Маленький друг Тартт Донна

Глава 2

Черный дрозд

Через пару дней, часов в десять вечера, когда мать с сестрой уже спали, Гарриет осторожно отперла шкафчик с оружием. Оружие было старое и нуждалось в починке, отцу Гарриет оно досталось от дяди, который его коллекционировал.

Про таинственного дядю Клайда Гарриет толком ничего не знала, кроме того, что он был инженером, что нрав у него, как говорила учившаяся вместе с ним в школе Аделаида, был “дрянной” и что он разбился в авиакатастрофе где-то над побережьем Флориды. Из-за того, что все в семье говорили про него “сгинул в море”, Гарриет как-то всегда казалось, что он на самом деле не умер. Стоило кому-нибудь про него вспомнить, как Гарриет смутно представлялся бородатый оборванец вроде Бена Гана из “Острова сокровищ”, который влачит унылое существование на каком-нибудь мрачном просоленном островке, и штаны у него уже поизносились до лохмотьев, а наручные часы проржавели от морской воды.

Осторожно, придерживая стекло ладонью, чтоб не задребезжало, Гарриет потянула на себя неподатливую деревянную дверку шкафчика. Задрожав, дверка распахнулась. На верхней полке лежала шкатулка со старинным оружием – изящными, оправленными в серебро и перламутр дуэльными пистолетами, показушными крохотными “дерринджерами”, в длину от силы дюйма четыре. Под ними в хронологическом порядке, с уклоном влево были расставлены ружья помощнее: винтовки из Кентукки с кремневыми замками, грозная десятифунтовая винтовка “хокен” – напрочь проржавевшее ружье, заряжавшееся с дула (по слухам, оно Гражданскую войну пережило). Из ружей поновее самым внушительным был “винчестер”, оставшийся с Первой мировой.

Хозяин коллекции – отец Гарриет – был для нее человеком неблизким и неприятным. Вокруг все шептались насчет того, что живет он в Нэшвилле, хотя они с матерью Гарриет до сих пор женаты. Сама Гарриет понятия не имела о том, как это так получилось (смутно знала только, что это как-то было связано с отцовской работой), но и не видела в этом ничего примечательного, потому что, сколько она себя помнила, отец с ними никогда и не жил. Каждый месяц он присылал им чек – на домашние расходы, а на Рождество и День благодарения приезжал домой, заезжал, случалось, и на пару деньков осенью, когда ехал в Дельту4, где у него был охотничий домик. Такое положение дел казалось Гарриет вполне толковым, поскольку отлично устраивало обе стороны: мать, у которой вообще ни на что не было сил (и поэтому она целыми днями валялась в кровати), и отца, который своей активностью только всем мешал. Он быстро ел, быстро говорил и мог усидеть на месте только с выпивкой под рукой. На людях он вечно откалывал шутки, поэтому его считали забавным малым, но в семейном кругу его непредсказуемые выходки веселили не всех, и многих родственников задевала его необдуманная привычка говорить все, что взбредет ему в голову.

Хуже того: отец Гарриет был всегда прав, даже когда был неправ. Никому он не уступал. Чужой точки зрения он бы в жизни не принял, но поспорить любил, а когда был в хорошем настроении – развалится, бывало, с коктейлем в кресле, одним глазом поглядывая в телевизор, – то еще обожал дразнить Гарриет, подкалывать ее, только чтоб показать, кто тут главный.

– С заучками никто водиться не станет, – говорил он.

Или:

– Что толку тебя учить, все равно вырастешь и замуж выскочишь.

От таких слов, которые отец считал самой что ни на есть чистой, да еще и необидной, правдой, Гарриет только распалялась и соглашаться с этим отказывалась, а потому нарывалась на неприятности. Иногда отец лупил Гарриет ремнем – за то, что она огрызалась, Эллисон на все это глядела остекленевшими глазами, а мать и вовсе забивалась в спальню. В другой раз, в качестве наказания, он выдумывал для Гарриет сложнейшие, невыполнимые поручения (например, подстричь газон тяжелой косилкой, которую надо было толкать перед собой, или в одиночку вычистить весь чердак), но Гарриет только упиралась и отказывалась что-либо делать. “Давай-ка, – уговаривала ее Ида Рью, обеспокоенно просунув голову в чердачный люк, после того как отец, громко топая ногами, несся вниз. – Уж сделай что-нибудь, не то тебе еще сильнее попадет, когда он вернется”. Но Гарриет, сидя промеж стопок старых газет и журналов, только хмуро глядела на нее и не двигалась с места. Отец может лупить ее сколько ему вздумается, ей наплевать. Здесь дело принципа. И Ида, бывало, так переживала за Гарриет, что бросала свою работу, шла наверх и делала все сама.

В общем, отец ее человек был вспыльчивый, склочный и вечно всем недовольный, поэтому Гарриет не жалела о том, что он с ними не живет. До четвертого класса, когда школьный автобус, в котором ехала Гарриет, однажды сломался на проселочной дороге, такое положение дел ей никогда не казалось странным, ей в голову не приходило, что кто-то этого может не одобрять. Гарриет сидела рядом с болтливой девочкой на год младше нее, которую звали Кристи Дули – у нее были огромные передние зубы, а в школу она всегда ходила в вязаном белом пончо. Такая она была нервная и неприметная белая мышка, и не скажешь, что дочь полицейского. Она отхлебывала из термоса овощной суп и трещала без умолку, хоть ее никто ни о чем и не спрашивал, рассказывая разные секреты (про учителей, про родителей других учеников), которые она подслушала дома. Гарриет мрачно глядела в окно и ждала, чтоб кто-нибудь уже наконец пришел и починил автобус, но вдруг вздрогнула, когда поняла, что Кристи заговорила про ее родителей.

Гарриет развернулась и уставилась на Кристи. Ой, да все знают, прошептала Кристи, скрючившись под своим пончо, пододвигаясь к ней поближе (вечно она сядет к тебе вплотную). Разве Гарриет не интересно, почему ее отец живет в другом городе?

– Он там работает, – ответила Гарриет.

Это объяснение Гарриет всегда казалось вполне логичным, но Кристи только с упоением, по-взрослому вздохнула и принялась рассказывать Гарриет, как дела обстоят на самом деле. Суть истории заключалась в следующем: отец Гарриет после смерти Робина хотел переехать – куда-нибудь в другой город, на новое место, где он мог бы “начать все сначала”. Кристи пучила глаза, было видно, что переходит к жуткому секрету:

– Но она не захотела ехать, – как будто Кристи не про мать Гарриет говорила, а про героиню какой-нибудь страшилки, – она сказала, что останется тут навсегда!

Гарриет, которая была недовольна уже тем, что ей пришлось сидеть с Кристи, отодвинулась от нее подальше и уставилась в окно.

– Обиделась? – с хитрецой спросила Кристи.

– Нет.

– Тогда что не так?

– У тебя супом изо рта пахнет.

Потом Гарриет еще не раз слышала – и от взрослых, и от детей, что мол, в доме у них все как-то “не по-людски”, но считала, что это все глупости. Их семейная жизнь была устроена самым практичным – и самым разумным даже – образом. Нэшвилльская работа отца позволяла им оплачивать счета, но, когда он приезжал на праздники, ему никто не радовался: Эди и тетушек он не любил, а уж от того, как яростно и злобно он придирался к жене, всем делалось не по себе. В прошлом году он все нудил, чтоб она пошла с ним на какую-то рождественскую вечеринку, и в конце концов мать Гарриет (она стояла в тоненькой ночной сорочке, обхватив себя за плечи) поморгала и согласилась. Но вместо того, чтобы одеваться, она просто уселась в халате за туалетный столик и уставилась на свое отражение в зеркале – ни шпилек из волос не вытащила, ни губы красить не стала. Когда Эллисон на цыпочках прокралась наверх, чтоб посмотреть, что она там делает, мать сказала, что у нее мигрень. Потом она заперлась в ванной и включила воду, а отец, раскрасневшись, трясся от ярости и молотил кулаками в дверь. Невеселый вышел сочельник: Гарриет с Эллисон жались в гостиной возле елки, из стереопроигрывателя с грохотом неслись рождественские гимны (то радостные, то заунывные), однако даже этот грохот не мог заглушить доносившийся сверху ор. Все вздохнули с облегчением, когда в Рождество отец, не дожидаясь вечера, затолкал в машину чемодан, пакет с подарками и уехал обратно в Теннесси, а в доме снова воцарилось дремотное забвение.

Дома у Гарриет жили как во сне, все, кроме самой Гарриет, которая по натуре была бодрой и бдительной. Частенько в темном, безмолвном доме не спала она одна, и тогда скука наваливалась на нее такой плотной, стеклянистой оторопью, что она и делать ничего не могла – только таращилась в стену или в окно, как в дурмане. Ее мать из спальни почти не выходила, и после того, как Эллисон – рано, как правило, часов в девять – ложилась спать, Гарриет была предоставлена самой себе: она пила молоко прямо из картонного пакета, бродила по дому в носках, пробираясь сквозь высокие стопки газет, которыми были заставлены почти все комнаты. С тех пор как умер Робин, у матери Гарриет как будто рука не поднималась хоть что-нибудь выкинуть, и барахло, копившееся на чердаке и в чулане, постепенно стало расползаться по всему дому.

Иногда Гарриет даже наслаждалась одиночеством. Она зажигала везде свет, включала телевизор или проигрыватель, звонила на христианскую молитвенную линию или разыгрывала по телефону соседей. Открывала холодильник и ела что ей вздумается, карабкалась на высокие полки, открывала ящики, куда ей запретили совать нос, прыгала на диване, да так, что пружины визжали, стаскивала на пол подушки и строила из них крепости и спасательные плоты. Бывало, вытаскивала из чулана старую одежду, которую ее мать носила еще в колледже (проеденные молью светлые кофточки, длинные перчатки всех цветов и аквамариновое выпускное платье, подол которого волочился за Гарриет по полу). С одеждой надо было поаккуратнее – мать Гарриет строго-настрого запрещала ее трогать, хотя сама давно уже ничего из этого не носила, но Гарриет всегда клала вещи на место в том же порядке, в каком они и лежали, а если мать что и замечала, то ей, по крайней мере, ничего не говорила.

Все ружья были разряжены. В шкафу лежала всего одна коробка с патронами – двенадцатого калибра. Гарриет, которая разницу между нарезным и гладкоствольным оружием представляла себе очень смутно, вытряхнула патроны из коробки и разложила их на ковре звездочками. К одному ружью был прикреплен штык – тоже интересно, конечно, но Гарриет больше всего любила “винчестер” с оптическим прицелом. Она выключила верхний свет, пристроила ствол на подоконнике в гостиной и, сощурившись, посмотрела в прицел – на припаркованные авто, посверкивающий под высокими фонарями тротуар, поливалки, шипящие на роскошных пустых газонах. На форт напали, она должна охранять свой пост до последнего, иначе всех ждет смерть.

У миссис Фонтейн над парадным крыльцом позвякивали китайские колокольчики. На другом краю заросшего двора, за промасленным оружейным стволом, виднелось дерево, на котором умер ее брат. Ветерок шелестел в его глянцевых листьях, перебирал текучие тени на траве.

Иногда, когда Гарриет ночами бродила по мрачному дому, она чувствовала, как рядом с ней, бок о бок, шагает ее умерший брат и молчит вместе с ней – доверительно, компанейски. Она слышала его шаги в скрипе половиц, приоткроется вдруг дверь, шевельнет ветром занавеску, и ей чудилось, что это он. Он мог и набедокурить – возьмет и спрячет от нее книжку или шоколадку, а стоило ей отвернуться, как он снова подложит их ей на стул. С ним Гарриет было весело. Иногда она воображала, будто там, где он сейчас живет, царит вечная ночь, и когда она уходила, он оставался совсем один: он не находит себе места, сидит одиноко, будто в приемном покое, болтает ногами, а вокруг – только часы тикают.

Я здесь, тихонько сказала она самой себе, стою на часах. Сидя возле окна с ружьем, она всем телом ощущала тепло его присутствия. Ее брат умер двенадцать лет назад, с тех пор много изменилось или вовсе кануло в небытие, но вид из окна остался прежним. Даже дерево было на месте.

У Гарриет заныли руки. Она осторожно положила ружье на пол рядом с креслом и пошла на кухню за фруктовым льдом. Потом вернулась в гостиную, уселась возле окна и в темноте неторопливо его съела. Положила палочку на стопку газет и снова выставила ружье в окно. Лед был виноградный, ее любимый. В морозилке стояла целая коробка, и она могла съесть ее хоть всю – никто бы и не заметил, просто неудобно было одновременно и есть, и ружье держать.

Она поводила дулом ружья туда-сюда по подсвеченным луной облакам, следуя за полетом какой-то ночной птицы по темному небу. Хлопнула дверца автомобиля. Гарриет вильнула ружьем в сторону звука, навела прицел на миссис Фонтейн, которая вернулась с вечерней репетиции хора и теперь ковыляла к дому в дымчатом свете фонарей, совершенно не подозревая, что ее сережка сверкает в самом центре прицела. Потух свет над крыльцом, включился свет на кухне. Сгорбленный козломордый силуэт миссис Фонтейн замаячил за занавесками, будто марионетка в театре теней.

– Ба-бах, – прошептала Гарриет. Всех дел-то – дернуть пальцем, надавить на спусковой крючок, и миссис Фонтейн отправится куда следует, ко всем чертям. Уж там ей самое место – сразу из перманента рога вылезут, а из-под платья – заостренный хвост. Так и будет таскаться по всему аду со своей тележкой на колесиках.

Вдали загрохотал автомобиль. Она крутнула ружье в его сторону, увеличенная машина запрыгала в окуляре прицела – какие-то подростки мчатся на повышенной скорости с опущенными окнами. Гарриет следила за машиной, пока красные задние фары не исчезли за углом.

Она снова повела ружьем в сторону дома миссис Фонтейн, но тут в окошке прицела расплылся свет из чьих-то окон, и, подкрутив фокус, Гарриет с удовольствием обнаружила, что глядит прямо в гостиную семейной пары по фамилии Годфри, которые жили через дорогу. Румяным и бодрым супругам Годфри было хорошо за сорок – церковные активисты, бездетные, общительные, и наблюдать за ними было приятно. Миссис Годфри перекладывала желтое мороженое из картонной коробки в тарелку. Мистер Годфри сидел за столом, спиной к Гарриет. Кроме них – дома никого: на столе кружевная скатерть, в уголке теплится лампа под розовым абажуром, все такое домашнее, такое четкое – до узорчиков из виноградных листьев на их креманках, до “невидимок” в волосах миссис Годфри.

Ее “винчестер” – это бинокль, камера, способ смотреть на мир. Она прижалась щекой к гладкому прохладному прикладу.

Он была уверена – в такие вот вечера не только она караулит Робина, но и Робин точно так же подкарауливает ее. Она чувствовала, как он стоит позади нее: тихонько, по-дружески, радуясь, что они вместе.

Гарриет заерзала в кресле, ружье было тяжелое, оттягивало руки. В такие вечера она иногда курила сигареты, которые таскала у матери. Но бывали вечера и похуже, когда она даже читать не могла, потому что все буквы в книжках (даже в “Острове сокровищ”, даже в “Похищенном”, которые она обожала и могла перечитывать без конца), превращались в какую-то китайскую грамоту – неразбериху и нелепицу, назойливый зуд. Однажды в порыве отчаяния она расколотила маминого фарфорового котенка, а потом в панике (мать эту статуэтку очень любила, она у нее была с самого детства) завернула осколки в салфетку, засунула их в пустую коробку из-под хлопьев, а коробку затолкала на самое дно мусорного бака. Это случилось два года назад. Насколько Гарриет было известно, мать так и не узнала, что из шкафчика с фарфором пропал котенок. Когда Гарриет подмывало выкинуть что-нибудь в таком роде (разбить чашку, изрезать ножницами скатерть), она вспоминала тот случай, и ей делалось гадко и тошно. Да захоти она даже дом поджечь, ей никто не помешает.

Луну наполовину заволокло рыжеватыми облаками. Гарриет снова навела ружье на окна Годфри. Миссис Годфри теперь тоже ела мороженое. Она лениво подносила ко рту ложку и разговаривала с мужем – выражение лица у нее было неласковое, сердитое даже. Мистер Годфри поставил локти на кружевную скатерть. Гарриет видела только его лысину – в самом центре прицела, кстати – и не знала, отвечает ли он что-нибудь миссис Годфри, да и слушает ли он ее вообще. Внезапно он встал, потянулся и вышел из комнаты. Миссис Годфри, которая осталась сидеть за столом одна, что-то ему сказала. Доедая мороженое, она слегка обернулась, словно бы слушая, что ей там из другой комнаты отвечает мистер Годфри, а потом встала и, разглаживая руками юбку, пошла к двери. Картинка погасла. На всей улице окна светились только у них. У миссис Фонтейн давно уже было темно.

Гарриет поглядела на стоявшие на каминной полке часы. Дело было к полуночи, а ей утром в воскресную школу и встать надо в девять.

Бояться было нечего – на улице все спокойно, ярко горят фонари, – но дома стояла мертвая тишина, и Гарриет сделалось слегка не по себе. Убийца пришел к ним в дом посреди бела дня, но все равно – именно ночью она боялась его сильнее всего. В ее кошмарах он всегда возвращался ночами: по дому гуляет холодный ветер, подрагивают занавески, все двери и окна стоят нараспашку, Гарриет мечется по дому, захлопывает ставни, возится с защелками, пока мать лежит себе преспокойно на диване с кольдкремом на лице и палец о палец не ударит, чтоб ей помочь, и всякий раз она не успевает ничего закрыть, разлетаются осколки стекла, и в дыру просовывается рука в перчатке, чтобы открыть дверь изнутри.

Она встала на четвереньки, собрала патроны. Аккуратно сложила их в коробку, начисто вытерла ствол, чтоб не осталось отпечатков, поставила ружье обратно, закрыла шкафчик и положила ключ на место – в коробку красного бархата, которая лежала в ящике отцовского стола вместе с кусачками для ногтей, непарными запонками, игральными костями в зеленом замшевом мешочке и выцветшими спичечными картонками из ночных клубов в Мемфисе, Майами и Новом Орлеане.

В спальне она тихонько разделась, не зажигая лампы. На соседней кровати распласталась Эллисон, уткнувшись лицом в подушку. Лунный свет падал на постель пестрым узором, который то и дело менялся, когда ветер шевелил листву. Вокруг Эллисон на кровати, словно на спасательном плоту, были рассажены игрушечные животные – сшитый из кусочков ткани слон, пегая собака с одним пуговичным глазом, курчавый черный ягненок, лиловый плюшевый кенгуру и целое семейство плюшевых медведей – наивные фигурки сгрудились возле ее головы, словно существа из ее снов.

– Так, мальчики и девочки, – сказал мистер Дайал. Он обвел ледяным, блекло-серым взглядом воскресный класс Гарриет и Хили, который – из-за пылкой любви мистера Дайала к лагерю на озере Селби и из-за того, с каким неуместным энтузиазмом он рассказывал о нем родителям своих учеников, – опустел наполовину. – Давайте-ка с вами поразмышляем о Моисее. Отчего Моисей так стремился привести детей Израилевых в Землю Обетованную?

Молчание. Мистер Дайал пробежался оценивающим, как у коммивояжера, взглядом по кучке равнодушных лиц. В церкви не знали, куда приспособить новенький школьный автобус, а потому задумали программу помощи неимущим – собирали по всей округе детей белой бедноты и свозили их под зажиточные своды Первой баптистской на уроки в воскресную школу. Лица у них были чумазые, других детей они дичились, одеты вечно были неподобающим для церкви образом и на уроках сидели, уставившись в пол. Только слабоумный верзила Кертис Рэтлифф, который был на несколько лет старше всех остальных детей, таращился на мистера Дайала, восторженно разинув рот.

– Или возьмем другой пример, – сказал мистер Дайал. – А Иоанн Креститель? Он-то почему так хотел уйти в пустыню, чтобы там дожидаться пришествия Христа?

Нет, не достучаться до этих юных Рэтлиффов, Скёрли и Одумов, до этих мальцов с гноящимися глазами и осунувшимися личиками, до их нюхающих клей мамаш и прелюбодействующих отцов с наколками по всему телу. Ничтожества. Вот не далее чем вчера мистеру Дайалу пришлось отправить своего зятя Ральфа, который работал у него, в “Шевроле Дайала”, к каким-то Скёрли, чтоб тот изъял у них за неплатеж новенький “олдсмобиль-катласс”. История стара как мир: возьмут вот такие бездельники в кредит дорогущий автомобиль и давай разъезжать на нем, сплевывая табак во все стороны и хлебая пивко галлонами, и плевать им, что они задолжали платежей за полгода. В понедельник утром Ральф наведается еще к одному Скёрли и к парочке Одумов, хотя те об этом еще не знают.

Мистер Дайал поглядел на Гарриет, внучатую племянницу мисс Либби Клив, на ее друга Хили Халла, просветлел взглядом. Вот они, представители старой Александрии, дети из приличных семей, члены которых состояли в “Загородном клубе” и взносы по кредитам выплачивали практически без задержек.

– Хили! – сказал мистер Дайал.

Хили, вздрогнув, оторвался от буклета воскресной школы, который он сложил в мелкий квадратик, и с ужасом посмотрел на мистера Дайала.

Мистер Дайал рассмеялся. Зубки у него были мелкие, глаза – широко посаженные, а лоб – круглый, да к тому же он еще любил смотреть на класс не прямо, а вполоборота, а потому слегка напоминал хмурого дельфина.

– Расскажешь нам, отчего Иоанн Креститель проповедовал в пустыне?

Хили заерзал.

– Потому что ему так велел Иисус.

– Не совсем! – вскричал мистер Дайал, потирая руки. – Давайте-ка все вместе подумаем над тем, в каком Иоанн был положении. Спросим себя, почему он цитировал слова пророка Исайи… – он провел пальцем по странице – …в двадцать третьем стихе?

– Потому что он знал, что таков был замысел Божий? – раздался голосок из первого ряда.

Голосок принадлежал Аннабель Арнольд, ее ручки в перчатках были чинно сложены поверх лежавшей у нее на коленях Библии в белом чехольчике на молнии.

– Замечательно! – воскликнул мистер Дайал.

Аннабель была из хорошей семьи – из хорошей христианской семьи, не то что эти Халлы, которые только коктейли по клубам распивают. Благодаря Аннабель, чемпионке по жонглированию жезлами, обрел Христа даже ее маленький еврейский одноклассник. Во вторник вечером Аннабель будет выступать на окружном чемпионате по жонглированию, среди главных спонсоров которого был и “Шевроле Дайала”.

Тут мистер Дайал заметил, что Гарриет хочет что-то сказать, и зачастил снова:

– Мальчики и девочки, вы слышали, что сказала Аннабель? – бодро продолжил он. – Иоанн Креститель следовал замыслу Божию. А почему он ему следовал? Потому что, – мистер Дайал повернул голову и уставился на класс другим глазом, – потому что у Иоанна Крестителя была цель!

Молчание.

– Почему же, мальчики и девочки, нам так важно иметь в жизни цель? – в ожидании ответа он все подравнивал стопочку бумаг на кафедре, и красный камень в его массивном золотом выпускном перстне вспыхивал на свету. – Давайте-ка поразмыслим над этим. Нет цели – нет стимула что-либо делать, верно? Нет цели – нет финансового благополучия! Нет цели – и нам никогда не исполнить замысел Иисуса, не стать добрыми христианами и приличными членами общества!

Тут он с легким испугом заметил, что Гарриет довольно-таки злобно на него уставилась.

– Ни за что! – мистер Дайал хлопнул в ладоши. – Цели помогают нам сосредоточиться на том, что действительно важно! Важно иметь в жизни цель – в любом возрасте – и ставить перед собой цели каждый год, каждую неделю, каждый час даже! А иначе мы вырастаем и задницу от дивана не можем оторвать, потому что не-за-чем!

Продолжая говорить, он раздал всем бумагу и цветные карандаши. От этих юных Рэтлиффов и Одумов не убудет, если хоть кто-нибудь им привьет основы прилежания. Дома-то у них разве кто станет этим заниматься, там почитай все сидят без дела, живут за счет государства. Он хотел, чтоб они проделали одно весьма стимулирующее упражнение, которое мистер Дайал уже опробовал на себе – во время конференции по продвижению христианства в Линчбурге, штат Вирджиния, куда он ездил прошлым летом.

– Пусть теперь все напишут свои цели на лето, – сказал мистер Дайал. Он сложил ладони домиком и подпер поджатые губы указательными пальцами. – Любой проект, финансового или личного характера… или напишите, чем вы хотите помочь семье, соседям или Господу. Можно не подписываться, если не хочется, – тогда просто нарисуйте внизу страницы любой значок, который отражает вашу суть.

Все, кто до этого клевал носом, с ужасом вскинули головы.

– Не рисуйте ничего сложного! Например, – мистер Дайал сцепил пальцы в замок, – нарисуйте футбольный мяч, если любите спорт! Или улыбающегося человечка, если любите веселить людей!

И он снова уселся за стол, теперь дети смотрели на листы бумаги, а не на него, а потому его широкая, мелкозубая улыбка слегка скисла. Нет, ты хоть в лепешку разбейся, а этих малолетних Одумов, Рэтлиффов и кого там еще уму-разуму все равно не научишь. Он смотрел на их туповатые лица, на то, как они вяло мусолят кончики карандашей. Пройдет еще несколько лет, и Ральф с мистером Дайалом будут и с этих юных неудачников взыскивать задолженности по кредитам, как нынче – с их братьев.

Хили изогнулся, чтобы подсмотреть, что написала Гарриет.

– Эй! – прошептал он.

В качестве отражения своей сути он прилежно нарисовал футбольный мяч, а потом минут пять молча, оторопело таращился на чистый лист бумаги.

– Разговорчики! – сказал мистер Дайал.

С шумом, театрально выдохнув, он встал и собрал работы учеников.

– А тепе-ерь, – сказал он, выложив стопку бумаги на стол, – теперь пусть все по очереди возьмут себе один листок… Нет-нет, – прикрикнул он на детей, которые сразу рванулись с мест, – не разбегаемся, как обезьянки! Каждый по очереди.

Без особого рвения дети потянулись к столу. Вернувшись на место, Гарриет не сразу смогла развернуть вытянутый ей листок – он был сложен столько раз, что стал крохотный, как почтовая марка.

Тут Хили внезапно зафыркал от смеха. Придвинул Гарриет доставшийся ему листок. Под загадочным рисунком (безголовая клякса на ножках-палочках, не то мебель, не то насекомое, Гарриет не знала даже, что это – животное, предмет, какой-то механизм?) буквы-закорючки кубарем скатывались вниз под углом в сорок пять градусов. “Мая цель, – с трудом разобрала Гарриет, – что бы папа свазил миня в Опре Ленд5”.

– Ну же, ну же, – говорил тем временем мистер Дайал, – пусть кто-нибудь начнет. Неважно, кто именно.

Гарриет наконец развернула свой листок. Почерк был Аннабель Арнольд: округлый, старательный, “д” и “у” с завитушками.

Гарриет злобно уставилась на листок. Внизу страницы две прописных “В” прижимались друг к другу палочками, образуя дурацкую бабочку.

– Гарриет, – вдруг сказал мистер Дайал. – Давай начнем с тебя.

Гарриет прочла кружевную клятву плоским, невыразительным голосом, надеясь, что так в достаточной мере выразит свое презрение.

– Вот это цель так цель! – тепло воскликнул мистер Дайал. – Это не только призыв к молитве, но и призыв к служению. Вот он, юный христианин, который думает о своих ближних и в церкви, и в обще… Я сейчас что-то смешное сказал?

Вялые смешки тотчас же стихли.

Повысив голос, мистер Дайал спросил:

– Гарриет, что же эта цель говорит нам об ее авторе?

Хили постучал Гарриет по колену. Под столом тихонько опустил вниз большие пальцы: неудачник, мол.

– Там есть символ?

– Сэр? – переспросила Гарриет.

– Каким символом автор обозначил себя?

– Насекомым.

– Насекомым?!

– Это бабочка, – прошелестела Аннабель, но мистер Дайал ее не услышал.

– Что за насекомое? – спросил он Гарриет.

– Ну, точно не знаю, но, похоже, у него тут жало.

Хили вытянул шею, заглянул в листок.

– Фу! – завопил он с практически неподдельным ужасом. – Это еще что?

– Дай сюда, – приказал мистер Дайал.

– И кто только мог нарисовать такое? – спросил Хили, с тревогой оглядев класс.

– Это бабочка! – уже громче сказала Аннабель.

Мистер Дайал потянулся было за листком, но внезапно – так внезапно, что все аж подскочили, – Кертис Рэтлифф громко и восторженно заклекотал. Он возбужденно подпрыгивал на стуле и тыкал пальцем в сторону учительского стола.

– Эт моя! – булькал он. – Эт моя!

Мистер Дайал так и замер на месте. Он до ужаса боялся, что Кертис, который всегда сидел смирно, забьется в припадке или на кого-нибудь набросится.

Он быстро сошел с кафедры и бросился к нему.

– Что такое, Кертис? – мистер Дайал наклонился к Кертису поближе, а его доверительный голос разнесся по всему классу. – Тебе в туалет надо?

Кертис все клекотал, лицо у него стало пунцовым. Он так рьяно прыгал на стуле, который был ему маловат и жалобно под ним скрипел, что мистер Дайал вздрогнул и сделал шаг назад.

Кертис тыкал пальцем во все стороны.

– Ээээт моя! – хрипел он.

Вдруг он вскочил со стула (мистер Дайал отшатнулся, запнулся, тоненько, позорно вскрикнул) и схватил со стола измятый лист бумаги.

Он очень аккуратно разгладил ее и вручил мистеру Дайалу. Ткнул пальцем в бумагу, ткнул в себя.

– Моя! – расплылся он в улыбке.

– А-а, – сказал мистер Дайал. С задних рядов послышался шепоток, кто-то нахально захихикал. – Совершенно верно, Кертис. Это твой листок.

Мистер Дайал нарочно отложил его в сторону и не стал класть к ответам других детей. Кертис всегда просил, чтоб ему дали ручку и бумагу, а если ему их не давали, начинал рыдать, но при этом ни читать, ни писать он не умел.

– Моя! – сказал Кертис. Он ткнул пальцем себе в грудь.

– Да, – осторожно согласился мистер Дайал. – Это твоя цель, Кертис. Совершенно верно.

Он положил листок на стол. Кертис снова схватил его и, выжидательно улыбаясь, опять всучил мистеру Дайалу.

– Да, спасибо, Кертис, – сказал мистер Дайал и указал на его пустой стул. – Кертис! Можешь вернуться на место. Я сейчас…

– Чтииии.

– Кертис. Если ты не сядешь на место, я не смогу…

– Чтииии мою! – завизжал Кертис. Он начал подпрыгивать, до ужаса перепугав мистера Дайала. – Чти мою! Чти мою! Чтииииии мою!

Мистер Дайал, растерявшись, смотрел на измятый листок бумаги. Там ничего не было написано, одни каракули, как будто ребенок намалевал что-то.

Кертис ласково заморгал, пошатываясь, сделал шажок в его сторону. Для дауна у него были удивительно длинные ресницы.

– Чти, – сказал он.

– Интересно, какая у Кертиса была цель? – задумчиво спросила Гарриет, когда они с Хили вместе возвращались домой.

Подошвы ее лакированных ботинок стучали по тротуару. Ночью шел дождь, и влажные бетонные плиты были усыпаны облетевшими с кустов рваными лепестками и остро пахнущими клоками срезанной травы.

– Ну то есть, – добавила она, – как думаешь, у Кертиса вообще есть цель?

– У меня вот есть цель – чтоб Кертис наподдал мистеру Дайалу.

Они свернули на Джордж-стрит, где темнели зеленью пеканы и аллигаторовы деревья, а пчелы звучно жужжали в кустах индийской сирени, звездчатого жасмина и чайных роз. Духовитый, хмельной аромат магнолий лип к коже и был такой тяжелый, что от него болела голова. Гарриет молчала. Щелк-щелк, шагала она рядом с Хили, опустив голову, заложив руки за спину, погрузившись в свои размышления.

Хили, пытаясь оживить беседу, запрокинул голову и мастерски прокричал дельфином.

– Плы-ывет наш Флиппер, Флиппер, – пропел он приторным голоском, – со скоростью све-ета…

Гарриет наградила его улыбкой. За писклявый смех и скругленный, как у дельфина, лобик они прозвали мистера Дайала Флиппером.

– А что ты написала? – спросил Хили. Он снял свой воскресный сюртук, который терпеть не мог, и выписывал им восьмерки в воздухе. – Это твоя была черная метка?

– Угу.

Хили просиял. Вот за такие загадочные и непредсказуемые выходки он и обожал Гарриет. Никогда не поймешь, зачем она такое вытворяет, не поймешь даже, почему это клево, но это было клево. Черная метка здорово расстроила мистера Дайала, особенно после фортеля, который выкинул Кертис. Он заморгал и явно занервничал, когда какой-то малый с задней парты показал ему чистый лист, на котором не было написано ни слова – только жутковатая метка в самом центре. “У нас тут шутники завелись, – рявкнул он после неуютной паузы и тут же перешел к следующему ученику, потому что метка была и впрямь жуткая – а с чего бы? Обычный карандашный рисунок, но на один странный миг, когда тот малый показал всем листок, класс притих. Вот она, визитная карточка Гарриет, вот она – работа мастера: напугает тебя до трясучки, а ты и сам не знаешь, как ей это удалось.

Он подтолкнул ее плечом:

– А знаешь, вот была бы умора, если бы ты там написала “жопа”. Ха! – Хили вечно придумывал, как бы его друзья могли кого-нибудь разыграть, потому что разыграть кого-нибудь самому у него не хватало духу. – Малюсенькими такими буквами, чтоб он едва смог прочесть.

– Черная метка – это из “Острова сокровищ”, – сказала Гарриет. – Это значит, что пираты хотят тебя убить, тебе дают просто чистый лист, а на нем – черная метка.

Придя домой, Гарриет отправилась прямиком в спальню и вытащила из ящика комода блокнот, который она прятала под бельем. Затем уселась так, чтобы ей ненароком не помешали, выбрав место на кровати Эллисон, которого не видно с порога. Эллисон с матерью были в церкви. Эди с тетушками тоже там были, да и сама Гарриет должна была идти в церковь после школы, но мать вряд ли заметит, что она не пришла, а если и заметит – можно подумать, это ее волнует.

Мистера Дайала Гарриет не любила, но все равно этот урок в воскресной школе заставил ее призадуматься. Оказалось, она даже не представляет, какие у нее цели – на сегодня, на лето, на всю жизнь, и ей стало как-то не по себе, потому что этот вопрос каким-то образом перехлестнулся, слился у нее в голове с недавним неприятным зрелищем – мертвым котом в сарае.

Гарриет любила устраивать себе серьезные проверки на прочность (однажды, например, проверяла, долго ли она протянет на восемнадцати арахисах в день – таков к концу войны был дневной рацион конфедератов), но особого смысла в этих мучениях не было. Если хорошенько подумать, то цель у нее пока была одна, да и та неважнецкая – занять первое место в библиотечном конкурсе “Кто прочтет больше книг за лето”. Каждый год, с шести лет, Гарриет участвовала в этом конкурсе и два раза даже его выигрывала, но теперь-то она выросла и читает большие романы, а потому шансов у нее – ноль. В прошлом году первый приз достался тощей чернокожей девчонке, которая приходила по два-три раза на дню и выписывала огромные стопки детских книжек, всякого там доктора Сьюза, “Любопытного Джорджа” и “Дорогу утятам!”. Гарриет со своими “Айвенго”, Алджерноном Блэквудом и “Японскими мифами и легендами” стояла позади нее в очереди и буквально кипела от злости. Даже библиотекарша, миссис Фосетт, так вскинула брови – сразу было понятно, что она обо всем этом думает.

Гарриет открыла блокнот. Его Гарриет подарил Хили. Обычный блокнот на пружинке, с мультяшным вездеходом на обложке – вездеход Гарриет не впечатлял, а вот то, что страницы в блокноте ярко-оранжевые, ей очень нравилось. Два года назад Хили принес его в школу, чтоб писать на уроках географии, но учительница, миссис Крисвелл, сообщила ему, что развеселые вездеходы и оранжевые страницы в школе неуместны. На первой странице блокнота остались обрывочные заметки, которые Хили нацарапал фломастером (его миссис Крисвелл тоже сочла неуместным и конфисковала).

География

Дункан Хили Халл

Александрийская академия

4 сентября

Два континета которые образуют обшир. просранство наз. Юропа и Азия.

Полушарие земли над икватором называется Северным.

Зачем нужна сестема мер?

Если часть природы можно объяснить только в теории?

На карте четыре части.

На эти записки Гарриет взглянула с презрительной нежностью. Одно время она даже хотела вырвать эту страницу, но со временем она стала настолько неотъемлемой частью блокнота, что Гарриет решила ее не трогать.

Она перевернула страницу – дальше начинались ее собственные карандашные записи. Списки книг, которые она прочла, и книг, которые хотела прочесть, списки выученных наизусть стихов, списки подарков на Рождество и дни рождения и списки дарителей, список мест, где она побывала (не то чтобы очень экзотических), и мест, где она хотела бы побывать (остров Пасхи, Антарктида, Мачу-Пикчу, Непал). Списки людей, которыми она восхищалась: Наполеон и Натан Бедфорд Форрест, Чингисхан и Лоуренс Аравийский, Александр Македонский, Гарри Гудини, Жанна д’Арк. Целая страница была исписана жалобами на то, что ей приходится жить в одной комнате с Эллисон. Там были списки словарных слов – латинских и английских – и совершенно неузнаваемый кириллический алфавит, который она как-то раз от нечего делать с превеликим старанием перерисовала из энциклопедии. Несколько так и не отосланных писем, адресованных людям, которых Гарриет терпеть не могла. Одно письмо было миссис Фонтейн, другое – миссис Биб, ненавистной училке, которая вела у них уроки в пятом классе. Было там и письмо для мистера Дайала. Решив убить сразу двух зайцев, Гарриет написала его прилежным, скругленным почерком Аннабель Арнольд.

Дорогой мистер Дайал (так начиналось письмо)!

Я небезызвестная вам юная особа, которая вот уже некоторое время тайно вами восхищается. Так по вам с ума схожу – спать не могу. Понимаю, что я еще очень молода, а у вас есть миссис Дайал, но, может, нам с вами удастся как-нибудь провести вечерок под сенью “Дайал Шевроле”? Я помолилась над этим письмом и Господь открыл мне, что любовь – это смысл всему. Вскоре я напишу вам еще. Пожалуйста, никому не показывайте это письмо.

p.s. Думаю, вы догадываетесь, кто я. С любовью, ваша тайная валентинка.

Внизу письма Гарриет прилепила крохотное фото Аннабель Арнольд, которое она вырезала из газеты, а рядом с ним – громадную золотушную голову мистера Дайала из его рекламки в “Желтых страницах” – от энтузиазма глаза у него чуть ли не на лоб лезут, из головы торчат короной зубцы мультяшных звезд, а над всем этим прыгают черные буквы:

Снова увидев эти буквы, Гарриет подумала, а не послать ли и впрямь мистеру Дайалу письмо с угрозами – написать его детским почерком, с кучей ошибок, якобы от Кертиса Рэтлиффа. Нет, решила она, постукивая карандашом по зубам, это будет нечестно по отношению к Кертису. Кертису она зла не желала, особенно после того, как он напугал мистера Дайала.

Она перевернула лист и написала на чистой оранжевой странице:

Она с тревогой смотрела в блокнот. Вдруг ее, словно дочь дровосека из какой-нибудь сказки, охватило неясное волнение, желание отправиться в дальние страны и вершить великие дела, она, правда, не знала, каких именно свершений она жаждет, но чувствовала – непременно грандиозных, лихих, безумно трудных.

Гарриет отлистала пару страниц назад, нашла список людей, которыми она восхищалась: в нем преобладали полководцы, солдаты, исследователи, в общем, все – люди деятельные. Жанна д’Арк была немногим старше Гарриет, а уже командовала войсками. А Гарриет на прошлое Рождество отец подарил обиднейшую настольную игру для девочек, которая называлась “Кем быть?”. Игра была удивительно глупая – по идее она должна помогать с выбором карьеры, но хоть как ты в нее играй, а вариантов будущего она предлагала всего четыре: учительница, балерина, мать или медсестра.

Такое будущее, точнее, как его себе представлял учебник “Здоровье человека” (в математической прогрессии: свидания, карьера, свадьба, материнство), Гарриет не интересовало. В ее списках великих людей самым великим был Шерлок Холмс, а его ведь даже не существовало. Был еще, правда, Гарри Гудини. Вот он был королем всего невозможного и, что для Гарриет было куда важнее, он был королем побега. Он мог сбежать из любой тюрьмы, он выпутывался из смирительных рубашек, выбирался из закрытых сундуков, которые несло течением по бурным рекам, вылезал из зарытых в землю гробов.

А почему ему это удавалось? Потому что он ничего не боялся. Святая Жанна, конечно, шла на врага с ангельской подмогой, но вот Гудини поборол страх самостоятельно. Безо всякой божественной помощи он на собственной шкуре выучил, как усмирить панику и не бояться темноты, воды, удушья. Когда он сидел на дне реки в запертом сундуке, то ни секундочки не извел на страх, ни на миг не испугался цепей, темноты, ледяной воды; если бы он хоть на минуту потерял голову, если б у него хоть раз дрогнула рука, пока он, задерживая дыхание, выпутывался из оков, кувыркаясь по дну реки, живым бы он не выплыл.

Регулярные тренировки. Вот в чем был секрет Гудини. Он каждый день залезал в ванну со льдом, проплывал громадные расстояния под водой, учился надолго задерживать дыхание, так что мог не дышать целых три минуты. Ванны со льдом она, конечно, себе организовать не сможет, но вот плавать и задерживать дыхание – сумеет.

Она услышала, что вернулись мать с сестрой – Эллисон что-то неразборчиво говорила плаксивым голосом. Гарриет быстро спрятала блокнот и побежала вниз.

– Милая, нельзя так говорить: “ненавижу”, – рассеянно сказала Шарлотта Эллисон. Они втроем, в выходных платьях, сидели за обеденным столом и ели курицу, которую Ида оставила им к обеду.

Эллисон смотрела в тарелку, жевала дольку лимона, который она выловила из чая со льдом, челка свешивалась ей на глаза. Она, конечно, энергично расчленила еду на мелкие кусочки, сначала размазала ее по тарелке, потом сгребла в неаппетитные кучки – от этой ее привычки Эди чуть на стенку не лезла, – но съела всего ничего.

– Не понимаю, мама, почему Эллисон не может сказать “ненавижу”, – вмешалась Гарриет. – Слово как слово.