Маленький друг Тартт Донна

– Это невежливо.

– В Библии оно есть. Господь ненавидел то, Господь ненавидел сё. Да там оно почти на каждой странице.

– А ты не говори.

– Ну хорошо, – взорвалась Эллисон, – я не выношу миссис Биггс!

Миссис Биггс вела у Эллисон уроки в воскресной школе.

Шарлотта, конечно, одурела от транквилизаторов, но тут и она слегка удивилась. Эллисон всегда была такой тихой, послушной девочкой. Таких вот безумных выпадов про ненависть как-то больше ждешь от Гарриет.

– Полно, Эллисон, – сказала она. – Миссис Биггс такая славная старушка. И с тетей Аделаидой дружит.

Эллисон, равнодушно тыча вилкой в ошметки еды, сказала:

– А я все равно ее ненавижу.

– Солнышко мое, нельзя кого-то ненавидеть только за то, что он отказался в воскресной школе помолиться за умершего кота.

– Это еще почему? Заставила же она нас молиться, чтобы Сисси с Аннабель Арнольд выиграли состязания по жонглированию.

Гарриет сказала:

– И мистер Дайал нас заставил за это помолиться. А все потому, что у них отец – священник.

Эллисон осторожно пристроила дольку лимона на краю тарелки.

– Хоть бы они уронили эти свои горящие жезлы, – сказала она. – Хоть бы там все дотла сгорело.

– Кстати, девочки, – вяло нарушила Шарлотта воцарившуюся тишину. Все эти дела с котом, церковью, жонглированием у нее в голове не особо отложились, и мысленно она уже переключилась на другое, – а вы сходили уже в поликлинику, прививки от брюшного тифа сделали?

Никто из дочерей ей не ответил, и она продолжила:

– Значит, так, пойдете туда прямо в понедельник с утра, первым делом. И заодно от столбняка прививку сделаете. А то вы все лето босиком бегаете и плаваете в прудах, где коров купают…

Она добродушно умолкла, снова принялась за еду. Гарриет с Эллисон молчали. Они никогда не плавали в пруду, где купают коров. У матери в голове события из детства опять наложились на настоящее: в последнее время это случалось все чаще, и девочки не очень понимали, что на это отвечать.

Гарриет впотьмах спускалась по лестнице – выходное платье с ромашками она с утра так и не переодела, белые носки снизу посерели от пыли. Девять тридцать вечера, а мать с Эллисон уже полчаса как улеглись.

Мать вечно хотела спать из-за таблеток, Эллисон же была сонливой по натуре. Для нее не было большего счастья, чем поспать, зарывшись головой в подушку, весь день она только и мечтала о том, как бы поскорее улечься в кровать, и едва темнело, зарывалась под одеяло. А вот Эди, которая спала от силы по шесть часов, очень раздражало, что дома у Гарриет все только и делают, что прохлаждаются в постели. Шарлотта сидела на транквилизаторах с тех самых пор, как умер Робин, с ней говорить было без толку, но вот Эллисон – другое дело. Несколько раз Эди загоняла Эллисон к врачу, потому что боялась, что у нее какой-нибудь мононуклеоз или энцефалит, но все анализы оказывались в норме.

– Растущий подростковый организм, – говорил доктор Эди. – Подросткам нужно побольше спать.

– По шестнадцать часов?! – сердито восклицала Эди.

Впрочем, она прекрасно знала, что доктор ей не верит. И совершенно справедливо подозревала, что именно он и прописывает Шарлотте ту дрянь, от которой она вечно как в дурмане.

– А хоть бы и семнадцать, – отвечал доктор Бридлав, усевшись на свой заваленный бумагами стол, глядя на Эди жуликоватыми, холодными глазами. – Хочет девчонка спать, так пусть спит.

– И как ты можешь так много спать? – однажды с любопытством спросила Гарриет сестру.

Эллисон только плечами пожала.

– И тебе не скучно?

– Мне скучно, когда я не сплю.

Тут Гарриет ее понимала. Иногда она сама так цепенела от скуки, что ей делалось дурно, тошно, как будто ее усыпили хлороформом. Сейчас, правда, она только радовалась, что у нее весь вечер впереди, и в гостиной направилась не к шкафчику с оружием, а к отцовскому столу.

У отца в ящике стола лежало много чего интересного (золотые монеты, свидетельства о рождении – вещи, которые ей строго-настрого запрещали трогать). Перерыв кучу фотографий и погашенных чеков, она наконец нашла, что искала: черный пластмассовый секундомер с красным цифровым табло, подарок от какой-то финансовой фирмы.

Она уселась на диван, сделала глубокий вдох и запустила секундомер. Гудини натренировался так, что мог по нескольку минут не дышать – на этой уловке и держались все его величайшие трюки. Посмотрим, сможет ли она задержать дыхание надолго, да так, чтоб еще и сознание не потерять.

Десять. Двадцать секунд. Тридцать. Она почувствовала, как кровь стучит у нее в висках – все сильнее и сильнее.

Тридцать пять. Сорок. Глаза у Гарриет заслезились, сердце забилось так, что зарябило в глазах. На сорок пятой секунде легкие у нее свело спазмом, пришлось зажать нос и прихлопнуть рот рукой.

Пятьдесят восемь. Пятьдесят девять. По щекам у Гарриет текли слезы, она не могла усидеть на месте, вскочила и лихорадочно закружилась возле дивана, обмахивая себя свободной рукой, отчаянно перескакивая взглядом с одного предмета на другой – стол, дверь, скосолапившиеся на светло-сером ковре парадные туфли, – а комната вокруг нее подрагивала в такт ее оглушительному сердцебиению, вибрировали стопки газет, словно в преддверии землетрясения.

Шестьдесят секунд. Шестьдесят пять. Розовые полоски на портьерах потемнели до кроваво-красного, свет от лампы пополз длинными лучистыми щупальцами – то наползут, то схлынут вместе с невидимым прибоем, но вот и они начали темнеть, в середине еще раскалены добела, но пульсирующие кончики уже почернели, и где-то вдруг зажужжала оса, где-то над ухом, а может, это и не оса, может, это у нее внутри что-то зажужжало; комната заходила ходуном, рука вдруг затряслась, перестала слушаться, сил зажимать нос больше не было, и с долгим, судорожным вздохом, с фейерверком в глазах, Гарриет рухнула на диван и остановила секундомер.

Так, отдуваясь, она пролежала довольно долго, пока по потолку неторопливо разлетались фосфоресцирующие огоньки.

В затылке у нее звонко тюкал стеклянный молоточек. Ее мысли свились в клубок и распустились сложными золочеными узорами, ажурные обрывки которых закружились вокруг головы.

Когда искры поугасли и Гарриет наконец смогла сесть – с гудящей головой, хватаясь за спинку дивана, – она взглянула на секундомер. Одна минута шестнадцать секунд.

Долго, куда дольше, чем она ожидала от первой попытки, но чувствовала себя Гарриет очень странно. У нее болели глаза, и казалось, что все содержимое ее головы перетряхнули и смяли в один ком, так что вместо слуха у нее было зрение, вместо зрения – вкус, а мысли смешались, будто детали головоломки, и она не понимала, где какой кусочек.

Она попыталась встать. Все равно что стоять в каноэ. Снова села. Эхо, мрачный перезвон.

Что ж, никто не обещал, что будет легко. Если б задерживать дыхание на три минуты было легко, каждый был бы Гудини.

Несколько минут она еще посидела, не двигаясь, делая глубокие вдохи, как ее учили на уроках плавания, и как только пришла в норму, еще раз глубоко вдохнула и щелкнула секундомером.

В этот раз она решила не глядеть на тикающие цифры, а сосредоточиться на чем-то другом. Когда глядишь на цифры – тяжелее.

Ей снова сделалось нехорошо, сердце забилось чаще, кожу головы закололо иголочками – будто ледяным дождем. Глаза защипало. Она закрыла глаза. На фоне пульсирующей красной черноты фейерверком сыпались искры.

Обмотанный цепями черный сундук застучал по каменистому речному дну, течение – плюх, плюх, плюх – поволокло его за собой, а внутри что-то тяжелое и мягкое – тело, – рука Гарриет взметнулась к носу, она хотела было его зажать, будто учуяла дурной запах, но сундук все катился себе по мшистым камням, и где-то в раззолоченном театре с полыхающими канделябрами играл оркестр, Гарриет слышала, как чистое сопрано Эди взмывает над скрипками: “Спят храбрецы, спят в пучине морской. Стерегись, о моряк, о моряк, берегись!”

Нет, это не Эди, это тенор – тенор с черными набриолиненными волосами, он прижал руку в перчатке к лацканам смокинга, в свете рампы его напудренное лицо казалось белым как мел, а вокруг глаз и на губах залегли глубокие тени, как у актеров в немом кино. Он стоял перед бахромчатым бархатным занавесом, который под грохот аплодисментов медленно разъехался в стороны, открывая сцену, в самом центре которой стояла огромная глыба льда с вмерзшей в нее скрюченной фигурой.

Всеобщее “Ах!” Оркестр, состоявший по большей части из пингвинов, разнервничался, ускорил темп. На галерке теснились белые медведи, у некоторых на головах были красные колпаки санта-клаусов. Они опоздали и теперь не могли договориться, кто куда сядет. В толпе медведей сидела миссис Годфри и с остекленевшим взглядом ела мороженое из тарелки с арлекинами.

Внезапно свет погас. Тенор поклонился и ушел за кулисы. Какой-то медведь перегнулся через край балкона и, подбросив в воздух красный колпак, проревел:

– Троекратное ура капитану Скотту!

Когда на сцену вышел голубоглазый Скотт в заиндевевшей шубе со слипшимся от тюленьего жира мехом, поднялся оглушительный шум, а Скотт сбил снег с одежды и, не снимая рукавиц, поднял руку в приветственном жесте. Стоявший позади него на лыжах малыш Бауэрс тихонько, загадочно присвистнул, сощурился и стал вглядываться в рампу, прикрывая рукой, как козырьком, загорелое лицо. Доктор Вильсон – без шапки, без рукавиц, на ботинках железные кошки для хождения по льду – пробежал мимо него и взобрался на сцену, оставляя за собой цепочку снежных следов, которые, впрочем, под светом софитов моментально превращались в лужицы. Не обращая никакого внимания на аплодисменты, он провел рукой по глыбе льда и сделал несколько пометок в блокноте с кожаным переплетом. Как только он его захлопнул, гул затих.

– Положение критическое, капитан, – изо рта у него вырывались клубы белого пара, – ветра дуют с норд-норд-веста, а у айсберга, похоже, верхняя часть серьезно разнится в происхождении с нижней, слои которой, судя по всему, образованы регулярными снегопадами.

– В таком случае мы незамедлительно начнем спасательную операцию, – сказал капитан Скотт. – Осман! Сидеть! – нетерпеливо скомандовал он ездовой собаке, которая, гавкая, прыгала вокруг него. – Лейтенант Бауэрс, ледорубы!

Бауэрс, похоже, вовсе не удивился тому, что в руках у него вместо лыжных палок вдруг оказались два ледоруба. Один из них он – под дикий гвалт, клекот, рев и хлопанье плавников – ловко перебросил через всю сцену капитану, и они оба, скинув покрытые снежным крошевом рукавицы, принялись рубить глыбу льда, и снова заиграл пингвиний оркестр, а доктор Вильсон продолжил делиться интересными научными фактами о природе льда. Над просцениумом завихрился легкий снегопад. Набриолиненный тенор помогал Понтингу, фотографу из экспедиции, установить штатив на краю сцены.

– Бедняга, – сказал капитан Скотт, занося ледоруб для очередного удара – пока что они с Бауэрсом не особо продвинулись, – похоже, вот-вот отдаст концы.

– Так поторопитесь, капитан!

– Поднажмите-ка, ребята! – проревел белый медведь с галерки.

– Наша жизнь в руках Божьих, и кроме Него нас некому спасти6, – мрачно сказал доктор Вильсон. На висках у него выступили бисеринки пота, свет софитов белыми кругами отразился в старомодных очочках. – Так помолимся же вместе, прочтем “Отче наш” и “Символ веры”.

Оказалось, что “Отче наш” знают не все. Одни пингвины запели: “Дейзи, Дейзи, детка, не томи, молю”, другие, прижав плавники к сердцу, принялись декламировать клятву верности флагу, но тут на сцену головой вниз, на обвязанной вокруг лодыжек цепи, спустили мужчину в смокинге, смирительной рубашке и наручниках. Публика умолкла, а мужчина, корчась и извиваясь, побагровев от натуги, выпутался из смирительной рубашки и стряхнул ее через голову. Через пару секунд на сцену с грохотом свалились наручники – он сумел расцепить их зубами, после чего, ловко сложившись пополам и высвободив ноги, спрыгнул на сцену с десятифутовой высоты и приземлился, как гимнаст, эффектно вытянув руки, взмахнув неизвестно откуда взявшимся цилиндром. Из цилиндра вылетела стайка розовых голубей и запорхала над восторженной публикой.

– Боюсь, джентльмены, традиционные методы здесь не сработают, – сказал незнакомец пораженным исследователям, засучил рукава смокинга и на секундочку отвернулся, чтобы ослепительно улыбнуться яркой вспышке камеры. – При выполнении именно этого трюка я дважды едва не погиб: один раз это случилось в копенгагенском Цирке Бекетовых, другой раз – в нюрнбергском театре “Аполлон”. – Вдруг он извлек откуда-то усыпанную драгоценными камнями паяльную лампу, из которой вырывалась трехфутовая струя голубого пламени, а за ней пистолет и с треском выстрелил в воздух – из дула вырвалось облачко дыма. – Ассистенты, прошу на сцену!

На сцену выбежали пятеро китайцев с пожарными топориками и ножовками, одеты они были в алые халаты и круглые шапочки, и у каждого сзади болталась черная косичка.

Гудини швырнул пистолет в толпу – в полете пистолет превратился в лосося, который к превеликой радости пингвинов, извиваясь, приземлился в самую их гущу, – и выхватил у Скотта ледоруб. В правой руке у него полыхала горелка, а левой он теперь держал ледоруб, размахивая им во все стороны.

– Позвольте напомнить почтеннейшей публике, – вскричал он, – что наш герой пробыл без живительного кислорода четыре тысячи шестьсот шестьдесят пять дней, двенадцать часов, двадцать семь минут и тридцать девять секунд и что до сих пор американская сцена не видывала спасательной операции такого размаха! – Он бросил ледоруб обратно капитану Скотту, погладил сидевшего у него на плече рыжего кота и, вскинув голову, глянул на пингвина-дирижера: – Маэстро, прошу!

Китайцы под бодрым руководством Бауэрса, который разделся до борцовского трико и сам трудился наравне с ними, ритмично, под музыку рубили айсберг. Гудини споро и эффектно работал горелкой. По сцене расползалась огромная лужа, в оркестровой яме пингвины-музыканты весело танцевали шимми под ледяным дождем. Слева на сцене капитан Скотт изо всех сил сдерживал своего ездового пса, Османа, который взбеленился, завидев кота Гудини, и сердито звал на подмогу Мирса.

Загадочная фигура в запузырившемся айсберге теперь была всего-то дюймах в шести от горелки и ножовок китайцев.

– Мужайтесь! – ревел медведь с галерки.

Тут вскочил другой медведь. Он зажал трепещущую голубку в похожей на огромную бейсбольную перчатку лапе, откусил ей голову и выплюнул кровавый ошметок.

Гарриет не понимала, что творится на сцене, а ведь там происходило что-то важное. От нетерпения у нее засосало под ложечкой, она встала на цыпочки, вытянула шею, но пингвины, которые воркотали, вертелись и лезли друг другу на плечи, были выше нее. Несколько пингвинов вывалились из кресел, зашлепали клином к сцене, переваливаясь из стороны в сторону, трясясь всем телом, задрав клювы к потолку, с состраданием глядя на сцену ополоумевшими, выпученными глазами. Гарриет попыталась пробиться сквозь их ряды, но тут ее сильно толкнули в спину, она повалилась вперед и набрала полный рот маслянистых пингвиньих перьев.

Внезапно Гудини прокричал, торжествуя:

– Дамы и господа! Он у нас в руках!

Сцена кишела людьми. Гарриет удалось разглядеть в толпе белые вспышки старомодной фотокамеры Понтинга и наряд полицейских, которые ворвались на сцену, размахивая наручниками, дубинками и служебными револьверами.

– Сюда, офицеры, – сказал Гудини, шагнул вперед и элегантно повел рукой.

Внезапно все головы разом повернулись к Гарриет. Наступила жуткая тишина, которую нарушали только кап-кап-капли тающего льда, стекавшие в оркестровую яму. Все смотрели на нее: и капитан Скотт, и удивленный малыш Бауэрс, и Гудини, который, нахмурив черные брови, глядел на нее немигающими, как у василиска, глазами. Все пингвины как один развернулись левым боком и уставились на нее немигающими желтыми рыбьими глазами.

Кто-то пытался ей что-то всучить.

Тебе решать, дорогуша…

Гарриет так и подскочила на диване.

– Ну, Гарриет, – бодро спросила Эди, когда Гарриет, припозднившись, заявилась к ней завтракать, – и где же ты была? А мы тебя вчера ждали в церкви.

Она развязала фартук, оставив без внимания молчание Гарриет и даже то, что одета она в мятое платье с ромашками. Сегодня Эди была как-то уж слишком бодра, да еще и принарядилась с самого утра – на ней был темно-синий летний костюм и такие же элегантные двухцветные туфли-лодочки.

– Я уж собиралась без тебя завтракать, – сказала она, принимаясь за тосты с кофе. – А Эллисон придет? Не то я на встречу уеду.

– Навстречу кому?

– На встречу в церкви. Мы с твоими тетушками едем путешествовать.

От таких новостей встрепенулась даже полусонная Гарриет. Эди с тетушками никогда никуда не ездили. Либби, кажется, вообще ни разу за границы штата не выбиралась, да и все сестры страшно пугались и расстраивались, если им нужно было отъехать от дома даже на каких-нибудь пару миль. И у воды был странный привкус, бормотали тетушки, и на чужой кровати они и глаз-то не сомкнули; они вечно всего боялись: что забыли на плите кофейник, что в их отсутствие что-то случится с их кошками и цветами, что дом сгорит, что кто-нибудь их ограбит или что апокалипсис начнется, пока они будут в отъезде. Им придется пользоваться уборными на заправках, а там на стульчаках грязь и сплошные микробы. А в незнакомых им ресторанах разве есть кому дело до того, что Либби нельзя ничего соленого? А если у них сломается авто? А если кто-нибудь заболеет?

– В августе, – сказала Эди, – поедем в Чарльстон. В тур по историческим особнякам.

– Ты их повезешь?

Эди, конечно, в этом ни за что не признается, но зрение у нее начало сдавать: она пролетала на красный свет, сворачивала налево и заезжала на встречную полосу, глохла посреди дороги, потому что оборачивалась поболтать с сестрами, а сестры были Эди под стать – ни о чем не подозревая, нашаривали в ридикюлях носовые платочки и мятные конфетки, пока над их “олдсмобилем” висел, сложив крылья, усталый и осунувшийся ангел-хранитель и на каждом повороте предотвращал по страшной аварии.

– Поедут все дамы из нашего церковного общества, – сказала Эди, торопливо похрустывая тостом. – Рой Дайал из представительства “Шевроле” одолжит нам автобус. С водителем. Я бы и на своей машине поехала, да только на дорогах нынче все как с ума посходили.

– Что, и Либби согласилась поехать?

– Ну конечно. С чего бы ей отказываться? Миссис Хэтфилд Кин поедет и миссис Нельсон Маклемор, да все ее подруги едут.

– И Адди едет? И Тэт?

– Разумеется.

– И они хотят поехать? По собственной воле?

– Мы с твоими тетушками не молодеем, знаешь ли.

– Слушай, Эди, – вдруг резко сменила тему Гарриет, прожевав кусок печенья, – ты не дашь мне девяносто долларов?

– Девяносто долларов? – вдруг вспылила Эди. – Конечно, не дам. На что тебе сдались девяносто долларов?

– Мама не продлила членство в “Загородном клубе”.

– И что тебе понадобилось в “Загородном клубе”?

– Хочу летом плавать в бассейне.

– Так пусть юный Халл проведет тебя как свою гостью.

– Не выйдет. Гостей можно бесплатно проводить всего пять раз. А я хочу плавать чаще.

– Нет смысла платить “Загородному клубу” девяносто долларов, чтобы только поплавать в бассейне, – сказала Эди. – В озере Селби можешь плавать сколько влезет.

Гарриет промолчала.

– Странно, кстати. Что-то лагерь в этом году поздно открывается. Мне казалось, что первая смена уже давно должна была начаться.

– Значит, не началась еще.

– Напомни-ка мне, – сказала Эди, – чтобы я им после обеда позвонила. О чем они там только думают? Интересно, когда юный Халл туда поедет?

– Я могу идти?

– Ты мне так и не сказала, куда собралась.

– Пойду в библиотеку, запишусь на читательский конкурс. Хочу опять его выиграть.

Не время сейчас, подумала она, рассказывать про свои настоящие цели на лето, особенно если учесть, что на горизонте снова замаячил лагерь на озере Селби.

– Уверена, все у тебя получится.

Эди встала, чтобы отнести чашку в раковину.

– Эди, можно кое-что у тебя спросить?

– Смотря что.

– Моего брата убили, правда ведь?

Взгляд у Эди помутнел. Она поставила чашку обратно на стол.

– Как думаешь, кто убийца?

Глаза у Эди затуманились, но лишь на миг – и вот она уже резко, сердито глядит на Гарриет. С минуту Гарриет было здорово не по себе (казалось, еще чуть-чуть, и она задымится, как горстка сухого хвороста под ярким лучом света), но вот Эди наконец отвернулась и поставила чашку в раковину. В этом синем костюме талия у нее казалась очень узкой, а плечи – по-военному прямыми.

– Не забудь свои вещи, – сухо сказала Эди, так и стоя лицом к мойке.

Гарриет не знала, что сказать. У нее с собой не было никаких вещей.

Всю дорогу в машине царило такое тягостное молчание, что Гарриет, которая то разглядывала стежки на обивке сидений, то теребила вылезший из подлокотника кусочек поролона, уже и не очень-то хотелось идти в библиотеку. Но Эди с каменным лицом так и сидела в машине, не трогаясь с места, поэтому ничего не поделаешь – пришлось Гарриет (сжавшись, спиной чувствуя, как Эди за ней наблюдает) подняться по ступенькам, отворить стеклянную библиотечную дверь.

В библиотеке было пусто. Одна миссис Фосетт сидела за стойкой, пила кофе и разбирала книги, которые вернули вчера вечером. Миссис Фосетт была маленькая и хрупкая, как птичка, да и нос у нее был клювиком, а глазки – пронзительные и слишком близко посаженные, на испещренных венами бледных руках она носила медные браслеты (от артрита), седину в темных волосах не закрашивала. Почти все дети ее боялись, но только не Гарриет – та любила в библиотеке все-все.

– Привет, Гарриет! – сказала миссис Фосетт. – Пришла на конкурс записаться? – она вытащила плакатик из-под стола. – Знаешь, что нужно делать, да?

Она протянула ей карту Соединенных Штатов, которую Гарриет принялась внимательно – даже слишком внимательно – изучать. Наверное, и не очень-то я расстроилась, уверяла она себя, если миссис Фосетт ничего не заметила. Гарриет была не из обидчивых, и уж тем более она не обижалась на Эди, которая могла раскипятиться по любому поводу, но молчание в машине ее здорово задело.

– В этом году у нас карта Америки, – сказала миссис Фосетт. – Выписываешь четыре книжки, получаешь наклейку в виде штата, лепишь ее на карту. Давай я повешу?

– Спасибо, я сама, – ответила Гарриет.

Она подошла к висевшему на стене стенду. Читательское соревнование началось в субботу, то есть всего-то позавчера. На стенде уже висело штук семь или восемь карт, в основном пустые, зато на одной карте было аж три наклейки. Кто-то с субботы прочел двенадцать книг – как такое возможно?

– Кто такая, – спросила она миссис Фосетт, вернувшись к стойке с четырьмя книжками, – Лашарон Одум?

Миссис Фосетт перегнулась через стойку и тихонько указала пальцем в сторону секции с детской литературой – там сидела маленькая девочка со спутанными волосами, одетая в замызганную футболку и штаны, из которых она уже явно выросла. Она читала книжку, свернувшись калачиком в кресле – впившись в страницы взглядом, дыша ртом, облизывая растрескавшиеся губы.

– Вон она сидит, – прошептала миссис Фосетт. – Бедная крошка. Всю прошлую неделю, каждое утро я прихожу, а она уже ждет меня на ступеньках, и потом сидит тут тихонько как мышка до шести, до самого закрытия. Если она и вправду читает эти книжки, а не притворяется, то для своего возраста читает она очень прилично.

– Миссис Фосетт, – сказала Гарриет, – а можно мне в отдел периодики?

Просьба удивила миссис Фосетт:

– Газеты нельзя выносить из библиотеки!

– Знаю, мне нужно кое-что посмотреть для научного проекта.

Миссис Фосетт поглядела на Гарриет поверх очков – видно было, что такой взрослый запрос пришелся ей по вкусу.

– Знаешь уже, какие газеты тебе нужны? – спросила она.

– Только местные. Ну, может быть, еще из Джексона и Мемфиса. За… – тут она замялась, испугавшись, что если назовет дату смерти Робина, миссис Фосетт обо всем догадается.

– Так и быть, – сказала миссис Фосетт, – вообще-то тебе туда еще нельзя, но если обещаешь вести себя аккуратно, думаю, все будет в порядке.

Гарриет решила занести библиотечные книги домой, но пошла окружным путем, чтобы не пришлось идти мимо дома Хили – он упрашивал ее с ним порыбачить. Была половина первого. За обеденным столом в пижаме сидела сонная, раскрасневшаяся Эллисон и угрюмо жевала сэндвич с помидорами.

– Тебе с помидоркой, Гарриет? – крикнула из кухни Ида. – Или с курицей сделать?

– С помидорами, пожалуйста, – ответила Гарриет.

Она села за стол рядом с сестрой.

– Я после обеда пойду в “Загородный клуб”, запишусь на уроки плавания, – сказала она. – Хочешь со мной?

Эллисон помотала головой.

– Давай я и тебя запишу?

– Да не хочу я.

– Вини не хотел бы, чтоб ты была такой, – сказала Гарриет. – Он хотел бы, чтобы ты была счастлива и жила дальше.

– Я больше никогда не буду счастлива, – сообщила Эллисон, откладывая сэндвич в сторону. В уголках ее печальных шоколадно-карих глаз запузырились слезы. – Я хочу умереть.

– Эллисон, – сказала Гарриет.

Нет ответа.

– Ты знаешь, кто убил Робина?

Эллисон принялась отковыривать корку от сэндвича. Отломила полосочку хлеба, скатала ее в шарик.

– Ты же была тогда во дворе, – сказала Гарриет, пристально глядя на сестру. – Я это прочла в газете, в библиотеке. Там написано, ты все время во дворе сидела.

– Ты тоже там была.

– Да, но я была совсем маленькой. А тебе было четыре.

Эллисон отломила еще кусочек корки и, не глядя на Гарриет, принялась старательно его жевать.

– Четыре года – это много. Я помню почти все, что со мной было, когда мне было четыре.

Тут из кухни вышла Ида Рью и поставила перед Гарриет тарелку с сэндвичем. Сестры замолчали. Когда Ида ушла обратно, Эллисон сказала:

– Гарриет, отстань, пожалуйста.

– Хоть что-то ты должна помнить, – сказала Гарриет, так и не отрывая взгляда от Эллисон. – Это очень важно. Подумай!

Эллисон подцепила вилкой дольку помидора и сжевала ее, аккуратно обкусывая краешки.

– Слушай. Я вчера ночью видела сон.

Эллисон встрепенулась, подняла на нее глаза.

Гарриет, заметив, как заинтересовалась сестра, подробно пересказала ей, что видела вчера во сне.

– По-моему, я неспроста этот сон увидела, – сказала она. – Думаю, это я должна отыскать убийцу Робина.

Она доела сэндвич. Эллисон все глядела на нее. Гарриет знала, что Эди ошибается, считая Эллисон дурой – просто по ней так сразу и не скажешь, что у нее на уме, и вести себя с ней надо поосторожнее, чтобы не напугать.

– И я прошу тебя мне помочь, – сказала Гарриет. – И Вини хотел бы, чтоб ты мне помогла. Он любил Робина. Это же его был котик.

– Не могу, – ответила Эллисон. Она встала, отодвинула стул. – Мне пора. Сейчас “Мрачные тени” начнутся.

– Нет, постой, – сказала Гарриет. – Я хочу тебя кое о чем попросить. Можешь для меня кое-что сделать?

– Что?

– Запоминать, что ты видела во сне, все записывать, а утром мне показывать?

Эллисон тупо уставилась на нее.

– Ты же все время спишь. Тебе ведь снится что-то. Иногда, бывает, люди что-то забыли, а во сне вспоминают.

– Эллисон, – крикнула Ида из кухни. – Начинается!

Они с Эллисон обожали “Мрачные тени” и летом каждый день вместе смотрели этот сериал.

– Пойдем, посмотришь с нами, – сказала Эллисон. – На прошлой неделе было очень интересно. Там теперь показывают предысторию. Рассказывают, как Барнабас стал вампиром.

– Расскажешь, в чем там дело, когда вернусь. А я пойду в “Загородный клуб” и запишу нас обеих в бассейн. Договорились? А если я тебя запишу, сходишь со мной поплавать, хоть разик?

– Кстати, а когда твой лагерь начнется? Ты разве этим летом в лагерь не поедешь?

– Иди скорее! – в комнату влетела Ида с тарелкой, на которой лежал ее собственный обед – сэндвич с курицей. Прошлым летом Эллисон приохотила ее к “Мрачным теням” – поначалу Ида настороженно присаживалась посмотреть сериал вместе с Эллисон, а потом и сама к нему пристрастилась, и весь год, когда Эллисон приходила из школы, пересказывала ей каждую серию.

Гарриет закрылась в ванной и лежала на холодном плиточном полу, занеся перьевую ручку над отцовской чековой книжкой, и собиралась с духом. Она мастерски умела подделывать почерк матери, а почерк отца – и того лучше, но чтоб вышли его размашистые каракули, надо было делать все быстро, не думая: коснулась ручкой бумаги – и пошла писать, не то получится криво и фальшиво. У Эди почерк был посложнее: четкий, старомодный, вычурно-фигуристый, и ее ажурные заглавные буквы вот так быстро не скопируешь, поэтому за Эди Гарриет всегда писала медленно, то и дело сверяясь с образцом. Выходило вполне сносно, кое-кого ей даже удалось провести – хотя удавалось это не всегда, а Эди ей и вовсе ни разу обмануть не получилось.

Гарриет занесла ручку над чеком. Сквозь закрытую дверь в ванную просочилась жутковатая музыка из заставки к “Мрачным теням”.

Платите приказу: “Загородному клубу” Александрии, быстро вывела она небрежным отцовским почерком, сто восемьдесят долларов. Теперь подпись – широкий банкирский росчерк, это вообще легче легкого. Она шумно выдохнула, оглядела чек: сойдет. Чеки были для местного банка, поэтому выписки со счета пошлют не в Нэшвилл, а к ним домой, а когда придет погашенный чек, Гарриет вытащит его из конверта и сожжет, и никто ничего не узнает. Так, понемножку, по капельке Гарриет позаимствовала с отцовского счета уже более пятисот долларов. Впрочем, она считала, что отец все равно ей должен, и если б она не боялась, что все вскроется, то уже давно бы не моргнув глазом его обчистила.

– Эти Дюфрены, – говорила тетка Тэт, – люди черствые. Всегда такими были. И как по мне, воспитанием они тоже не могут похвастаться.

Гарриет была с ней согласна. Все ее дяди со стороны Дюфренов мало чем отличались от отца: охотились на оленей, увлекались спортом, громко и грубо разговаривали, подмазывали седину в волосах черной краской и зачесывали их назад – этакие стареющие Элвисы с пивными животами и в ботинках на резинке. Они не читали книг и вульгарно шутили, а по их манерам и занятиям было видно – какой-нибудь их дед был деревня деревней. Бабушку Дюфрен Гарриет видела всего раз в жизни: вспыльчивая тетка в спортивной лайкре и розовых пластмассовых бусах, жила она во Флориде, в кондоминиуме с серебристыми жирафами на обоях и стеклянными дверьми, которые разъезжались туда-сюда. Однажды Гарриет прогостила у нее целую неделю – и чуть не сошла с ума от скуки, потому что у бабушки Дюфрен не было ни библиотечной карточки, ни книг – одна только биография основателя хилтоновских отелей да брошюрка под названием: “Линдон Б. Джонсон глазами техасцев”. Сыновья выдернули ее из бедной сельской глуши в округе Таллахатчи, где она прожила всю жизнь, и купили ей кондоминиум в поселке для престарелых в Тампе. На Рождество она присылала семье Гарриет по ящику грейпфрутов. Других вестей она о себе не подавала.

Гарриет, конечно, чувствовала, что Эди с тетушками презирают ее отца, но и представить себе не могла, каким глубоким было это презрение. Никудышный муж и отец, ворчали они, он таким и при жизни Робина был. Непростительно мало времени уделял девочкам. Непростительно мало времени уделял жене, особенно после смерти Робина. Так и работал себе дальше, даже отпуска в банке не попросил, а потом, с похорон сына еще и месяца не прошло, а он уж уехал в Канаду, на охоту. Неудивительно, что у Шарлотты ум за разум зашел – с таким-то мужем.

– Было бы куда лучше, – сердито говорила Эди, – если б он тогда уж с ней и развелся. Шарлотта еще молодая. А дом возле Гленвильда как раз купил очень приятный юноша, Уиллори – он сам из Дельты, при деньгах…

– Ну-у, – пробормотала Аделаида, – Диксон семью обеспечивает.

– А я говорю, что она могла бы кого и получше найти.

– А я говорю, Эдит, либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет. Я вот не знаю, что сталось бы с малышкой Шарлоттой и девочками, не получай Дикс отличного жалованья.

– Это да, – согласилась Эди. – Что верно, то верно.

– Я вот иногда думаю, – дрожащим голоском сказала Либби, – правильно ли мы поступили, что не стали уговаривать Шарлотту переезжать в Даллас?

Были и такие планы, вскоре после смерти Робина. В банке Диксу предложили повышение, при условии, что он переберется в Техас. А еще через пару лет он хотел перевезти их всех в какой-то городок в Небраске. Но тетки мало того что не уговаривали Шарлотту переезжать, так еще и всякий раз впадали в дикую панику, а Либби, Аделаида и даже Ида Рью при одной мысли о переезде могли прорыдать неделю.

Гарриет подула на отцовскую подпись, хотя чернила давно просохли. Мать постоянно выписывала за него чеки – а то как еще бы она платила по счетам, но Гарриет знала, что учета расходам она не ведет. Да она и чек для “Загородного клуба” подмахнула бы не задумываясь, но на горизонте снова черной тучей навис лагерь на озере Селби, и Гарриет не хотела рисковать – вдруг она услышит про “Загородный клуб”, про бассейн и вспомнит, что ей так и не прислали бланки для регистрации.

Гарриет вскочила на велосипед и поехала в “Загородный клуб”. Контора при клубе была закрыта. Все обедали в столовой. Она зашла в “СпортМаг” – Пембертон, старший брат Хили, сидел за прилавком, курил и читал журнал “Стерео”.

– Можно я тебе деньги отдам? – спросила она.

Гарриет нравился Пембертон. Он был ровесником Робина и его другом. Теперь ему уже стукнул двадцать один год, и многие считали, что его мать все-таки зря отговорила отца и тот не отослал Пембертона в военную академию, когда из него еще можно было сделать человека. В старших классах Пем пользовался огромной популярностью, и его фото красовалось почти на каждой странице выпускного альбома, но потом оказалось, что он разгильдяй да еще и битник впридачу, поэтому Пем не задержался ни в Вандербильтовском университете, ни в Миссисипском, ни даже в госуниверситете Дельты. Сейчас Пем жил дома. Волосы он отпустил еще длиннее, чем у Хили, летом подрабатывал при “Загородном клубе” спасателем, а зимой не делал вообще ничего – только копался в своей машине да слушал громкую музыку.

– Здорово, Гарриет, – сказал Пембертон. Наверное, тоскливо, подумала Гарриет, вот так сидеть целыми днями одному в “СпортМаге”. Пем был одет в рваную футболку, легкие клетчатые шорты и туфли для гольфа на босу ногу; на прилавке возле его локтя стояла тарелка с монограммой “Загородного клуба”, на которой лежал недоеденный гамбургер и несколько ломтиков жареной картошки. – Иди сюда, поможешь мне выбрать стереосистему в машину.

– Я ничего не понимаю в стереосистемах. Я хочу тебе чек оставить.

Пем мосластой рукой зачесал волосы за уши, взял чек и внимательно его изучил. Он был долговязым общительным парнем, гораздо выше Хили, конечно, но с такими же лохматыми, неравномерно выгоревшими волосами: сверху посветлее, снизу – потемнее. Да они с братом и внешне были похожи, разве что у Пема черты лица были почетче, а зубы – самую малость кривоваты, но удивительным образом это ему даже добавляло обаяния.

– Ну, ладно, оставляй, – наконец сказал он, – но я, если честно, сам не знаю, что с ним потом делать. Слушай, а я не знал, что твой отец приехал.

– Он и не приехал.

Пембертон с хитрецой вздернул бровь, указал на дату.