Томминокеры Кинг Стивен

Глава 4

Раскопки продолжаются

Когда Бобби наконец-то проснулась, на часах было около десяти. По всему дому горел свет – значит, подсуетились-таки на местной подстанции. Андерсон прошлась по комнатам в носках, выключая лампы, а потом выглянула в окно. Питер сидел на пороге. Она впустила его и первым делом осмотрела глаз. Кошмар, пережитый ночью, еще не забылся, но в ярком свете летнего утра он уступил место приятному изумлению. Да кто угодно бы испугался, увидев что-то подобное в темном доме без электричества, во время бушующей за окном грозы.

Да, но почему Эйзеридж ничего не заметил?

Ну, это просто. Светящийся циферблат на часах светится и днем, но видно его только ночью. Бобби слегка недоумевала, как это ей самой удалось не заметить сияния в предыдущие вечера… И даже не обратить внимания на уменьшение катаракты. И все же Эйзеридж осматривал пса очень тщательно. Разве нет? И он заглядывал Питеру в глаз при помощи старого офтальмоскопа. На уменьшение катаракты он указал, а вот о свечении умолчал почему-то.

Может, увидел, да только решил «развидеть»? Предпочел же доктор закрыть глаза на заметное омоложение своего пациента…

Не нравился Бобби этот новый ветеринар, очень не нравился. Возможно, из-за сильной симпатии к его предшественнику, которая привела к неизбежному, хотя и довольно нелепому заблуждению, что доктор Даггет будет всегда рядом, пока жив Питер. Но не глупо ли из-за этого подозревать новичка в некомпетентности? Даже если он не увидел (или не захотел увидеть) явное исцеление пораженного глаза, он все же кажется безупречным специалистом.

Между тем катаракта светилась зеленым… Не мог же Эйзеридж не заметить! Отсюда вывод: ветеринару нечего было видеть. По крайней мере, на тот момент. Ведь шум в приемной тоже поднялся не сразу, правда? Не во время сидения в очереди. Не во время приема. Только тогда, когда они собирались на выход. Что, если свечение появилось именно в ту минуту?

Бобби насыпала в миску гранулы «Грейви трейн» и встала у мойки, ожидая, пока пойдет вода потеплее. Ждать приходилось с каждым разом все дольше. Нагреватель работал медленно, чаще упрямился и, к сожалению, тоже не молодел. Бобби давно собиралась его заменить, – тем более что на носу зима, – однако единственный водопроводчик в Хейвене и окрестностях показал себя крайне противным типом. Делберт Чайлз, так его звали, вечно пялился на нее, словно на голую (причем в глазах читалось: «Я, разумеется, не впечатлен, но на худой конец и ты сгодишься»). А еще он каждый раз любопытствовал, пишет ли Андерсон «свои новые книжки». Любил ввернуть в разговор, что и сам стал бы недурным писателем, «если бы не шило в одном месте, ну, вы понимаете?». В последний раз, когда пришлось прибегнуть к его услугам (трубы лопнули на двадцатиградусном морозе), он, едва управившись, предложил клиентке «куда-нибудь прошвырнуться». Та вежливо отказалась. В ответ Чайлз подмигнул ей с видом многоопытного мужа, взирающего на невинную простоту. «Эх, малышка, знала бы ты, что теряешь!»

«Прекрасно знаю, потому и отказываюсь», – чуть было не сорвалось с ее губ. Но Бобби вовремя прикусила язык, понимая, что Чайлз еще не единожды ей понадобится. Ну вот, почему отменные остроты приходят на ум немедленно именно в тех ситуациях, когда ими нельзя воспользоваться?

«Ты кое-что можешь сделать с этим нагревателем», – прозвучало у нее в голове. Голос был незнакомым. Какой-то чужак вломился в мысли? Ох ты… чтоб ей провалиться, не вызвать ли копов? «Да можешь же, – не унимался голос. – Для этого надо всего лишь…»

Но тут вода потеплела. Забыв о нагревателе, Бобби размешала подливу и позвала Питера есть. В последнее время его аппетит заметно улучшился.

Надо бы зубы ему проверить, подумала вдруг хозяйка. Может, пора возвращаться к «Гейнз мил»? Лишние деньги на дороге не валяются, да и американская читательская публика не ломится валом к твоим дверям, да, малышка? Но…

Но когда же началась та неразбериха в ветклинике?

Андерсон попыталась вспомнить все до мельчайших подробностей. Она не дала бы руку на отсечение, но тем не менее уверенность возрастала с каждой минутой: да-да, пожалуй, все началось сразу после того, как доктор Эйзеридж окончил осмотр и убрал свой офтальмоскоп.

«Обратите внимание, Ватсон, – внезапно затараторил в голове настойчивый голос Шерлока Холмса в исполнении Бэзила Рэтбоуна. – Глаз у собаки светится. Но… не весь глаз, одна катаракта. Андерсон этого не замечает, хотя могла бы. Эйзеридж тоже не замечает, хотя уж он-то обязан. Допустим теперь, что животные в клинике не бесились, пока катаракта не начала светиться… Другими словами (рассуждая чисто теоретически), пока не возобновился процесс исцеления. Предположим. А что, если сияние намеренно исчезает в определенных ситуациях, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания? Ах, Ватсон, какое безосновательное и пугающее допущение! Ведь это значит, что у зеленого света есть…

Есть что-то вроде разума».

Такой ход мыслей Бобби совсем не устраивал, и она отсекла их привычным, давно проверенным способом: посоветовала себе обо всем забыть.

Способ сработал и в этот раз.

Временно.

Андерсон захотелось пойти и продолжить раскопки.

Сознанию эта мысль пришлась не по нраву.

Решительно.

«Оставь эту штуку, Бобби. Она опасна».

Это точно.

«И кстати, как она действует на тебя?»

Да ничего такого пока не заметно. Однако влияние сигарет на легкие тоже не видно, иначе никто не курил бы. А вдруг у нее уже загнивает печень, или сердечные камеры сплошь забиты холестерином, или она уже бесплодна? Откуда Бобби знать: может, прямо сейчас ее костный мозг с бешеной скоростью вырабатывает лишние лейкоциты. Только ли месячные пришли пораньше, или вместе с ними пришло что-то поинтереснее – лейкемия, к примеру?

И все равно ее тянуло копать.

Этот простой, неконтролируемый порыв не имел отношения к деятельности сознания, но, судя по многим признакам, исходил от самого тела: так оно иногда настоятельно требует соли, крепкого кофе, сигарет или героина. На стороне сознания – логика, в то время как здесь – неистребимое желание: «Иди копать, Бобби, да все нормально, подумаешь, покопаешь немного, ерунда, тебе ведь хочется выяснить, что там, и ты это знаешь, так почему бы не покопаться в земле еще, пока не разберешься в этом вопросе, копай, копай, копай…»

Андерсон, конечно, могла усилием воли отключить этот голос… Но спустя пятнадцать минут уже снова внимала ему, словно дельфийскому оракулу.

«Ты должна с кем-то поделиться, Бобби».

«С кем? В полицию обратиться, что ли? Ха-ха. Ни за что. Или…»

Что «или»?

В это время Бобби была в саду и рьяно пропалывала грядки… чувствуя себя наркоманом в период ломки.

«Или к любым другим представителям власти», – закончил голос.

Правое полушарие отозвалось саркастическим смехом Энн, чего и следовало ожидать. Как и многие люди ее поколения, Андерсон не питала доверия к представителям власти. В их способности решать проблемы она разубедилась еще в возрасте двенадцати лет. Дело было в Ютике; Бобби сидела на диванчике между мамой и Энн, жевала гамбургер и наблюдала, как полицейские Далласа сопровождают Ли Харви Освальда к подземной парковке. Копов, этих типичнейших «представителей власти», было ну очень много. Столько, что, когда Освальда кто-то застрелил на их глазах, диктор новостей поведал об этом с искренним изумлением: дескать, неужели что-то пошло не так? Он даже поверить не мог. Но ведь пошло же.

Бравые полисмены Далласа постарались на славу, охраняя Освальда и Джона Ф. Кеннеди. Два года спустя – очевидно, в качестве реванша – их послали усмирять межрасовые разборки, а потом воевать во Вьетнаме. Затем, через десять лет после выстрела в Кеннеди, – решать проблему нефтяного эмбарго, вести переговоры об освобождении американских заложников в Тегеранском посольстве, и наконец, когда стало ясно, что молодчикам наплевать на доводы власти и разума, Джимми Картер велел копам силой вызволить бедолаг. Неужели эти «защитники закона», в свое время с таким хладнокровием и апломбом «уладившие дело» осады Кентского университета[11], не могли нормально исполнить свою рутинную «невыполнимую миссию»? Ладно, допустим, не повезло парням, но, в общем и целом, они же как-то справлялись с работой? О да. Достаточно посмотреть, как надежен и безопасен стал этот чертов мир с тех пор, как мужчина в драной рубашке, с редеющей, блестящей от тоника шевелюрой и остатками жира от купленных в «Макдоналдсе» окорочков под ногтями разнес мозги президенту на заднем сиденье «кадиллака», катящего по улице Далласа.

«Я расскажу обо всем Джиму Гарденеру. Когда он вернется. Гард разберется, как поступить. Хоть что-нибудь дельное, да придумает».

«Отлично, – съехидничала Энн. – Иди за советом к лунатику».

«Он не лунатик. Просто немного не в себе».

«Ну конечно. Когда во время последней демонстрации в Сибруке[12] Джима задержала полиция, при нем был рюкзак, а внутри – заряженный «кольт» сорок пятого калибра. Немного не в себе, говоришь?»

«Отвали, Энн».

И Бобби продолжала полоть – все утро, на самой жаре. Футболка на спине насквозь промокла от пота. Шляпа, обычно хорошо защищавшая лицо от палящих лучей, так и осталась висеть на прошлогоднем пугале.

После ленча Бобби решила прилечь, но задремать не смогла. В голове беспрестанно спорили голоса – в том числе и тот, незнакомый. «Копай, Бобби, все обойдется, копай!»

Наконец она поднялась и, захватив с собой лом, заступ и лопату, отправилась в лес. На дальнем от дома конце поля она постояла, нахмурившись, а затем повернула обратно к пикапу. Питер сидел на крыльце. Он только взглянул на хозяйку, но даже не сделал попытки пойти за ней. Андерсон этому не особенно удивилась.

Наверное, двадцать минут Бобби простояла на склоне, глядя вниз на траншею, прокопанную (внутренне она уже не сомневалась) вокруг крошеного фрагмента инопланетного космического корабля. Прочный, гладкий, вполне осязаемый корпус – не вымысел, не «пар и сновидения». Вот он, перед глазами. Материальный, точно отвертка или гаечный ключ. Влажный лесной чернозем, отброшенный в сторону в прошлый раз, теперь побурел и блестит после ночного дождя.

Она начала спускаться… И тут под ногой что-то хрустнуло, точно смялась новая газета. Вот только это была не газета. Воробей. Мертвый. А футах в двадцати от него на спине лежала ворона, комично, словно в мультфильме, задрав лапы кверху. Андерсон замерла, оглядываясь вокруг. Ей удалось заметить еще трех птиц: другую ворону, голубую сойку и красно-черную пирангу. И ни единой ранки. Просто мертвы, и все. Ни мухи рядом.

Бобби пошла вперед и, бросив инструменты возле траншеи, спустилась вниз. Под подошвами ботинок громко чавкала грязь. Вот он, серый край, выступающий прямо из лужи.

«Что же ты такое?»

Она положила ладонь на металл. Дрожь проникла в руку, пробежала по всему телу и через мгновение стихла.

Бобби повернулась, чтобы взять лопату, гладкая деревянная ручка которой успела нагреться на солнце.

Между тем лес, казалось, лишился привычных, да и вообще любых звуков. Вокруг не свистели птицы, и животные не ломали сучья, удирая через подлесок подальше от человеческого запаха. Однако сознание Бобби лишь самым-самым краешком воспринимало неестественную тишь вокруг. Запахи ощущались куда отчетливее: земля, торф, хвоя, кора и древесные соки…

Голос откуда-то изнутри, уже не из правого полушария, а словно из самых сокровенных уголков разума, начал визжать от ужаса.

«Здесь творится неладное, Бобби, здесь что-то происходит, и прямо сейчас! Беги отсюда… Мертвый сурок, издохшие птицы… Бобби, пожалуйста, пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА!»

Рука крепче сжалась вокруг черенка лопаты. Все в точности как на рисунке в блокноте: это край чего-то гигантского, спрятанного глубоко под землей. Снова вернулись месячные; не страшно, она заранее поместила тампон куда нужно; до того как вышла на прополку. Версию «макси». А в рюкзаке припасла еще с полдюжины – так ведь? Или больше дюжины? Она не помнила, да и какая разница? Где-то в глубине души она чувствовала, что в конце концов непременно окажется здесь, несмотря на все свои наивные притязания на «свободу» воли и разума… Но даже это уже не пугало. На Роберту снизошел сияющий, неземной покой. Пусть себе дохнут животные, птицы… Месячные заканчиваются и вновь начинаются, когда им угодно… Пусть она заблаговременно подготовилась идти туда, куда якобы не собиралась… Это мелочи, даже меньше, чем мелочи, – сущая чепуха. Она просто покопает немного, посмотрит, что там за дрянь из металла спрятана под землей… Ведь на самом-то деле все…

– Все путем, – проговорила Бобби среди неестественной тишины.

И принялась за работу.

Глава 5

Гарденер переживает падение

В то время как Бобби Андерсон обводила циркулем гигантские контуры неизвестно чего, а ее утомленный донельзя мозг выстраивал немыслимые догадки, Джим Гарденер занимался единственным делом, на которое был способен в последнее время. Все происходило в Бостоне. Двадцать пятого июня в местном университете прошли очередные поэтические чтения. Причем прошли, надо сказать, отлично. Двадцать шестого, согласно плану, устроили выходной. Тогда-то Джим и споткнулся… Хотя нет, это не совсем подходящий оборот, к сожалению. Что значит споткнуться? Скажем, задеть ногой корень в лесу и шлепнуться. А тут получилось долгое, бесконечно затянутое падение; это как сверзиться с лестницы и кувырком лететь по ступеням, ломая кости. Ничего себе, «с лестницы»! Да он чуть не покинул землю!

Все началось в гостиничном номере, а закончилось на волнорезе возле пляжа в Аркадии, штат Нью-Хэмпшир, восемь дней спустя.

Как Бобби тянуло копать (хотя она и отвлеклась на время на разные глупости вроде осмотра Питера и его катаракты), так Гарда утром двадцать шестого вдруг неодолимо потянуло выпить.

Он прекрасно знал: полуалкоголиков не бывает. Ты или пьешь, или нет. В настоящее время Джим не прикладывался к бутылке, и его это устраивало. Но вообще-то и раньше случалось, что он целыми месяцами не вспоминал о спиртном. Время от времени Гард посещал собрания Общества (желательно каждые две недели, иначе его начинало снедать беспокойство; словно он за обедом опрокинул солонку, а соль за плечо не бросил), чтобы встать и сказать перед всеми: «Здравствуйте, меня зовут Джим, и я алкоголик». Но в те периоды, когда желание выпить совсем пропадало, он сам себе не верил. И не считал себя трезвенником. Гард мог даже выпить, но не бухать: скажем, опрокинуть пару коктейлей после пяти на вечеринке или корпоративе, не более того. Или позвонить Бобби Андерсон и сходить вместе с ней куда-нибудь пропустить пару рюмочек. Без излишеств. Легко.

А потом наступало утро вроде сегодняшнего – когда, проснувшись, Джим мечтал поглотить все горючее в мире. Это была не просто жажда. В такие дни ему вспоминались карикатуры Верджила Парча в «Сэтеди ивнинг пост», на которых небритый мужик ползет по пустыне со свешенным языком, озираясь в поисках источника воды. Когда нападало такое желание, Гарденеру оставалось одно – бороться, терпеть, пытаться преодолеть себя. Хорошо, если он оказывался в месте типа Бостона; тут можно было ходить на собрания – хоть каждые четыре часа, если нужно. Трое-четверо суток – и его отпускало…

Как правило.

Вот и в этот раз он надеялся перетерпеть. Отсидеться в номере, круглосуточно смотря фильмы по кабельному за счет гостиницы. Последние восемь лет после развода и увольнения из университета Джим занимался поэзией на полную ставку – другими словами, влился в ту субкультуру, где бартер порой был важнее денег.

Гарденер писал за еду. Как-то раз один фермер заказал ему поздравительный сонет для своей жены в честь ее именин, а взамен притащил три мешка картошки.

– Только, ты это, покруче там чего-нибудь нарифмуй, – предупредил заказчик, буравя Гарда холодным тяжелым взглядом. – Чтоб прямо по-настоящему забирало!

Джим хорошо понимал намеки, особенно если дело затрагивало интересы его желудка. В итоге он наводнил сонет настолько преувеличенными выражениями супружеских чувств, что сам хохотал во все горло, когда правил второй черновик. Потом набрал номер Бобби, и они посмеялись уже вдвоем. Вслух это было даже забавнее. Прямо как пылкое любовное признание от Доктора Сьюза[13]. Впрочем, Джим и без замечаний Бобби знал, что не унизился до халтуры, сочинив эту, хоть и попсовую, но все-таки недурную вещицу. В другой раз маленькое издательство в Уэст-Майнот согласилось опубликовать его поэтический сборник, а расплатилось дровами. Гарденер был не против. Это произошло в начале 1983 года; он отлично запомнил дату, потому что с тех пор ни единого сборника так и не выпустил.

– Надо было взять с них раза в полтора больше, – сказала ему в тот вечер Бобби, когда они вдвоем, покуривая, сидели у печи, грели ноги на железной решетке и слушали завывания ветра в саду и в поле. – Стихи-то ведь очень хорошие. И потом, их так много.

– Знаю, но я замерзал. А на этом как раз продержусь до весны. – Гарденер подмигнул. – Мне еще повезло, что эти чудики – из Коннектикута. Им ни за что не понять, какое фуфло я им на самом деле всучил!

Бобби округлила глаза и со стуком опустила ноги на пол.

– Да ладно?

– Честное слово.

Она захихикала, и Джим ее крепко поцеловал. Позже они заснули в обнимку. Правда, Гарденер быстро проснулся и долго лежал – слушал ветер, представлял себе, как темно и холодно за окном, наслаждался теплом и покоем их общей постели, укрытой парой стеганых одеял, и мечтал о том, чтобы это продлилась вечно. Но, разумеется, ничего не продлилось. Трудно сказать, почему бог, который, как говорят, есть любовь, ухитрился создать людей достаточно умными, чтобы летать на Луну, – и в то же время заставил их верить в наивные сказки вроде «потом они жили долго и счастливо».

Наутро Бобби опять пыталась всучить ему денег, а он, ка обычно, не взял. Не то чтобы Джим в то время купался в золоте, но концы с концами сводил. И к тому же его немного взбесил ее прозаичный тон.

– Ты в курсе, кому обычно платят за ночь любви? – ухмыльнулся поэт.

Бобби приподняла подбородок.

– Кажется, ты назвал меня шлюхой?

Он продолжал скалить зубы.

– Хочешь, пойду к тебе в сутенеры? Говорят, они хорошо зашибают.

– Гард! Ты будешь завтракать или гадости говорить?

– Разве одно другому мешает?

– Мешает.

Она уже по-настоящему завелась; Джиму сделалось не по себе. Как так? Только что все было легко и прекрасно… «Разве она не видит, что я шучу? – подумал он, заключая Бобби в объятия. – Всегда понимала, а тут вдруг…» Но она, конечно, не видела. Потому что Джим не шутил. Кого он пытается обмануть? Подружка поставила его в неловкое положение; Гард хотел ее уколоть побольнее. А ведь на самом деле, глупостью было не столько ее предложение, сколько его непонятный гнев. Чего же смущаться, если он сам себе выбрал такую жизнь?

Нет, Джим вовсе не думал отталкивать от себя Бобби. В постели с ней было классно, но даже не это главное. Главное, что они друзья; а в последнее время с Гардом и так творилось неладное: его близкий круг общения очень быстро сужался. Пугающе быстро.

«Это друзья разбежались в разные стороны? Или ты сам разогнал их, а, Гард?»

Обнимать Бобби в таком состоянии было все равно, что прижимать к себе гладильную доску. Еще немного – и подружка начнет вырываться, а Джим попытается удержать ее, и это станет последней ошибкой… Но она потихоньку смягчилась.

– Хочу завтракать, – сказал Гард. – И еще хочу извиниться.

– Ладно. – Андерсон отвернулась, не желая показывать глаза; судя по дрожащему голосу, она была готова расплакаться. – Вечно забываю, что предлагать деньги янки – признак дурного тона.

Джим бы не поручился, что это так; однако денег у Бобби он никогда не возьмет. Не брал и не собирается.

Другое дело – проехаться с «Поэтическим караваном».

«Смотри не упусти добычу, сынок, – сказал бы Рон Каммингс, нуждавшийся в деньгах не больше, чем папа римский – в какой-нибудь новой шляпе. – Раз эта жирная сучка сама идет к тебе в руки – хватай!»

«Поэтический караван Новой Англии» приносил наличные. Три сотни вперед и три сотни – по окончании. Купюры в обмен на грезы. «И слово стало плотью», если можно так выразиться. Но даже наличные – это еще цветочки.

Самое сладкое в этом деле – халява.

Во время турне открывается столько разных возможностей! Заказать еду прямо в номер, сделать стрижку в гостиничной парикмахерской или как-нибудь вечером выставить в коридор не повседневную обувь, а выходные ботинки (если такие имеются), чтобы их тоже отполировали до блеска.

Потом, опять же, фильмы. В кинотеатре он бы таких не увидел, там почему-то упорно требуют денег за то, что поэты, по мнению общества, просто обязаны делать бесплатно. Или за три мешка картошки за сонет (одну штуку). Конечно, фильмы в номер тоже приносили не за красивые глазки, но кого это волновало? Все записывалось на общий счет – автоматически, при помощи какого-то продвинутого компьютера. Гарденеру лишь оставалось благодарить небеса за халяву и отрываться по полной. Он посмотрел все, что смог достать: от «Эммануэль в Нью-Йорке» (сцена в манхэттенском ресторане, где героиня тискает под столом своего дружка, показалась ему верхом искусства: у Джима сразу же поднялось настроение) до «Индианы Джонса и Храма судьбы» и мультика «Яркая радуга и похитительница звезд».

«Да, вот этим я сейчас и займусь, – думал он, потирая шею и мечтая о виски хорошей выдержки. – Именно этим. Пересмотрю их заново, даже «Яркую радугу». Потом закажу три чизбургера с беконом. Один съем холодным, около трех. Ну ладно, «Яркую радугу» можно и пропустить, лучше прикорнуть ненадолго. Вечером из номера выходить не буду. Спать лягу рано. Вот так и перекантуюсь».

Бобби Андерсон, гуляя по лесу, споткнулась о трехдюймовый кусок металла, торчавший из земли.

Для Джима Гарденера камнем преткновения стал Рон Каммингс.

Разные ситуации – результат один.

«Оттого, что в кузнице не было гвоздя…»

Рон заглянул в тот же вечер, когда примерно за двести десять миль от Бостона Андерсон с Питером наконец-то вернулись домой после более чем необычного визита к ветеринару. Каммингс предложил сойти в бар и выпить по стакану, а то и по десять.

– Или так, – продолжал он с радостным возбуждением. – Опускаем все эти прелюдии, сразу надираемся в хлам!

Вот если бы он сказал это чуть помягче, Гард еще бы смог отказаться… Но вместо этого вскоре сидел у стойки, тянул шикарный коньяк и тешил самого себя старой байкой о том, что в любой момент может «завязать» – если только захочет.

Рон Каммингс… Хороший, серьезный поэт. При этом – так уж распорядилась судьба – он разве что не испражнялся деньгами. «Я – новый Медичи, – любил говорить людям Рон. – Я разве что не испражняюсь деньгами».

Его предки вот уже лет девятьсот занимались текстилем; теперь им принадлежала львиная доля южного Нью-Хэмпшира. Рона они считали помешанным, но поскольку он имел счастье родиться вторым, а первенец был в своем уме (то есть интересовался текстилем), парню позволили заниматься чем душе угодно. Он и занимался: писал стихи, читал их и вечно ходил в стельку пьяным. Гарденер ни разу не видел, чтобы этот худощавый молодой человек с лицом телезвезды ел что-нибудь, кроме соленых орешков и крекеров. Надо заметить в защиту Рона: он и понятия не имел о проблемах Гарденера с алкоголем… например, о том, что Джим едва не прикончил свою жену, когда напился.

– Ладно, – махнул рукой Гарденер. – Надираться так надираться.

Пропустив еще несколько бокалов, Рон решил, что двум столь бравым парням не стоит киснуть под писклявую фоновую музычку, которая капала здесь из динамиков под потолком.

– Душа просит чего-то такого… – высказался он. – То есть я еще сам не знаю, но…

– Бог трусов не терпит, – вмешался Гард.

Рон осклабился, хлопнул его по плечу и потребовал общий счет. Поставил размашистую подпись, а потом – уже из личного кошелька – добавил щедрые чаевые.

– Гулять так гулять!

И они вышли на улицу. Солнечные лучи пронзительно били в глаза. Внезапно у Джима появилось дурное предчувствие.

– Рон, послушай, – начал он. – Я, наверное, лучше…

Каммингс хлопнул его по плечу. На его вечно бледных щеках теперь горел румянец, обычно затуманенные глаза ярко блестели – ни дать ни взять мистер Джабс, купивший себе очередную машину[14].

– Только не надо сейчас вот этого, Джим! – взмолился Рон. – Весь Бостон с его возможностями лежит у наших ног, сверкая, как след от первой мальчишеской эякуляции…

Джим не удержался и закатился хохотом. Рон тоже прыснул.

– Вот такого Гарденера мы все знаем и любим!

– Бог трусов не терпит, – ответил Джим. – Поймаешь для нас такси, Ронни?

И тут он заметил воронку в небе. Гигантскую, черную, наползающую… Еще немного – и Гарда унесет ураганом…

Жаль только, что не в страну Оз.

Такси подкатило к бордюру, и они залезли внутрь. Водитель спросил, куда ехать.

– В Оз, – буркнул Джим.

Рон хохотнул.

– Он хотел сказать, куда-нибудь, где быстро напиваются и еще быстрее танцуют. Найдешь нам такое местечко?

– Отчего не найти, – отозвался таксист, и машина тронулась.

Гарденер обнял приятеля за плечи, воскликнув:

– Вперед, и с песнями!

– Отличный тост, – кивнул Рон.

На следующее утро Джим проснулся в ванне, полной холодной воды. Его лучшая выходная одежда (на свою беду, Гард был именно в ней, когда Рону вздумалось отправиться в свободное плавание) противно липла к коже. Пальцы побелели, точно рыбье филе, подушечки сморщились. Похоже, давно он сюда забрался. Может быть даже, вода поначалу была горячей. Джим этого не помнил.

Выбравшись и открыв отверстие стока, он заметил на туалетном сиденье бутылку бурбона. Полупустую, в каких-то масляных пятнах. Джим взял ее в руки, принюхался. От пятен едва уловимо пахло жареной курицей. Но аромат, исходивший из горлышка, был куда привлекательнее. Ох, не надо бы… Но бутылка стремительно стукнула его по зубам, и мысль осталась незаконченной. Гарденер выпил залпом. И отключился.

А когда пришел в себя, то стоял без одежды, с телефонной трубкой возле уха, и набирал чей-то номер. Он не имел представления чей… пока не услышал голос Рона. Судя по интонации, бедолага чувствовал себя еще более паршиво, хотя Гард мог поклясться, что это в принципе невозможно. Тут он как бы со стороны услышал собственные слова:

– Что вчера было?

И вот так каждый раз, когда его затягивает циклон. Даже в полном сознании (а Джим почти никогда не чувствовал себя в полном сознании) он воспринимал окружающую реальность немного серой и зернистой, точно снимок в газете. По большей же части – как бы парил над собственной головой, словно детский воздушный шарик.

– Много мы дел наворочали?

– Наворочали? – повторил Каммингс и замолчал.

Наверное, напрягал извилины. По крайней мере, Гарденер очень надеялся, что парень просто пытается вспомнить. Или наоборот – боялся этого. Руки противно похолодели.

– Да ничего мы не наворочали, – наконец выдал Каммингс, и Гарда слегка отпустило. – Вот только бедная моя голова! Как ей туго сейчас приходится! Уууужас!

– Точно ничего? Совсем ничего?

Вспомнилась Нора.

Внутри головы почему-то вдруг прозвучал голос помощника шерифа: «Жену ты подстрелил, вот что. Доволен, засранец?»

– Н-ну… – нерешительно протянул Каммингс и замолчал.

Гарденер так и впился пальцами в трубку.

– Что «ну»?

Почему вдруг стало так нестерпимо светло? Точно вчера на улице, когда они вдвоем покидали отель.

Значит, что-то он все-таки натворил. Снова отключился и выкинул какую-нибудь глупость. Большую. Ужасную. Когда он только научится держать себя под контролем? И вообще, научится ли?

Память подсунула диалог из старого фильма…

Злобный Эль Команданте: «Завтра, сеньор, вы умрете еще до рассвета! Вы видели солнце в последний раз!»

Храбрый американец: «Велика беда; а ты зато лысый, и останешься таким до конца дней!»

– Что? Что я там выкинул?

– Ввязался в какой-то спор в гриль-баре «Каменистая пустошь». – Каммингс хохотнул. – Ай! Господи! Уже и смеяться больно; кажется, я действительно перестарался… Джеймс, дорогой, ты хоть что-нибудь помнишь? Гриль-бар или этих козлов?

Гарденер сказал, что не помнит. Потом хорошенько поднатужил извилины. Мысленно увидел вывеску «Братьев Смит» со знаменитыми близнецами[15] и солнце, ныряющее в кровавую лужу. Когда это было? Июнь близится к концу, значит… в половине девятого? или в четверть? В общем, часов через пять после того, как они с Роном пустились в свободное плавание. Еще вспоминался их яростный спор об Уоллесе Стивенсе[16]. Джиму приходилось напрягать горло, чтобы перекричать музыкальный автомат, грохочущий голосом Джона Фогерти[17]. На этом лента памяти резко оборвалась.

– Ну, там еще прямо над баром приклеили автомобильный стикер «Вэйлона Дженнингса[18] в президенты», – подсказал Каммингс. – Теперь вспоминаешь?

– Нет, – промямлил Гарденер.

– В общем, ты с какими-то парнями поцапался. Слово за слово – сначала вы как следует разогрелись, потом раскалились. Дошло и до кулаков.

– Моих? – У Гарда совершенно упал голос.

– А чьих же, – радостно подтвердил Рон. – Тут мы оба красиво так пролетели по воздуху и приземлились на тротуар. Знаешь, сказать по правде, мы еще легко отделались. Они уже прямо копытом били!

– Что мы обсуждали – Чернобыль или Сибрук?

– Ага! Значит, помнишь?

– Если бы помнил, не уточнял бы.

– Собственно говоря, и то, и другое… – Каммингс замялся. – Ты как там, Гард? Что-то у тебя голос не очень.

«Да ладно, Рон. Я прямо летаю. Лечу с циклоном. По кругу, все выше, и выше, и выше, и вниз, и неизвестно, когда этому настанет конец».

– Я – отлично.

– Ну и хорошо. Надеюсь, ты в курсе, кого за это благодарить.

– Тебя, что ли?

– Ну а кого же? Дружище, я шлепнулся об асфальт, прямо как неумелый младенец с горки. Не видел еще свою задницу в зеркале, но готов поклясться, зрелище не для слабонервных. Совсем как плакат «Грейтфул дэд» шестьдесят девятого года. Но ты ведь еще собирался вернуться и потолковать о чернобыльских детях, которые все перемрут от лейкемии за пять ближайших лет. О каких-то парнях, что чуть не подняли на воздух весь Арканзас, разыскивая со свечкой в руках неисправность проводки на атомной электростанции. И вроде бы даже устроили небольшой пожар. Могу поспорить хоть на свои часы (а у меня ведь «Ролекс»), это ты про Сноупсов с Миссисипи[19]. Я тебя чудом в такси затащил; пришлось обещать, что мы непременно вернемся и поотрываем им головы. Потом долго заговаривал зубы, чтобы ты в номер поднялся. Я даже ванну набрал! Ты сказал, что уже очухался. Собирался немного поплавать и позвонить своему дружку по имени Бобби…

– Это подружка, – рассеянно обронил Гарденер, потирая правый висок свободной рукой.

– Хорошенькая?

– Ничего, сойдет.

Голову вдруг пронзила странная, но очень четкая мысль: «Бобби в беде». Так запоздалый бильярдный шар с грохотом катится по зеленому игровому столу. И через мгновение проваливается в сетку.

Гарденер медленно подошел к стулу и опустился на него. Теперь уже он массировал оба виска. АЭС, вечно эти АЭС. А что еще? Если не Чернобыль, то Сибрук, не Сибрук – так Три-Майл-Айленд[20], или Мэн Янки в Вискассете[21], или Хэнфордский комплекс[22] и то, что могло бы остаться от штата Вашингтон, если бы кто-то случайно не обнаружил сваленные в неогороженную канаву отработанные стержни, готовые взвиться к небу.

Сколько их было, таких вот случаев?