Опоздавшие к лету (сборник) Лазарчук Андрей

…могли остановить под видом патруля и потребовать старшего по званию пересесть вперед, и Шанур мог схватиться за пистолет, и его застрелили на месте и бросили – там масса мест, куда можно бросить труп, и никто не найдет, скажем – в обломки машины или самолета, а потом Эку приставили пистолет к затылку и полковнику тоже, и полковник возмущался, но ему отвечали: приказ, начальство разберется, – а потом обоих прикололи кортиками к сиденьям, облили бензином и подожгли…

– Должен быть еще лейтенант, – сказал Петер.

– Не было. Мы вернулись к дороге по их следам.

…диверсанты просто убили бы на месте всех – и дело с концом. А ребятки майора Вельта не стали бы загонять машину в глушь и прятать, и сжигать тоже не стали бы, им нужен внешний эффект, причем такой, чтобы все догадывались, чьих рук дело, а доказать не могли…

– Ну а груз? Там же был полный кузов.

– Ничего, – сказал лейтенант. – Кузов был пуст. Неужели все-таки советник? Так…

– Спасибо, лейтенант.

– За такие дела благодарить нельзя.

– Вас накормили?

– Нет. Но мы уже уезжаем.

– Пятнадцать минут. Сейчас все будет.

– Простите, подполковник, – приказ…

Приказ есть приказ, приказы не обсуждаются, даже такие приказы, каких вовсе не бывает, – например, приказ отбыть из расположения части без обеда, и тем не менее приказы следует выполнять, значит, и те приказы, которых никто не отдавал, потому что никто не мог предвидеть такую ситуацию, когда, допустим, приглашают пообедать после достойного выполнения задания, и очень легко сослаться на приказ, если обедать почему-то не хочешь, точнее, не хочешь обедать здесь, с этими людьми, и никто не обидится, все поймут, что приказ есть приказ, приказы не обсуждаются, тем более приказы, отданные самому себе… Но почему, лейтенант? Что мы, прокаженные, что ли? Ты явно брезгуешь, лейтенант… или опасаешься? Ни черта не понимаю, подумал Петер, ни в чем ни черта не понимаю, кто и за что их убил, – подозреваю, да, подозреваю, но ведь доказать не могу и не смогу… и при чем тут этот лейтенант?… Ах господи, чем голова занята… Где Шанур? Вот что нам надо выяснить и решить, вот в какую точку надо бить: где Шанур и что с ним? Но для этого надо понять, кто напал и почему, и круг замкнулся, все совершенно непонятно, я насмотрелся здесь таких запредельных штучек, что всякая, самая шальная версия может оказаться правильной, всякая, любая, выбирай любую и крути ее как вздумается…

Взять советника, подумал Петер, взять… я, Камерон, Брунгильда – Брунгильда в таком деле стоит двоих, – взять… приставить пистолет к виску… а дальше что? Все. Все… Надо же, ничего не придумывается…

Ладно. Будем исходить из того, что он жив и захвачен. Кому он может понадобиться? Почему захватили именно его? Если это шутки советника, то, может, ему понадобился личный оператор – так сказать, взамен меня? А? Он ведь о Шануре имеет весьма поверхностное представление – зеленый лейтенантик, не более того… это хорошо… это было бы замечательно, просто замечательно. Но слишком уж просто…

Но кто-то же захватил пленку! А если пленка была главной целью, а Шанур, так сказать, побочной? Допустим, его захватили для чисто технических нужд – управляться с проектором, скажем? Ну-ка… А? Что?

– Пойдем, Петер. Пойдем, не надо тут стоять.

Это был Камерон. Петер огляделся вокруг: он стоял над обрывом, на открытом месте – сам не помнил, как сюда пришел.

– Да, – сказал Петер. – Пойдем, конечно.

– Решили здесь хоронить, – сказал Камерон. – Могилу уже роют.

– Я найду кто… найду, понимаешь? – Петер покачнулся, Камерон поддержал его.

– Вряд ли, – сказал Камерон. – Такая каша…

– Я найду, – повторил Петер.

– Ну и что? – сказал Камерон. – Что из того, что найдешь? А-а! – Он махнул рукой. – Ищи.

– Он не был твоим другом, – сказал Петер.

– Да разве в этом дело? – сказал Камерон.

– А как же тогда быть? – сказал Петер. – Рукой на все?

– Ему уже не поможешь, – сказал Камерон.

– Есть еще Шанур, – сказал Петер.

Камерон молча пожал плечами.

– Я ведь тебя ни о чем не прошу, – сказал Петер.

Камерон опять промолчал.

– Можно подумать, что тебе все равно, – сказал Петер. – Что ты только и хочешь…

Камерон издал неясный сдавленный звук, Петер посмотрел на него и тут же отвернулся: стиснув зубы, Камерон плакал.

Первым серьезным мероприятием майора Тунборга в роли начальника строительства было введение режима строжайшей секретности. Запрещались к разглашению все абсолютно данные о темпах работ, о действительной длине моста и так далее и тому подобное – даже о расходе электроэнергии. Операторов перестали пускать на стройплощадку, все сооружения позакрывали щитами и маскировочными сетями – Петер пошел скандалить к советнику, и вместе они, два приятеля, Гуннар и Петер, – пошли к генералу. Генерал, однако, оказался тверже, чем предполагалось. Он объяснил, что на стройке, помимо интересов министерства пропаганды, присутствуют еще и интересы военного ведомства, которые могут оказаться под угрозой из-за утраты бдительности и, как следствие, утечки оперативной информации. Да, мероприятия, направленные на пресечение утечки, создают определенные трудности для хроникеров, но что поделаешь, война есть война, а на войне без трудностей не бывает, придется смириться, но до окончания работ никакие данные не подлежат огласке, нет, Гуннар, и не проси, даже ради тебя, я все понимаю, но нет. Пусть твои ребятки займутся лучше освещением быта саперов, их боевой и политической подготовкой, внимательнее отнесутся к проблемам внедрения новой религии – а здесь еще немало проблем, старое все еще цепляется за души людей и тормозит их духовный рост и развитие. И преображение. А что касается самого моста – то нет. Не положено. Может случиться утечка информации.

– Вот так, Петер, – сказал господин Мархель, разводя руками. – И ничего не поделать, он здесь хозяин.

– Не расстраивайся, подполковник, – сказал генерал. – Наплюй ты на это железо. На людей, на людей внимание обращать надо. Люди – вот настоящее железо!

В быт саперов Петер вгрызался яростно. Материалы Шанура – кроме тех, под мостом, конечно, – погибли, поэтому Петер изо всех сил стремился наверстать потерянное. Он знал, что не сможет сделать это так, как Шанур, так неподкупно точно и с такой любовью, что-то внутри его придерживало изредка руку и отводило глаза, но – он стремился, и иногда получалось. Приходилось, конечно, снимать и парадные сцены: новые и новые моления у статуи Императора, все более гладкие и вычурные, приторные, как сахарин; построения и зачитывания приказов; развод караула; обход генералом позиций артиллеристов; награждения. Но чаще – сцены из обыденной жизни, текущей совсем иначе, чем жизнь показная, парадная, иначе и отдельно. Еда; сон; сапер стирает портянки; сапер штопает шинель; четверо саперов дуются в самодельные карты, проигравшего лупят картами по ушам, остальные хохочут; сапер сидит на табурете, другой, мальчишка с изъеденным оспой лицом, на широкой струганой доске кусочком угля пишет его портрет; несколько саперов стоят сзади и тихонько, чтобы не помешать, спорят; голые саперы выбегают из бани и катаются по снегу; черные, как черти, копаются в моторе трактора; собравшись в кружок, травят анекдоты. Петера охватывала тихая злость, когда он чувствовал, что ему начинают позировать, – но обрести с саперами былую бесплотность ему не удавалось, то ли сил не хватало после болезни, то ли еще чего… Петер чувствовал перемену отношения, между ним и саперами появился ледок настороженности, прозрачный, тоненький и холодный. Несколько раз его буквально судорога сводила от внезапно возникавшей преграды между ним и людьми – будто они, люди, внезапно прозревали в нем что-то опасное или омерзительное, но старались этого не показать, изо всех сил старались не показать, и у них получалось, но все силы тратились на это…

Однажды утром возник подполковник-адъютант и сопроводил полуспящего Петера к генералу и господину Мархелю. Когда Петер вошел, генерал и советник сидели молча и понурившись.

– Проходи, Петер, – сказал советник. – Вот решаем, как быть…

– Что стряслось, Гуннар? – спросил Петер.

Генерал криво усмехнулся, а господин Мархель пожал плечами.

– Плохо дело, – сказал он. – Император требует, чтобы мост был сдан немедленно. Мы вот тут помозговали и решили…

– Другого выхода у нас не было, – сказал генерал.

– Другого не было, – подтвердил господин Мархель. – Тем более что все материалы погибли. Так вот, решили сделать макет моста, так, скажем, в одну пятидесятую натуральной величины, и снять его. Такой, понимаешь ли, трючок. Откупимся от начальства, а там потихоньку и настоящий закончим. Как ты думаешь?

– Мне-то что? – сказал Петер. – Снять-то что угодно можно.

– Верно мыслишь, – сказал генерал.

– Главное, чтобы там не узнали, – сказал господин Мархель и ткнул пальцем наверх.

– Не захотят – не узнают, – сказал генерал.

– Это точно, – сказал Петер.

– Да, но это не все, – сказал господин Мархель. – Если бы только это… Видишь ли, его, – он показал на генерала, – хотят сделать этаким мальчиком для битья, все у них приготовлено – вызывают в столицу и… ну, сам понимаешь. Мы тут подумали и решили: а что, если…

– Вообще-то… – начал генерал, но не закончил, замолк.

– Ты не беспокойся, Йо, Петер свой человек, – сказал господин Мархель. – Так вот, я перепишу сценарий, а потом подумаем, как и что нам переснять… В общем, генерал Айзенкопф сегодня погиб на посту.

Петер посмотрел на генерала. Генерал внимательно разглядывал ноготь на мизинце.

– Сделаем так, – продолжал господин Мархель. – В том, что мост не сдан в срок, виновен генерал Айзенкопф, но он погиб на посту, а мертвые сраму не имут. А в предыдущие события внесем корректировку: дескать, реальный вклад в руководство строительством вносил полковник Мейбагс, а генерал только привносил разлад и беззакония. Как тебе такой оборот событий?

– Круто, – сказал Петер.

– Разумеется, – сказал господин Мархель. – Только круто и можно в таких обстоятельствах.

Преображенный сценарий был таким:

«…преодолевая волнение, инженер Юнгман докладывает Высшему Имперскому Совету свой проект; генералы встречают его недоверчиво, но вот мы видим, как полковник Мейбагс наклоняется к уху генерала Айзенкопфа и шепчет ему что-то и трехкоронный генерал подходит к инженеру, жмет ему руку и похлопывает по плечу… Мощные бульдозеры прокладывают дорогу в горах, саперы взрывают скалы, и вот расчищено место для будущего великого строительства. И постоянно среди саперов мы видим полковника Мейбагса, окруженного подлинной любовью. Вот настал великий день: саперы, стоя в строю, принимают поздравления от генерала Айзенкопфа; вот они в едином порыве устремляются на свои рабочие места. Генерал садится в машину, где его ожидает кинозвезда Лолита Борхен, и уезжает. Полковник Мейбагс руководит работами. Взревели сервомоторы, засверкали огни сварки, и вот первая секция моста медленно, почти незаметно для глаза, двинулась вперед – и повисла над бездной… Бдительно несут службу зенитчики: солдаты и офицеры во главе с полковником Мейбагсом вглядываются в небо. Неприятельский самолет! Полковник отстраняет наводчика орудия и сам занимает его место. Огонь! – командует он. В небе исключительно кучно возникают белые шарики разрывов, секунда – и, пылая, вражеский ас врезается в скалы! Обломки самолета крупным планом. Еще и еще обломки. Никто не прорвется к мосту!

Часть II. Блиндаж, саперы отдыхают. Читают письма из дому, играют в шахматы, поют песни. Ужин, появляются зеленые солдатские фляжки с добрым ромом, произносится тост: „За победу! За Императора! За нашего генерала Айзенкопфа!“ Но мы видим, как, отвернувшись, многие саперы шепчут: „За нашего полковника Мейбагса!“ Ночь. Саперы спят…» – ну и так далее.

– Надо не забыть вскрыть гнусную сущность майора Вельта, – напомнил Петер.

– Да-да, – согласился господин Мархель, продолжая вписывать поправки в сценарий. – Мавр сделал свое дело. Поясним, что он в силу своей перверсии ненавидел гетеросексуальных мужчин и подсознательно стремился к их устранению.

– По-моему, вы перегибаете палку, – забеспокоился генерал.

– Молчи, покойник! – весело сказал господин Мархель.

– Тогда бы надо освободить тех… в лагере, – сказал Петер.

– Да? – Господин Мархель отложил карандаш, почесал переносицу. – Нет. Рановато. Они нам еще пригодятся. Вот закончим мост, тогда…

– Саперы говорят – рабочих рук не хватает, – напомнил Петер.

– Ерунда, – сказал генерал. – Плохому плясуну всегда яйца мешают.

– Нет, Йо, ты не прав, – сказал господин Мархель. – Нельзя так сразу отказываться от такого резерва рабочей силы. Не по-хозяйски это. Давай-ка ты, пока живой, заставь Тунборга проверить, действительно ли не хватает и сколько. Можно будет часть штрафников освободить и направить на работу.

– А как же их предательство? – спросил генерал.

– Как было? Сажали-то их для перевоспитания, не так ли? Вот и отберем тех, кто успел перевоспитаться.

– Ваше дело, – сказал генерал.

– Да, и еще, – сказал Петер. – По сценарию – у нас в одном кадре получаются и генерал Айзенкопф, и полковник Мейбагс. Но… – Он кивнул на генерала и развел руками.

– Без проблем, – сказал господин Мархель. – Под бывшего генерала загримируем кого-нибудь из штабных. Подполковника этого… как его?

– Азаусси, – подсказал генерал.

– Азаусси? – переспросил господин Мархель. – Где ты их берешь с такими фамилиями?

– Старинная дворянская фамилия, – сказал генерал слегка обиженно. – Уж тебе-то надо знать историю Отечества.

– Ну извини, – развел руками господин Мархель.

– Извиняю, – сказал генерал.

– Значит, так, Петер, – сказал господин Мархель. – Сейчас в самом быстром темпе надо состряпать несколько сцен с генералом и полковником в одном кадре, потом с генералом отдельно, потом гибель генерала на боевом посту, и где-нибудь ближе к вечеру уже надо будет дать официальное сообщение.

– Тогда прямо сейчас и начнем, – сказал Петер.

Подполковника-адъютанта загримировали под генерала Айзенкопфа, получилось довольно похоже, но играл он плохо и путал реплики. В глазах его застыло выражение тихого панического страдания. Его снимали в группе офицеров и соло, статично и в движении, со словами и без. В один из моментов съемки – около статуи Императора – Петер, воспользовавшись тем, что рядом никого не было, шепнул ему:

– Сматывайся, дурак. Убьют.

– Куда? – с полной безнадежностью в голосе спросил подполковник-генерал, и стало ясно, что он все понимает.

– Куда-нибудь. Хоть в плен. Но скорее.

– Убьют… – пробормотал подполковник, и ему было все равно: что так убьют, что так – тоже убьют, но уже при попытке к бегству.

Но все же полчаса спустя он, позируя в легковой машине, вдруг быстро выбросил шофера – тот распластался на снегу, – вскочил на его место и дал газ. Ему стреляли вслед, но безуспешно.

Брунгильде было плохо, она не знала, куда себя деть, днем спала, а по ночам бродила по блиндажу, и Петер тоже не спал, засыпал и просыпался от ее хождений, и приходилось лежать и притворяться спящим, он боялся, что она наделает глупостей, сорвавшись; после того сеанса телепатии, который приключился с ним во время болезни, он стал относиться к Брунгильде по-иному, научившись различать, где у нее лицо, а где маска, – Брунгильду следовало оставить в покое, позволить ей самой пережить-перемолоть все случившееся, никакого вмешательства она не потерпела бы и могла сорваться и наделать глупостей. Под глупостями Петер понимал не обычную женскую дурь, а глупости по большому счету, которые Петер, верный своей привычке не называть демонов по именам, старался не определять и не загадывать. Но пока что Брунгильда просто сумрачно ходила из угла в угол, или сидела за столом, уронив голову на скрещенные руки, или, за столом же, начинала ворожить, водя пальцем по алюминиевой тарелке. Впрочем, днем она спала, и крепко.

Менандр стал исчезать временами. Петер посвятил его в тайну Баттена, и Менандр взял на себя жизнеобеспечение беглеца. Там у них велась какая-то своя жизнь, и Петер с облегчением выпростался из-под одной из нош. Менандр на новом месте развернулся сразу и широко, и еда вновь стала генеральской.

Объявление о кончине генерала Айзенкопфа породило массу самых диких слухов. Большинство сходилось, впрочем, на том, что генерал остался жив, а сообщение сделано затем, чтобы ввести противника в заблуждение.

В одну из ночей, когда Менандр отсутствовал, бодрствующая Брунгильда услышала – сквозь бетон! – какую-то возню снаружи, а потом стон. Никого не будя, она сама, с одним пистолетом в руке, вышла на разведку и обнаружила на снегу человека; снег под его головой стремительно темнел. Без посторонней помощи она втащила его в блиндаж, и от этого шума хроникеры наконец проснулись. Зажгли свет. Это был Козак, без сознания, но живой. Кровь обильно лилась из раны на голове, нанесенной, видимо, лопатой. Петер, полив на руку шнапсом, пальцем залез в рану и убедился, что череп сапера удар выдержал. Козака перевязали потуже, приложили лед – кровь остановилась. В сознание он не пришел, но и умирать не собирался.

Пока он лежал на тюфяке, без сознания, но с хорошим пульсом и приличным дыханием, вдали поднялась заполошная стрельба. Все выскочили наружу. Палили где-то в районе штрафного лагеря, там летели вверх ракеты, осветительные и сигнальные, и разноцветные нитки бус повисали над подсвеченным снегом. Побег, наверное, подумал Петер, сейчас они разбегаются по лощинам, а кто не успел, того настигают эти самые бусы, издали такие медленные и нестрашные, и люди остаются лежать на снегу, а некоторые пытаются ползти или вырвать из себя застрявший свинец, он вспомнил, как на его глазах танкист, сидящий у своего разбитого танка, руками разорвал себе живот, и оттуда хлынула кровавая жижа, и сопровождавший Петера капитан-танкист, сморщившись, дважды выстрелил танкисту в голову… Кажется, лаяли собаки.

– Не нашего ли Менандра пресекли? – не слишком серьезно спросил Армант.

– Ну что ты! – отозвался Камерон. – Менандр непресекаем. А, Петер?

Петер промолчал. Не в Менандре было дело там, в трех-четырех километрах отсюда, не в Менандре… кажется, я догадываюсь… или только кажется? Что это со мной в последнее время? Комплекс Кассандры, что ли? Не хватает начать ворожить, как Брунгильда, или, скажем, заняться составлением гороскопов… но эти чертовы предчувствия взяли за правило оправдываться – особенно дурные предчувствия…

– Надо бы сходить посмотреть, – робко предложил он.

Оба подчиненных стали его уверять, что нужды в этом нет никакой, что все уже кончилось, а если не кончилось, то тем более нет резона подставлять голову. Петер с недоумением слушал их, потом вспомнил, как выглядели тела Летучего Хрена и Эка, и пошел греться. Козак все еще не пришел в себя, хотя вроде бы раз открывал глаза и что-то пытался сказать.

Петер сел рядом с Брунгильдой, приобнял ее за плечо – это было легко и естественно, все между ними прояснилось и сошлось на одном человеке – третьем, и никаких двусмысленностей и прочего быть не могло, – и спросил:

– Ты гадала на него?

Брунгильда поняла и кивнула.

– Ну и?

– Ничего, – сказала Брунгильда тихо. – То есть совсем ничего. Будто его нет, никакого – ни живого, ни мертвого…

– Совсем нет?

– Будто и не было.

Брунгильда доверчиво и уютно прислонилась к нему, и, чувствуя тепло, не для него предназначенное, Петер испытал острую зависть к Шануру, к честному сопернику, который вдруг исчез не только из жизни, но и вообще из бытия, оставив лишь короткую память, которой нет доверия, – исчез даже из прошлого, будто стертый отовсюду огромным ластиком, и тут, вдруг представив себе этот ластик, Петер догадался обо всем – догадка еще не сформировалась, но Петер все равно знал, что вот сейчас, сейчас – чувство понимания буквально захлестнуло его и, видимо, передалось Брунгильде, она внезапно оцепенела, а руку ее, лежавшую свободно, сжало в кулачок, твердый и сильный; они отстранились друг от друга, и им не пришлось даже ничего говорить, чтобы понять мысли другого… это было как вспышка, короткая и жесткая, от таких вспышек высыхают лица и сужаются зрачки, и только благодаря им удается изредка прозреть душу насквозь, до самого дна, и заглянуть в нее без страха и со спокойным пониманием и снисхождением к собственным заблуждениям и слабостям. И еще Петер вспомнил, как они точно так же сидели с Шануром на этой самой койке и прислушивались к ходу времени, и оба поразились тогда холодности и равнодушию этого хода. «Воды времени холодны и мертвящи, и тот, кто войдет в них, никогда не выйдет обратно», – вспомнилось Петеру. Но Шанур, зная это, вошел в них, потому что не мог мириться больше с этим вселенским равнодушием к роду людскому, вошел, чтобы хоть брызг наделать… и нет Шанура, и не было никогда.

Камерон с Армантом долго не показывались, и Петер вышел вновь, оставив Брунгильду, посмотреть, где же они: в такую беспокойную ночь следовало держаться настороже. Они, оказывается, преспокойно любовались полярным сиянием. Сияние расцветало невысоко над горизонтом, над хребтом Ивурчорр, переливалось, переходя из красного в зеленое, нервно подергивалось временами, тускнело, потом разгорелось ярко – и погасло мгновенно, как перегоревшая лампочка. А на юго-востоке небо уже светлело, и вот оттуда, из светлеющего неба, протянулась вдруг огненная полоса и вонзилась в скалы неподалеку, беззвучно вспорола снежную пелену и, обрастая космами быстро остывающего пламени, ползла еще среди скал, теряя остроту и силу, и, пока она ползла, до ног докатился тугой толчок и последующие содрогания, а потом по воздуху долетел звук – неожиданно глухой, надтреснутый, рассыпающийся; потом там, где упавшее замерло в бессилии, – след, пробитый им, горел желтым чадным керосиновым пламенем, – там вспухло что-то неясное, темное, клубящееся, и из этого темного и клубящегося вдруг ринулись змеи, и на секунду это стало напоминать голову Медузы, и Петер почувствовал на себе ее тяжелый, повелевающий окаменеть взгляд… тысячи змеящихся дымов рванулись в стороны и вверх, и вот они уже валятся сверху, а в ногах вата, ноги не сдвинуть с места и не перенести тела – в теле тоже вата, везде одна вата, такая дрянь… пятится назад Армант, то есть ему кажется, что он пятится, а лицо Камерона белее снега и белее ваты, а дымы валятся сверху, и уже не успеть, и тут рядом где-то заколотили в рельс – раз! раз! раз! р-раз! р-раз! – и заорали: «Газы!!!» – Петера рванули за плечо, и, зацепившись за порог, он влетел в блиндаж, не удержался на ногах и упал, и тут же вскочил… Они набивали в щели какое-то тряпье и черную вату – Петер видел распотрошенный тюфяк, – они забили отдушины под потолком, потом Камерон жеваным хлебным мякишем стал залеплять дыру, через которую входил электрический провод, и тут погас свет. В темноте продолжалось движение, шевеление, шорох и неявные звуки работы, потом кто-то включил фонарик, и свет его был неожиданно белым и ярким.

– Дайте бинт, – сказал Камерон, – я руку ссадил.

– Сейчас, – отозвался Армант. Он пошарил где-то – лучик фонаря стал маленьким и ослепительным – и достал пакет. – Подставляйся.

– Я сам, – сказал Камерон. – Посвети.

Камерон поранился то ли о гвоздь, то ли об острый бетонный выступ. Рану залили йодом и перевязали – Камерон шипел и ругался.

– Промыть бы надо, – сказал Армант, – да воды…

– Ладно, – сказал Камерон. – На мне – как на собаке.

– Долго нам тут сидеть? – спросила Брунгильда.

– Смотря что это было, – сказал Армант. – Если фторселенетин, то сутки. А если «би-куб», то… – Он замолчал, и молчание повисло над всеми, потому что все, кроме Брунгильды, знали, что такое «би-куб».

– То что? – спросила Брунгильда, не дождавшись прямого ответа.

– Ничего, – совсем другим голосом сказал Армант.

– Если «би-куб», то можно сидеть до второго пришествия, – сказал Петер.

– А то как мы узнаем? – спросила Брунгильда.

– Никак, – сказал Петер.

Брунгильда повозилась в темноте, встала и подошла ко всем остальным. Теперь они сидели кружком на кровати и двух табуретках. Луч фонарика, чуть потускневший, но все еще сильный, бил в потолок и, рассеиваясь, падал на лица.

– Ребята, – сказала Брунгильда, – объясните бедной неграмотной женщине, что все это значит?

Она не любила недоговоренности.

– «Би-куб», – сказал Петер, – это особо стойкое вещество. Держится на местности до десяти дней. Особенно зимой. Воздуха в этом блиндаже нам на пятерых хватит едва ли на сутки. Противогазы от «би-куб» не спасают. Значит, через сутки будем решать – или задыхаться здесь, или выходить. Вот и все.

– Понятно, – сказала Брунгильда.

И тут в дверь заколотили кулаками и прикладами.

– Откройте! – глухо доносилось из-за двери. – Откройте, гады!

– Сидеть, – сказал Петер. – Им уже не поможешь…

Все и так понимали это, но там, за дверью, были свои, которые… Нет, нельзя. Поздно.

– Открывайте, гады! – кричали там, снаружи. – Сволочи! Заперлись, суки! Открывайте!

Поздно. Поздно. Те, за дверью, уже вдохнули яд, и теперь он разрывает им легкие. Сейчас они замолчат…

Они не замолчали. Они дали очередь в дверь, и пули тупо рванули воздух. В нос ударило горячим запахом жженого пороха, и Армант в два прыжка оказался у двери и трижды выстрелил в ответ. Слышно было, как упало тело. «Ложись!» – крикнул Камерон, он ждал гранатного взрыва, и Петер тоже ждал взрыва, но Армант, видимо, не понимал этого, тогда Петер рванул его от двери и прижал к полу. Так они и лежали, Армант слабо шевелился, потом Камерон сказал: «Пронесло». Петер поднялся. Камерон уже, торопясь, впихивал в отверстия от пуль черную вату и спички. «Помогай», – сказал он, и Петер стал разминать хлебный мякиш и замазывать им дыры поверх спичек…

Он стоял лицом к двери и не видел, как Брунгильда шла к Арманту, а он пятился от нее, как она приблизилась вплотную и влепила ему тяжелую пощечину, – тут только Петер оглянулся: Армант уперся в стол и ерзал вправо-влево, пытаясь нащупать путь отступления, руками он закрывался, но Брунгильда, почти невидимая, отвешивала ему то с правой, то с левой руки, шепча при каждом ударе: «Мерзавец… подонок… крыса… мразь… ублюдок…» – и Армант не выдержал и завопил: «Уберите эту бабу!» – «Ах, уберите!» – восхитилась Брунгильда и вмазала ему еще. Камерон вовремя оказался рядом с ними, он перехватил руку Арманта, вывернул – шутя – ее за спину и отобрал пистолет, рукояткой пистолета он тихонько долбанул Арманта по затылку – не так, чтобы отбить память, а просто чтобы напомнить о такой возможности, – и Армант обмяк и, обмякший, униженный, потек на свою койку и пролился на нее – и вдруг зарыдал.

Брунгильда, тяжело дыша, опустилась на кровать Петера. Петер сел рядом, потрепал ее по плечу.

– Ничего, – сказал он. – Как-нибудь… Ты только воздержись от резких движений, хорошо? Надо воздух экономить…

– А с тобой опасно связываться, – сказал Камерон. – Как… как… – Он не договорил и вдруг заржал, и Петер подумал, что, пожалуй, впервые слышит, как смеется Камерон, причем совсем не ясно, по какому поводу.

И тут подал голос сапер.

– Твою мать, – громко и отчетливо, будто и не пролежал полночи без сознания, сказал он. – Есть тут кто живой?

Кап… кап… кап… кап…

Клепсидра…

Если лежать не шевелясь, кажется, что и не лежишь вовсе и что тебя просто нет – и головная боль не твоя, ты лишь знаешь о том, что она есть… молоточки или капли? Кап… кап… тук. Тук. Тук. Тупо и беззлобно, не имея представления о том, как это больно… в виски… и в глаза – сзади. Больно до невозможности терпеть – но ты даже не тратишь силы на то, чтобы терпеть, ты просто знаешь, что боль есть и что она твоя, но это далеко в стороне, и потому никому не интересно… Волки, что ли, воют?

Откуда капает? Сил нет, как хочется пить… Что? Ничего. Я молчу. Вечер? Где вечер?

Стоят. Может, и заводил. Не помню. Осталась только Клепсидра.

Кап. Кап. Кап! Кап! Кап!!! Кап!!! Кап!!! Пустите меня! Пустите меня! Пустите!!!

А… нет, ничего. Все в порядке, Карел. Голова – сил нет. Дурею. Скоро кончится.

…этот актер – который играл диверсанта и которого я в затылок – в ямочку между шеей и затылком, он даже не успел ничего почувствовать и повалился, как тряпичная кукла, – я ведь успел понять – успел понять – успел понять… только не выстрелить не смог – странно… и часового они – ножом – почему? До сих пор вижу, как он валится – он умер мгновенно, раньше, чем упал, он падал уже мертвый, как тряпичная кукла, – тело мгновенно становится мягким и неуправляемым, потому что некому управлять, – на секунду возникают эти видения – я знаю, что не виноват, но почему я не смог задержать выстрел – будто катился под гору… ты говорил ужасные вещи, Карел, но это правда – мы виноваты – да, не только советник, мы все, потому что без нас он не мог ничего, – но если бы мы ушли, пришли бы другие, ничем не лучше нас… но саперы тоже не правы, потому что убивать нас бесполезно, и я даже не знаю, как быть… но теперь это все равно, потому что «би-куб» решил все за всех… Карел? Молчишь… все молчат… и я молчу… Конец?

Это так бывает, да?

…что раздвинется, и мы вдруг увидим… город, простой город, смотри, вон там – здание театра, видишь? Нет, правее, вон за теми домами – зеленая крыша. Не видишь… смотри: три красных дома, чуть дальше – такая решетчатая башня, там радиостанция, дальше деревья, и группой – одинаковые белые дома – увидел? Вот, а за ними – зеленая крыша… да-да-да! Именно там сейчас идет это представление, на сцене – декорации блиндажа, и вы там задыхаетесь от нехватки воздуха, ты лежишь и бредишь, а Брунгильда поднимается и, спотыкаясь в темноте, идет куда-то…

Нет.

Я не хочу! Что? Не бывает?

Это ты? Брун… когда? Прямо сейчас – потому что никогда больше… и умрем… смерти без мучений… конечно… да… да… ты ведь все знаешь… знаешь все… да… такое… боже мой, боже мой!., это куда-то, куда-то… куда-то… где… все… волна ушла – и теперь бесконечное падение, падение, паде…

Чернота. Нет ничего.

Как долго ничего нет…

И ослепительный грохот. Вспышки боли над глазами, и после вспышек чернота лишь сгущается, но куда меня волокут… холод – и с холодом приходит зрение…

…потому что снег, и луна прожектором, и в белом снегу белая женщина, встает и падает, и страшно холодно, я голый в снегу, и рядом еще кто-то лежит, мы лежим и пытаемся подняться, снег тает на телах, и они блестят… голая Брунгильда в голом снегу… немыслимо холодно, надо одеться – нет, правильно, надо растираться снегом, да-да, надо растираться, чтобы жарко… вот зачем… как вата… лицо, сначала лицо, грудь, руки, пошло дело, пошло, резко, как пригоршней иголок, но я уже могу, да, лежит Камерон и не движется, помогай, девочка, вот и он оживает, вот оживает и открывает глаза, еще не видит, но уже открывает, в глазах боль, но это ничего, дружище, это пройдет…

…Армант на коленях и растирается сам, и Козак возится в снегу, ему вдвойне, но он крепкий мужик, и вот вроде бы живы все и движутся, и вот наконец можно увидеть все целиком: сугробы, огромные вокруг сугробы, и черный провал двери, и истоптанный снег, все залито белым лунным светом, и пятеро голых людей на снегу – и ничего больше нет в мире, кроме этого…

Дымка с разума сдирается послойно, и вот холод уже не бодрит, а вгоняет в озноб, и пальцы не чувствуют пуговиц, как деревянные, тело не чувствует прикосновений, ладно, застегнем потом, все наброшено как попало, но держится и холод не пропускает, Брунгильда, ноги! Сейчас… сейчас… Умница, Камерон, давай все в кучу, это бензин? Осторожно… ну вот.

Вот и костер, и тепло, и живы, живы ведь, черт побери, черт вас всех дери – живы! Правильно, разливай скорей, продрогли насквозь, за воскрешение, так и разэтак!

Спирт вспыхнул внутри и потек по жилам – сначала к спине, вдоль спины, вверх и вниз, в живот, в пах, в плечи и шею, в голову – и боль ушла совсем, и руки уже теплы и можно наконец похлопать по плечам тех, кто рядом, ребята, да ведь мы родились опять, и пелена на глаза – но уже не черная, а розовая, это от кружки-то спирта? Нет, братья, не так-то просто нас укокошить, но все-таки кто открыл дверь? Ты? Брунгильда – ты? Да ты просто не понимаешь, что ты за человек, ты просто не можешь этого понимать, до гробовой доски – правильно, парни? До гробовой доски! И вытаскивала, да? Всех? Ребята, Брунгильде нашей – ура! Ура!!! В неоплатном долгу – это не слова, это так и есть. Нет-нет, очень серьезно – все твои должники…

…беззвучные вопли восторга исторгаются всеми и свиваются в единый вихрь, и в этом вихре несется Брунгильда и кружится в нем, ты с ума сошла, Брунгильда, боже мой, как красива Брунгильда, мир никогда не видел женщины красивее, чем ты, – и никогда не увидит, ты же замерзнешь, дурочка, оденься! Да, сошла с ума, да, сошла, да – хочу и буду, хочу и буду! Вот так, и вот так, и вот так… Петер наконец ловит ее, прижимает к себе – Брунгильда дрожит, – и Камерон набрасывает на нее шинель, и ее несут к огню и отогревают у огня, тихо и бережно, и растирают ледяные ступни, и чьи-то носки из толстой шерсти, и знаменитый свитер Менандра в три пальца толщиной, и вот из свертка видны только два огромных темных глаза, а мужчины все еще хлопочут о тепле…

Потери, причиненные газовой атакой, были огромны. Они были бы катастрофичны, если бы не внезапная метель, разразившаяся днем. Почти ураганной силы ветер снес зараженный снег, а потом выпал снег свежий, и стало можно жить. Повезло…

Две недели до Рождества были суматошны – срочно, срочно, чрезвычайно срочно восстанавливались – фальсифицировались – киноматериалы о строительстве: начиная с первых кадров и кончая сценами торжеств по поводу завершения перекрытия. Одновременно штрафники строили в некотором отдалении громадный павильон, где был прорыт очень похожий, только маленький, каньон – ну, не такой уж маленький, двадцать метров в ширину, двадцать пять – в глубину. Копии сооружений были похожи, но уж очень аккуратны, видно было, что это подделка, но господин Мархель был доволен, особенно ему нравилось, как лежат блики от блестящих ферм моста на скалах, – то что надо, восторгался он, то что надо!

Странно, но газовая атака будто обрубила прошедшее время и память о нем. То, что было до газов, казалось уже страшно далеким и полузабытым – едва ли не легендарным. История почему-то начала свое течение вновь, с новой точки отсчета – Петер уже обращал внимание на подобные феномены человеческой памяти: будто перегрузившись, она сбрасывала и оставляла позади недавнее и начинала впитывать новые впечатления…

Менандр готовил елку – он раздобыл где-то елку на этом безлесом Плоскогорье и теперь наряжал ее в полном соответствии со своими вкусами. Было много ваты, посыпанной слюдяным блеском, и много свечей, и куклы с умильными рожицами, и апельсины на ниточках. Менандр был в своей стихии, и Петер с удовольствием смотрел на него, как он осторожно и аккуратно развешивает по колючим лапам яркие стеклянные бусы, – не хватало дюжины ребятишек в масках, и Санта-Клауса с его оленями, и ведьм на крыше, и самой крыши, и все это было бы уместно где-нибудь на фермерском юге, а здесь только взбивало пену на поверхности и поднимало муть в глубине… Менандр был чужд подобных переживаний и радовался, что может соорудить уголочек прошлого – уголочек детства – здесь, среди снега и железа, и не понял бы ничего, если бы ему сказали правду.

– Индейки не нашел, – сказал он, с исключительным изяществом сервируя стол. – Но гусь – это тоже неплохо.

Гусь вплыл на деревянном блюде, распространяя сводящие с ума ароматы, и это было настоящее Рождество – может быть, последнее, потому что носились в эфире слухи о том, что искоренение старой религии зайдет достаточно далеко и день Рождества заменит День Тезоименитства Его Императорского Величества, – но пока что было можно, и все поздравили всех с веселым Рождеством и стали делать друг другу маленькие подарки: Петер подарил Брунгильде дамский браунинг, очень маленький и изящный, как игрушка – игрушка исключительно точного боя; Камерону досталась трубка из корня арчи – выточили саперные умельцы еще летом; Армант получил двенадцатикратный цейсовский бинокль и очень обрадовался; подарок для Менандра был особой проблемой, по части достать Менандр мог все, и ему Петер торжественно вручил пачку писем из дому, пришедших в редакцию и доставленных сюда только вчера вечером. Надо было видеть лицо Менандра! Размашистый почерк жены; бисерные почерки трех дочерей; внуки и внучки писали печатными буквами… Сам Петер от коллектива получил букет цветов – Менандр мог все! – две бутылки коньяка, «Бурбон» и «Бисквит», и новую зимнюю шинель, коньяк был превосходен, весь мир остался за толстыми бетонными стенами, за бетонным перекрытием, за снегом и темнотой зимнего вечера, здесь было тепло, сыто, пьяно, а настроение не приходило.

– А знаете что? – сказал вдруг Менандр. – Говорят, что наш Христиан где-то объявился.

– Как – где-то? – вскинулся Петер и боковым зрением заметил, как напряглась и распрямилась Брунгильда.

– Да вот – разное говорят, – пожал плечами Менандр. – Ерунду главным образом. То – что в лагере он, а то вроде как у зенитчиков его видели. Вроде как… ну… как бестелесный он все равно. Ходит и смотрит… говорит… разное.

– Так, – сказал Петер; он сразу вспомнил Хильмана. – И что он говорит?

– Так я что, слышал разве? – сказал Менандр. – Разное говорят. Кто что хочет – тот то и говорит.

– Легенды, наверное, – нервно сказал Армант.

– Может, и легенды, – согласился Менандр. – Сам не видел, врать не буду. Но – говорят…

– Мало ли что говорят.

– Это конечно.

– Мен, – хрипло сказала Брунгильда, – где его видели?

– У зенитчиков, – начал перечислять Менандр, – потом, говорят, в лагере – ну те, которые в павильоне работают, они говорили кому-то, – потом видели, как он по дороге шел, далеко отсюда, шофер подвезти хотел, а Христиан отказался – вот. Ну и еще говорят, по ночам в блиндажи заходит, разговоры ведет – но тут уж, сама понимаешь, все молчок – где, с кем…

– Петер? – посмотрела на него Брунгильда.

Петер помолчал.

– Думаю, если это правда, – медленно сказал он, – то нас он не минет.

– Что ты говоришь, Петер? – удивился Армант. – Ты вправду думаешь, что такое может быть?

– А почему нет? – сказал Петер. – Тело-то не обнаружено.

– Тогда он – дезертир, государственный преступник!

– Да? – удивился Петер. – Интересная мысль.

– Ты странно относишься к такому важному вопросу! – гнул свое Армант.

– Тебе же сказали – он бесплотен, – сказал Петер. – А бесплотным может быть только дух. Потеряв тело, человек автоматически выбывает из рядов, и о дезертирстве речи быть не может.

– Это словесные выверты. – Армант, похоже, захмелел. – Суть дела состоит в том, что ч-человек может потерять плотность, а может ее и вернуть, – так бывает, я знаю, это не имеет ничего общего с потерей тела, то есть со смертью. Я помню, как вы с ним говорили про это – я вошел, а вы меня не видели и сидели, а потом у вас чуть до стрельбы не дошло, – я по-омню! – Он хитро прищурился и погрозил пальцем. – Хитрые! Думаете, я ничего не знаю? Я все-о знаю…

О-ла-ла, подумал Петер, а пацан показывает зубки… Ладно, потом.

– Господи, – глухо сказала Брунгильда, – да что они с ним сделали-то такое? Петер, что они с ним сделали? Ведь он за них все – душу, кровь… все… а они? За что? Как так можно ослепнуть, чтобы своих?…

– Можно, – вздохнул Петер. – Еще и не так можно. Саперы ведь видят – мы появились, и пошла всякая мерзость. Значит, мы виноваты. Значит, нас под ноготь… виноват, к ногтю. Что, они могут со стороны разобраться, кто именно виноват? Да ни черта! Ни черта! И мы ни черта не можем, вот в чем самая-то беда…

Снег сыпал и сыпал, изо дня в день, понемногу, мелкий и редкий, но он сыпал без перерывов и заваливал все на свете, и все силы вскоре приходилось убивать на пробивание дорожек и дорог, на расчистку площадок и прочее, и прочее, и прочее. Козак заходил редко, с оглядкой – как он говорил, антикиношные настроения вроде бы рассосались, но опасаться, что тебя еще раз рубанут сзади лопатой, приходилось. Вероятно, наиболее активные сторонники террора погибли при газовой атаке, а сами киношники, удалившись в павильон, больше глаза не мозолили и рецидивов ненависти не вызывали. Работы стояли прочно, на мертвом якоре. Для чего-то саперы выходили на свои места, крутились по стройке, создавая иллюзию какого-то движения, но за последний месяц мост не прибавился ни на одно звено.

На экране же дело обстояло следующим образом: после восстановления разрушенной электростанции очень быстрыми темпами мост был достроен, соединен с противоположным берегом и закреплен. Предварительно там был высажен воздушный десант, который захватил плацдарм и удерживал его до момента введения моста в эксплуатацию. Танковая армия – пластмассовые танки в одну пятидесятую натуральной величины – форсировали каньон и прорвали наспех возведенные оборонительные сооружения противника. Однако противник не терял надежды на контрудар. Высадив танковый десант в нашем тылу, он попытался прорваться к мосту, но был остановлен и в тяжелом бою разбит наголову артиллеристами и саперами. Апофеоз – генеральное наступление- решено было снимать на натуре, и не здесь, а на юге, и не сейчас, а весной.

– Темпы, темпы, темпы! – Господин Мархель метался по своей резиденции – пол был завален исписанными и смятыми листами бумаги, окурками дорогих сигарет, фотографиями и кусками киноленты. – Как показать темп? Как создать темп? Петер, ты что молчишь?

Петер сидел, закинув ногу на ногу, и курил дорогую сигарету господина Мархеля. Они только что просмотрели отснятое, и… темп, господа, темп! Видно было невооруженным глазом, что саперы еле передвигаются.

– Не молчу, – сказал Петер. – Я думаю. И я думаю, что надо не форсировать темп, а оставить так, как есть. Пусть будет видно, до какой степени измучены люди, что они еле стоят на ногах, – но мост тем не менее построен. Как, Гуннар?

– Императору может не понравиться. Он не любит излишнего натурализма.

– Тогда дать им недельку отдохнуть, отоспаться, подкормиться – и переснять. Снять-то надо метров двести…

– Подкормиться… подкормиться… – пробормотал господин Мархель. – Пожалуй, да. Недельку, говоришь? Может, поменьше? Дня два-три?

– А куда торопиться? – спросил Петер. – Давай пока смонтируем остальное, а эти куски вклеим.

– Н-ну, давай… – как-то неуверенно сказал господин Мархель.

С ним последнее время творилось что-то не совсем понятное – будто кончался завод его пружины, и в движениях и действиях стали возникать паузы и перебои. Не раз он принимал предложения Петера по поводу фильма и не раз уступал ему в спорах. Петер, каждый раз ожидавший упрямого сопротивления, терялся, когда вместо каменной стенки на его пути оказывалась труха, и не доводил дело до конца. Сейчас, почуяв слабину, он двинулся дальше.