Штуцер и тесак Дроздов Анатолий
Отбросив белье и сумку, я, что есть сил, рванул по дороге. Французы заметили это, закричали и пришпорили лошадей. Скакавший впереди выхватил саблю и выбросил ее вперед на вытянутой руке. Я несся во все лопатки, боковым зрением не выпуская всадников из виду. Расстояние между нами стремительно сокращалась, и я наддал. Не знаю, откуда взялись силы, но я взлетел по склону, будто пришпоренный жеребец на скачках. Отчетливо слыша за спиной топот копыт и крики преследователей, я вынесся на поляну и метнулся к ближайшей пирамиде из составленных ружей. Схватил ближнее и, молясь, чтобы ружье оказалось заряженным, оттянул тугой курок. Тем временем первый гусар уже показался на поляне. Махая саблей, он скакал ко мне. Я вскинул ружье к плечу и навел кончик ствола на всадника. Ловить глазом мушку не было времени. Нажал на спуск.
Бах! Ружье пыхнуло дымом и лягнуло меня в плечо. Гусар, уже подскакавший совсем близко, выронил саблю и свалился на шею коня. Но второй француз, обогнув лошадь убитого, был уже совсем рядом. Вытянутый вперед клинок сабли сверкнул в лучах солнца. Сейчас… Руки внезапно сами развернули ружье штыком назад, и я со всей дури врезал железным затыльником приклада по храпу подскакавшей лошади. Обоюдный удар оказался так силен, что ружье едва не вырвало из рук. Лошадь жалобно вскрикнула, села на задние ноги и повалилась на бок, прижав крупом ногу всадника. Я развернул ружье штыком вперед, прыгнул ближе и выбросил его вниз. Штык вошел французу ниже ремешка, удерживавшего кивер, и, пронзив язык, верхнее небо и мозг, застрял в кости черепа. Бросив ставшее бесполезным ружье, я выхватил из седельной кобуры француза пистолет и взвел курок. Все это я проделал в считанные мгновения, не отдавая себе отчета в действиях. Мною будто кто-то руководил.
Третий гусар, увидев смерть товарищей, нападать не стал. Подняв коня на дыбы, развернулся и поскакал обратно. А вот хрен тебе, не уйдешь! Я вытянул руку с пистолетом. Бах! Серый пороховой дым на миг заволок обзор, но быстро рассеялся, и я увидел лежащего недвижно на траве француза. Повод он не выпустил из рук, и лошадь топталась рядом с телом, испуганно всхрапывая.
Я выронил пистолет и опустился на траву. Меня трясло, окружающее исчезло: картины, звуки, запахи. Я не знал, сколько это продолжалось. Первым возвратился слух. Послышались крики и топот ног, они приближались.
– Рота, в две шеренги становись! – раздалась за спиной команда. – К отражению кавалерийской атаки товсь! Передняя шеренга – на колено! Стрелять по команде.
Я оглянулся. Неровные шеренги егерей, ощетинившись штыками, застыли в нескольких шагах от меня. Впереди с тесаком в правой руке стоял фельдфебель. Я поднялся и шагнул к нему.
– Не нужно, Антип Потапович: их трое было.
Он недоверчиво глянул на меня.
– Проверить не мешает, – согласился я.
– Петров, Зайцев – посмотреть!
Два егеря выбежали из строя и с ружьями наперевес устремились к краям поляны. Обратно вернулись спустя минуту. Все это время строй стоял молча, поблескивая металлом штыков.
– Не видно никого, – доложил подбежавший к фельдфебелю егерь из числа разведчиков. – Пустой луг.
– Гляньте этих! – фельдфебель указал тесаком на валявших на траве французов. – Фролов!
Раздалась команда, и из строя выбежало несколько егерей. Они стали ворочать гусар; один, поднатужившись, вырвал застрявшее в черепе француза ружье, затем несколько раз воткнул штык в землю, очищая его от крови. От этой картины меня вновь затрясло.
– Покойники, – доложил фельдфебелю подошедший унтер. – Лошади тоже каюк.
– Силен ты, Платон Сергеевич! – покрутил головой Синицын. – Троих гусар уложить, да еще коня… А говоришь: фельдшер. Откуда этих французов принесло?
– Вюртембергских гусар, – сказал я, – это их мундиры. Они ограбили меня на дороге.
– Сквитался, значит, – заключил фельдфебель. – Но ловок, ловок.
– Не в службу, а дружбу, Аким Потапович, – попросил я. – Когда от гусар удирал, сумку и одежду на лугу бросил. Пошли кого-нибудь подобрать, а то у меня ноги не идут.
На самом деле мне было страшно возвращаться на луг.
– Сделаем! – кивнул Синицын.
По его команде строй рассыпался, и егеря занялись трофеями. Уцелевших лошадей увели, покойников отволокли в сторону, двое егерей подошли к убитой лошади и принялись ее разделывать. Правильно. Мясной приварок солдату не помешает, а конина станет основным блюдом у противоборствующих армий – как у французов, так и русских. Отойдя в сторону, я наблюдал за этой суетой, не вмешиваясь. Подбежавший егерь принес брошенное мною на лугу белье и сумку. Я оделся. Мокрая рубаха и кальсоны охладили тело, вызвав кратковременный озноб. Подошел фельдфебель.
– Командир желает тебя видеть, – сообщил строго.
– Идем! – кивнул я. – Кстати, Аким Потапович. Лошадиную печень сварите отдельно и дайте раненым, в том числе командиру – помогает при потере крови.
– Будет, – пообещал фельдфебель, и мы пошли.
Спешнева я увидел все в той же повозке. Он сидел, опираясь спиной на борт и подложив под нее шинель. Выглядел неплохо. Умылся, отряхнул пыль с мундира (не сам, конечно, – помогли), и сейчас смотрел на нас глазами, в которых более не читалось страдания. Похоже, лечение помогло.
– Вот, ваше благородие! – доложил фельдфебель, поднеся ладонь к киверу. – Доставил по вашему приказанию.
– Свободен! – кивнул капитан.
Синицын вновь козырнул, повернулся через плечо и удалился.
– Подойдите ближе, Платон Сергеевич! – сказал капитан и продолжил после того, как я подчинился: – Синицын доложил мне, что вы в одиночку справились с тремя гусарами, двоих из которых застрелили, а одного закололи штыком. Если б это сказал кто-то другой, не поверил бы, но фельдфебель врать не будет – не один год его знаю. Как вам удалось?
– Со страху.
Он изумленно уставился на меня.
– Испугался, когда гусары погнались за мной. Вспомнил, что они сделали со мной на дороге. Бежал так, что дух захватило. На поляне схватил первое же попавшееся ружье, которое, на счастье, оказалось заряженным. Дальше вы знаете.
– Ох, Платон Сергеевич! – покачал он головой. – Темните. Чтобы так стрелять и орудовать штыком, не один год практики нужен. Так в какой армии вы служили?
– Французской.
– Что? – лицо его вытянулось.
– Не по своей воле. Насильно забрили.
– Как такое может быть? – удивился он. – Вы же подданный России. Или нет?
– Подданный. Только французам на это плевать. Мы жили в Кельне. В 1794 году его захватили французы. Все земли до Рейна они объявили своими, проживающих там людей – гражданами республики. Мои родители решили, что нас это не касается – мы подданные русского императора. Французы посчитали иначе. Наполеон набирал новые дивизии, помимо солдат требовались врачи и фельдшеры. В один несчастливый день за мной пришли и объявили: «Ты нужен императору!» Возражений слушать не стали. Так я оказался в корпусе маршала Виктора. Воевал в Испании и Португалии, участвовал в битвах при Талавере и Бусаку. В 1811 году удалось дезертировать – меня назначили сопровождать раненых во Францию. Там я снял мундир, переоделся в статское и отправился в Россию. Деньги имелись – скопил жалованье, бумаги о российском подданстве сохранились. Добирался долго, но успел: Наполеон еще не начал собирать армию для похода в Россию, иначе меня бы непременно задержали. В России поселился в Могилеве, но прожил всего ничего: французы начали вторжение. Теперь вы понимаете, почему я бежал от них?
Во, вру! Аж самому нравится. Спешневу – тоже. По лицу видно, что легенду проглотил.
– Если служили фельдшером, – сказал он мгновением спустя, – то с чего так ловко обращаетесь с оружием?
– Слыхали про испанских герильяс[17]?
– Читал в газетах.
– Страшные люди. Им плевать, что ты фельдшер. На тебе французский мундир – значит, враг. Пленных они не брали. Поймают – подвесят за ноги, отрежут мужские причиндалы, выпустят кишки и оставят умирать. Поэтому отбивались от них как могли, в том числе и медики. Пришлось и мне пострелять. Жить захочешь – не тому научишься.
– Кто ваши родители? – внезапно спросил Спешнев.
– Князь Друцкий-Озерский Сергей Васильевич, из боковой ветви знаменитого литовского рода. Мать – могилевская мещанка, Мария Тимофеевна Бабицкая. В браке они не состояли – у отца имелась законная жена. Эта связь вызвала скандал, батюшка вынужден был уехать за границу. Там у них родился я. Батюшка меня очень любил, признал сыном, но дворянское достоинство и титул передать не мог. Поэтому я Руцкий. По настоянию матушки меня обучили ремеслу фельдшера – я имел к этому склонность. Пригодилось. После смерти родителей остался без средств к существованию и хотел вернуться в Россию – нужные документы отец мне выправил. Но за мной пришли… Будь жив отец, такого не случилось бы: он имел вес в тамошнем обществе.
– Понятно, – кивнул Спешнев. – Хорошо, что все разъяснилось. А то я не мог понять: что за странный типус? Речь странная, держится, как чужак. Шпион? Не похоже. Шпионов не бьют саблей по голове и не бросают нагишом умирать у дороги. Простите за допрос, но сами понимаете: время военное, а тут подозрительный человек. Чем думаете заняться, когда выйдем к нашим?
– Сначала нужно выйти.
– Но все же, – не отстал он. – Поступите в армию фельдшером?
– У меня нет свидетельства об обучении, как, впрочем, и других бумаг – все забрали французы. Как докажу, что я фельдшер[18]?
– Ваша правда, – согласился капитан. – Не подумал.
– Дозвольте остаться при роте. Вне штата.
Я замер, ожидая его решения.
– Пусть будет так! – кивнул Спешнев. – Свою полезность как фельдшера вы доказали. Я чувствую себя лучше, помогло ваше лечение. А теперь узнал, что стреляете изрядно и вообще храбрец. В одиночку убить трех кавалеристов! За такое крест дают. Оставайтесь, Платон Сергеевич, буду рад.
– Благодарю! – поклонился я.
– Отдыхайте.
Я повернулся и отправился к кострам. Далеко, впрочем, не ушел. Меня перехватил Синицын.
– Дельце есть, Платон Сергеевич! – сказал, подмигнув.
Он отвел меня на край поляны, где у разостланных на траве шинелей топтались три унтера и каптенармус. Ротная аристократия собралась. Офицеры – они ведь сверху, в обыденную жизнь подразделения не вмешиваются, всем заправляют фельдфебель с унтерами. Маловато их здесь, так и рота неполная – едва треть после боя уцелела. При виде нас «аристократы» расступились. Итак, что тут у нас? Три седла и три парных саквы[19]. Содержимое последних вытряхнуто на шинели и даже аккуратно разложено. Какое-то тряпье, жестяные коробки, ножи с костяными ручками, патронные сумки, манерки и кошельки. Оружие: три сабли, одно ружье – короткое, ствол толстый с раструбом. Кавалерийский тромблон, заряжается картечью, удобно стрелять на скаку. Если бы гусар жахнул из него в меня… Я невольно поежился. Еще на шинели лежали шесть пистолетов, сбоку стояли три пары сапог.
– С гусар сняли, – пояснил фельдфебель. – Ты их убил, значит – твое.
Все пятеро уставились на меня. Ага! Застрели гусар егеря, трофеи пошли бы роте. Я же в штате не состою…
– А кони? – спросил я. – Живые хоть?
– Отощали малость, – сообщил каптенармус, – овсом бы подкормить. Но ехать можно, ежели одному и пересаживаться.
И вновь взгляды. Проверка на вшивость. Сейчас барин затребует лошадей, сядет в седло, возьмет на повод заводного коня и, груженный трофеями, поскачет прочь. До первого аванпоста – русского или французского. Французы – те застрелят сразу, русские немного помучат и признают шпионом – с тем же результатом.
Подумав, я подобрал с шинели манерку. Судя по весу, полная. Я стащил в горловины стакан и понюхал. Ого! Коньяк – вернее, бренди. Не получил он здесь еще свое знаменитое имя. Я напустил в стакан светло-коричневой жидкости и сделал глоток. Ароматная жидкость провалилась в желудок, внутри сразу потеплело.
– Угощайтесь, Аким Потапович! – протянул стакан фельдфебелю.
Тот взял стакан и осторожно глотнул.
– Скусно! – заключил и передал стакан стоявшему рядом каптенармусу. – Мягкая, и горло не дерет.
– Из вина гонят, – пояснил я. – Бренди называется.
Стакан пошел по рукам. Остатки допил младший унтер, стоявший с краю, который и вернул стакан мне. Я надел его на горловину манерки.
– У меня для вас объявление, Аким Потапович и господа унтер-офицеры. Имел разговор с Семеном Павловичем, и он дал мне дозволение остаться при роте вне штата.
Показалось, или лица унтер-офицеров приняли довольное выражение?
– В связи с чем прошу принять меня в артель[20], а трофеи взять в совместное имущество. Согласны?
Унтер-офицеры и каптенармус уставились на Синицына. Тот важно кивнул.
– Принимаем, Сергеевич. Такой человек, как ты, лишним не будет. И как фельдшер, и как добрый боец. Так, братцы?
Унтер-офицеры закивали.
– Что до трофеев, то все не возьмем. Мы тоже с понятием. Фельдшер ровня унтеру и не должен ходить оборванцем. Соберем, как положено. Понял, Зыков?
Каптенармус неохотно кивнул. Похоже, этот хомяк, выдавая мне одежду, исходил из принципа: на тебе, небоже, что нам не гоже.
– Все! – Сицинын энергичным жестом подвел черту под разговором. – Идем, Сергеевич! Отныне твое место у костра подле меня.
Вот и определились…
3.
Офицер с эполетами полковника штабной службы вошел в кабинет маршала Даву и поклонился.
– Бонжур, ваша светлость.
– Проходите, Маре! – кивнул маршал. – Не стойте у порога, – он с интересом посмотрел на ранец в руке посетителя. Что на этот раз притащил неугомонный начальник разведки? – У вас свежие сведения о Багратионе? Где он?
– К сожалению, не могу ответить, – сказал полковник, подходя к столу и бросая ранец к тумбе. – Высланные дозоры не обнаружили арьергарда русских. Багратион и его армия ушли.
– Плохо, – сморщился Даву. – Император будет недоволен.
– Я принес вам кое-что другое. Вот.
Он достал из рукава мундира небольшой продолговатый предмет и положил его на стол перед маршалом. Даву надел очки и взял в руки непонятную вещь. Она выглядела странной: тонкая дощечка из непонятного материала серебристого цвета, покрытая сверху тонким стеклом. Кое-где на нем виднелись трещины.
– Что это?
– Сейчас покажу.
Маре обошел стол, забрал дощечку у маршала и нажал что-то сбоку. Стекло осветилось изнутри, и перед маршалом возникла картинка. На ней были изображены ботфорты идущих людей.
– Маре?!
– Смотрите, ваша светлость! Это нужно видеть.
Полковник мазнул пальцами по экрану, и картина ожила. Ботфорты зашагали по полу, послышался топот подошв и звон шпор. Затем картина поменялась: коридорами дворца Фонтенбло шагали маршалы империи. Даву определил это по шитью на мундирах и эполетах, а также шляпах, которые маршалы несли в руках. Однако лица всех были незнакомы. Маршалы вошли в просторный кабинет и встали у порога. Даву напрягся: у окна спиной к ним сидел мужчина в знакомой серой шинели. Фигура, поза… Внезапно мужчина обернулся, и Даву вздохнул с облегчением: это был не император – человек на живой картине на него не походил. Внезапно он заговорил, но почему-то по-английски[21].
– Что это, Маре?! – выдохнул Даву.
– Спектакль. Эти актеры изображают императора и его маршалов. Умоляю, смотрите! Это нужно видеть. Я знаю английский и буду переводить.
Даву уставился на дощечку. Он завороженно смотрел, как актер, изображавший императора, подписал отречение от трона (невероятно!), вышел во двор и стал прощаться с гвардией. У маршала защипало в глазах. Он не был сентиментальным – более того, вряд ли кто в империи назвал бы его чувствительным, но сцена, которую он сейчас наблюдал, выглядела необыкновенно трогательной. Затем император сел в карету, и та покатила между рядами гвардии. Внезапно картина моргнула и исчезла.
– Дьявол! – Маре забрал дощечку у маршала и стал тыкать в нее пальцами. Не помогло – изображение не появилось. – Я этого опасался, – сокрушенно сказал полковник и положил дощечку на стол. – Перестала работать, – он вздохнул. – Ладно, ваша светлость, не страшно: главное вы увидели. Остальное расскажу – я досмотрел этот спектакль до конца.
– Говорите! – согласился Даву.
– Пьеса изображает события 1814 и 1815 годов. Император потерпел поражение от соединенных войск русских, пруссаков и австрийцев и вынужден отречься от престола. Его отправляют в ссылку на остров Эльба. Во Францию возвращаются Бурбоны, престол занимает Людовик XVIII. Но его правление вызывает недовольство народа, император бежит с Эльбы и высаживается во Франции с тысячью гвардейцев. Отправленные на его поимку войска во главе с маршалом Неем переходят на сторону Наполеона. Император с триумфом въезжает в Париж и занимает опустевший трон. В ответ Британия и Пруссия собирают армии и направляют их против Франции. В сражении при Ватерлоо – это в Бельгии – армия императора разбита, и он вновь теряет трон.
– Такого не может быть! – покачал головой Даву. – Император несокрушим. Гнусная пропаганда.
– Я тоже так решил поначалу, – сказал Маре. – Но потом подумал и сопоставил факты. В этой пьесе поражает то, что ее постановщики называют точные даты – чего, согласитесь, не может быть, если сюжет выдуман. Они присутствуют в виде текста в начале и по завершении живых картин. Еще у меня сложилось впечатление, что для авторов спектакля изображенные события – далекая история, они как бы смотрят на нас сквозь века.
– Абсурд! – не согласился Даву. – Не может быть!
– Рад бы согласиться с вами, ваша светлость, – продолжил Маре, – но обстоятельства… Вас не удивляет сам факт показа живой картины неведомым прибором?
– Удивляет, – согласился маршал.
– Такого устройства нет ни в одной стране мира – более того, я ничего не слышал о таких.
– Что вы хотите сказать? – насторожился Даву.
– Посмотрите! – полковник достал из рукава и выложил на стол несколько цветных бумажек.
– Что это? – маршал взял в руки одну из них.
– Ассигнаты[22].
– Русские?
– Нет, ваша светлость, нисколько не походят. Во-первых, они маленькие. Во-вторых, обратите внимание на печать. Ассигнаты такого качества не делает никто в мире. Скажу больше: не в состоянии сделать. Оцените эти изображения, – полковник указал пальцем. – Их словно нарисовал художник. Но это типографская печать – никаких следов карандаша или кисти на бумаге не видно даже в лупу. Да и сама она необычно плотная, хрустящая, с водяными знаками непривычного образца. Ассигнаты несут все признаки денег: цифровой номинал, его подтверждение текстом, подпись главы банка, выпустившего их в обращение.
– Что за банк?
– Это написано здесь, – указал Маре. – Поначалу думал, что по-русски. Но один польский офицер, к которому я обратился за помощью, сказал, что это другой язык. Похож на наречие, на котором говорят в этой местности. Поляк назвал его «хлопским», то есть языком селян. Надпись гласит: «Национальный банк Республики Беларусь».
– Такого государства не существует!
– Совершенно верно, ваша светлость. Однако поправлю: не существует сейчас. Но оно вполне могло появиться на этих землях в будущем. Обратите внимание на эту цифру, – Маре указал пальцем. – На ассигнатах обязательно ставят дату выпуска.
– 2009 год[23]?!
– Именно так, ваша светлость!
– Вы здоровы, Маре?
– Как никогда. Понимаю, что сказанное мной звучит невероятно, но другой версии у меня нет. Неведомый прибор, который показывает живые картины, ассигнаты несуществующего государства, выполненные с невероятным качеством. Можно, конечно, предположить, что это чья-то шутка, но возникает вопрос: кто в состоянии ее сотворить? Господь бог? Верующий человек примет эту гипотезу, но я атеист. Это вещи из будущего.
Даву пристально посмотрел на полковника, тот не отвел взгляд.
– Как он оказалось у вас? – спросил маршал.
– Позвольте, я расскажу подробно?
– Присаживайтесь! – Даву указал на стул сбоку.
– Мерси.
Маре устроился на обтянутом шелком мягком сиденье и начал:
– В тот день я находился в передовых частях нашего авангарда. Выполнял ваш приказ: добыть сведения о передвижении Багратиона. Проезжая мимо бивуака вестфальских гусар, заметил необычное оживление у одного из костров. С десяток гусар что-то рассматривали, сопровождая это изумленными возгласами. Любопытство – необходимое качество разведчика, и я подъехал ближе. По рукам вестфальцев ходил этот прибор, – Маре указал на дощечку, – они тыкали в него пальцами, прибор в ответ начинал светиться, гусары изумленно вскрикивали. Я сразу понял, что столкнулся с чем-то необычным, и предложил вестфальцам купить у них эту вещь.
– Дорого заплатили? – сощурился Даву.
– Пять наполеондоров[24] и бочонок бренди.
– Не дешево, – хмыкнул маршал.
– Оно того стоило, ваша светлость. Я это понял, как только взял прибор в руки. У меня ушел день, чтобы разобраться в его устройстве. На самом деле это простая вещь, нужно лишь правильно нажимать вот здесь, – он указал пальцем, а затем двигать пальцем по стеклу и трогать маленькие картинки на нем. Я спросил у гусар: есть ли у них другие необычные вещи. Они нашлись. Пришлось прибавить бычка для котлов гусар, но взамен я узнал, как вещи появились у вестфальцев. С их слов, они двигались по дороге в поиске авангарда Багратиона и наткнулись на труп необычно одетого молодого мужчины, которого кто-то зарубил саблей. Обыскав его, гусары разжились необычными трофеями. Разумеется, соврали, – пожал плечами полковник. – Они же сами его и зарубили – обычное дело для союзников.
– И не только их, – заметил Даву. – К сожалению, наши войска ведут себя непозволительно по отношению к местному населению, а их командиры потакают этим грабежам. Из-за этого мы имеем проблемы со снабжением армии, особенно с фуражировкой. Население прячет продовольствие и уходит в леса. Ладно, были бы это русские, но вести себя так с союзным нам польским населением[25]!
– Вы совершенно правы, ваша светлость, – не стал спорить Маре, подумав: «На территории Польши и Пруссии было не лучше[26]. Вот что бывает, если призвать под свои знамена всякий сброд». – Я понял, что столкнулся с невероятным, и предложил вестфальцам доставить мне труп этого человека, пообещав щедрую награду в виде еще одного бочонка бренди. Их это воодушевило: несколько гусаров вскочили в седла и ускакали. Однако, вернувшись к вечеру, сообщили, что труп исчез. Его кто-то забрал. На дороге они обнаружили свежие следы от колес повозок и подошв русских сапог. У наших солдат они с квадратными носами, у русских – закругленные[27]. Вестфальцы сделали вывод, что тело подобрала какая-то отставшая от своих часть Багратиона. Не верить им у меня не было оснований: гусары очень сожалели, что не получат награду.
– Но зачем русским труп? – удивился маршал.
– Незачем, – кивнул Маре. – Из чего следует вывод, что неизвестный жив. Поняв это, я отправился к командиру гусаров. Попросил его отправить по следам русской части эскадрон, захватить и привезти живым странного человека. Тот отказался, объяснив это тем, что люди и кони устали, испытывают недостаток в провианте и фураже, и такое им не по силам.
Даву скривился.
– Пришлось предъявить документ с вашей подписью и потребовать исполнения приказа, – продолжил полковник. – После этого вестфалец, скрипя зубами, согласился. – Командиру эскадрона я дополнительно пообещал щедрую награду, иначе эти увальни отъехали бы на десяток лье, переждали бы день и вернулись, заявив, что никого не встретили. Гусары отправились по следам русских и вернулись через два дня. Командир эскадрона сообщил, что они шли по следам отступавших русских, но так и не догнали их. По пути он высылал дозоры, и один из них не вернулся. В его составе, к слову, был гусары, продавшие мне вещи из будущего. Дело шло к вечеру, командир эскадрона велел встать на ночлег, а утром продолжить поиски. Объяснил это тем, что кони устали, но я ему не верю. Не захотел рисковать. Утром гусары продолжили преследование и наткнулись на поляну, где останавливались русские. Там же нашлись трупы пропавших гусаров и костяк наполовину съеденной лошади. Командир приказал эскадрону возвращаться. Мне он заявил, что их слишком мало для разгрома русского отряда.
– Трус! – сморщился Даву.
– Именно так, ваша светлость! Я тайно переговорил с гусарами, ходившими в рейд. С их слов, русских не более полусотни. Они определили это по количеству пепелищ от костров на бивуаке. Эскадрон вполне мог разгромить эту кучку пехотинцев, застав их на марше. Я спросил гусаров, не видели ли они на пути следования захоронения или просто трупа. Они это отрицали. Из чего следует, что таинственный незнакомец из будущего жив и сейчас движется на соединение с войсками Багратиона.
– Считаете это опасным?
– Сейчас я вам кое-что покажу, – Маре встал, подошел к оставленному им ранцу и извлек из нее мешковатую куртку бордового цвета с серыми вставками, повертел ее перед маршалом, затем развернул тыльной стороной. – Это одежда человека из будущего. Видите эту надпись? Она гласит «Быстрая помощь»[28], из чего следует, что сюда прибыл не какой-то ученый из будущего, сумевший изобрести машину времени и решивший полюбопытствовать жизнью предков. Этот человек состоит на военной службе.
– Странный мундир, – сказал Даву.
– Не похож на наши, – согласился Маре. – Но кто знает, какие будут носить через двести лет? Этот, надо признать, довольно удобный, хотя совершенно некрасивый.
Он свернул куртку и засунул ее обратно в ранец.
– Интересно, кто за всем этим стоит? – задумчиво спросил маршал.
– Британия, ваша светлость. Россия – отсталое государство, и я сомневаюсь, что здесь изобретут машину времени даже спустя двести лет. А вот англичане вполне могут. Они – наши непримиримые враги, и могли организовать диверсию. Напомню, что пьеса, которую мы смотрели, шла на английском языке. Британцы, вне всякого сомнения! Это в их нравах заставлять воевать за себя других.
– Но зачем они отправили посланца? Если верить этой пьесе, они выиграли войну с Францией.
– Понеся огромные потери. Это явствует из спектакля. Возможно, их не устраивает то, что случилось позже, и они решили исправить историю. Такая возможность у них есть. Представьте, что есть некто, знающий о предстоящей кампании мельчайшие подробности. Ему известно, какими маршрутами движутся корпуса и дивизии, их численный состав, вооружение и многое другие. Обладая такими сведениями, даже слабая армия может разгромить сильного противника. Еще более страшно то, что этот некто знает, где и в какое время будет находиться император, какими дорогами он передвигается и под какой охраной. Если посланец сумеет добраться до русского командования и сообщить ему поистине бесценные сведения…
– Я понял! – Даву встал, полковник вскочил следом. – Не продолжайте, Маре. Мне нужен этот человек! Живой. Любой ценой!
– Понял, ваша светлость!
– Сколько людей вам потребуется? Эскадрон, полк?
– Полк слишком много, как и эскадрон. Большой отряд продвигается медленно. Лошадям нужен фураж, а он вряд ли найдется в нужном количестве. Маршрут, которым движется русский отряд, проходит вдали от основных дорог, что и понятно: они опасаются столкнуться с нашим авангардом. Места здесь глухие, населения мало. Достаточно роты[29] с запасом овса в саквах. Быстрым маршем через два-три дня мы догоним русских, окружим и заставим сдаться.
– Нам не нужны лишние свидетели, – сказал маршал. – Если этот посланец успел что-то рассказать своим спутникам…
– Я подумал об этом, ваша светлость, – кивнул полковник. – Свидетелей не будет. С вашего позволения, я возьму в рейд польских шеволежеров, из числа тех, которых император выделил вам для охраны. Они великолепные всадники и отличные бойцы. Отлично знают местность, умеют находить провиант и фураж. И еще не любят русских, – он усмехнулся.
– Действуйте, Маре! – одобрил Даву. – И знайте! Если вы привезете этого посланца, и он окажется тем, кем вы его считаете, щедрость императора будет безграничной. Титул и генеральские эполеты – это самое малое, что вас ждет.
– Благодарю, ваша светлость! – поклонился полковник.
– Ступайте! Я немедля отдам нужные распоряжения.
После того, как Маре вышел, Даву звонком вызвал адъютанта и продиктовал ему приказ. Подписав бумагу, он отослал офицера. Оставшись в одиночестве, взял в руки таинственную дощечку, которую, как и ассигнаты, перед приходом адъютанта прикрыл листом бумаги. Повертев в руках неведомый прибор, маршал обнаружил сбоку два выступа – один совсем маленький, другой подлиннее. Нажал на них поочередно. На стекле внезапно появилось изображение палочки, низ которой был красным, и какая-то надпись. Затем все мигнуло и исчезло. Даву осторожно положил прибор на стол. «И как Маре с ним разобрался? – подумал с удивлением. – Хотя с него станется. Учился в университете, водил дружбу с химиками. Умен, решителен. Многого добьется, если привезет этого посланца. Или погибнет. В последнем случае хорошо бы – вместе с гостем из будущего. Тогда я останусь единственным, кто знает о судьбе этой кампании и лично императора. Такое знание не имеет цены».
Он достал из ящика стола небольшую шкатулку, сложил в нее вещи из будущего и спрятал. Ранец с курткой, который Маре оставил у стола, сунул в шкаф. Не нужно, чтобы кто-либо видел, даже слуги…
Едем… Вернее, тащимся по проселку с крейсерской скоростью пять верст в час или, возможно, больше. Егеря идут бодро и ходко. А что? Все сыты и здоровы, не считая раненых, да и те поправляются день ото дня – даже удивительно. Антибиотиков нет, поддерживающего лечения, считай, тоже, но раны у егерей затягиваются быстро. Интересно, почему? Подумав, я пришел к выводу, что дело в высоком иммунитете этих людей и их отношении к ранам. Для начала, они сумели выжить в крестьянских семьях, где большинство детей умирают в младенчестве. Природа произвела естественный отбор. Затем солдат закалила тяжелая служба. Раны у них считаются делом обычным и не вызывают паники, как у людей моего времени. Дескать, заживет. Настрой на выздоровление – великое дело, это вам любой врач скажет. А тут еще я нарисовался, промыл и продезинфицировал раны, избавив организм от необходимости тратить силы на борьбу с инфекцией, вот и пошло заживление. Другого объяснения у меня нет. В Европах народ более нежный, разбалован цивилизацией, потому небоевые потери в «Grande Arme» высоки. А еще с гигиеной у французов плохо: грязнули еще те. Сказывается и питание. У одного иностранного историка прочел забавный пассаж. Французы, находя брошенный русской армией бивуак, с завистью смотрели на кучи экскрементов, оставленных солдатами. Они были свидетельством того, что русские едят хорошо и не страдают поносом, в отличие от французов. Вот такая неаппетитная примета времени.
Но вернемся к реальности. После моей маленькой войны с гусарами Спешнев приказал выставить караулы и остаться на поляне – опасался, что поблизости бродят другие вестфальцы. Для пехоты столкнуться с кавалерией на марше – гарантированная смерть. Ружья против пик и сабель не пляшут. Единственный шанс отбиться – встать в каре, но для него у нас слишком мало людей – всего 53 чеовека, включая фурлейтов и каптенармуса, которым даже ружей не положено. Такую кучку пехотинцев эскадрон растерзает на раз-два, это мне Синицын подтвердил. «Солдатушек для каре у нас мало», – сказал, вздохнув. Знающий человек. А чему удивляться? Фельдфебелями в этом времени назначают самых грамотных и толковых из унтер-офицеров. Одной из их обязанностей является подача регулярных рапортов о положении дел в роте. Вы когда-нибудь писали рапорт? Попытайтесь и поймете: фельдфебель в этом времени – человек образованный. Потапыч, как я его зову про себя, из солдатских детей. Не слыхали о таких? А они есть. Солдатам разрешено иметь семьи, их сыновей записывают в военную службу сразу после рождения. Они учатся в полковых школах и идут по стопам отцов, формируя унтер-офицерский состав армии. Хотя большинство тех происходят из рекрутов и половина – неграмотные. Зато храбрые – это главное условие повышения в чине[30].
Нечаянный отдых егеря провели с пользой. Помылись, почистились, привели в порядок порванные мундиры и запросившие каши сапоги. Заодно приодели попаданца. Я получил новое белье, такие же панталоны и колпак с кисточкой, именуемый фуражной шапкой[31]. Ходить с непокрытой головой здесь не принято. Только я шапку пока не ношу: отговорился тем, что натирает рану на голове.
Еще мне досталась пара гусарских сапог – почти новых. С обувью у «Grande Arme» плохо, но это у пехотинцев. Их сапоги рассчитаны на тысячу километров пешего марша, однако столько не выдерживают. Всадники передвигаются верхом, потому сапоги не истоптаны. Голенища у них короткие, до середины голени, и прихотливо обрезаны. Хотя это все равно не видно из-под панталон – в пехоте их носят навыпуск. Только офицеры – внутрь, но у них не панталоны, а рейтузы, специально шитые под сапоги. Каптенармус выдал мне кусок полотна, который я разорвал на портянки. Здесь их называют «онучки». Чулки носят только офицеры, да и то не все. Для сапог ничего лучше портянок в мире не придумали – это вам любой, кто их носил, скажет. Я, правда, сапоги в армии не застал – ходил в берцах, но портянки мотать умею – дед научил.
Еще умельцы из егерей сшили мне что-то вроде куртки. Распороли по швам ментики убитых гусар, взяли спинки без шитья и соорудили нечто однобортное с рядом пуговиц. Это чтобы не походило на военный мундир. Получилась голубая, мать ее, одежда из сукна. Я не хотел надевать, но Потапыч уговорил, объяснив, что такому уважаемому человеку, как фельдшер, негоже щеголять в нижней рубахе. Теперь потею.
Из других трофеев мне достался мерин по кличке Мыш (я его так окрестил за цвет масти), седло, саквы, тромблон и два пистолета. От сабли я отказался – еще порежусь. Шутка. Пистолеты взял «шкатулочные» – нашлись такие в кобурах убитого вестфальца. Механизм этих орудий убийства размещен в медной коробке («шкатулке»), в которую ввинчен ствол. Деревянного ложа не имеют, только рукоять. Очень надежное, хотя тяжеловатое оружие. Ну, так мне его не носить – везу в седельных кобурах. Еще у гусар нашлась масса полезных мелочей вроде бритв, ножниц, зеркал, ножей, ниток с иголками и прочего, так что я теперь укомплектован по штату. Сарказм. Мыло, кстати, здесь есть, и оно входит в довольствие солдат. Бреет меня Пахом, у меня при взгляде на орудие убийства, которым он орудует, холодеет спина. Однако рука у фурлейта действительно легкая, мою физиономию от щетины избавил за пару минут без единого пореза. Пахома приставили ко мне кем-то вроде денщика. Унтер-офицерам они не положены, но по негласной традиции имеются. Назначают обычно из нестроевых, тех же фурлейтов. Должность, к слову, почетная, Пахом доволен. Его прежний покровитель из унтер-офицеров погиб под Салтановкой.
Бивуак у реки мы покинули в сумерках и шли всю ночь – отрывались от противника. Так приказал Спешнев. Хорошо, что светила луна, и никто не выколол глаз сучком и не сломал ногу. Похоже, оторвались. К утру мы вошли в деревню, что не удивительно – дороги всегда куда-то ведут. Там помылись, поели свежего хлеба и щей, запаслись провиантом и фуражом. За все честно заплатили полновесным серебром, обнаруженным в кошельках гусаров. Не беда, что монеты французские, зато из благородного металла. Бумажные ассигнации крестьяне брать отказались – знали о нашествии и потребовали серебро. Каптернармус поначалу ругался, но Потапыч его успокоил, объяснив, что все нужное роте мы получили фактически даром. А ассигнации еще пригодятся. Каптенармус почесал в затылке и согласился. Я, в свою очередь, объяснил угрюмому, заросшему бородой старосте, что им лучше уходить в леса, забрав скот и другие припасы. Французы отберут их подчистую, да еще девок попортят.
– Платить рази не будут? – не поверил староста, довольный гешефтом с серебром. Сообщение о девках его, похоже, не встревожило.
– Фальшивыми ассигнациями. Наши вернутся, так тебя за них – в острог!
– А когда воротитесь? – поинтересовался мужик.
– К зиме – точно! – обнадежил я. – Но пока придем, с голоду сдохнете. Хотя бы часть припасов припрячьте.
Не знаю, поверил ли мне староста, но ушел он хмурый. Пусть думает. Не все крестьяне, конечно, сгинули во время нашествия Наполеона. Были те, кому удалось договориться с оккупантами, и они благополучно пережили тяжелые времена, расплачиваясь за покровительство продовольствием. Отдельные вообще сбивались в банды, нападали даже на русские обозы – грабили. А вы думали, партизаны били только французов? Меньше читайте ура-патриотических сочинений. Война – дело такое: кому беда, а кому мать родна… Тем более, что крестьянам своих бар любить не за что.
Эта беседа имела последствия. Меня позвал Спешнев, которому кто-то донес о разговоре со старостой.
– Откуда вы знаете про фальшивые ассигнации? – спросил строго.
Вот ведь следователь!
– В Могилеве видел. Я ведь из него не сразу ушел: французы взяли город неожиданно. Два дня под ними жил, только потом нашел возможность ускользнуть. Так вот, с появлением армии Даву местные купцы из жидов[32] кинулись делать гешефты – продавали французам все потребное. Один знакомый мне купец похвастался прибылью. От него узнал, что французы повсеместно расплачиваются русскими ассигнациями. Я задумался: откуда они у тех в таком количестве? Их что, из Петербурга завезли? Попросил купца, и тот показал бумагу достоинством в 25 рублей. Она вызвала подозрение. Отпечатана идеально правильно: все строчки ровные, подписи не размазаны, как на настоящих[33]. Не секрет, что типографское дело у французов поставлено лучше, чем в России. Фальшивка, без сомнения.
– А с чего вы взяли, что мы воротимся только к зиме? Почему не раньше?
– Предположил. Силен француз!
– Мы не слабее. Вот соединится Багратион с Барклаем, и дадим французам генеральное сражение.
– Упаси бог!
– С чего такое настроение? – сощурился капитан. – Не верите в победу?
– Верю. Более того, уверен в погибели неприятеля. Но пока он очень силен. Я видел, как сражаются французы, и поверьте: это отличные бойцы.
Спешнев вздохнул. Ага, вспомнил Салтановку.
– Сражение, конечно, дадим – например, под Смоленском, но, думаю, будем отступать и далее. Но это во благо. Пусть француз растянет коммуникации, которые мы будем резать. Пусть дохнут с голоду! Они уже сейчас голодают, а кони так и вовсе мрут. Когда шел от Могилева, видел конские трупы у дорог. Европейской лошади требуется зерно, на траве она не живет. А где взять фураж? Из Европы везти далеко, здесь урожай не вызрел. Французы косят рожь и овес на корню, незрелыми дают лошадям. Те от такого корма дохнут.
– Для фельдшера вы неплохо разбираетесь в военных делах, Платон Сергеевич.
– Так служил.
– Расскажите, как воюют французы. Я их в деле только под Салтановкой видел, прежде не довелось.
– Они умело используют пушки, что не удивительно: Бонапарт в прошлом – артиллерийский офицер. У французов есть легкие четырехфунтовки, которые они катят перед наступающими полками. Подойдя к противнику ге-то на триста шагов, артиллеристы начинают бить по его рядам шрапнелями. Положат многих, разобьют строй, после чего вступает в дело пехота.
– М-да… – помрачнел Спешнев.
– Только англичане наловчились с этим бороться.
– Расскажите! – заинтересовался Спешнев.
– Как только французы изготовят пушки к стрельбе, дают своим войскам команду лечь.
– Лечь? – изумился капитан.
– Именно. В результате все шрапнели летят поверх строя и никого не задевают. Поправить прицел артиллеристы не могут: ствол пушки нельзя опустить столь низко, тем более на таком расстоянии. Так что стрельба впустую.
Не делают еще такого англичане, до этого приема Веллингтон додумается под Ватерлоо. В результате огонь французских батарей не нанесет его войскам значительного ущерба. Но опровергнуть меня некому. Нужно внедрять эту идею в головы русских генералов, а то будут приказывать: «Стоять и умирать!»[34] Полк Андрея Болконского в битве под Бородино потерял от артиллерийского огня французов треть состава, не вступив в бой! Только тогда их сиятельство изволил дать команду сесть. Самовлюбленный идиот этот Болконский! И вы хотите, чтобы я ему сочувствовал? По лицу Спешнева видно, что он испытывает когнитивный диссонанс. Как это – лечь перед лицом неприятеля? А как же честь и гордость? Добавим.
– Одновременно лучшие английские стрелки ведут огонь по артиллерийской прислуге и нередко выбивают ее полностью. У Веллингтона имеется целый полк таких молодцов – под 95-м нумером. Носят зеленые мундиры, сражаются не в строю, а россыпью. Вооружены штуцерами.
– Штуцерами? Весь полк? – не поверил капитан. – У нас только унтера их имеют, да и то не все.
– Именно так, Семен Павлович, штуцера у каждого. Причем стреляют из них необычайно метко и, что того важнее, очень быстро. Не менее трех раз в минуту.
– Невозможно, Платон Сергеевич! Штуцер заряжать мешкотно, дай бог в три минуты управиться.
– Это если действовать по старинке. Пулю обвернуть пластырем и заколачивать ее в ствол с помощью шомпола и молотка. У английских стрелков пули не круглые, а продолговатые, вот такие, – я показал фалангу указательного пальца. – Длина в два калибра. В ствол штуцера она входит легко, как круглая в обычное ружье. При выстреле пороховые газы распирают пулю, она раздается, входит в нарезы и летит точно. Умелые стрелки даже не забивают эти пули шомполом: бросают в ствол после насыпанного из патрона пороха, ударяют прикладом о землю, чтобы пуля легла на заряд, и стреляют. Говорят, что так удается сделать даже четыре выстрела в минуту.
– Вы это точно знаете? – спросил Спешнев после короткого молчания. – Насчет пуль?
Читать бесплатно другие книги:
