Философия крутых ступеней, или Детство и юность Насти Чугуновой Карышев Альберт

6

Близилась зима, поздно светало, было ветрено, пасмурно, слякотно. Опять дед с внучкой рано утром шли знакомой окраинной улицей, и Андрей Иванович держал Настю за руку и нёс скрипку. Дворцы богатеев, заложенные тут год назад из белых, жёлтых, красных кирпичей, уже отстроились и встали за плотными высокими заборами, некоторые заборы хозяева отлакировали. Тесня бедные подворья, поднимались и новые расписные терема. Тихая приютная улица, похожая на деревенскую, всё более превращалась в спальный район толстосумов, местных и приезжих, светлолицых и тёмнолицых. Одни фонари на столбах вдоль дороги теперь совсем не горели, в других лампочки слабо накаливались, проливая на сырую землю тусклый сиреневый свет. Но озарялись дворцы, и лучи их огней достигали улицы. Проходя мимо двухэтажного особняка с остроконечной цинковой крышей и флюгером в виде ощеренного чёрного кота, со стрельчатыми зарешеченными окнами, угрюмого, как замок Дракулы, Андрей Иванович проворчал:

– Вот понастроили! Была такая милая улочка! Прежде идёшь по ней, и душа радуется! Взяли и испоганили кащеевыми домищами!

– Почему испоганили? – сказала Настя. – Ведь красиво.

– Что ты видишь в этих домищах красивого? Красиво – когда успокаивает, радует, когда просто и естественно, а здесь – всё наоборот! Посмотри на этих уродов! Что за стили? А никаких стилей нет! Просто выпендрёж, любимый богатыми дураками!

– А кто в этих домах живёт? – спросила Настя. – Дураки, да?

– Ну, и дураки тоже. А главное – воры! Бандиты! Мыслимо ли на честный заработок выстроить такие хоромы!

– Почему же этих воров и бандитов не забирают в милицию?

– Почему?.. В самом деле, почему? Не знаю и трясусь от злости. Время такое. Когда придёт другое время, их заберут и посадят в тюрьму, если они доживут до тех пор. Раньше воры прятались, а теперь вылезли из всех щелей, узнав, что ничего им за воровство не будет…

Андрей Иванович сразу пожалел, что завёл с внучкой недобрый разговор, отравляющий ей светлое миросозерцание. А Настя подумала, поморщилась от напряжения ума и рукой в варежке сдвинула со лба на затылок вязаную шапку. Она не всё поняла из того, что сказал дед, но не стала переспрашивать. Несмотря на его ворчание, пасмурную погоду и поздний рассвет, настроение у неё было хорошее. Снова она по пути гладила кошек и собак, и опять Андрей Иванович боялся, что какой-нибудь страшный пёс от движения ласкающей детской руки, кинется на ребёнка.

– Что хихикаешь? – спросил он.

– Представила, как ты пляшешь польку-бабочку! Ой, не могу! Такой большой, с усами, а машешь крылышками и прыгаешь в коротких штанишках!

– Опять ты про польку-бабочку… Где хоть слышала про неё? Верно, есть такой старинный бальный танец. Но ты откуда о нём знаешь?

– Бабушка мне рассказывала. Она говорила, что, когда была маленькая, то надевала крылышки и танцевала польку-бабочку. А потом вы с ней вместе танцевали.

– Да не очень уж и маленькая бабушка в то время была, в классе седьмом-восьмом училась. Тогда еды людям не хватало, война с немцами не так давно закончилась; но многие девчонки и мальчишки и в аэроклубах занимались, и в кружке бальных танцев, – заговорил дед с интересом к своим воспоминаниям. – Кроме польки-бабочки есть ещё простая полька, потом падекатр, падеспань, падепатинер, молдовеняска, венгерка, а среди них первое место занимает вальс. Сейчас, похоже, остался в обиходе только вальс. Ясное дело, его на дискотеках не исполняют – только на конкурсах и прекрасных вечерах, где собираются культурные люди. А в нашей с бабушкой молодости многие любили покружиться в вальсе. Я тоже кружился, и польку-бабочку отплясывал, правда, без крылышек и в длинных штанишках. И усы у меня тогда не росли. Я был подростком. Что ещё интересного бабушка тебе о своей молодости рассказывала?

– Ещё говорила про то, как вы с ней познакомились и поженились. Она была уточкой, а ты селезнем, и вы плавали по озеру. Ты её позвал: кря-кря, – подплыл и влюбился. Правда, что ли?

– Ах, она проказница, твоя бабушка! – сказал дед. – Раскрыла нашу глубокую тайну! Конечно, не совсем так было, как она тебе рассказывала, кое-что запамятовала. Сперва я, возможно, плавал селезнем, хвост перед уточкой распускал, а дальше мы вместе обернулись людьми, довольно красивыми, и я приплыл к бабушке морем на большом пароходе. Тут-то и влюбился по-настоящему. И вот мы дожили вместе до старости…

С приближением к подъезду музыкальной школы, дед с внучкой замолкли и сосредоточились. Работа им предстояла серьёзная. Сегодня по расписанию девочка осваивала два инструмента, в первую очередь фортепьяно. На скрипке она играла охотно, а стучать по клавишам ей не нравилось. Андрей Иванович вёл дневник Настиных занятий. Так как внучка была скрипачкой, то он увлекался и проникался, главным образом, её скрипичными уроками. А позднее жалел, что мало написал в дневнике про уроки фортепьяно.

7

– Вон она! Вон она! – зашептала Настя деду. – Сейчас опять будет моими пальчиками по клавишам стучать!

Высокая чернявая женщина встала из-за фортепьяно и обняла себя за плечи, прикрытые шалью.

– Настя! – сказала она. – Я всё слышу! Не у тебя одной тонкий музыкальный слух! Когда я твоими пальцами стучала по клавишам? Ну-ка, выходи из-за дедушкиной спины! Проходите, пожалуйста, Андрей Иванович!

– Благодарю вас.

Класс был тесный, узкий. Чугунов боком прошёл между стеной и раскрытым фортепьяно, вынул из сумки ноты и отдал их Насте, положил скрипку и сумку на подоконник и сел в углу на стул.

– Так я стучала твоими пальцами о клавиши или не стучала? – спросила учительница Настю, вставшую перед ней с опущенной головой.

– Ну, стучала… Не стучала, что ли?

– Когда же? Вот твой дедушка всегда присутствует на уроках. Он всё видит. Спросим его. Скажите, Андрей Иванович, вы когда-нибудь видели, чтобы я вдруг схватила руку вашей внучки и пошла барабанить её пальцами о клавиши?

– Нет, не видел, Полина Рудольфовна. Этого не было.

– Выходит, Настя, ты меня сознательно оговариваешь?

– Она фантазирует, – сказал Чугунов. – Большая фантазёрка наша внучка.

– Нехорошо, Настя, – сказала пианистка. – Некрасиво. Если тебе не нравятся занятия со мной, ты можешь пойти к директору и попросить себе другого педагога. Мне будет обидно, но я пойму. Но зачем возводить на человека напраслину? А мне вот работать с тобой интересно, несмотря на твой причудливый характер. Мало того, я считаю тебя одарённее многих ребят твоего возраста. Ты всё легко схватываешь и быстро движешься вперёд…

– Говорите, легко схватываю, а сами исправляете и исправляете мои руки. Надоело.

– Подожди! Разве на уроках скрипичного мастерства тебе уже не делают замечаний по постановке рук? Ты там только играешь? Как же тогда звучит твоя скрипка? Представляю! Наверно, уши вянут!

– Делают мне там замечания, – ответила Настя, снизу одним глазом посматривая на педагога. – На каждом уроке мучают. Тоже надоело. Но скрипка – это будет моя специальность, и я изо всех сил терплю. Ни у кого уши не вянут, когда я играю на скрипке. У меня альтовое звучание. Приходите и послушайте.

– Приду непременно… Но и фортепьяно – твоя специальность! Твоя будущая специальность – музыка! Запомни: постановку рук при игре на любом инструменте педагоги будут с тобой оттачивать и в музыкальном училище, и в консерватории. А ты как думала? Техника – труднейшее дело, особенно первоначальная: постановка рук. Садись скорее за фортепьяно! Сколько времени мы потратили на разговор! Перестань дуться! Постарайся быть дружелюбнее!

Настя подошла к инструменту и, посапывая, села перед ним. Сбоку к ней подсела пианистка. В классе было холодновато, отопление запаздывало. Полина Рудольфовна сказала ученице:

– Ну-ка, поработай пальчиками, чтобы потеплели. Несколько раз сожми их и разожми.

– Я не озябла, – ответила Настя, но сделала, как просила учительница.

Она поставила руку пальцами на клавиши, и тут же учительница поставила рядом свою красивую узкую руку, а детскую взяла за запястье и поправила на ней изгиб пальцев. Потом она нажала Настиной пятернёй на клавиши, сказав:

– Вот в таком положении они должны готовиться к работе.

Ученица не преминула заворчать:

– А говорили, не хватаете мои пальчики и не стучите ими!

– Ну что ты за человек! – воскликнула Полина Рудольфовна. – Ладно, играй гаммы. Не забывай только мысленно считать и думай, что и как делаешь.

Настя играла одной рукой, потом двумя, медленно и быстрее, в ритме пешего движения, неторопливого бега и плавного полёта – так образно называла пианистка исполнение половинных нот, «четвертушек», «восьмушек» и «шестнадцатых». Ещё несколько раз Полина Рудольфовна исправляла ученице постановку рук. Она сделала ей замечание и по осанке и, взмахнув изящными кистями, сама проиграла те места звукоряда, где затруднялась работа пальцев при переходе с позиций в позиции, с клавиш на клавиши.

В классе горел электрический свет. В свете сиял полировкой чёрный рояль, прекрасно густо звучавший. Настя училась музыке третий год, девочка подросла настолько, что её ноги, когда она сидела за роялем, уже становились на полную ступню, а не свисали со стула, лишь носками дотягиваясь до пола. Вслед за гаммами, как и на занятиях по скрипке, она играла арпеджио, этюды, а в заключение – пьесы из «Детского альбома» Чайковского, отрабатывая всякое задание настолько тщательно, насколько ей позволяли музыкальные способности и физические силы.

Взглянув на часы, Полина Рудольфовна минута в минуту окончила урок, и Настя, схватив ноты с подставки фортепьяно, бросилась запихивать их в дедову спортивную сумку, торопясь успеть ко времени на урок скрипичной игры. Пианистка встала, подтягивая на груди концы шали, и вмиг утратила строгий учительский вид, сделалась просто молодой красивой женщиной, утомлённой занятием с Настей.

– Понравилось вам, как мы сегодня работали? – спросила она Чугунова.

– Да, – ответил Андрей Иванович. – Мне интересно сидеть на музыкальных занятиях. Всё для меня в них необычно. Каждый раз я попадаю в сказку. С детства люблю музыку, но прежде, главным образом, слушал, а теперь и образовываюсь: узнаю имена композиторов и их замечательные произведения. Запоминаю термины. Среди немузыкантов могу уже блеснуть.

– Что ж, – сказала учительница, – желаю дедушке не уставать наслаждаться музыкой, а внучке любить фортепьяно не меньше, чем скрипку, и помнить, что этот инструмент, как никакой другой, согласуется со скрипкой.

– Привет! – сказала ей Настя, выходя из класса.

8

Лишь только Чугуновы перешли в скрипичный класс, педагог Корнилова сказала Насте:

– Доставай инструмент.

Девочка выложила на стол из футляра скрипку, смычок и канифоль в пластмассовой коробочке. Она потёрла волос смычка канифолью, взяла на фортепьяно ля первой октавы и подстроила скрипку – теперь ученица сама легко это выполняла.

Ей снова пришлось играть гаммы, упражнения, этюды, долгие, скучные, трудные, но обязательные для развития мастерства и слуха. Корнилова заходила Насте то с одного, то с другого бока, выискивая недостатки в работе её рук, в технике извлечения звука.

– Держи инструмент ровнее! – наставляла она ученицу в сотый раз. – Подними гриф на уровень плеча! Ты подбрасываешь над ним пальцы, этого нельзя делать! Пальцы должны удобно ложиться на гриф и свободно, естественно по нему скользить! Да отпусти ты смычок! Что стиснула его, как клещами? Жмёшь на струны и звук извлекаешь сдавленный, с хрипотцой! Легче надо работать!..

Настя старалась. От усилий, напрягавших её тело, нервы и психику, у юной скрипачки пересыхали губы, она их полизывала. Глаза её ловили выражение глаз педагога, лицо вдохновенно заострилось.

«Она посерьёзнела, – думал Чугунов, наблюдая с привычного ему места: из-за стола у стены. – Вот и куколок своих больше не приносит, удерживается от капризов и почти не жалуется на усталость, на боль в пальцах. Конечно, жалко внучку. И может быть, опасно подвергать её таким нагрузкам. А девочка ещё и в общеобразовательную школу стала ходить… Но ведь не только она: многие ребята и грамоте учатся, и занимаются искусством, наукой, спортом. Зато как радостно видеть облагороженных детей!»

– Стоп! Стоп! – скомандовала ученице Корнилова и хлопнула в ладоши. – Начни сначала! Води смычком плавнее, изящнее! Помни золотое правило скрипача: звук должен извлекаться не за счёт давления руки на струны, а за счёт веса смычка! Лишь тогда скрипка поёт чистым голосом, смеётся, как человек, и плачет, когда смычок непринуждённо скользит по струнам. Только при совершенном владении инструментом музыкант не думает о технике исполнения и может играть с глубоким чувством: инструмент перенимает состояние его души и раскрывает её слушателю. Иначе музыка выходит безжизненная, механическая… Ну, отдохни немного, – мягко сказала учительница. – Походи, помаши руками, глубоко подыши. Можешь выйти в коридор. А мы с твоим дедушкой побеседуем.

Она подсела к Чугунову.

– Вот о чём я хочу с вами поговорить.

– Слушаю вас, Лариса Владимировна.

– Пора покупать Насте скрипку побольше. Уже и «половинка» стала ей мала.

– Разве? – спросил он, разглядывая её лицо, на котором был косметический цвет лёгкого загара. – Мне казалось, Настя совсем ещё маленькая.

– Ну что вы! Она растёт! Вы не замечаете, а мне со стороны виднее! Ей будет удобнее играть на скрипке размером три четверти. Посмотрите, какие у неё длинные руки.

– Что ж, задача поставлена, – сказал Андрей Иванович. – Раз надо, значит, надо. Купим Насте скрипку «три четверти».

– Если хотите, я помогу, – сказала Корнилова. – Настину «половинку» продам кому-нибудь из своих учеников, а «три четверти» у них куплю. К вырученным деньгам, наверно, придётся немного добавить, но всё же это дешевле, чем купить новую скрипку. А зачем новая? Её нужно долго разыгрывать, чтобы звучала в полную силу. Инструменты, переходящие из рук в руки, уже разыграны.

– Конечно, – сказал Чугунов. – Мы с женой будем вам очень благодарны. И Насте интересно перейти на другую скрипку…

Лариса поднялась, выглянула в коридор и кликнула ученицу. Начиналась вторая половина их часового урока, посвящённая разбору художественных произведений. У Насти после короткого отдыха прибавилось сил, появился интерес к работе. «Второе дыхание» высветило ей лицо. К третьему году учёбы она сыграла порядочно классической музыки. В её репертуаре были доступные ей пьесы Гайдна, Генделя, Моцарта, Сен-Санса, Чайковского, Свиридова, Шостаковича, Глиэра. Сегодня она знакомилась с заковыристой музыкой композитора Акколаи и легко справлялась с первыми её тактами…

Когда урок закончился, Настя подступила к педагогу:

– А конкурс?

– Что – конкурс?

– Будем мы что-нибудь для конкурса разучивать или не будем? Света вон уже разучивает.

– Пусть разучивает, – ответила Лариса Владимировна. – Это их с Валерием Николаевичем забота. О конкурсах я тоже думаю. Мы с тобой выступим ещё не в одном. Но торопиться не будем. Конкурсы от нас не уйдут. Я хочу, чтобы ты выиграла серьёзное состязание. Для этого нужно всё как следует продумать, рассчитать силы, учесть опыт прошлого большого конкурса и хорошенько подготовиться. Побеждать, конечно, хорошо, похвально. Но гоняться за победой не стоит, она – не самоцель, я тебе уже говорила. Очень важен ход подготовки к конкурсу, усиленная работа, в течение которой ты укрепляешь навыки, восходишь, как скрипачка, на следующую ступеньку. Их, ступенек профессиональной подготовки и становления личности впереди у тебя будет много.

Андрей Иванович торопил внучку домой, ей надо было поспеть во вторую смену в школу, но она не отступала от педагога:

– Вот и я хочу – на ступеньку выше. Свете, что ли, можно, а мне нельзя?

– Ты так сильно хочешь участвовать в конкурсе? – спросила Лариса, переглядываясь с Чугуновым.

– Да, сильно хочу.

– А не боишься? Не заплачешь опять, если проиграешь?

– Ещё чего! Я тогда маленькая была. А теперь они не увидят моих слёз.

– Кто они?

– А Светка с Валерием Николаевичем и эти, которые сидят в жюри. Если проиграю, то наоборот, рассмеюсь прямо на сцене. Пусть знают: мне смешно оттого, что они не могут понять, какая я способная. Но я, наверно, выиграю. Мне так кажется.

– Да, от скромности ты не умрёшь. – Корнилова с усмешкой поразглядывала девочку. – Хорошо. К следующему уроку я подберу тебе конкурсные произведения. Подготовимся, поучаствуем в городских и областных состязаниях, а в крупном – через год. Согласна? За год повыступаем в школах, в смешанных концертах юных музыкантов. Это отличная практика. На следующем региональном конкурсе надо сыграть без сучка, без задоринки.

9

В конце сентября Андрей Иванович вдруг оказался в Доме политпросвещения, органе ещё не совсем порушенной советской власти. Он узнал, что двадцать восьмого числа в Доме сойдутся «представители общественности области и Советов всех уровней» – так значилось в газете «Григорьевские ведомости», – и захотел поинтересоваться.

Собрались встревоженные люди по поводу мрачных событий в Москве. События отражали борьбу за власть, «дворцовые интриги»: первый президент России Ельцин, скинув с престола первого президента СССР Горбачёва, вступил в контры с Верховным Советом. Их противостояние усиливалось с каждым днём; и судя по журналистским сводкам, Ельцин готовился послать военных на штурм здания Верховного Совета, где в надежде отстранить его от власти засели депутаты.

В амфитеатре зрительного зала не видно было свободных кресел. Собрание Дома политпросвещения гудело. Его участники кричали с трибуны и с мест, кляня Ельцина, как врага России, организатора антигосударственного переворота. Отдельной кучкой сидели «демократы». Они отмалчивались, выжидали, вслушивались…

После горячих речей началась запись в «ополчение», готовое ехать в столицу на защиту Верховного Совета. «Неплохо было бы самому увидеть, что там происходит», – сказал себе Андрей Иванович, подошёл к столу на сцене и тоже записался у престарелого отставного полковника, явившегося на собрание в полной военной форме, при боевых орденах. Тут же за столом собирались пожертвования в пользу добровольцев. Чугунов получил «суточные» и «проездные». Дома он озадачил жену сообщением, что срочно уезжает по делам, а тридцатого сентября простился с близкими и после полудня отбыл с группой мужчин в Москву на электричке…

Путь «ополчения» Чугунов отметил в записной книжке, предполагая сделать очерк о походе григорьевских ребят на защиту Верховного Совета. Группа спустилась в метро и проехала до станции Баррикадная. Ею руководил мужчина с суровым лицом, в кожаной куртке и фетровой шляпе. Он был вчера в Москве, видел обстановку противостояния, знал, куда и как идти. Андрей Иванович запомнил фамилию старшого – Мамин. На Баррикадной при выходе из-под земли милиционеры по каким-то признакам выбирали людей из толпы и оттесняли от эскалатора. Мамин предупредил:

– Не оглядывайтесь. Сделайте вид, что каждый идёт сам по себе.

«Ополчение» благополучно прошло к эскалатору, и Андрей Иванович спросил Мамина, почему милиция выпускает из метро не всех. Старшой ответил:

– Задерживают тех, кто много раз тут ходил и примелькался. Примелькавшихся подозревают в поддержке депутатов, засевших в Совете. Опасаются митингов, восстания. Я не впервой тут иду, но не примелькался, потому что надеваю то плащ, то кожан, то кепку, то шляпу, то в очках хожу, то без очков.

Добровольцы вышли на поверхность и увидели сплошные милицейские заслоны. Солдаты в шлемах, шинелях и сапогах, с чёрными резиновыми дубинками и белыми пластиковыми щитами до земли, с нахмуренными лицами, стояли в две шеренги одна против другой, создавая от подъезда метро живой коридор. «Похожи на псов-рыцарей из памятного фильма Эйзенштейна», – подумал Чугунов.

Группа зашагала сквозь строй. Андрей Иванович ждал зычных окриков и топота кованых сапог, но здесь никого милиционеры не трогали. Пройдя между их шеренг, григоровчане наискось пересекли мостовую и углубились в мелкие улицы, а потом в проходные дворы. Дальше тоже кругом стояла милиция. Её боевые порядки перекрывали те улицы и проулки, дворы и скверы, по которым можно было приблизиться к Верховному Совету.

– Блокировали, гады, все входы и выходы! – басом ругался Мамин. – Мышь не проскользнёт! Идём не так, как удобнее, а как ведёт нас милиция расстановкой своих отрядов! А вчера было свободно!

Добровольцы лезли через заборы, срывались в какие-то ямы и карабкались наверх. Ждали, что где-нибудь отыщется проход к намеченной цели, маячившей совсем недалеко; но окружение Дома Советов было продумано до мелочей.

Было холодно. Все в группе Мамина оделись потеплее. Андрей Иванович надел чистую синюю телогрейку, зимнюю шапку и обул кирзовые сапоги с вязаными носками. Тяжело гружённая сумка, висевшая на его плече, натирала ему бок рёбрами банок с рыбными и овощными консервами. Он высыпал в неё дома и полведра картошки – всё в пользу возможных защитников Верховного Совета. На лбу его и спине выступала испарина; дыхание его сбивалось, ноги тяжелели, поламывало поясницу.

Быстро темнело. «Ополчение» вышло на Красную Пресню, остановилось с краю тротуара, бросило к ногам сумки; курящие закурили. Толпы людей заполнили Пресню. Народ ходил по ней взад-вперёд, собирался кучками, обсуждал происходящее. Молодёжь бегала на середину мостовой, загораживала путь машинам и весело орала: «Ельцина на мыло!.. Под суд!..» За озорничавшей молодёжью тяжело и понапрасну гонялся милицейский отряд, тоже обеспеченный щитами и дубинками. На улице загорались жёлтые фонари. Зрело возбуждение толпы, и Чугунову казалось, что она может взорваться какими-то безоглядными действиями…

Старшой сказал, что вчера был в штабе Анпилова, одного из видных деятелей, руководивших сопротивлением Ельцину. В штабе регистрировались охотники защищать Верховный Совет, и там помогали иногородним устраиваться с ночлегом. Мамин хотел отвезти товарищей к Анпилову, но передумал. Он предложил им попытаться достичь цели под покровом темноты, и Андрей Иванович удивился тому, что усталые голодные ребята согласились.

Опять ходили задворками вокруг Дома Советов, искали щель; но милицейские кордоны стояли плотно, и ночью под фонарями они выглядели страшнее, чем днём. «Ополченцы» посовещались: а не протаранить ли всем скопом цепь солдат? Мамин предупредил:

– Нельзя силой. Могут догнать и побить, а то и застрелить.

Пробовали договориться. Подошли к отряду, загородившему узкий проход меж старыми пятиэтажками; но офицер не захотел слушать ходоков и прогнал их. В другом месте на пути встало подразделение крупнее. За его спинами Чугунов увидел два бэтээра, выступавшие из-за дома, а перед ними горел костёр, стояло в пирамиде стрелковое оружие и двигались крепкие мужики в пятнистых одеждах – это уже были не просто милиционеры. Снова добровольцы просили пустить их к Дому Советов. Они убеждали, настаивали и горячились. Солдаты в шеренге хмуро молчали, а лейтенант вежливо отвечал одно и то же: «Не имею права. Не положено».

Вдруг несколько омоновцев отошли от костра и скорым агрессивным шагом направились к милицейской цепи. Они разорвали цепь, и «ополченцы» поняли, что здоровяки идут к ним.

– Атас! Разбегаемся! – скомандовал Мамин.

Группа кинулась врассыпную.

Чугунов тоже побежал, прихрамывая. Тяжёлая сумка мешала ему. Он поднялся в горку, нырнул в лесок или заброшенный парк, но, потеряв силы, скоро остановился, сбросил сумку на землю. Присев на сумку возле тонкого дерева, Андрей Иванович тяжело дышал и прислушивался к удалявшимся звукам: треску сучьев под чьими-то грузными шагами и к возбуждённым мужским голосам. Отдышавшись, он встал, снова взял сумку на плечо; вгляделся в темень и, натыкаясь на деревья, запинаясь о сучья, напрасно поискал товарищей, с которыми толком и не познакомился; звать их он опасался. В каком направлении следовало ему идти до выхода на улицу, Чугунов не знал, и теперь он думал лишь о ночлеге у Шитиковых; время было позднее, и уехать в Григорьевск он уже не мог.

Впереди, совсем близко мелькнул луч света, преломлявшийся меж деревьев. Сучья трещали близко, и грубый голос произнёс:

– Слиняли! Перепугались!

Андрей Иванович увидел силуэт человека, державшего большой электрический фонарь, и его лицо, смутное в отсветах фонаря. Луч повернулся к Чугунова, ослепил его, и тот же голос сказал:

– А вон там кто-то идёт.

Чугунов шёл на омоновцев, но повернул в обратную сторону и, собравшись с духом, выдержал неторопливый шаг.

– Стой! – крикнули ему.

Он продолжал идти.

– Стой, тебе говорят!

Андрей Иванович остановился.

К нему подошли двое могучих военных в пятнистых куртках с меховыми воротниками, в тёмных шлемах с подбородниками; у того и другого с кистей рук свисали резиновые дубинки.

– Почему не останавливаешься по первому требованию? – спросил военный с грубым голосом.

– Не слышал, – ответил Чугунов. – Задумался.

– Кто такой?

– Приезжий. Житель Григорьевска. Литератор.

– Почему бродишь по лесу? Куда направляешься?

– Теперь иду на отдых. Ваши парни к Дому Советов не подпустили. Никак не выберусь из леса.

– А! Это ты вместе с приятелями рванул от нас?

– Я. Мы вас боимся. Читали, будто столичные омоновцы избивают всех подозрительных, в электрички и автобусы врываются, даже убили кого-то. Вы вот сразу взялись говорить со мной угрожающе, как с преступником, тыкаете незнакомому человеку, а я ведь много старше вас. Пожалуйста, опустите фонарь, не светите в глаза.

Военный опустил фонарь.

– Среди нас, конечно, встречаются всякие, – сказал он, помедлив. – Но и среди вашей пишущей братии есть настоящие гады. Шастаете тут. Вынюхиваете, высматриваете; а потом, как возьмётесь писать, наврёте с три короба. Зачем вам Дом Советов?

– Думал поговорить с теми, кто успел собраться возле него. Слышал, мирные люди строят баррикады для его защиты. Нёс им продукты, хлеб у меня в сумке, консервы, картошка. Хочу увидеть антисоветский переворот. Возможно, когда-то напишу о нём личные впечатления. Обещаю: врать не буду.

– Не ввязывались бы в это дело, – сказал другой военный. – По-дружески говорим. Ни к чему вам, пожилому человеку, такая романтика. Мы вас понимаем, самим тошно… Могли бы даже провести вас через наш кордон, но дальше не пройдёте. На последнем капэпэ охрана ни за что не пропустит, а то и арестует для выяснения личности. Судя по всему, вы плохо знаете район возле Дома Советов и, если будете дальше тут ходить, можете случайно приблизиться к американскому посольству, а ихние снайперы стреляют без предупреждения по движущейся цели. Ехали бы домой. Всё равно ничего не выходите, а в беду можете угодить.

– Что, ожидается что-нибудь чрезвычайное? – спросил Андрей Иванович.

– Мы и так вам слишком много сказали, – ответил омоновец.

– Куда же мне теперь идти?

– Спуститесь вниз и идите вот в этом направлении. – Он махнул рукой на которой висела дубинка. – Выберетесь на Арбат и дойдёте до метро. Спешите, уже за полночь.

10

Андрей Иванович едва успел в метро, на автобус, и за полночь добрался до дома Шитиковых. Он позвонил к ним, раз, другой, третий – никто не отозвался; позвонил ещё – снова гробовая тишина. «Умерли, что ли? Что делать? Ладно, посижу тут на лестнице, – подумал он. – Всё же теплее, чем на улице».

Андрей Иванович посидел на каменной ступеньке, привалясь боком к стене; зажмурил глаза и попробовал задремать, но не смог. Поднявшись на ноги, он опять стал звонить, а потом забарабанил в дверь кулаками и закричал:

– Это я, Чугунов! Мне негде переночевать! Пустите!

В квартире бывших сватов послышалось движение, повернулись запоры, дверь приоткрылась на длину цепочки, и заспанная лохматая хозяйка заворчала в узкую щель:

– Кто там? Что безобразничаете? Спать не даёте! Сейчас милицию вызову!

«Прекрасно поняла, что это я», – не усомнился Андрей Иванович и ответил:

– Неужели по голосу не узнали? Мне нужно переночевать! Так получилось, что я ночью оказался на улице! Простите за беспокойство!..

– Ну проходите. – Она пустила его в прихожую, замкнула дверь и подозрительно оглядела Чугунова, одетого в телогрейку, обутого в сапоги, с тяжёлой сумкой, висевшей на плече.

– Что это вы все затаились? – спросил Андрей Иванович. – Звонил, звонил! Стучал, стучал!.. У нас давно бы кто-нибудь выскочил за дверь и поругался! И темно в подъезде.

– Спят люди. А ещё боятся. Вон что в Москве творится, – отвечала она, завязывая пояс на халате. – Не шумите, пожалуйста, не то всех на ноги поднимете.

Раздевшись, Чугунов на цыпочках пошёл за Татьяной Ивановной в гостиную. Шитикова взялась застилать диван чистым бельём.

– Откуда вы? – спросила она.

– Оттуда. – Андрей Иванович мотнул головой. – От Дома Советов.

Шитикова посмотрела на него с беспокойством, недоверием и ушла из гостиной. Чугунов забрался под одеяло и уснул.

* * * Очнувшись, он огорчился, что проспал митинг на Смоленской площади. Митинг намечался на десять часов, а времени было около полудня.

К нему зашёл Шитиков.

– Проснулись? Вставайте! Я чаю подогрею!

– Мы одни? – спросил Чугунов, прислушиваясь. – А где остальные?

– На работе.

– Что, в Москве люди работают, несмотря на антисоветский переворот и безработицу?

– У кого есть работа, работают, – сказал Шитиков, – а многие из тех, у кого её нет, митингуют. Вставайте! Охота пообщаться с понимающим человеком. Ну, вы и здоровы спать!

– Обычно я сплю часов семь-восемь. Но вчера крепко устал и наломался. Весь день ходил с тяжёлой сумкой, – ответил Андрей Иванович, потягиваясь и зевая. – До сих пор кости трещат.

– Где вас носило?

– А мы с группой ребят пытались пройти к Дому Советов.

– Мать честная! Ну, вы даёте! Что за ребята, с которыми вы ходили?

– Из нашей области, из районов. Я каждого и по имени не успел узнать. Они все молодые, вперёд шли, а я плёлся за ними. Знаю только, что безработные, предприятия их с перестройкой закрылись.

– Зачем вам это, Андрей Иванович, нужно? В ваши-то годы!

– Да захотелось, знаете ли, воочию увидеть, как происходят антигосударственные перевороты. А ребята шли на защиту Дома Советов. Многие для этого приехали из разных городов.

– Вон оно что! Не удалось вам, значит, пройти к Дому? Его теперь Белым домом зовут, по-американски.

– Не удалось. Милиция и омон сторожат подходы, никого не пропускают. Зря мотались, мёрзли и весь день были голодные. Товарищей я растерял, когда мы бегали от омона. Едва хватило сил до вас добраться. Слышали, наверно, как я ночью давал о себе знать?

– Слышал. Открывать мы боялись. Район у нас отдалённый, бандиты ходят по квартирам, грабят и убивают. Вы уж извините.

– Но кто-то успел собраться у Дома Советов до того, как его блокировали, – в раздумье сказал Чугунов, поднимаясь с постели. – Их тоже крепко заперли. Слышал, пока ходил, что защитники строят баррикады на площади перед Домом.

– Защитники! – со смешком произнёс Шитиков. – Наверно, пацаны да старики, кому делать нечего! Ельцин, говорят, хочет штурмовать Белый дом. Тех идиотов, кто возле него собрался, как пить дать, перестреляют! У них, видно, и оружия нет!

– Ну, значит, и я идиот, – ответил Чугунов, – потому что мог оказаться среди защитников. Зря вы, Александр Васильевич, так неуважительно об этих людях отозвались. Думаю, они лучше многих. Совести у них больше, чем у других…

Он взял брюки со спинки стула и стоя натянул штаны на худые жилистые ноги; достал зубную щётку, короткое полотенце из бокового кармана сумки с продуктами и по пояс голый ушёл умываться. Надев рубашку и причесавшись, Андрей Иванович пошёл за Шитиковым в кухню. Вчера он очень хотел есть, но постеснялся сказать и лёг на пустой желудок, а сегодня скверно себя чувствовал, еда не полезла ему в рот, и он ограничился чашкой кофе и бутербродом с маслом и сыром.

– Жаль, что проспал митинг на Смоленской площади! – сказал Андрей Иванович. – Надо было завести будильник, да неловко было ночью просить его у Татьяны Ивановны.

– Вы что, ещё и на митинг хотели идти?

– Да. Чему вы так удивились?

– Гляньте на себя в зеркало! Осунулись, глаза запали! Хорошо, что не пошли! Считайте, вам повезло! – отвечал Шитиков тревожной скороговоркой. – Там после митинга такое началось!.. Я смотрел телевизор! В последних известиях будут, наверно, повторять!..

– Посмотрим, – сказал Чугунов.

Ко времени передачи новостей он вместе с Шитиковым сел перед телевизором. О событиях на Смоленской «ящик» рассказывал долго и подробно. Толпа, на «голубом экране», вооружённая камнями, палками и железяками, кидалась под красными флагами на ряды милиции, а милиция через съёмные стальные загородки отражала атаки разъярённых граждан щитами и дубинками. Слышались проклятья, грохот ударов по пластиковым щитам. Нападавших сбивали с ног струями воды из водомётов.

– Что делается! Что делается! – повторял Шитиков, охая, ахая и ёрзая в кресле. – Озверели все! С ума посходили! Видите, Андрей Иванович, в какую заваруху вы попали бы, если бы пошли? Там в толпе и раздавить могли, и дубинкой бы по голове огрели! Радуйтесь, что проспали!

– Да, я бы всего этого, пожалуй, не выдержал, – сказал Чугунов. – Сил бы не хватило. Но мне не радостно, что проспал. Выть хочется.

11

Он торопился домой; но Шитиков убедил его дождаться Татьяну Ивановну: хозяйка просила мужа передать Чугунову, что хочет с ним поговорить. Андрей Иванович сказал Шитикову, что, раз не уезжает, то должен побыть один, подумать о вчерашнем походе и кое-что записать, пока не забыл. Александр Васильевич оставил его…

Вернулась с работы Татьяна Ивановна, следом явилась Ирина. Мать Насти, увидев Андрея Ивановича, встала к нему боком, через силу произнесла: «Здрассте», – и неестественно прямо, со слабой застылой улыбкой ушла к себе в комнату.

Татьяна Ивановна загремела в кухне посудой. Чугунов пришёл к ней.

– Я понимаю, что не дал вам ночью спать, – произнёс он. – Ещё раз извините. Вы хотели со мной поговорить?

– Хотела. – Она включила электрическую зажигалку и поднесла к конфорке газовой плиты. Зажигалка потрещала. Га з вспыхнул.

– Но вы за что-то на меня сердитесь?

– А вы думаете, нам не за что на вас сердиться? Лучше сказать: злиться. И не только на вас лично. Зачем вы с Верой Валерьяновной Ирку травили? Она с её мнительностью и самолюбием до сих пор бесится. Нам с отцом скандалы закатывает, зло на родителях срывает.

– Когда же мы её травили?

Андрей Иванович догадался, о чём речь.

– Когда оформляли опекунство над внучкой, вот когда! – через плечо отчитала его Татьяна Ивановна. – Устроили всё тихой сапой и сообщили Ирке на работу, что она бросила дочь!

– Тут вы, Андрей Иванович, конечно, не подумали! – сказал Шитиков, зашедший в кухню и расположившийся курить. – Сообщать на работу – это ни к чему!

Он сел на край изогнутого диванчика, приставленного у стены к обеденному столу, подвинул к себе пепельницу и задымил, положив ногу на ногу, играя шлёпанцем на пальцах голой ступни.

– Ступай чадить и подъелдыкивать на лестницу! – прикрикнула на него Татьяна Ивановна. – Иди отсюда!

Александр Васильевич скривился, ушёл и хлопнул наружной дверью.

– Было всё не так, как вы себе, Татьяна Ивановна, вообразили, – сказал Чугунов. – Постараюсь объяснить. Послушайте, пожалуйста.