он на самом деле не прочитал, просто пережил еще одну яркую галлюцинацию перед обмороком.

Потом кто-то поднялся с места и зааплодировал – громко, отчетливо. Это был молодой человек с мокрыми от слез щеками. Рядом с ним встала девушка и тоже захлопала, тоже плача. А потом они все поднялись и устроили ему – да-да, представляете? – овацию. Джим увидел на лицах то самое выражение, о каком и мечтает любой поэт: люди словно только что пробудились от сказочно яркого сна, рядом с которым блекнет любая реальность. Вид у них был как у Бобби в тот памятный день, когда, казалось, она с трудом соображала, где вообще находится.

Впрочем, не все поднялись и хлопали. Патрисия Маккардл, прямая как палка, продолжала сидеть, судорожно вцепившись в маленькую вечернюю сумочку. Губы ее были плотно сжаты, напоминая тонкий бескровный разрез. Жемчужные зубки надежно спрятались. Гард устало порадовался. Что скажешь, Патти? Правда ведь, настоящая этика пуритан в том и заключается, чтобы не дать белой вороне каркать громче положенного? Однако в контракте ни слова не было про обязанность лицемерить, верно?

– Спасибо вам, – пробормотал поэт в микрофон, дрожащими руками сгребая свои тетрадки и записи в одну неровную кучу, которую чуть было не рассыпал по полу, покидая трибуну.

И с глубоким вздохом рухнул в кресло рядом с Каммингсом.

– Господи, – шепнул Рон, не переставая рукоплескать. – Боже мой!

– Кончай уже хлопать, болван, – зашипел в ответ Гарденер.

– Черта с два. Не знаю, когда ты успел написать эту вещь, но она просто великолепна! С меня сегодня бутылка.

– Сегодня – разве что газировка, – ответил Джим, точно зная, что врет.

Мигрень уже возвращалась. Аспирином или каким-нибудь перкоданом ее не вылечить. Кваалюдом[31] – тоже. Тут поможет одно – изрядные алкогольные возлияния. Всю боль разом снимет.

Аплодисменты начали затихать. Патрисия выдавила из себя вымученную улыбку благодарности.

Толстяка, представляющего поэтов публике, звали все-таки Арбергом (хотя Гарденеру по-прежнему хотелось величать его Аргльбарглем). Будучи доцентом английской кафедры, он возглавлял группу спонсоров. Отец Джима окрестил бы такого «крепким шлюхиным сыном».

После чтения крепкий шлюхин сын закатил у себя на дому вечеринку для участников «Каравана», «Друзей поэзии» и кое-кого из коллег по кафедре. Все началось в одиннадцать и сперва шло чинно, благопристойно, как это обычно бывает: мужчины и женщины в неудобных позах стояли мелкими группами со стаканами и одноразовыми тарелками в руках, ведя осторожные академические беседы. Гарденера всегда бесила столь бесполезная трата времени – и в его бытность преподавателем, да и теперь… Хотя, пожалуй, теперь в этом было нечто ностальгическое, какая-то приятная меланхоличная нотка.

Тем более внутренний голос завсегдатая вечеринок подсказывал, что лучшее – впереди. Ближе к ночи на смену этюдам Баха придет рок-группа «Pretenders», а болтовня о классовых различиях, политике и литературе уступит место куда более увлекательным темам: как сыграли «Бостон ред сокс», кто на кафедре пьет больше всех, кто с кем переспал…

Сочинители в основном теснились у шведского стола, явно следуя золотому правилу Гарденера для поэтических туров: «Не упусти халяву». Под взглядом Джима Энн Делани, написавшая несколько не блестящих, но назойливо застревающих в памяти стихотворений о сельских тружениках Новой Англии, широко открыла рот, чтобы впиться зубами в огромный сандвич. Майонез, похожий оттенком и консистенцией на бычью сперму, брызнул ей прямо на пальцы. Поэтесса некрасиво их облизала и подмигнула Гарденеру. По левую руку от Энн обладатель прошлогодней премии Бостонского университета имени Натаниэля Готорна (за длинную поэму «Прибежище грез 1650–1980») проворно запихивал в рот оливки. Джон Эдвард Симингтон, так звали этого парня, сделал передышку, чтобы набить карманы вельветового пиджака (с заплатками на локтях, разумеется) кружочками сыра «Бонбел» в обертках, и снова набросился на оливки.

Тут к Джиму подрулил Рон Каммингс. Этот, как всегда, ничего не ел. В руке у него был бокал уотерфордского хрусталя, наполненный неразбавленным виски. Рон кивнул в сторону закусок:

– Замечательно. Просто рай для ценителя болонских колбас и кочанных салатов.

– Умеет жить этот Аргльбаргль, – кивнул Гарденер.

Каммингс прыснул напитком так, что у него даже выпучились глаза.

– Аргльбаргль? Боже мой, Джим, ты сегодня в ударе. – И, выразительно посмотрев на бокал товарища (там была сильно разведенная тоником водка – правда, уже вторая за вечер), лукаво спросил: – Значит, газировка и ничего, кроме газировки?

– Ну… По большей части.

Рон опять засмеялся и отошел.

К тому времени, когда вместо записей Баха поставили Б. Б. Кинга, Гард уговаривал четвертый бокал. На этот раз он просил бармена, присутствовавшего на выступлении, сделать упор на водку. И принялся на все лады повторять две шутки, которые с каждой порцией все сильнее его смешили. Первая – про ценителей болонских колбас и кочанных салатов, а вторая – про то, что все доценты подобны «Кошкам» Т. С. Элиота, по крайней мере, в одном: у каждого из них есть тайное имя. Тут Гарденер сообщал под большим секретом, что разгадал имя хозяина: Аргльбаргль. Когда подошло время пятой порции, Джим велел бармену просто помахать тоником перед водкой: этого, мол, вполне достаточно. Парень с каменным выражением на лице покачал банкой перед наполненным водкой стаканом. Гарденер хохотал до слез и до колик в животе. Ему действительно начинал нравиться этот вечер… И скажите по чести, дамы и господа, разве не заслужил он немного радости? Сегодня Джим отработал лучшее выступление за многие годы, а то и за всю свою жизнь.

– Знаете, – подмигнул он бармену, нуждающемуся в деньгах аспиранту, нанятому специально для этой оказии, – все доценты напоминают «Кошек» Томаса Элиота, по крайней мере, в одном…

– Да, мистер Гарденер?

– Джим. Просто Джим.

Поэт по глазам видел, что этому никогда не бывать: сегодня вечером он блистал перед парнем на сцене, а значит, уже не станет в его глазах каким-то банальным «Джимом».

– У каждого из них есть тайное имя, – продолжал Гарденер. – У хозяина вечеринки тоже такое имеется, и я его разгадал. Аргльбаргль. Это как горло прополоскать для приятного запаха… – Он задумался. – Что, кстати, означенному джентльмену вовсе не помешало бы.

Тут он расхохотался. Какое милое дополнение к шутке. «Все равно что стильный рисунок на капоте крутого авто», – подумал он и опять рассмеялся.

Люди, стоявшие рядом, с недоумением посмотрели на него и вернулись к прерванным разговорам.

«Тише, Гард, старина. Пора немного убавить громкость». Поэт широко ухмыльнулся: все-таки у него намечался чудесный вечер. Даже мысли, чтоб им, в голову лезли одна другой забавнее.

Бармен ответил кислой улыбкой.

– Поосторожнее с профессором Арбергом, – посоветовал он, – или о ком вы там говорили. Он у нас… малость обидчивый.

– Да вы что! – Джим выпучил глаза и энергично задвигал ими вверх-вниз, подражая Граучо Марксу[32]. Но громкость и вправду убавил. – И наверное, даже не «малость», судя по габаритам. Крепкий шлюхин сын, ага?

– Ну… да. – Украдкой оглядевшись, бармен перегнулся через импровизированную барную стойку. – В прошлом году было дело… Профессор случайно услышал в фойе, как один студент пошутил: ему, дескать, всегда хотелось учиться в таком заведении, где Моби Дик был бы не сухой и казенной классикой, а живым членом кафедры. Говорят, этот парень числился среди наших одним из первых, но уже до конца семестра он вылетел. Как и все, кто смеялся над шуткой. Остальные учатся до сих пор.

– Господи, – выдохнул Гарденер.

Он и раньше слышал подобные истории (две или три из них были даже еще гнуснее), но все равно каждый раз испытывал омерзение. Проследив за взглядом бармена, поэт обнаружил Аргльбаргля возле фуршетного столика, в обществе Патрисии. Жирдяй жестикулировал глиняной кружкой с пивом, а другой рукой загребал картофельные чипсы, погружал их в устричный соус и переправлял себе в рот, не переставая болтать и брызгать слюной. Гарденер не мог вспомнить, когда в последний раз видел что-то более гадкое. При этом на лице у сучки Маккардл был написан такой неподдельный восторг, что казалось, еще немного – и она падет на колени, чтобы ему отсосать. А жирный хрен, вдруг представилось Джиму, даже жрать в это время не перестанет, так и будет ронять на ее прическу крошки от чипсов и капли вонючего соуса.

– Иисус разрыдался бы, – протянул поэт и медленно осушил полбокала водки-уже-без-тоника.

Напиток почти не обжег… Обожгло другое – накатившая вдруг волна враждебности, предвестница немого и необъяснимого гнева, который терзал его с самых первых дней пьянства.

– Долей-ка, приятель.

Бармен плеснул еще водки. А потом робко сказал:

– Мистер Гарденер, по-моему, вы сегодня просто чудесно выступили.

– Спасибо.

Глупо, но Джим растрогался. Этот мальчишка, которому самому-то не во всех заведениях подадут спиртное без документов, чем-то напомнил ему Бобби Андерсон в ее первые дни в университете. Стихотворение «Лейтон-стрит» посвящалось именно ей.

– Вам надо поаккуратнее с этой водкой, – предупредил мальчишка. – Она забирает не сразу, но крепко.

– Все под контролем, – заверил Гарденер и подмигнул. – Идеальная видимость в радиусе десяти миль.

С этими словами он отошел от бара, покосившись в сторону крепкого шлюхина сына и сучки Маккардл. Та мгновенно почуяла и ответила холодным неулыбчивым взглядом двух синеватых льдинок.

«Выкуси, фригидная стерва», – подумал Джим и по-трактирному неучтиво отсалютовал ей бокалом, дерзко осклабившись.

– Газировка, значит? Чистая газировка?

Гарденер обернулся. Рон Каммингс возник за его спиной, как чертик из коробочки. Он даже ухмылялся по-мефистофельски.

– Отвали, – сказал Джим, и многие из стоящих поблизости обернулись.

– Дружище…

– Знаю-знаю, пора убавить громкость, – проворчал Гарденер.

А в голове уже все настойчивее нарастала пульсация, но не та, о которой предупреждал доктор после несчастного случая, – не ото лба, а со стороны затылка, из глубины. И она не несла с собой боли…

Скорее наоборот, было даже приятно.

– Доволен? – Каммингс еле заметно кивнул в сторону Патрисии. – Ты здорово ее разозлил, Джим. Она спит и видит, как от тебя избавиться. Не вздумай дать повод.

– А пошли бы вы оба и трахнулись.

– Сам с ней трахайся, – возразил Рон. – Я еще понимаю – загнуться от рака, цирроза печени, повреждения мозга: это все статистически доказанные последствия пьянства, так что если накроет – винить буду только себя. Диабет, глаукома, преждевременный износ организма в нашем роду были тоже в порядке вещей. Но отморозить пенис? Слуга покорный, как-нибудь без меня.

Гарденер озадаченно посмотрел товарищу вслед. Потом до него дошло, и он разразился диким хохотом. Слезы не просто выступили на глазах, а потекли в три ручья по щекам.

Окружающие опять на него покосились – вот уже в третий раз за вечер. Здоровый мужик в обносках с бокалом, наполненным, судя по виду, неразбавленной водкой, стоит один и хохочет в голос.

«Легче на поворотах!» – подумал Джим.

«Громкость убавь!» – приказал он себе.

«Отморозить пенис!»

Гарденер вновь зашелся смехом.

Мало-помалу он взял себя в руки. И двинулся в другую комнату, к стереоустановке. В таких местах обычно тусуются самые интересные люди на вечеринках. По дороге Джим жадно проглотил пару канапе с подноса, не переставая думать о том, что Маккардльбардль все еще пристально глядит ему в спину, а тем временем выкладывает Аргльбарглю всю подноготную неугодного стихоплета, не расставаясь со своей коронной холодной улыбочкой. «Вы разве не знали? Ну как же! Выстрелил, да. Прямо в лицо. Она согласилась отозвать обвинение, если развод состоится полностью на ее условиях. Кто знает, правильное это было решение или нет. В других женщин он еще не стрелял… Пока что. Сегодня ему удалось недурно выступить, даже несмотря на ту подозрительную отключку между стихами, но вы же сами видите, Гарденер не в себе, да и с выпивкой у него нелады…»

«Спокойнее, Гард. – Во второй раз за вечер в голове зазвучал голос Бобби Андерсон. – Не будь параноиком. Бога ради, что им, поговорить больше не о чем?!»

В дверях он все-таки замер и обернулся.

Парочка смотрела на него в упор.

Джима захлестнула опасная, пугающая волна потрясения. Он выдавил из себя еще одну широкую оскорбительную ухмылку и снова приветственно поднял бокал.

«Не надо, Гард, уходи. Это может кончиться плохо. Ты пьян».

«Все в порядке, я держу себя в руках. Она хочет, чтобы я вылетел, потому и сверлит меня взглядами, потому и рассказывает этому жирному борову о жене, в которую я стрелял, про заряженный кольт, с которым меня задержали в Сибруке; ей позарез нужно от меня избавиться – а иначе придется признать, что алкаш и женоубийца, коммуняка и демонстрант стал гвоздем программы. Но я не хочу пороть горячку. Будь спокойна, детка. Я еще потусуюсь немного, воздерживаясь от огненной воды, выпью кофе и пораньше свалю к себе в номер. Без вопросов».

И хотя кофе он пить не стал, не свалил пораньше, и уж тем более не воздерживался от огненной воды, ближайший час прошел очень мирно. Всякий раз, когда громкость угрожающе нарастала, Гарденер убавлял ее и предусмотрительно умолкал, когда чувствовал, что его, по выражению бывшей, «заносит». «Джим, когда ты напьешься, язык развязывается, и тебя заносит; в этом одна из главных твоих проблем».

Держался он в основном в гостиной Арберга, среди молодежи, еще не успевшей набраться осмотрительности и чопорности. Беседы здесь вели оживленно, весело, интеллигентно. Время от времени в памяти Гарденера возникала тема АЭС – в такие часы, как этот, она всплывала всегда, словно разлагающийся утопленник в ответ на пушечный выстрел. В такие часы, а особенно на этой стадии опьянения, уверенность, что людей нужно срочно предупредить об угрозе, поднималась из глубины на поверхность, неизбежно таща за собой возбуждение, злость и потерю логики, словно полусгнившие водоросли. Как всегда… Последние восемь лет подобной жизни были скверными, из них самые последние три – вообще кошмарными; за это время он сам себя перестал понимать и распугал почти всех своих близких знакомых. Стоило выпить, и гнев, ужас, а главное – неспособность объяснить хоть кому-то, что же на самом деле произошло с Джимом Гарденером, – находили единственный выход в разговорах об АЭС.

Однако сегодня вечером, едва лишь он затронул коронную тему, как в гостиную ввалился Рон с лихорадочными пятнами на впалых щеках. Пьяный ли, нет ли, Каммингс мгновенно почуял, куда ветер дует, и ловко повернул разговор обратно в русло поэзии. Джим испытал к нему смутную благодарность, но, если честно, и разозлился. Нелогично? Да, и все-таки факт остается фактом: Гарденера сбили с любимой темы.

Итак, благодаря отчасти самоконтролю, отчасти своевременному вмешательству Каммингса, Джим избегал проблем чуть ли не до конца вечеринки. Еще полчаса – и он вышел бы сухим из воды… по крайней мере, на этот раз.

Но тут Рона с его убийственным остроумием потянуло язвить о поэтах-битниках, и Гарденер решил наведаться в столовую – плеснуть себе горячительного и, возможно, перекусить у фуршетного столика. То, что произошло дальше, мог подстроить лишь исключительно злющий и остроумный бес.

– Когда запустят «Ирокез», вы сможете раздать хоть три дюжины дополнительных стипендий, – послышалось откуда-то слева.

Гарденер так резко развернулся, что чуть было не расплескал напиток. Этого просто не может быть; ведь ему померещилось, правда?

У фуршетного столика стояли трое мужчин и столько же женщин. Разумеется, не обошлось без всемирно известной комической парочки – Аргльбаргля и Мисс Маккардльбардль. Речь держал человек, похожий на торговца автомобилями, только прилично одетого. Рядом стояла его жена – с натяжкой можно сказать, что симпатичная. Ее блекло-голубые глаза казались огромными за толстыми линзами очков. Гарденер, которого ни пары алкоголя, ни одержимость еще никогда не лишали зоркой жизненной наблюдательности, сразу подметил одну деталь. У этой дамы в толстых очках был сейчас точно такой же взгляд, как у Норы, его бывшей жены, когда пьяного Джима на вечеринках «несло». Очевидно, ей очень хотелось вывести благоверного из этого состояния, но как?

Гард присмотрелся внимательнее: эти двое женаты месяцев восемь. Или, может быть, год. Нет, все же месяцев восемь.

Говорящий – скорее всего, какая-нибудь мелкая шестеренка из «Бэй стейт электрик». Да, точно «Бэй стейт»: это им принадлежит «Ирокез». Мужчина расхваливал будущую АЭС как лучшее изобретение человечества (не считая идеи продавать хлеб уже нарезанным), и по его убежденному виду Гарденер заключил: нет, даже не мелкая шестеренка. Просто «шестерка». Большие шишки не проявляли такого энтузиазма. Даже если на время забыть абсурдность самой идеи связываться с ядерной энергией, «Ирокез» вот уже пять лишних лет «запускали» и «запускали», а ведь от непредсказуемого исхода этого мероприятия зависела судьба трех крепко связанных между собой банковских цепей Новой Англии. Их главы стояли по горло в зыбучих радиоактивных песках и торговали бумажками, не обеспеченными ничем, кроме громких посулов. Чем-то все это напоминало безумную версию детской игры «Успей занять стул, когда музыка кончится».

Месяц назад, как и ожидалось, компания получила судебное разрешение на загрузку урановых стержней. То-то, должно быть, полегчало засранцам!

Арберг слушал с благоговением на лице. Пусть он не числился в попечительском совете своего института, но и не был простым педагогом – следовательно, уже понимал, как важно уметь подмаслить посланника от «Бэй стейт электрик», пусть даже самую что ни на есть «шестерку». Электроэнергетика могла многое сделать для вуза, если бы захотела.

Интересно, этот Редди Киловатт[33] – тоже «Друг поэзии»? Ну да, такой же, как Гарденер – «Друг нейтронной бомбы». А вот его жена, с ее толстыми линзами в очках и хорошеньким озабоченным личиком, – та походила на «Друга поэзии».

Зная, что совершает чудовищную ошибку, Джим медленно, словно во сне, направился к этим людям. На его лице продолжала играть дежурная улыбка немного усталого завсегдатая вечеринок, но в левой части головы уже нарастала пульсация. До боли знакомый беспомощный гнев поднимался багровой волной, а в сердце рождался крик: «Вы хоть понимаете, о чем говорите?» Время от времени Гард мог вести логичные споры на тему АЭС, но в случаях, подобных сегодняшнему, ему оставалось одно: безмолвные вопли души.

«Разве вы ничего не знаете? Не понимаете, что стоит на карте? Неужели никто не помнит, что было в России всего лишь два года назад? Им не хватит и следующего столетия, чтобы захоронить всех жертв!» Не помнят. Откуда им помнить. Господи… Боже ты мой! Эти люди готовы воткнуть урановый стержень себе же в задницу, а потом любоваться светящимися какашками, продолжая всех убеждать в безобидности и безопасности ядерной – мать ее – энергии. Иисус! ИИСУСЕ! Придурки стоят и внимают козлу, словно он вменяем!

«Шестерка» продолжал нести ахинею. Гарденер тихо стоял с бокалом в руке и с любезной улыбкой слушал.

Третий в группе мужчина, лет пятидесяти с виду, смахивал на декана. Величая «шестерку» Тэдом, он полюбопытствовал, не возобновятся ли осенью акции протеста.

Тэд Ядерная Шишка заверил его, что и тут беспокоиться не о чем. В Сибруке пошумели и перестали, Мэн тоже забыл эту моду. С тех пор как федеральные судьи вынесли несколько суровых приговоров за «уличные безобразия», демонстранты подрастеряли свой пыл. «Эти храбрецы меняют лозунги чаще, чем любимые рок-группы», – высказался он. Арберг, Маккардл и прочие рассмеялись. Все, кроме жены Тэда Ядерной Шишки, вымученно растянувшей уголки рта.

Зато Гарденер продолжал ухмыляться вовсю. Улыбка просто примерзла к его лицу.

Тэд Ядерная Шишка усилил напор. Дескать, пора показать арабам раз и навсегда, что американцы в них не нуждаются. Дескать, даже самые современные электростанции на угольном топливе все равно чересчур грязны, чтобы Управление по охране окружающей среды сочло их приемлемыми. Дескать, солнечная энергия – это прекрасно, «но только в солнечный день». Собеседники снова прыснули.

В голове у Гарденера стучало и дергало, дергало и стучало. Чутко уловив еле слышный треск, будто от сломавшейся льдинки, Джим поспешил чуть ослабить хватку, чтобы не раздавить бокал.

Потом моргнул – и вдруг увидел над шеей хозяина вечеринки голову хряка. Галлюцинация была удивительно, даже сверхъестественно правдоподобной, вплоть до жесткой щетины на морде. Фуршетный столик давно разорили, но Арберг ловко подбирал объедки. Дожевывая последние печенья «Трисквит», он нанизал на зубочистку одинокий ломтик салями и вместе с кусочком сыра отправил его себе в сопящую пасть, а вдогонку – еще и крошки картофельных чипсов. Все это время он не переставая кивал в ответ на заверения Тэда, что ядерная энергия – единственно правильный выбор для человечества.

– Слава богу, американцы наконец посмотрели на эту шумиху вокруг Чернобыля более трезвым взглядом, – вещал Ядерная Шишка. – Погибло тридцать два человека. Согласен, это ужасно, однако месяц назад авиакатастрофа унесла сто девяносто с лишним жизней. Не знаю, как вы, а я что-то не слышал воплей: «Закроем авиалинии!» Да, это страшно, когда погибают тридцать два человека, но зачем же делать из мухи слона, как эти протестующие чудики? Тоже мне, Армагеддон! – Тут он заговорщически понизил голос. – Они же психи, как те ларушисты[34], только в некотором роде опаснее их, потому что умеют косить под нормальных людей. Дайте им то, чего они требуют, – и завтра поднимется крик: «Почему не работают наши фены? Почему отключился блендер? Как же я приготовлю мой макробиотический завтрак?»

Гард уже перестал видеть в нем человека. Над белым воротничком рубашки торчала волчья морда. Она хищно вращалась, поблескивая зеленовато-желтыми глазами и свесив розовый язык. Арберг одобрительно хрюкнул, загружая в щетинистое рыло очередную порцию объедков. У Патрисии теперь была узкая лоснящаяся голова гончей. Декан с супругой превратились в горностаев. А жена электрика стала испуганным кроликом в толстых очках, за которыми бегали красноватые глазки.

«О нет, Гард!» – только и простонал его разум.

Джим на миг зажмурился. Люди снова стали людьми.

– Кстати, все эти протестующие молчат на своих митингах об одном, – продолжал Тэд Ядерная Шишка, оглядываясь вокруг с видом адвоката, достигшего кульминации выступления. – За тридцать лет в Соединенных Штатах Америки не зафиксировано ни единого смертного случая, хоть как-то связанного с мирным применением атома. – Тут он скромно улыбнулся и допил свое виски.

– Что же, вы всех нас успокоили, – подал голос человек, напоминающий декана. – Думаю, теперь мы с женой…

– А вы в курсе, что Мария Кюри умерла от радиоактивного заражения? – дружелюбно спросил Гарденер, и все головы развернулись к нему. – Да-да. Лейкемию вызвало прямое воздействие гамма-лучей. Она стала первой жертвой в длинной цепочке смертей, приведших к созданию вашего хваленого «Ирокеза». Знаете, Мария Кюри провела очень много исследований и старательно документировала их результаты… – Джим обвел взглядом внезапно притихшую комнату. – Но все ее записи заперты в одном из парижских подвалов. Со свинцовыми стенами. Тетради до сих пор целы, но так облучены, что никто к ним не прикасается. А насчет погибших в Америке – трудно сказать. Комиссия по атомной энергии и Управление по охране окружающей среды ни за что не откроют вам правды. – Патрисия помрачнела. Арберг продолжал обчищать и без того разграбленный столик. – Пятого октября тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, – сообщил Гарденер, – в реакторе Энрико Ферми, в Мичигане, чстично расплавился топливный элемент.

– И ничего не произошло! – Тэд Ядерная Шишка развел руками, как бы говоря собравшимся: вот видите? Что и требовалось доказать.

– Да, не произошло, – отозвался Джим. – Бог весть почему. Боюсь, что, кроме него, это никому больше не известно. Цепная реакция остановилась сама по себе. Строители-подрядчики вызвали инженеров. Один из них с нервной улыбкой сказал: «Парни, мы только что чуть не лишились Детройта». И грохнулся в обморок.

– Но мистер Гарденер! Это было…

Поэт поднял руку.