Добронега Романовский Владимир
– Понимаю.
– Другие братья меня принимали, как купца какого-то. Равнодушие проявляли. Подобострастия не проявляли. Несмотря на то, что знали, что в Киеве я побываю и к тебе зайду. А вот один проявил, не подобострастие, но настоящее, неподдельное гостеприимство. Он меня кормил, поил, и обхаживал целую неделю. Он водил меня на народные гулянья. На представления. Хвастался строительством. Сходили и на службу. Нехристь он тот еще, конечно, несмотря на воспитание. А с женой моей держался, будто она королева всей Скандинавии. Теперь я его друг лучший на всю жизнь.
Владимир помолчал, выжидая. Лучший друг. В общем, понятно, к чему клонит Александр. Но пусть договорит.
– Ну так что же? – спросил он.
– А то, что не я один его лучший друг. Думал я – может, слаб он? Глуповат? Ведь раньше он, вроде, был и слаб, и глуповат. Женщин не признавал. Жил угрюмо. И вдруг изменился. Но посмотрел я, что у него в городе происходит – оказалось, нет, напротив. В городе порядок. И не в каком-нибудь там Муроме, а в Новгороде! Где сроду никакого порядка не было. Там же и немцы, и шведы, и италийцы, а уж славяне – со всех концов, и все со своими порядками. Новгород буянил день и ночь, чуть что, сразу кто-нибудь хрясть в колокол, все сбегаются на вече и начинают буянить. Ты там был посадником во время оно, ты помнишь. Ну так вот – этот человек изменил вольный город. Говорят, что городом правит вовсе не он, но его дружок, именем Житник. Неправда это. Житник может думает, что правит. На самом деле сынок твой просто не хочет его в этом разубеждать. Новгородцы его, сына твоего, терпеть не могут, по секрету говоря. Но – уважают. За глаза его честят, но пойдут за ним в любую свару, с кем угодно. Тебе не верили, а ему поверили. И, знаешь, князь, неуютно мне было. Вот мы с тобою сидим теперь, и чувствую я себя свободно и спокойно. А с ним я сидел – так хотелось пригибаться, а входил он – хотелось в пояс кланяться. Братья будут драться, а он будет ждать. И когда они все передерутся, он придет и сядет на престол в Киеве. Не сомневайся. Так что, если ты собираешься посылать гонцов за данью в Новгород, мой тебе совет – повремени. Повремени, князь! Не было бы беды. Что-нибудь придумаем, но нужно время.
Возникла тяжелая пауза. Владимир напряженно думал.
– Ты, Алешка, говорить умеешь убедительно очень, – заговорил он наконец. – Тебе бы послом в иные страны ездить. Потом эти страны можно было бы голыми руками брать. Но что-то не верится. По-моему, Ярослав – очень недалекий. И не очень добрый.
– Ты тоже был в его возрасте не очень добрый.
С этим спорить было бы глупо. Итак, если верить Александру, а верить ему следует, поскольку нужно же в этом мире хоть кому-то верить, Ярослав стал опасен. Дело не в том, что он захватит всю власть по смерти Владимира. Как бы он сейчас не попытался ее захватить, при жизни Владимира. Не на это ли намекает поповский сын? Хитрый народ эти греки. Ну, Александр грек только наполовину. Но проницателен, не откажешь ему в этом. И ни разу еще не подвел. Верен слову.
О Содружестве Неустрашимых Александр не сказал Владимиру ни слова. Владимир был ему за это очень благодарен. Сказку о Содружестве уже год, как рассказывали друг другу члены киевской знати. Куда ни глянь – везде рука Содружества. Надоело. О печенегах в Киеве – тоже смолчал, хотя печенеги давно всем поперек глотки, шляются большими группами, лупят в свои доски, бац, бац, пританцовывают, говорят громко, разбоем балуются, слова им не скажи. Но – смолчал Александр. Умен.
***
Сначала пошел дождь, и улицы стали мокрые и холодные, и босые ноги тут же замерзли. Это было неприятно, но переносимо. Но потом вдруг какая-то толстая тетка закричала истошно, «Смотри куда прешь, мерзавец, сопляк, гаденыш малолетний, чтоб тебя разорвало, подлец, хорлов сын!» и стало совсем грустно. Илларион вынул из-за пазухи пряник и решил его для поднятия настроения съесть. Он очень спешил, потому что Отец Ипполит велел вернуться в полдень, а полдень давно прошел. Можно будет что-то соврать, конечно, мол, я не знал, что полдень прошел, но Ипполит всегда знает, когда ему врут. Взрослым он за это ничего не делает, хотя взрослые врут ему постоянно и увиливают, объясняя, почему не могут дать деньги на церковь и почему так редко ходят на исповедь. А дети врут реже, поскольку чтобы соврать, нужно говорить, а Ипполит не любит, когда дети говорят. Он вообще не любит детей. И дерет их за уши. Когда я вырасту, подумал Илларион, я буду всех детей очень любить и всегда давать им пряники, и не один, как Ипполит, он просто скупердяй, а несколько каждому. А может и нет. А может я также буду их ненавидеть, как Ипполит. Наверное, его тоже какой-нибудь взрослый, у которого он жил, обижал все время ни за что, и он теперь берет свое, а я буду брать свое, и так все время, до самого конца света, все берут свое, и поэтому у всех такие недовольные, мрачные лица, а в головах невежество и дурь. Когда же я вырасту наконец? Мне сейчас десять. Значит, скоро будет одиннадцать, а потом еще и двенадцать, и так далее, пока не будет шестнадцать. Это долго ждать надо. А пряник я уже съел. Даже не заметил.
А зачем мне вообще торопиться? Ипполит в любом случае меня выдерет. Поэтому можно и не торопиться. Можно заглянуть на двор к Михе, сыну Димитрия. Димитрий Миху любит, потому что родной сын. А меня никто не любит, потому что я сиротинушка безоглядная и несчастная. Миха сейчас наверное поел и играет со своей собакой. Собака у него большая, чуть ли не больше самого Михи, но Миху она боится, потому что он над ней все время издевается. Я тоже пробовал над ней издеваться. Она, михина собака, хоть и признает меня, и не лает, но мне издеваться над собой ни за что не дает. Один раз она меня даже за ногу тяпнула. Не очень больно, но все равно обидно. Миха ее и за задние лапы таскает по всему двору, и водой обливает, и даже метлой по морде бьет. А иногда он еще делает вид, что очень на меня сердит, и тогда собака тоже начинает на меня сердиться, и я боюсь, что она меня схватит и загрызет, а Миха радуется. Вообще Миха не очень хороший человек, и если бы он не был меня младше, я бы его побил. Как вчера Даниила. Даниил меня старше на три года, и он большой, но я ему хорошо вчера врезал. Он не хотел давать мне свою рогатку, а я только хотел попробовать, какая она, крепкая или нет, и можно ли из нее метко стрелять, но Даниил стал кричать и пугать, а потом обозвал меня каким-то словом, которого я не понял, но все равно это было оскорбительно, и я его побил. Он плакал, брызгался, и побежал жаловаться, но Ипполита не было на месте, а потом за Даниилом пришли его родители, чтобы везти его на ярмарку в Вышгород, и Ипполит ничего не узнал. Правда, отец Даниила все допытывался, где я. А я в это время во флигеле прятался. Отец Даниила очень громко кричал, по-гречески, что он самую большую контрибуцию предоставляет этому бесполезному заведению для обучения киевских туполобых детей, и что заберет своего сына оттуда в настоящую греческую школу, но это он врет, конечно. Настоящие греческие школы есть при киевских церквях, только Даниила туда не пустят, потому что у него отец простой купец. Взрослые очень много врут. Дети тоже очень много врут, но меньше.
Не хочется идти. Ипполит мне надоел. Надо бы уйти куда-нибудь, вырыть пещеру, и спрятаться от мира, как в Писаниях написано. И там думать о Создателе. Зачем Создатель создал Ипполита? Меня – понятно зачем, я добрый и невредный. Но Ипполита-то зачем? Будь я на Его месте, я бы ни за что не создавал Ипполита. Такая сволочь, хуже варягов. И вообще – зачем греки? Нет, среди греков попадаются хорошие тоже, особенно дети. Кроме того, греки придумали культуру и математику. Кстати, математику могли бы и не придумывать. Такая тоска эта математика. Но культура – это хорошо. Я, правда, не понимаю толком, что это такое. Но вроде безвредная вещь – культура. А безвредных вещей на свете мало, в основном вредные. Поэтому культура – это точно хорошо.
А что я буду в пещере есть? Ну, найду что. Плоды там какие-нибудь, или охотиться буду, или рыбу удить. Я хотел бы охотиться на львов, но у нас львов нет. Львы только в Риме живут. И сражаются с гладиаторами. Вот гладиатором быть – не приведи Создатель! Все время то в цепях, то со львом сражаешься, то тебя плетью бьют за провинности, а провинности у всех есть. Вот Ипполиту нужно пойти в гладиаторы. Узнал бы тогда, как сиротинушек за уши трепать. Не крал я икону твою, не крал! И не знаю, где она! А если и крал, то может не для того, чтобы продать или еще чего, а для себя. Для того времени, когда я пещеру вырою. Нельзя в пещере без иконы – от домовых житья не будет.
Ну вот, это уже вроде наш двор. Неудачно как! Вон он стоит, Ипполит. С кем-то разговаривает. Обнимает. Тискает. Может, подобреет? А мужик, которого он обнимает, такой же долговязый. Одет как-то странно. Ну вот, забасил Ипполит. Это он так радуется. Когда я урок правильно отвечаю, он тоже басит. Бу-бу. И улыбается. Это он изображает справедливость. Справедливость, Ипполит, была бы, если бы тебя за каждую провинность так же пороли, как ты меня. И не говори, что нет за тобой провинностей. Сам учишь – все мы грешны! Но ты свои провинности исповедовать идешь к соседнему попу, и он тебя слушает и квасом поит, а не порет.
– А ну, беги сюда, дурак! – крикнул Ипполит басом.
Илларион, опустив голову, вихляющей походкой вошел во двор.
– Хороший мальчик, – объяснил Ипполит гостю. – Хулиган и пакостник, но душа хорошая. Из местных он. Мне его три года назад дали в обучение, из него выйдет толк.
– Здравствуй, – сказал гость и улыбнулся.
Илларион недоверчиво посмотрел на улыбку. Улыбка была неприятная. Так улыбаются взрослые мужчины женщинам, когда хотят делать с ними блуд, а женщины начинают противно хихикать и отворачиваться.
– Э! – заметил вдруг гость. – У него ноги синие от холода! А ну, иди в сени, – велел он Иллариону по-славянски. – Иди, иди, сейчас мы тебя отогреем. А может, сразу в баню? Заодно и мне бы не мешало, – добавил он по-гречески, обращаясь к Ипполиту. – Жена моя покамест спит, а потом тоже в баню захочет. Надо натопить.
– Не люблю я эти бани киевские, – Ипполит поморщился. – Дикость.
– Зовут тебя как? – спросил гость, обращаясь к Иллариону.
– А?
– Имя есть?
– Илларион его зовут, – вмешался Ипполит.
– Отец, я ведь не тебя спрашиваю. Есть у всех нравоучителей такая дурная привычка – считать, что они все за всех могут сказать. Мальчик, – спросил он по-славянски, – как тебя зовут?
– Илларион, – буркнул Илларион, глядя мимо гостя.
– А меня Александр. Я тебе сегодня сказку расскажу. Италийскую. Или немецкую.
– Это хорошо, – серьезно произнес Илларион по-славянски. – Сказки я люблю. Но Отец Ипполит сказал, что сказки от лукавого.
– Что он говорит? – осведомился Ипполит.
– Говорит, что ты очень хороший человек, но не без странностей, – перевел Александр.
– Что-о?
– Но ничего такого он не имел в виду. Это он в похвалу тебе сказал. И еще сказал, что ты красивый, но очень длинный и нескладный, и ничего не понимаешь в банях, и одеваешься, как черт знает что.
Илларион постарался не захихикать.
– Александр, – веско сказал Ипполит. – Не учи мальчишку плохим манерам.
– Ну вот еще, – возмутился гость. – Не надо мне проповеди читать. Прикажи лучше натопить баню. Пойдем, Илларион, в дом. Копыта тебе потереть надо уксусом, и чаю индийского испить, горячего. Иначе сляжешь.
А он, в общем, неплохой дядька, сообразил Илларион. Если я ему понравлюсь, может он подарит мне свой сверд? Вон у него сверд какой. С таким никуда пойти не страшно. Если отец Даниила придет ябедничать, я только махну свердом, сразу убежит. Прямо к себе в Грецию.
Александр и Илларион парились долго. Тело Иллариона покрылось красными пятнами сеткой. Он сперва испугался, но потом Александр объяснил ему, что это специальная сетка, и у кого такая под кожей, тот не должен бояться леших и водяных, они его не видят. Потом был сытный обед, очень вкусный, и Илларион понял, что это Ипполит для сына старается, и решил, что это хорошо, и если Александр здесь останется жить, то обед будет вкусный каждый день, и даже, возможно, в Великий Пост, а то в прошлый Великий Пост я чуть с голоду не умер. Потом проснулась жена Александра и вышла в горницу, и они заговорили на непонятном наречии, жена и Александр, но жена Иллариону понравилась. Она была очень рыжая тетка, еще не старая, улыбалась ему, Иллариону, искренне, прежде, чем есть сласти, предлагала ему от каждой половину, а потом поцеловала в щеку, и Илларион чуть не сгорел от стыда, а Александр хохотал до слез. Потом Александр рассказывал Иллариону сказку за сказкой. Сначала про одного пастуха, которому три богини предлагали разные непристойности, чтобы он выбрал, которая из них лучше. Потом про самого главного из всех греческих древних богов, который превратился в быка, чтобы перевезти какую-то тетку через море с целью блуда. Потом про воина, который воевал с какой-то летающей теткой, у которой на голове змеи с красными глазами и огромными зубами, и все по-польски говорят, но на самом деле они не из Польши, а из других совсем, далеких земель. Потом про старика, который лежал на печи, лежал, почти всю жизнь лежал, а потом вдруг встал и начал убивать драконов и половцев, и даже ссорился с князем Владимиром, а родом старик был из города Мурома. Илларион не помнил, где именно находится город Муром, но предположил, что в Греции. Потом была еще сказка про Бабу Ягу, но не такая, какие обычно бабки детям рассказывают, а страшнее и удивительнее. А потом Илларион почувствовал, что очень устал, и когда Ипполит стал с ним строго разговаривать, он вдруг заплакал. Тогда Александр взял его на руки и отнес в комнату, где Илларион спал и играл, и положил на кровать, и укрыл, и Илларион сразу уснул. А проснулся только к вечеру, и пошел посмотреть, где чего, и увидел, что в одной из комнат свет из-под двери, и встал под дверью.
– А ты не преувеличиваешь? – спросил Александр.
– Нисколько, – тут же заверил его Ипполит. – Если смута, да еще и Святополк выйдет на волю, тогда нас станут просто убивать, а церкви поджигать с четырех сторон.
– Неприятно, – резюмировал Александр.
– Очень неприятно. А что делать? Не бросать же мне паству. Еще хорошо, что ты уезжаешь – в Италии-то оно как-то спокойнее.
– Что-то мне уезжать расхотелось, – помолчав, сказал Александр. – Я тебе, отец, так скажу, либо ты едешь с нами, либо мы остаемся. В бунт язычников в данный момент я не верю, тут затевается что-то другое. И все же, я не хочу… Не хочу, чтобы ты… в общем, не могу тебя здесь одного оставлять.
– Я уж как-нибудь за себя постою.
– Да, наверное… Решено – я остаюсь. На время. Пока все не уляжется. Я не знаю, что именно замышляет Ярослав. Я не знаю, какое это отношение имеет к Содружеству Неустрашимых. Я не знаю, в каких отношениях Ярослав состоит с Содружеством. Я не знаю, какие планы у Содружества, и что они думают о Ярославе, и что о Святополке. Но что-то случится очень скоро. А тут еще печенеги эти.
– Неприятный народ.
– Весьма. Лупят в свои коробки, это у них вроде музыка такая. Сидят посредине улицы и грохают, грохают, и глаза при этом закатывают. Прохожие и рады бы сказать чего, да бояться.
– Пусть их. Печенеги наглеют, пока им позволяют. Насчет же собственно страшных наших дел… Ты обо всем сказал Владимиру?
– Все, кроме участия в этом деле Содружества. Он в него не верит.
– Не верит?
– Есть люди, которые не верят в суеверия. Или в дружбу. Или в любовь. Владимир не верит в Содружество Неустрашимых. Ярославу я представился дурак-дураком, но он что-то понял. И на ростовском хувудваге у меня были неприятности. Очевидно, он не хотел, чтобы отцу что-то рассказали, чего ему не следует знать. Возможно, он решил, что я понял многое. Это не так, но он так решил. А Владимиру я присягал, посему у меня нет права от него скрывать такие вещи.
– Что за неприятности?
– Да так. Ничего особенного.
– Варанги в Новгороде, говоришь.
– Да, и все прибывают.
– Может, он просто расхотел платить отцу дань?
– Может. А может, он решил предпринять путешествие в Африку или Индию. Может, мне вообще все это показалось, я ведь по натуре подозрительный тип. Но против сговора новгородской дружины и варангов Киев не устоит. В данном случае. Если Владимир не успеет подтянуть силы из близлежащих селений. А он не успеет, если Ярослав ударит сейчас.
– Вот к чему приводит власть, – сказал Ипполит в сердцах. – А ведь оба – хорошие люди, а Владимир еще и умный.
– Я бы не сказал, что Ярослав очень хороший. Ну, посмотрим. В общем, отводи-ка ты нам комнату в своем флигеле, на дверь вешай замок, без стука не заявляйся.
– Что за язык такой, на котором ты со своей супругой говоришь?
– Язык британцев.
– Ого! Цезарева окраина.
– Именно. Она у меня хорошая.
– Любая была бы хорошая. Я уж думал, ты до старости лет разврату предаваться будешь, позор на мою голову седую, но ты остепенился, и я тебя за это хвалю.
– Остепенился я не очень, но жену в обиду не дам, – объяснил Александр. – Иллариона твоего ты не очень мучай, хорошо? Чем-то он на меня даже похож.
Ипполит промолчал.
Глава третья. Эрик рассказывает байки
Перестав вглядываться, рулевой распрямился, пробежал по палубе, перепрыгнул на носовое перекрытие, и тронул Эрика за плечо.
– За нами погоня, – сообщил он бесстрастно.
Эрик обернулся. В этот момент волна подняла легкий кнорр на вполне опасную высоту. Балтика явно решила проснуться и разозлиться. Вдали видны были две темные точки явно искусственного происхождения, и находились точки эти в состоянии движения.
– Может, торговцы? – спросил Эрик.
– Нет, это боевые драккары.
Преимущество драккара в скорости. Два длинных судна с хорошими льняными парусами и крепкой командой догонят кнорр за час. При этом решительно все равно, кто это – пираты ли, наемные ли воины, или просто развлекающийся вельможа. Эрику эта встреча была совершенно ни к чему. Небо темнело медленно. Не стоит рисковать.
Эрик молча кивнул головой в сторону открытого моря.
– Волна-то какая, – поделился рулевой сомнениями.
– Топоры-то какие, – возразил Эрик. – Бредсверды-то какие.
– Нас они не тронут.
– Тронут. Как только узнают, что я здесь – еще как тронут.
– Это несправедливо, – заметил рулевой.
– Совершенно с тобой согласен, – откликнулся Эрик. – Разворачивай посудину.
Рулевой постоял в задумчивости какое-то время, повернулся к команде, и жестом указал на горизонт справа по ходу.
Кнорр развернулся, и бортовая качка сменилась кормовой. Дрянной шерстяной парус убрали, гребцы налегли на весла. Преимущество кнеррир в том, что они могут плавать в открытом море. Это не всегда хорошо кончается, но интересна сама возможность. Драккары в открытом море могут плавать только килем вверх, и то не очень долго.
Через час берега не стало видно. Погони тоже. Гребцы втащили весла и стали ждать появления звезд. Волны по-прежнему были высокие, но не очень злые.
– Стьйор-борд, человек, – крикнул вдруг рулевой.
Впереди, чуть справа по ходу, на поверхности болталось какое-то бревно, возможно обломок мачты.
– Рулевой, отдохни, – сказал Эрик.
– Я не устал. Это человек, говорю я тебе.
– Это бревно.
– Нет, человек. То есть, бревно тоже есть. Я не против бревна. Но есть и человек.
По мере приближения к бревну стало ясно, что человек действительно наличествует. Один из гребцов попытался придвинуть человека веслом, но не рассчитал, выронил весло, и, хрипло крикнув, упал за ним сам. Человек отделился от бревна и в несколько взмахов доплыл до гребца. Помогая ему взобраться на борт, он взобрался и сам, мотая головой и отвергая чью-либо помощь.
– Здравствуй, – сказал рулевой.
– Отойди, – огрызнулся человек с бревна. – Я вас не трогал, и рассчитывал, что и вы меня не тронете. Но вам понадобилось зачем-то… – он не окончил фразу, потому что голос его в этот момент дал петуха. Эрик пригляделся. На вид человеку с бревна было лет семнадцать.
– Тебя как зовут? – спросил Эрик, приближаясь.
– Тебе-то какое до этого дело? Я ждал наступления ночи.
– И что бы ты делал после того, как ночь наступила? – с любопытством спросил Эрик.
Человек вдруг вздрогнул всем телом и кашлянул. Зубы его застучали. Один из гребцов нехотя полез под кормовую часть палубы и вскоре вернулся с узлом.
– Плыл бы к берегу, – ответил человек с бревна.
– Это далеко, – заметил Эрик.
– Ничего не далеко! – возмутился человек, кашляя и ежась. – Вон там, – он показал рукой, – Лапландская дурная Лужа, в полуарже. Это что?
– Сухая одежда, – объяснил гребец, протягивая человеку узел.
– Ага, – сказал человек. – Что ж, спасибо.
Он опять вздрогнул всем телом. Пытаясь развязать узел, он невнятно ругался и ворчал, стуча зубами и тыкая и захватывая материю негнущимися пальцами, а потом швырнул узел на палубу.
– Так обсохну, – сказал он.
Эрик поднял узел и развязал его.
– Я мог бы ссадить тебя на берег, а мог бы и подвезти, если тебе по пути, – сказал он.
– Вообще-то, господин, пора бы и привал делать, – вмешался рулевой. – Жрать охота, горячего не ели три дня.
Никакого уважения, подумал Эрик. Сколько им не плати – знают, кто я такой, и никакого уважения. До чего люди все-таки противный народ.
– Ладно, – сказал он. – До Лапландской Лужи, положим, не пол-аржи, а все три, и вовсе не там она, а вон там, – он показал рукой. – Но, в общем, наверное действительно нужно где-то пристроиться. Драккары либо уже в Луже, либо тоже заночевали.
***
Ночь, несмотря на ветер, выдалась ясная. Жареная рыба показалась Эрику пресной, но человек с бревна ел жадно и молча, временами кашляя и вздрагивая.
– Жар у тебя, – сказал Эрик.
– Нет. И не такое видел, и не в таком побывал.
– Ладно, – сказал Эрик. – Давай знакомиться.
– А мы знакомы, – сказал юноша мрачно, вгрызаясь в рыбу. – Ты – Эрик Рауде. Я тебя в прошлом году видел в Ютланде. На празднике.
Эрик задумался.
– Точно, – вспомнил он. – Только ты тогда совсем мальчик был. Как же тебя зовут-то? Сейчас вспомню. Тор? Лиф? Нет, что-то более распространенное. О! Хелье. Точно, Хелье.
Юноша ничего не ответил.
– И что же ты здесь делаешь, Хелье? Помимо плавания на бревнах?
– Изучаю фауну, что же еще.
– И много успел изучить?
Хелье вдруг насмешливо посмотрел на Эрика.
– Ниддинг ниддинга видит, – сказал он.
Эрик не удержался – оглянулся по сторонам. Гребцы спали вповалку, кроме одного, но он сидел далеко и не слышал замечания. Большого секрета в том, что он, Эрик – ниддинг, не было. Гребцам это было прекрасно известно. Но вслух такие вещи лучше не произносить. Как говорят христиане – не след подвергать ближнего твоего соблазну великому.
Удивительно было то, что Хелье тоже оказался ниддингом. Что мог натворить этот семнадцатилетний… нет, пожалуй, все девятнадцать есть, при ближнем рассмотрении… ну хорошо, девятнадцать – но что он мог такое сделать, что теперь он был – пария, изгой, легкая добыча для любого, носящего сверд и любящего получить выкуп?
– Куда же ты все-таки едешь, Хелье? – спросил Эрик с любопытством.
– Еще не знаю. Может, в императорские варанги заступлю в Кьельгарде.
Эрик засмеялся тихо.
– Не возьмут, – сказал он. – Хлипок ты больно.
– Ну и что, – возразил Хелье. – Зато ловок и быстр.
– Теперь такие не нужны, – заметил Эрик. – Императорская охрана раньше была боевая и деятельная. А нынче, при Базиле Втором, она только для виду. Времена не те. А для виду требуются малые, на кряжистые дубы похожие. Поменьше соображения, побольше мяса. Кроме того, даже если ты дуб, платить все равно надо. Место в охране императора стоит денег. Это все славянские дела. Как славяне повалили в охрану, так сразу придумали, чтобы за это деньги брать. А у тебя денег нет.
– Ну, не знаю, – сказал Хелье. – Может, я в Хольмгарде остановлюсь. А то и в Киеве. Дело всегда найдется.
– Я бы на твоем месте ехал бы прямо в Африку, – сказал Эрик. – Оно, конечно, восточные князья спелись со славянами, и сами стали славяне, и колонии больше не колонии но суть независимые государства, все честь по чести, а только связи старые все остались. Для тебя, если не врешь, что ты ниддинг, что Каенугард, что Сигтуна. Везде найдут.
– А ведь ты тоже туда едешь.
– Нет. То есть, в данный момент да. Но это не конечный причал. Собираюсь я ехать значительно дальше. И предлагаю тебе ехать со мной.
– Это куда же?
– Далеко. Очень далеко. Что тебе делать у славян?
– А я сам славянин, – сказал Хелье. – Большинство предков из Смоленска.
– По-славянски говоришь?
– Не переставая.
Эрик засмеялся.
– Это хорошо. Но ты подумай. Рассказать тебе, куда я ехать собрался?
– Расскажи. Люблю байки.
А ведь действительно славянин, подумал Эрик. Вон какие скулы вздыбленные. А глазищи-то огромные, синие. Славянин Хелье, надо же.
– Когда-то, а было это давно, – сказал он, – отца моего сослали в Исландию, и я его там навещал.
Хелье доел рыбу, вытер руки о плащ, который выглядел не как плащ, а как тряпка, которой моют полы в богатых домах, лег на бок, подпер щеку рукой, и посмотрел на Эрика вопросительно.
– А дальше, за Исландией, есть еще один остров. И даже не остров, а большая земля, – сообщил доверительно Эрик, делая большие глаза. – Очень большая. Там хорошо.
– Чем же?
– Луга там, поля, солнце все время, и виноградные кущи, огромные. Каждая виноградина величиной с поммель. Пасутся там дикие коровы, молоко у них – как вино. И золото там есть, и серебро.
– И залежи горячей каши для завтрака в прибрежных горах, – добавил Хелье.
– С новым поколением невозможно разговаривать, – помолчав, сказал сердито Эрик. – Это влияние христианства. Все стали циничные и глупые, ничему и никому не верят, и делать ничего не хотят. Ты христианин?
– Да.
– Ну вот, что я говорил. Ну да ладно. Времени много, пока до Ладоги доберемся, может надумаешь дослушать. Давай теперь спать.
До Ладоги добирались долго. Эрик приглядывался к новому спутнику. Хелье, выспавшийся, повеселевший, и умудрившийся не заболеть после купания в балтийских волнах, оказался приятным собеседником. Давешний его цинизм объяснялся, очевидно, усталостью. Слушал он охотно, с интересом, а комментировал мало, и Эрику это нравилось. Гребцы были люди неловкие, полностью поглощенные нехитрым своим делом, и на посторонние вещи отвлекаться не любили, поэтому до появления Хелье Эрик скучал. Теперь ему было весело. О себе Хелье говорить отказывался, и причины его ниддингизма оставались загадкой, но все загадки все равно не разгадаешь.
Поведал ему Эрик, что у Содружества Неустрашимых есть свои пути и свои связи, и даже тайные хувудваги с подставами, чтобы можно было быстро добираться из одного большого поселения в другое по суше, все время скача рысью. К примеру, из Константинополя в Каенугард – неделями добираются, ежели обычным путем, а путник с опознавательным знаком Содружества идет себе на юго-западную окраину Константинополя, и там, сразу за городской стеной, пройдя через Тибериевы Ворота, у конюшен, встречает нужного человека по имени Гильом Старый Франк, и тот дает ему лошадь, и разъясняет, как ехать к следующей подставе, а там другая лошадь, и через земли болгар добирается путник до Каенугарда в считанные дни, а подставы все тайные, спрятаны хорошо.
На Ладоге было очень холодно, но как только кнорр вошел в Волхов и начал продвигаться к Хольмгарду, сделалось теплее и уютнее. Величественная северная флора по берегам умиляла Эрика своей первозданностью, настраивала на торжественный лад. Он перестал болтать непрерывно о Винлянде, который якобы видел с какого-то совершенно безумного хребта в исландских горах, и перешел на легенды об истории этих мест, заговорил о скифах и их стычках с римлянами, о древних путях, о том, что там, где нынче кнеррир переволакивают или переносят между реками, раньше были прорыты каналы, о древних летописях, в которых таятся разные непонятные премудрости, о Золотом Руне, которое хранилось когда-то именно в этих местах, или чуть южнее. Рассказывал он всегда интересно, завораживал, и Хелье нравилось.
Аржей за десять от Хольмгарда или, на местном наречии, Новгорода, заприметили прямо по ходу драккар, и Эрик решил больше не рисковать. Кнорр причалил к берегу. Эрик расплатился с гребцами, и они отправились дальше по реке, а они с Хелье, закутавшись в плащи, неспешно побрели по широкому хувудвагу. В предместьях начали им пападаться навстречу, помимо местного населения, шведские, норвежские, и датские ратники, конные и пешие, в неожиданно больших количествах, и оба, Эрик и Хелье, не сговариваясь, даже не кивнув друг другу, сошли с хувудвага на лесную тропинку и продолжали путь под прикрытием тени деревьев. У Хелье не было с собой даже кинжала.
– Откуда их столько в этих краях, – озабоченно сказал, а не спросил, Эрик, молчаливый против обыкновения.
Хелье не ответил, хоть и знал – откуда и почему. Ранее, неосновательность его положения как-то не приходила ему в голову, было не до того. Теперь же, когда Эрик примолк, а непосредственная опасность исчезла, у Хелье было время подумать о дальнейших планах, и планы эти были зыбкие, какие-то туманные, непрочные, необоснованные.
Средств нет. Есть две серебряные монеты в сапоге, на них можно предположительно раза четыре поесть, и все. Знакомых у него в Хольмгарде нет. Письмо от Олофа потеряно. Заявиться в потрепанном виде к Ярислифу, без письма – немыслимо. Возвращаться назад? Это было бы самым разумным решением, но тогда он опоздает в Каенугард, и Матильда уедет неизвестно куда. Может, действительно плюнуть на все и поехать с Эриком, попытать счастья в дальних краях.
«Найдем что-нибудь» прозвучало достаточно неопределенно но, приглядевшись к уверенному шагу Эрика и выбору улиц, на которые они сворачивали не останавливаясь, Хелье решил, что Эрик знает, куда идет. В одном из темных окраинных переулков Эрик остановился, вглядываясь в двухэтажное строение за изгородью, деревянное, как большинство строений, но с претензией на стиль.
– Похоже на постоялый двор, – сказал Хелье.
– Не совсем, – откликнулся Эрик. – Но это именно то, что нам нужно. Обыкновенный крог, но хозяйка весьма необыкновенная, да и некоторые посетители тоже.
Пройдя через незапертую калитку во двор, они постучались. Дверь им открыла средних лет плотная, ширококостная женщина с румяным и радушным лицом, волосами цвета соломы, и большим бревнообразным носом, не слишком ее портящим.
– Эрик! – тихо воскликнула она, густо покраснела, и сверкнула синими глазами.
– Здравствуй, Евлампия, – Эрик улыбнулся.
Женщине хотелось обнять Эрика, но она не решилась. Некоторое время они молчали, любуясь друг другом.
– Кто это с тобой? – спросила Евлампия. – Заходите, заходите.
– Попутчик. Звать Хелье.
– Как?
– Хелье.
– Красивый мальчик. Норвежец?
– Он говорит, что он славянин.
– Да ну? Пусть скажет что-нибудь по-славянски.
– Хелье, не откажи, – попросил Эрик, забавляясь.
– Зачем?
– Действительно, чисто говорит, не то, что ты, – одобрила женщина и улыбнулась обворожительно, сверкнув глазами.
Теперь покраснел Хелье.
– Жрать будете?
За сенями оказалось большое помещение с несколькими столами и большой печкой в центре, и со множеством посетителей.
– Это не срочно, – ответил Эрик к неудовлетворению Хелье, который был голоден до звона в ушах. – Нам нужны постели, и нам совершенно необходима новая одежда. Пошли человека к Луке Франку.
– Это мигом, – пообещала Евлампия. – Крайняя комната слева свободна. Гречин!
Откуда-то материализовался сонный и флегматичный малый с выступающей вперед нижней губой.
– Пойдешь к Луке, – строго сказала Евлампия. – Одежда. Два полных набора.
Эрик выволок из кармана кошель и дал Гречину четыре золотые монеты.
– Мне как обычно, – сказал он. – А для Хелье… – он критически оглядел Хелье. – А пожалуй … да … пусть подберет что-нибудь из местных фасонов. Будешь ты, Хелье, новгородский купец. А только вот что … – он подумал, и к четырем монетам прибавил сходу еще пятнадцать. – К нужным людям иду завтра.
– Э! – заметила Евлампия, наблюдавшая за действиями. – Это ж десять сапов, милый мой! Княжеский кафтан купить надумал?
– Двенадцать, – поправил Эрик. – Встречают по одежке. Если я вместо одежки покажу нужным людям эти самые двенадцать сапов, эффект будет совсем другой. Так что, Гречин, рассветный мой, бери побогаче. Чего у Луки есть из богатого платья, то и бери.
Гречин не возражал и не удивлялся. Ему было все равно.
Посетители оглядели новоприбывших, и, в отличие от обычных завсегдатаев крогов, не попытались вступить с ними в разговор. Прав Эрик – необычное место.
***
Через час Эрик и Хелье, поев и выпив бодрящего свира и получив два свертка с одеждой, ушли в отведенную им комнату. Еще через час гости разошлись, а Гречин, позевав и поглядев, как хозяйка Евлампия что-то подсчитывает, отмечает, и царапает длинным стилом на бересте, растянулся на лавице и задремал. Вскоре из внутреннего прохода в крог вышел славянин Хелье в новой одежде. Для новгородского купца он, пожалуй, слишком молодо выглядел. Хорошие сапоги, отороченные мехом, длинная вышитая рубаха, а поверх рубахи – сленгкаппу на легком меху. Шапку с меховым околышем держал он в руке так, как будто боялся ее помять.
– Я посижу в уголку немного, ладно? – спросил он.
Евлампия улыбнулась радостно.
– Бодрящего свира хочешь?
– Да.
Сидя в углу, пробуя бодрящий свир и морщась, Хелье заметил, что Евлампия украдкой, но с большим интересом, его разглядывает.
Непроизвольным движением он поправил длинные белокурые волосы, а затем, уже сознательно, пригладил пушок над верхней губой, заменяющий ему в данной стадии физиологического развития усы, от чего Евлампия хихикнула в кулак и стрельнула глазами.
Допив, Хелье спросил хозяйку, нет ли на заднем дворе бани.
Читать бесплатно другие книги:
