Исключительные Вулицер Мег

– Точно, – сказал Деннис, еще раз улыбнувшись. – Но ты все же не умерла. Ты пережила это, и снова переживешь.

Все годы, что они были женаты, он часто улыбался ей с некой сочувственной привязанностью. Он помнил их прогулку, холодный вечер, жену, которую любил, несмотря на повторные вспышки той склонности, от которой она в основном избавилась.

– Так или иначе, – сказал он, – на Рождество вечно все наперекосяк. Тоже такое сезонное эмоциональное расстройство, да? Сам всегда из-за этого беспокоюсь.

– Этого не случится. Ты в полном порядке, – ответила она. – Ты очень стабилен.

– Ты тоже, – сказал Деннис, убирая бокалы.

И все-таки Жюль продолжила краткую вереницу неприятных мыслей о двух самых старых друзьях, с которыми познакомилась в нежную пору своей жизни и которые так по-доброму относились к ним с Деннисом, упорно трудились каждый день, участвуя в разных проектах, нередко бескорыстно. Она представила себе, как Эш присаживается поговорить с эксплуатируемым ребенком в индийском Бангалоре, пока сама Жюль мило беседует со своей клиенткой, адвокатом Дженис Клинг, чьи проблемы по сравнению с этим воображаемым ребенком в Бангалоре кажутся едва ли стоящими того, чтобы их распутывать.

Дженис Клинг была права: Жюль – проститутка для близости. Она позволяет людям платить ей скромные суммы за сострадание, шутливые разговоры с ними и поддержку. Никто никогда не изменился в полной мере под руководством Жюль; измениться – это же так сложно, с трудом осуществимо и едва заметно. Никто не умер, но никто и не преобразился. Пациентам нравилось приходить в ее маленький кабинет, потому что она была остроумна, с ней было приятно проводить время. Они ужаснулись бы в былые годы, когда она была гораздо хуже, если бы каким-то образом увидели изнутри мозг своего терапевта, сосредоточенный на ее друзьях Итане и Эш, – если бы смогли разглядеть его клокочущие части, атрофированные части, части, раскрывавшие ее подлинную натуру. Сейчас язык ее казался сорвавшимся с цепи, весь рот ее ощущал опасность распада, когда она разговаривала.

– Это просто мой обычный рецидив, – говорила она мужу. – Уверена, это пройдет.

– Непохоже, что ты заранее не знала всего, о чем они напишут в письме, – сказал Деннис.

– Именно. Но, кажется, стоит мне только увидеть это в виде отпечатанных на странице слов, я снова вспоминаю обо всем. Ничего не могу с этим поделать. Несмотря на всю мою нынешнюю умудренность, я мелочна и предсказуема.

Жюль ощутила, как изменилось в комнате освещение, переменился и ее внутренний свет, все вокруг нее, внутри и снаружи, все как будто потемнело. У нее не было сил продолжать разговор об Эш Вулф и Итане Фигмене. Она была сыта этим по горло. В голове у нее медленно тикало под действием выпитого крепкого дешевого вина, собственные заботы ей досаждали. Она сказала:

– Ты же знаешь, что я их люблю, верно? Мне надо убедиться, что ты это знаешь.

– Боже, конечно. Тут и говорить нечего.

– Помнишь, насколько хуже я была раньше?

– Само собой, – ответил он.

Жюль знала: зависть никогда никого и ничего не красит. К чему еще приводила зависть на протяжении всей истории, как не к тому, чтобы затеять смуту, начать войну, убрать свидетеля, разрушить все и выставить завистника в еще менее выгодном свете? Если бы те, кому завидуют, действительно знали, что такое зависть, они держались бы подальше от этих опасных завистливых людей. Но единственным человеком, когда-либо знавшим масштабы и глубину той зависти, которую испытывала именно Жюль, еще со времен, когда это чувство было гораздо тягостнее, был Деннис, а он почти никогда не возражал.

– Я хочу сказать, – продолжила Жюль, – что они очень близкие наши друзья. Мы не они, а они – не мы, и все же мы можем любить друг друга. Но раньше, когда ты читал письмо, мне хотелось по ходу бормотать всякие мелкие гадости, как я обычно и делала. Я действительно устала от того, в какие предсказуемые края заводят меня мои мысли. Хотела бы я не видеть собственного потолка и стен. Не осознавать своей малости.

– И в чем же ты мала? – спросил он.

– Да во многом, – она сделала паузу. – Деннис, а ты считаешь меня проституткой для близости?

– Что? – недоуменно произнес он.

– Меня так клиентка назвала. В общем, суть в том, что я всего лишь беру с людей деньги и сижу, выслушивая их рассказы, отпуская смешные и добродушные реплики, чтобы они не чувствовали себя такими одинокими.

– Неправда. Я знаю, что ты по-настоящему хорошо работаешь. Твои клиенты любят тебя. Все эти подарки, которые ты получаешь, вот этот кактус.

– Трудно по-настоящему ощутить, что люди вообще меняются.

– Ты о себе или о них?

– И о них, и о себе, – сказала она. – Когда ты читал рождественское письмо со всей его целенаправленностью, всеми проектами, о которых в нем идет речь, я вспоминала, как сама строила все эти планы в молодости. Но больше ничего этого нет.

– Просто ты выросла.

– Эш с Итаном никогда не откладывали своих планов. И они точно никакие не проститутки.

– Вот это верно. Они не проститутки, – ответил Деннис. – Они просто люди. Люди-бобы.

Это была их старая шуточка, хотя Жюль уже не могла вспомнить, к чему она относилась. Как и у всех пар, у них за десятилетия накопилось немало собственных шуток, и некоторые из них отсеялись и смешались, так что теперь были непонятны.

Она съела отменно приготовленную мужем курицу с пятью специями – мясо нежное, как маленький кошелек для мелочи, сказала она ему, – «не то чтобы я когда-нибудь ела кошельки, а вот если бы попробовала, он точно был бы таким же нежным», – однако Жюль словно бы опустилась еще ниже в собственных глазах. У Эш с Итаном был личный повар, знающий, какие блюда им нравятся, а какие – нет. Здесь же, в этой кухоньке, Деннис использовал китайские приправы, которые нашел в ларьках на Канал-стрит по пути в метро, после целого дня в клинике, где он водил датчиком по теплому гелю, нанесенному на участки человеческих тел. Он изрядно потрудился над своим цыпленком, а она изрядно потрудилась над Дженис Клинг и другими клиентами, пришедшими до нее; тем временем в Коул-Вэлли, в штате Колорадо, на ранчо Фигмена и Вулф всюду пульсировали доброта и усердие. Эш и Итан никогда не сидели сложа руки, не успокаивались. Работа, которой они занимались, непременно воплощалась в какое-нибудь чудо. Если они готовили курицу, накормить можно было целый субконтинент.

Жюль провела ногой в носке по кухонной плитке, которую невозможно было отмыть до конца. Эту недорогую плитку можно было натирать бесконечно, но все равно она выглядела молочно-желтой, намекая на то, что в этом доме не хватает то ли денег, то ли внимания к деталям. Никакая согбенная женщина не ползала по полу на коленях, чистя эту плитку еженедельно. Эта вновь мелькнувшая густая вспышка зависти к Эш и Итану превратила меня в свинью, подумала Жюль. Дело же не в том, что у Эш с Итаном нет своих проблем. Они действительно просто люди-бобы. Во-первых, сын у них страдает расстройством аутистического спектра, а это очень печально. Давным-давно, когда Мо было три года, Жюль ездила вместе с Эш на его двухдневное диагностическое обследование; они вместе ездили в Нью-Хейвен, в Йельский детский исследовательский центр. Итан тогда был в Лос-Анджелесе и не мог отменить своих встреч, поэтому он попросил Жюль поехать вместо него.

Водитель Итана и Эш усадил обеих женщин и Мо в черный «Рендж Ровер», и по дороге Эш сказала:

– Ну вот, опять по важному делу в Нью-Хейвен. На сей раз не затем, чтобы пообедать со старым профессором или прочитать лекцию, а чтобы узнать, что не так с моим несчастным и необщительным малышом.

Смысл ее слов был таков: это просто ужас. Мо ее не слышал: он нацепил наушники размером с тарелку и смотрел мультик, пристроив маленький экранчик у себя на коленях. Две женщины несколько секунд смотрели на ребенка, потом Эш расстегнула ремень безопасности и потянулась к нему, прижавшись лицом к его нежной шее. Он заерзал, пытаясь отстраниться, но понял, что ремень не пускает, и в конце концов прекратил дергаться.

Когда они только еще ехали туда, Жюль знала, что диагноз Мо поставят на следующий день, и казалось очевидным, что это будет. Но почти до самого обследования им в голову не приходило, что Мо «в спектре», как нынче принято называть это в обиходе, будто бы говоря о «химии», считая все это типичными напастями современной эпохи. Напротив, Мо до последнего момента вел себя по большей части беспокойно, и пожилой знаменитый детский психиатр несколько часов расспрашивал его, чего он боится, когда ложится вечером спать.

В конце следующего дня, на обратном пути из Нью-Хейвена, Эш в машине плакала, разговаривая по мобильнику с Итаном, который в Лос-Анджелесе проводил свои неотменяемые встречи. Жюль было неловко сидеть рядом, лучше бы она не слышала их разговора. Эш сказала Итану:

– Нет, я знаю, что ты меня любишь, я не об этом.

И еще:

– Я знаю, что его ты тоже любишь. В твоей любви никто не сомневается, Итан. Просто иногда мне надо поплакать. Нет, он смотрит мультфильм. Надел наушники. Совершенно ничего не замечает. Я бы тоже так хотела.

Затем она несколько мгновений слушала Итана, внезапно произнесла: «Хорошо», – и передала трубку Жюль, которая от неожиданности вздрогнула.

– Что такое? – прошептала Жюль. – Почему он хочет поговорить со мной? Вы же проходите через это вдвоем, друг с другом.

– Не знаю. Просто поговори с ним.

– Слушай, привет, Жюль, – сказал Итан по телефону напряженным голосом. – Останешься сегодня на ночь с Эш? Это вообще возможно? Не хочу, чтобы она была одна. То есть понимаю, там будут дети, и Роуз, и Эмануэль, но мне бы очень хотелось, чтобы ты тоже была рядом. Потому что ты можешь, – тут его голос слегка дрогнул, – можешь ей напомнить, что мы, знаешь, всегда со всем справлялись. Так было всегда, с самого начала, с ее родителями и Гудменом. Напомни ей об этом, ладно, а то она совсем разбита. Может, сумеешь ее убедить, как я уже пытался, что у Мо будет нормальная жизнь. Иначе и быть не может. У нас есть ресурсы, и все будет хорошо. Мы сделаем так, чтобы все было хорошо. Пожалуйста, скажи ей это. Но скажи попозже, когда Мо рядом не будет, чтобы он ничего не услышал вдруг, хорошо?

Жюль заночевала у Итана и Эш, в доме на Чарлз-стрит, с прислугой и роскошными деликатесами, появлявшимися ниоткуда, как по волшебству. Они сидела на цокольном этаже дома возле маленького бассейна, а Эш бесконечно долго плавала, совершая короткий рывок, держа голову над водой, и время от времени останавливалась, поднимая взгляд и спрашивая:

– А вообще все будет хорошо, как ты думаешь?

– Да, – отвечала Жюль, наклоняясь, чтобы взять Эш за мокрую руку. – Будет. Точно знаю, что будет.

И она говорила всерьез. В жизни Эш всегда все налаживалось. Их семья продолжила жить дальше, включая сына, который прежде казался просто эмоционально неустойчивым, но теперь получил конкретный диагноз: первазивное расстройство развития без дополнительных уточнений, или ПРР-БДУ. У него было расстройство аутистического спектра, объясняли врачи, и вот ему, наконец, можно по-настоящему помочь. Фигмен и Вулф всегда умели сплотиться – как в далеком прошлом семья Вулфов. Но утраченные возможности – это в любом случае болезненно. Так было, когда брат Эш, Гудмен, фактически в одночасье загубил свою жизнь, а потом глупо и импульсивно пустился во все тяжкие, словно бы пытаясь заодно испортить ее и всем окружающим.

К нынешнему, 2009 году имя Гудмена Вулфа уже редко всплывало. Впрочем, порой, даже не видя его десятилетиями, Жюль ясно представляла его лицо и голые мохнатые ноги в подрезанных джинсах образца семидесятых (подрезают ли сейчас вообще джинсы, превращая их в обтрепанные шорты?). Гудмен был совершенным, застрявшим в юности. Эш, которая вела невероятно насыщенную жизнь, достойную длинного рождественского письма, оставалась чувствительной, какой была еще в свои юные годы, но имела на то веские основания. У нее был сын-аутист, который уже почти вырос, – и кто знает, что случится с ним после школы-интерната в Вермонте, где он жил большую часть года? Еще у нее была бурная, необычная, трудная семейная история. Жюль была рядом с Эш в самые значимые для нее моменты и знала, как Эш страдает.

Однако сейчас, в этот вечер, когда Жюль с Деннисом читали последнее рождественское письмо, в голове у Жюль вереницами пробегали завистливые мысли, утихающие не так быстро, как ей бы хотелось. Спать они с Деннисом улеглись рано, а присланная Итаном открытка с волхвами торчала на батарее. Всю зиму отопление в квартире было либо слишком интенсивным, либо скудным. Эта ночь выдалась зябкой, и они лежали рядом, муж обхватил ее массивными руками, все же не дававшими достаточного тепла. Она обнимала его и, наверное, тоже не вполне согревала. Вдали от них, в камине на колорадском ранчо, пылал, разгораясь, огонь.

Через полтора года после того, как Деннис Бойд впервые впал в серьезную депрессию, они с Жюль Хэндлер встретились поздней осенью 1981 года на вечеринке. В том сентябре она переехала в город после колледжа, надеясь стать актрисой – комедийной, «характерной», чему способствовали ее рыжеватые волосы. Она, впрочем, знала, что идя по стопам Люсиль Болл, точно ее не превзойдет. Им с друзьями и в голову не приходило, что могут случаться такие вещи, как депрессии. Вместо этого они думали о своих временных работах, прослушиваниях, магистратурах, о том, как подыскать квартиру со стабильной арендной платой, и о том, считается ли отношениями, если переспишь с кем-нибудь дважды. Они постигали мир опытным путем, а душевная болезнь к числу таких экспериментов не относилась. Хотя всех их знакомых наверняка можно было назвать слегка чокнутыми, в серьезную депрессию никто из них ни разу не впадал. Жюль была слишком наивной, чтобы многое знать о психическом расстройстве, если только оно не представало перед ней в буйном, улично-агрессивном мужском обличье или в форме предельного женского отчаяния, как у Сильвии Плат. Любые другие проявления до нее совершенно не доходили.

Изадора Топфельдт, устроившая вечеринку, предварительно немного рассказала о Деннисе Бойде, но о его депрессии не упомянула. Называя людей, которые придут к ней в гости, она сказала Жюль:

– Ах да, еще мой сосед снизу Деннис Бойд. Помнишь, я тебе о нем говорила?

– Нет.

– Ну как же. Деннис. Старина Деннис, – Изадора чуть выпятила челюсть и развела руками, изображая его. – Такой большой бородатый парень с густыми черными волосами. Он нормальный, понимаешь?

– Нормальный? В каком смысле?

– Ну, вот мы с тобой и большинство наших знакомых ненормальные, а Деннис не такой. Даже имя возьми: Деннис Бойд. Как брусья рядком. Деннис. Бойд. Кого угодно на свете могут так звать. Он как… ну просто парень. Не имеет никакого отношения к искусству, и этим отличается от тех, кого мы знаем и любим. У него временная работа в клинике, на звонки отвечает. Понятия не имеет, чем хочет заниматься в жизни, но уж точно не расписывать Сикстинскую капеллу. В общем, не творческий человек. Он из Метачена, это в Нью-Джерси, работяга такой, «весь из скобяной лавки» – так он, по-моему, говорил дословно. А поступил в Ратгерский университет. Играет в парке с друзьями в тачбол, – добавила Изадора, как будто это была экзотическая подробность.

– С твоих слов просто очаровашка получается. Зачем ты его пригласила?

Изадора пожала плечами.

– Мне он нравится, – сказала она. – Знаешь, на кого он похож на самом деле? На молодого копа.

Здание, в котором соседствовали Изадора Топфельдт и Деннис Бойд, представляло собой узкий многоквартирный дом без лифта в западной части 85-й улицы, рядом с Амстердам-авеню. Тогда, в начале восьмидесятых, этот квартал еще считался сомнительным. Любой житель Верхнего Вест-Сайда в те годы непременно рассказывал, как его по крайней мере однажды ограбили или чуть было не ограбили, – это был своего рода переходный обряд, посвящение. Изадора разговаривала со своим соседом Деннисом у почтовых ящиков, пару раз они пили кофе в ее квартире, в которой, в отличие от квартир большинства их знакомых, был настоящий обеденный стол, прислоненный к стене единственной комнаты, с опускающейся доской, которую Изадора собиралась поднять к приходу гостей. Недавно вечером после совместно распитой бутылки теплого розового вина Деннис сдержанно поведал Изадоре, что случилось с ним в колледже; и хотя Изадора любила посплетничать, она не пересказала эту историю о его депрессии и госпитализации ни Жюль, ни кому-то еще из гостей, потому что, как объяснила позднее, это было бы нечестно по отношению к нему.

В тот год Жюль окончила университет штата в Баффало и, проведя лето с матерью в Хеквилле, где все оставалось таким же, как всегда, но кое-что слегка изменилось – семейный итальянский ресторан превратился в маникюрный салон, та же участь постигла и «Дресс-коттедж», а обитавшая по соседству чета Ванчиков умерла от последовавших друг за другом сердечных приступов, и дом их был продан иранской семье, – и нашла себе чрезвычайно дешевую квартиру-студию в Вест-Виллидже. Здание, похоже, было пожароопасным, зато находилось в городе. Наконец-то она могла сказать, что живет здесь, в месте, где жили все ее друзья из «Лесного духа», когда она с ними только познакомилась. Теперь она от них ничем не отличалась.

Эш с Итаном жили в противоположном конце города, в Ист-Виллидже, и их собственная квартира-студия – первая квартира, в которой они жили вместе, – была ничуть не лучше, чем у нее. Там имелся работающий камин, но единственная комната была крошечной, с кроватью-чердаком и чертежным столом под ней. Все они жили своей жизнью в скромных квартирках, как оно всегда и получалось сразу после учебы. Жюль не стыдилась своей убогой комнатушки на Хорейшо-стрит. По вечерам она работала официанткой в итальянском кафе «Ла белла лантерна». Приходившие туда подростки из пригородов, недавно перебравшиеся в город, весело заказывали оранжады, которые они называли aranciatas, грассируя, как лингвисты. Днем Жюль, когда могла, ходила в театры на пробные прослушивания, перезвонили ей только один раз, но она продолжала ходить.

Ее друзья были слишком милы, чтобы предположить, что она может задуматься о другой сфере деятельности. Это родители без спроса всучивают тебе пособия для подготовки к вступительным экзаменам на юридический факультет, а когда ты отвечаешь отвращением или гневом, начинают оправдываться:

– Я же просто хотела, чтобы у тебя был запасной вариант за спиной.

Адвокатский мир был полон таких отступивших, но не театр. Никто никогда не «отступал» в театр. Этого надо хотеть по-настоящему, всерьез.

Еще только переехав в Нью-Йорк, Жюль думала, что хочет этого по-настоящему. Три лета, проведенные в «Лесном духе», подарили ей это желание, и оно сохранилось в ней. Она стала играть на сцене уверенно, порой даже смело. Ее неловкость в общении, казалось бы, превратилась в сознательный образ. Теперь она иногда одевалась странно, экзотично, а читая, надевала маленькие очки, как у Джона Леннона. Ей нравилось отпускать идиосинкразические замечания – даже не совсем в шутку, – и она с удивлением обнаружила, что другие актеры, как правило, не были забавными, так что на самом деле эта аудитория оказалась очень простой. Достаточно было бросить фразу с легким этническим оттенком или кажущуюся смешной – «мои кишкес, мои кишкес!», говорила она, когда ей в живот попадал фрисби, и все актеры вокруг хохотали, хотя Жюль знала, что жульничает, что на самом деле это не смешно, а лишь на грани смешного.

Итан понял эту разницу, когда она ему рассказала.

– Ну да, это своего рода жульничество, – согласился он. – Ненавязчиво так намекаешь на свои еврейские корни.

– Но, знаешь ли, – отвечала она, – намекала я определенно на закон Фанни Брайс, принятый Конгрессом в тысяча девятьсот тридцать седьмом году.

– Это не в счет, если ты отпускаешь свои нешуточные шуточки перед молодыми актерами из местечек вроде Айовы, – сказал Итан. – Они просто счастливы, что попали в Нью-Йорк, они считают тебя классной и восторгаются.

– Пусть так, – сказала Жюль.

Все больше окружавших ее людей узнавало, кто она такая; круг ее общения расширялся, охарактеризовать его становилось труднее. Почти все в ее среде любили обниматься. Актеры приносили на открытые прослушивания коробки с салатом и пластиковые вилки и рассаживались у стен в больших, насквозь продуваемых комнатах и коридорах, устраивая в ожидании совместную трапезу. Однажды во время открытого прослушивания к бродвейскому шоу Жюль заснула, опустив голову на колени безропотному чернокожему гею по имени Блейн. Все актеры были очень естественны; конечно же, мужчины часто обменивались взглядами, но Жюль замечала и заигрывания между очень красивыми мужчинами и очень красивыми женщинами. Она наблюдала за всем этим, как младшая сестренка, чье присутствие уже никого не раздражало. Время от времени и ей перепадало мужское внимание. Но актеры были по большей части озабочены фотографиями крупным планом, приглашениями на повторное прослушивание и пробами, и даже когда она спала однажды с приветливым невысоким блондином по имени Стью из Миссури, разбудили ее звуки его пения. Сначала она подумала, что он поет для нее, но потом осознала, что он просто распевается к предстоящему прослушиванию. Пел он песню «Они были вами» из мюзикла «Фантастикс».

– О чем ты подумала? – спросил он, закончив. – Можно опробовать на тебе еще раз?

Теперь Жюль и Эш вместе учились актерскому мастерству в частной студии легендарного педагога Ивонны Урбаняк, женщины под восемьдесят, носившей тюрбан – предмет этот не так уж хорошо смотрится на женщине, если только у нее не безупречные черты лица, и обычно наводит на мысль о химиотерапии.

– Она – миниатюрная копия Айзек Динесен, – всегда говорила Жюль любому, кто готов был слушать, считая это замечание умным, хотя на самом деле оно было довольно бессмысленным.

Ивонн была необыкновенно харизматичной, а порой способной на внезапную жестокость.

– Нет, нет, нет! – не раз говорила Ивонн Жюль.

Эш была в классе одной из звезд, Жюль числилась среди худших.

– Второй снизу точно, – сказала как-то Жюль. Эш пробормотала что-то, возражая, но особо не настаивала.

В тот год, когда им было двадцать два, Жюль и Эш по четвергам встречались вечером на занятиях в едва обставленной гостиной дома из бурого песчаника, куда приходило еще десять человек, в основном постарше. Они читали сцены, выполняли упражнения, нередко кто-нибудь в классе плакал. Случалось, что и Эш. Жюль ни разу не плакала там; иногда, видя, как кого-то из других актеров, разыгрывающих этюды, заносит, она ощущала скачок нервного напряжения и внезапное необъяснимое желание смеяться. У нее не было сильной эмоциональной связи с делом, которым она занималась в актерском классе, – она никак не могла ее обрести. Пыталась убедить себя, что комедийному актеру не нужно находить эмоциональную связь. Что достаточно быть смешным жеребенком, победоносно топающим по сцене. Но и это у Жюль не очень-то получалось. Во время актерской разминки она смотрела, как Ивонн в тюрбане сидит на складном стуле, курит и поглядывает на учеников, рассредоточившихся по комнате. Жюль видела, что Ивонн ее заметила, а потом быстро перевела взгляд на кого-то еще.

Каждую неделю после занятий Жюль и Эш съедали поздний ужин в русском ресторане в Ист-Виллидже, где пышные пироги катались по намазанным маслом овальным фарфоровым тарелкам. Эти ужины были заключительным пунктом программы и приносили облегчение. После напряженных занятий Жюль радовалась накрахмаленным салфеткам и масляному блеску, который можно слизывать со своей вилки, приятно было и сидеть напротив Эш один на один.

– Мне надо бросать это, – говорила Жюль.

– Не надо. У тебя отлично получается.

– Ничего подобного.

Эш всегда подбадривала Жюль, невзирая на правду, состоявшую в том, что получалось у Жюль не так уж хорошо и ничего особенного ей не светило. Может быть, неплохо получалось в пятнадцать лет, но то была мимолетная и необычная вспышка. Ее премьера в лагере, в «Песочнице», стала лучшим ее спектаклем, за которым в оставшиеся два лета там последовали чуть более слабые имитации. Затем в колледже, даже пройдя отбор в несколько пьес, Жюль понимала, каков ее реальный уровень. У некоторых актеров есть решимость, но нет таланта; другие ярко одарены, но ранимы, и мир должен их открыть для себя, прежде чем они отпрянут и исчезнут. А еще есть такие актеры, как Жюль, которая старалась изо всех сил, и это напряжение бросалось в глаза.

– Двигайся дальше, – говорила Эш. – У тебя же все на месте, верно?

Вот Жюль и двигалась, без наград и поощрений от кого-либо, кроме своих друзей.

И все-таки Жюль, метавшуюся между напряженными занятиями у Ивонны и всеми этими бессмысленными открытыми прослушиваниями, еще можно было назвать «актрисой». В этом качестве ее и представили Деннису Бойду на ужине у Изадоры Топфельдт. Денниса, в свою очередь, Изадора представила так: «Мой сосед, тот самый очень милый молодой человек, временно работающий в клинике». Они застенчиво поздоровались. Когда в 1981 году тебе двадцать два и ты знакомишься с представителем противоположного пола, ты не задумываешься о том, что вы могли бы стать парой. Единственной парой их возраста, которую Жюль знала, были Эш с Итаном, а они не в счет, ведь они ни на кого не похожи. Слегка причудливый феномен детской влюбленности между Эш и Итаном необъясним.

Ужин, на котором появился Деннис, проходил в один из тех вечеров, которые спонтанно случались в начале восьмидесятых, когда все первым делом учились готовить и выставляли на стол замысловатые блюда из ограниченного ассортимента, поскольку в распоряжении каждой хозяйки были одни и те же две доступные кулинарные книги. В тот вечер свечи роняли красные восковые языки на скатерть и подоконник Изадоры, оставаясь там вечной коркой, но это не имело значения; захудалая обстановка и даже сама квартира будут брошены, когда вся жизненная разминка исчерпает себя и на смену старым желаниям явятся новые. Тогдашнюю эпоху пронизывал дух экспансии. Все одинаково ненавидели Рональда Рейгана, и Жюль Хэндлер поражалась, что другим людям в Америке – похоже, большинству людей – он на самом деле нравится. Прежде откровенно нелепым казался Никсон, и, насколько она могла судить, таким же был и Рейган с его набриолиненными волосами и подплечниками, как у какого-нибудь недотепы-дядюшки.

– Вы когда-нибудь замечали, – сказала однажды своим друзьям Жюль, – что у Рейгана голова как-то скособочена? По форме она напоминает резиновую макушку бутыли с этим коричневым клеем. Как же этот клей называется… а, гуммиарабик.

Все засмеялись.

– Наш президент – Клейкая Головка, – сказала она.

– И отчасти в этой связи, – продолжила разошедшаяся Жюль, вспомнив, что как-то сказала Итану еще в лагере, когда они вместе гуляли ночью, – вы замечали когда-нибудь, как похожи карандаши на колли? Ну, на Лесси?

Нет, никто не замечал. Кто-то достал карандаш, и Жюль показала: если смотреть на него со стороны, у карандаша появляются оранжевая бахрома, напоминающая шерсть колли, и черный кончик, похожий на собачью морду. Да, да, все увидели, но продолжали думать о Клейкой Голове и о том, как к собственному отчаянию живут сейчас в его Америке, в краю обширном и перегруженном.

После двадцати волосы у Жюль Хэндлер уже не вились, а ниспадали с головы отдельными прядями. Глядя на них позднее, она осознает, что волосы ее были на свой манер почти так же плохи, как раньше, хотя, по крайней мере, не хуже, чем у кого-то еще, потому что все стриглись одинаково – и мужчины, и женщины. Они делали себе дешевые стрижки в парикмахерской на Астор-Плейс, где никто не критиковал тебя, не косился раздраженно на твои волосы, приговаривая: «Ну и как вы хотите, что мне с этим сделать?» Жюль приходило в голову, что сидение в парикмахерском кресле на Астор-Плейс – противоядие от долгого просиживания на стуле в материнском доме. Она не ощущала, что здесь на нее смотрят, как целое лето смотрела на дочь Лоис Хэндлер, пока та не уехала.

Дом на Синди-драйв, который всегда был маленьким и слегка неряшливым, после колледжа казался трагичным. С тех пор как в 1974 году умер отец, мать не могла поддерживать жилище в приличном состоянии; почтовый ящик висел косо, на крыльце валялась старая керамическая тыква, доверху набитая рассыпающимися пожелтевшими экземплярами газеты Heckville Harbinger. Лоис полностью сосредоточилась на Жюль с той минуты, как та вошла в парадную дверь, и за столом, похоже, сидела и зорко следила, как дочь ест. Но на Астор-Плейс твой тощий парикмахер-андрогин – то ли он, то ли она – едва ли вообще смотрит на тебя, когда стрижет твои волосы, а глядит в основном в зеркало и на другого тощего андрогинного парикмахера в противоположном конце большого подвального помещения. Парикмахерские кресла сотрясала песня группы Ramones, и можно было закрыть глаза и слушать ее в такт странно приятным звукам собственных влажных волос, отсекаемых от головы.

А на той вечеринке почти у каждого гостя волосы были всклокочены, как у псов сразу после собачьего боя под дождем. Но не у Денниса Бойда, который сидел напротив Жюль Хэндлер, отделенный от нее толстой свечкой, как дорической колонной. У него были обычные волнистые черные волосы, оконтуренное темной тенью слегка небритое лицо и глубоко посаженные темные глаза, выглядящие так, будто под ними легкие синяки. И впрямь непонятно было, кто он и что он. В такую пору жизни можно не знать, что ты собой представляешь, но это нормально. А о людях ты судишь не по их успехам – почти никто из знакомых в 22 года не добился успехов, ни у кого не было хорошей квартиры, чего-то ценного, дорогой одежды, высоких заработков, – а по их привлекательности. Крупного сложения сосед Изадоры Деннис все еще был в рабочей одежде, его мятая белая рубашка с воротником на пуговицах наводила на мысль о комплекте чистых хлопчатобумажных простыней. Он действительно выглядел основательным, как сказала Изадора, и да, действительно напоминал молодого копа со своей короткой традиционной стрижкой, массивными руками, чистой рубашкой и характерным акцентом жителя Нью-Джерси. Не так уж трудно было представить его в униформе. В то же время он был застенчивее любого другого человека в комнате, в том числе Изадоры, девушки по имени Джанин Бэнкс, которую Изадора знала по своему родному городу, и парня по имени Роберт Такахаси из копировального центра, где работала Изадора. Роберт был невысоким красавчиком с колкими черными цыплячьими волосами и сложением, похожим на компактную игрушечную фигурку. Он был геем, рассказала Изадора, и происходил из жившей в Америке традиционной японской семьи, которая стала стыдиться его с тех пор, как он признался, и потом больше никогда не заводила речи о его ориентации. Впрочем, всякий раз, отправляясь домой в Питсбург, он брал с собой бойфренда, если таковой на тот момент был, и мать варила лапшу-удон и готовила угря в соусе для обоих, обращаясь с парочкой по-доброму.

На мгновенье Жюль подумала, что, может быть, надо познакомить Роберта со своим другом Джоной Бэем, но сочла, что Джона еще не совсем готов встречаться с кем-то после своего летнего приключения в Вермонте на ферме, где он обитал с другими членами Церкви объединения – мунистами, как их называли. В эту церковь его втянули, когда он, окончив Массачусетский технологический институт, жил в Кембридже. По причинам, которых никто не понимал, Джона легко поддался религиозной обработке, жил на ферме и считал себя мунистом, пока друзьям не удалось месяц назад уговорить его вернуться в Нью-Йорк, чтобы депрограммировать его. Теперь он отлеживался, словно отдыхая после плена, и еще не был готов встречаться с мужчинами. И все-таки Жюль могла себе представить Джону с Робертом Такахаси; это был приятный образ – два стильных, привлекательных парня с шелковистыми черными волосами.

За столом Роберт Такахаси завел разговор о том, что один из его друзей в копировальном центре, Трей Спайделл, очень болен. Роберт рассказал, что его чрезвычайно встревожило то, как это произошло. Однажды вечером после работы они вдвоем поехали в ночной клуб «Лаймлайт», и под сводами перестроенной церкви начали танцевать. Рубашки были сняты, ампулы с амилнитритом вскрыты, хотя был будний вечер, – ну а в самом деле, почему бы нет? Шел 1981 год, они были молодыми парнями с модными прическами, каждый день, просыпаясь, шли на работу, которая не требовала больших умственных усилий. Можно оставаться на ногах допоздна и танцевать. За медленными танцами следовали быстрые, они вместе скакали под «Запятнанную любовь», сердца их колотились, а потом они закончили вечер в квартирке Трея, где жили вместе.

– Мы стали дурачиться, – объяснял теперь Роберт. – Это нас заводило.

Все внимательно слушали, как будто он рассказывает небывалую историю.

– Трей очень классный, поверьте мне на слово.

– Так и есть, – отозвалась Изадора.

– А потом в комнате вроде как стало темнее, и я просто водил пальцем по его плечу, и сказал что-то типа: «Иду по точкам». А он спросил: «Что?» Я сказал: «По твоим родинкам». Он возразил, что никаких родинок у него нет, и как бы обиделся. Пошел в ванную, чтобы доказать свою правоту, я последовал за ним, он включил свет, и на нем были ярко-фиолетовые точки, словно кто-то взял фломастер и просто нарисовал их. На следующий день он в обеденный перерыв сходил к дерматологу, и на работу уже не вернулся. И теперь он в больнице, и говорят, что это рак. Очень редкая разновидность. Пригласили врачей из других больниц на консилиум. Одного даже из Франции.

Только что Трей Спайделл был в полном порядке, рассказывал им Роберт, двадцатишестилетний парень в прекрасной форме, а теперь он в Сент-Винсенте, в специализированном отделении, где занимаются сложными случаями. Роберт боялся, что в копировальном центре вентиляционная система покрылась токсичным налетом, который отравил Трея и скоро отравит остальных сотрудников, как «болезнь легионеров» пустила свои споры среди участников съезда. Он беспокоился, что следующими слягут они с Изадорой.

– Думаю, в понедельник утором нам надо уходить из копировального центра, – сказал он. – Просто валить оттуда. Жуткое место, как ни крути.

– Ты слишком переживаешь из-за этого, – ответила Изадора. – У одного из наших сотрудников рак, Роберт. Люди заболевают раком, даже молодые.

– Медсестра в Сент-Винсенте сказала, что таким раком болеют только старики.

– У моей сестры Эллен в прошлом году был опоясывающий лишай, – вставила Жюль. – Такое обычно тоже случается только с пожилыми людьми.

– Вот именно, – сказала Изадора. – Спасибо, Жюль. Если у Трея Спайделла какой-то старческий рак, это не значит, что во всем центре вспыхнет эпидемия.

– Каков мой наступательный план, когда меня что-то тревожит? – сказал вдруг Деннис, и его голос в общем разговоре удивил Жюль, поскольку она заметила, что за столом он говорил меньше остальных. Все выжидательно посмотрели на Денниса, и он, похоже, почувствовав себя неуверенно, слегка сбавил обороты.

– В общем, – продолжил он, – я вот что делаю: пытаюсь выработать себе поведенческую модель.

– Модель? – переспросила Изадора. – А что это такое? Звучит в духе разгульных шестидесятых.

– Это просто такая штука, когда ты задумываешься о том, что в твоей реакции соответствует действительности, а что нет, – ответил Деннис. Он облизал губы, нервничая из-за всеобщего внимания.

– Я знаю про модели поведения, – сказала Жюль. – Я писала реферат об этом, когда изучала психологию.

– Вот как. Здорово, – сказал Деннис.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

– Место освободите! – ни с того ни с сего громко воскликнула Изадора.

Роберт и Джанин застонали, и это ее обидело, а Жюль и Деннис промолчали, просто в легком замешательстве уставившись в свои тарелки. Затем Изадора повернулась к Роберту и сказала:

– По-моему, тебе надо расслабиться, Роберт. Всем нам надо. Именно поэтому я принесла на десерт шикарный жирный косяк.

Похоже, косяк никого особо не заинтересовал; Жюль даже точно не поняла, что это такое. Изадора порой пересыпала свою речь неестественными словечками. Роберт Такахаси остаток вечера пребывал в мрачной отстраненности, поэтому Изадора стала разговорчивее, словно боясь, что тишина в комнате разрушит один из первых званых ужинов, что она устроила в своей жизни. Обыкновенный с виду Деннис Бойд еле помещался на хлипком обеденном стульчике, который Изадора по дешевке купила в «Торговом ряду на Третьей Авеню» – одном из этих безумных магазинов с узкими проходами, торгующих мебелью, однослойной туалетной бумагой и шлепанцами, причем все это свалено в одну кучу без всякой логики. Жюль беспокоилась, что Деннис все-таки сломает стул, свалится с него и засмущается. Она не хотела, чтобы он оконфузился, он и без того неловко себя ощущал. Это заинтересовало Жюль, ведь она и сама еще слегка тушевалась в обществе, даже после колледжа, давно утвердившись в большинстве групп в роли девушки тихой, но немного забавной. Обычно ей требовалось какое-то время, чтобы постепенно войти в этот образ, и в тот вечер она перед ужином постояла у высокой книжной полки Изадоры, бормоча себе под нос, какие из книг она уже прочитала, а какие лишь якобы прочитала. Она наклоняла голову, чтобы лучше рассмотреть книги, и то и дело вытаскивала какой-нибудь том с полки и действительно начинала стоя ее читать.

После внезапного эмоционального и страшного рассказа Роберта о Трее Спайделле и последующего уныния за столом, на авансцену вышла Изадора, к ней присоединилась ее подруга Джанин, и обе долго рассказывали о своей работе в школьных буфетах. Наконец всем так наскучило слушать этих двух девиц, сидя на шатких стульях за столом, что Жюль рассказала собственную историю о работе, которая была у нее на втором курсе в Баффало.

– Я специализировалась на театре, а вторым предметом шла психология, – сообщила она сидящим за столом. – Играла в пьесах, а еще помогала преподавателю психологии, проводившему опыты на других студентах, которым платили по двадцать долларов. Я выполняла один эксперимент, в котором надо было попросить своего подопытного описать свое самое болезненное эмоциональное переживание. «Все это будет конфиденциально», – заверила я их.

Она поведала собравшимся, как эти студенты, которых она никогда прежде не знала, но, возможно, видела в кампусе, свободно рассказывали о разрывах со школьными возлюбленными, о смерти своих матерей, а однажды даже о том, как погиб, неудачно нырнув, одиннадцатилетний брат. Но произносимые ими слова были несущественны; они не знали, что единственным аспектом, который она изучала в рамках эксперимента, был язык тела. Жюль следила за их руками, за движениями головы, и делала заметки. Через какое-то время необработанный эмоциональный материал начал звучать для нее как обыкновенные откровения. Чужая боль реально овеществилась, и Жюль уже не могла ее недооценивать или пропускать мимо ушей. Она даже представляла себе, как среди этих людей сама сидит и рассказывает о смерти своего отца, и голос ее так же срывается и дрожит, как у них. Они испытывали облегчение, делясь с ней своей болью, хотя на самом деле было неважно, насколько внимательно она слушает.

По ходу ужина нога Денниса Бойда несколько раз билась об стол – этот парень был таким крупным, что для этого ему было достаточно лишь слегка приподнять ее над полом. Изадора сказала:

– Деннис, прекрати, а то это уже похоже на спиритический сеанс, – и хлопнула его по руке. Она частенько била мужчин, якобы любя.

– А что Деннис делал? – спросила Жюль.

– Ногой качал, – ответила Изадора. – Как мальчишка.

– Я и есть мальчишка, – сказал Деннис. – Ну, или был когда-то.

– Не все мальчишки качают ногами, – заметила Жюль, вроде как флиртуя на свой манер, хотя с чего принято считать, что игривость непременно свидетельствует о флирте и сексуальном интересе? Почему об этом не свидетельствует серьезность? Или грусть?

– Этот мальчишка точно качает, – сказала Изадора. – Постоянно, поверь мне.

Примерно год спустя Изадора уедет из Нью-Йорка, начнет кочевать по стране и ночевать на диванах у друзей своих друзей – за тридцать лет до того, как такой диванный серфинг стал обычным делом, – присылая Жюль и Деннису нелепые открытки с таких придорожных достопримечательностей, как Музей гамбургеров, или из «настоящего» дома старушки, которая жила в башмаке.

– Настоящего? – спросила Жюль у Денниса, когда та открытка пришла по почте. – Как может у старушки быть настоящий дом в башмаке? Она же не настоящая. Это детский стишок.

Они вместе посмеялись над Изадорой. А с 1983 года никто не слышал о ней ни слова. Затем, гораздо позже, в 1997 году, когда уже вовсю работал интернет, Жюль попробовала ее погуглить и нашла единственное упоминание «И. Топфельдт», владелицы собачьей парикмахерской в Помпано, в штате Флорида. Могла ли это быть Изадора? Она не помнила, чтобы Изадора когда-нибудь говорила о любви к собакам. В Нью-Йорке почти ни у кого в двадцать с небольшим лет не было собаки. Но жизнь явно брала людей в оборот и меняла их до неузнаваемости – даже для тех, кто некогда хорошо их знал. Собачья парикмахерша, в которую превратилась Изадора, наверняка все также шлепала по руке собачьего парикмахера в салоне и в ходе рабочего дня жизнерадостно и властно разглагольствовала о жизни. Жюль подумывала набрать номер парикмахерской «Избалованная дворняжка» в Помпано, но понимала, что если и сделала бы это, то лишь потому, что они с Изадорой были знакомы давным-давно, а не из реального желания с ней поговорить. За несколько секунд Изадора доказала бы, что до сих пор верна себе, все такая же отчужденная, высокомерная и надоедливая, даже по телефону, и Жюль сказала бы:

– Ладно, наверное, мне пора идти. Очень приятно было поговорить с тобой.

Впрочем, сильная штука – ощущать, что некогда водил с человеком знакомство.

Жюль все-таки поискала Изадору в интернете еще раз, в 2006 году, рассчитывая найти ту же самую приносящую странное утешение информацию о собачьем салоне. Определить в сети местонахождение человека из прошлого – все равно что отыскать его под стеклом в постоянной музейной коллекции. Знаешь, что он по-прежнему там, и тебе кажется, будто он там останется навсегда. Но на сей раз, когда Жюль набрала фамилию Изадоры, первой выдачей оказалось платное объявление о смерти, случившейся четырьмя годами ранее, в 2002 году, с рассказом о дорожно-транспортном происшествии на трассе в окрестностях Помпано. Аварии, похоже, всегда происходили «в окрестностях» мест, о которых ты слышала, но никогда не в них самих. Речь явно шла о той самой Изадоре Топфельдт, указывалось, что ей было 43 года, что она выпускница университета штата Нью-Йорк в Баффало, а из родных у нее осталась только мать.

– Деннис, – позвала Жюль напряженным громким голосом, сидя за компьютером и видя перед собой известие о смерти, не вполне понимая, что с этим делать и какие чувства испытывать. Хотелось заплакать, но она даже точно не знала почему. – Смотри.

Он подошел и встал позади нее.

– О нет, – сказал он. – Изадора.

– Да. Которая нас познакомила.

– До чего же грустно.

– И мне.

Жюль с Деннисом подивились обоюдно испытанной печали, которая оказалась гораздо острее и мучительнее той привязанности, что они когда-либо ощущали по отношению к Изадоре Топфельдт еще во времена их знакомства.

На той первой вечеринке Деннис Бойд сидел напротив Жюль Хэндлер, и всякий раз, когда взгляд его слегка влажных темных глаз устремлялся на нее, она ощущала новую приятную вспышку интереса с его стороны. Много времени прошло с тех пор, когда ей по-настоящему нравился какой-нибудь мальчик, или мужчина, как уже начинали называть сверстников. В студенческие годы в Баффало все носили стандартные комплекты одежды, так что тела выглядели одинаково бесполыми; в помещении же парни ходили в плотной фланели, опрокидывая в себя банки с пивом. Играли в настольный футбол – нудную игру с кучей рукояток; популярным местом был и автомат «Миссис Пакман» в задней части бара «Крамлиз», где все тусовались по вечерам в пятницу и субботу. У Жюль периодически случался слегка тошнотворный секс с двумя разными неинтересными парнями – все ребята с театрального отделения были геями или же интересовались только очень красивыми девчонками, которые учились на театральном отделении. После этого она долго стояла под душем в кабинке у себя в общаге, надевая резиновые шлепанцы, чтобы не подхватить грибок.

В блоке с ней соседствовала группа на редкость противных девчонок, не говоря уже о том, что все они были неопрятны и учились спустя рукава. Просто не повезло, что ее с ними поселили. В блоке стояла вонь, распространяемая горячими расческами для выпрямления волос. Девицы самозабвенно и с презрением орали друг на друга, как будто дело происходило в реабилитационном центре для душевнобольных. «ВЫЛИЖИ МНЕ КИСКУ, АМАНДА, КАКОЙ ЖЕ ТЫ ЛЖИВЫЙ МЕШОК С ДЕРЬМОМ!» – вопила одна девчонка через всю общую комнату с ее протекающей бескаркасной мебелью, и вывернутыми наружу коробками от пиццы, и с крохотным телевизором «Сони Тринитрон», и, конечно же, с горячими расческами, валяющимися повсюду, как рыцарские мечи в свободный от сражений день.

На первом курсе, в день, когда выпал первый снег, Жюль Хэндлер дошла до телефонной будки, расположенной через дорогу от общаги, носившей подходящее дурацкое название – «Кирпич», – и там, опуская в аппарат монету за монетой, позвонила Эш Вулф в Йельский университет. Как только Эш ответила, Жюль ощутила степень ее целеустремленности.

– Алло, – произнесла Эш рассеянным, отчужденным голосом человека, пишущего работу о Мольере.

– Эш, здесь просто ужасно, – сказала Жюль. – Такая громада. Знаешь, сколько тут студентов? Двадцать тысяч. Как целый город, в котором я никого не знаю. Я похожа на иммигрантку, в одиночку приехавшую в Америку. Меня зовут Анна Бабушка. Пожалуйста, приезжай, забери меня отсюда.

– Ах, Жюль, – ответила Эш. – Жаль, что ты расстроена.

– Я не расстроена. Я несчастна. Точно говорю.

– Потерпи немного, ладно? Ты же там всего два месяца.

– По собачьим меркам это десять лет.

– Можешь сходить в студенческую консультацию.

– Ходила. Но мне не только это нужно.

Жюль пять раз беседовала с очень милой растрепанной социальной работницей по имени Мелинда, доброй, как самая заботливая мать, сочувственно кивавшей, пока Жюль жаловалась, как глупо складывается жизнь в колледже. Позднее она с трудом могла припомнить, что сказала ей Мелинда, но в тот момент ее присутствие оказалось утешительным и необходимым, и, конечно, Жюль неосознанно имитировала некоторые приемы, применявшиеся Мелиндой, позднее, когда сама начала терапевтическую практику.

– К колледжу надо привыкнуть, – сказала Эш. – Я поначалу так же себя чувствовала, но в последнее время стало лучше.

– Ты учишься в Йельском университете, Эш, это совсем другое дело. А тут одни пьяные рожи.

– Здесь тоже многие напиваются, – возразила Эш. – Поверь мне. Если хорошенько прислушаешься сейчас, услышишь, как в Давенпорте блюют.

Жюль расслышала лишь звук чиркающей спички. Эш с сигаретой в руке часто походила на курящую фею или ангела-правонарушителя.

– Ну а здесь прямо присасываются к бочонкам с пивом, глотки под краник подставляют, – сказала она. – Да еще на следующей неделе обещают тридцать дюймов снега. Пожалуйста, приезжай на эти выходные, пока меня не погребли заживо.

Эш задумалась.

– На следующие выходные? Ладно. Мы приедем в пятницу, – сказала она.

Мы. Эш Вулф и Итан Фигмен, ко всеобщему изумлению, стали говорить «мы» и «нас» в последнее лето перед выпускным классом средней школы, и это «мы» сохранилось даже после того, как осенью они отправились в разные колледжи.

К выходным, как и было обещано, Эш с Итаном появились в Баффало, в общаге, где жила Жюль. Эш маленькая, красивая и светлоликая, Итан – взмокший и взъерошенный после долгой поездки. Они привезли из Нью-Йорка кое-какие гостинцы неотложной помощи, предназначавшиеся для того, чтобы подлечить одиночество Жюль в северной части штата. Рогалики было почти невозможно разрезать, а сливочный сыр с зеленым луком слегка расплавился, постояв у переднего сиденья под обогревателем старой машины, доставшейся Итану от отца, но они вчетвером принялись за еду в комнатенке Жюль в шлакоблочной общаге, закрыв дверь, чтобы не слышать ужасных соседок.

– Ладно, я поняла, о чем ты. Тебе надо бежать от этих девчонок, – спокойно сказала Эш. – Просто, один раз на них взглянув, я вижу, что ты не преувеличиваешь.

– Посмотри, прикинь, кто умнее всех в аудитории, – посоветовал Итан. – Послушай их высказывания. Потом пообщайся с ними после занятий и навяжи себя им.

– Навязать себя? – переспросила Эш.

– Блин, я не в этом смысле, – сказал Итан. – Боже, простите. Я такой идиот.

После выходных Жюль начала следовать их совету и часто убегала от соседок. Повсюду вокруг себя она обнаружила колонии разума; в своем несчастье она не умела их распознать. Она попереглядывалась с парой студентов из своей секции «Введение в психологию», а потом образовала с ними учебную группу. В психологической лаборатории, а позднее в студенческом союзе они с Изадорой Топфельдт и еще несколькими слегка альтернативными личностями сидели на модульной мебели и разговаривали о том, как все они на дух не переносят своих соседей. Потом они пошли на другой конец кампуса, в бар под названием «Бочка», и все напились ничуть не меньше завсегдатаев «Крамлиз». Дело происходило на севере штата Нью-Йорк, где снег ложился слоями, вздымаясь, как оставленный без присмотра лимонный пирог с безе в «Хеквилл дайнер». Они пили и пили, ощущая уют и родство, пусть даже без особой близости.

Изадора Топфельдт, шумная и широкоплечая, выкрикивала резковатые, но правдивые замечания.

– По крайней мере, ты быстро сообразила, что, если будешь забавной, это пойдет тебе на пользу, – сказала она Жюль. – Наверное, это спасло тебе жизнь. Но ты не настолько забавна, без обид, так что тебе, наверное, надо развивать и некоторые другие качества, если сможешь.

Изадора предпочитала винтажные платья с застежкой на спине; в своей комнате в общаге, а потом и в квартире за пределами кампуса, она всегда заставляла Жюль затягивать молнию, и однажды наступит момент, когда ей придется чуть запнуться и протащить застежку над большим куском плоти. Тогда она задержала дыхание, словно бы так проще пройти по опасному маршруту. Их дружба продолжалась до конца учебы, а потом доползла и до первых месяцев после выпуска, но, вероятно, недолго еще ей было суждено длиться, предполагала Жюль, потому что Изадора была нищей и, как в итоге выяснилось, бесконечно самовлюбленной.

Однако в первые месяцы 1981 года, ровно за 21 год до смерти Изадоры Топфельдт, когда дружба еще теплилась, Изадора стала учиться устраивать взрослые вечеринки, и в тот вечер гости послушно сидели за ее впервые разложенным столом в квартире на 85-й Западной улице. В тот год везде подавали курицу «Марбелья». Черносливины, эти непопулярные плоды, измельченные и блестящие, с мясистыми потрохами, наконец оказались к месту. Недолгое время все блюда посыпали кинзой, и за столом возникало легкое оживление с разговорами о том, нравится приглашенным кинза или нет, и непременно кто-нибудь из присутствующих заявлял: «Терпеть не могу кинзу. На вкус как мыло».

Изадора поскребла по дну сервировочной тарелки и сказала:

– Есть ли на свете что-нибудь печальнее тонюсенького кусочка несъеденной курицы на вечеринке?

– Хмм, – откликнулась Жюль. – Есть. Холокост.

Повисла пауза, потом раздался неуверенный смех.

– До сих пор меня убиваешь, – сказала Изадора.

А для сидящих за столом добавила:

– В колледже Жюль была очень забавной.

– Приходилось, – сказала Жюль. – Я жила с самыми противными девчонками. Надо было сохранять чувство юмора.

– Ну а какой была в колледже Изадора? – спросил у нее Деннис.

– Деннис, колледж был еще только прошлой весной, – вставила Изадора. – Я была такой же, как сейчас.

– Ногу придержи, – предупредила она, поскольку казалось, что Деннис того и гляди еще раз приподнимет стол коленом.

– Да, – сказала Жюль. – Она была такой же.

Но, конечно, сейчас Изадора ей нравилась меньше, потому что она меньше в ней нуждалась и видела ее отчетливее. Эш с Итаном и опять же Джона были друзьями, с которыми она виделась и разговаривала постоянно.

– А какая она сейчас? – спросила Жюль. – Вы же соседи.

– Да она меня в страхе держит, – сказал Деннис.

На мгновенье настала тишина, а потом все одновременно рассмеялись, словно бы прикрывая случайный момент истины.

Деннис ушел рано, сославшись на то, что ни свет ни заря ему предстоит играть в тачбол в Центральном парке. Никто из гостей не мог себе представить, как можно вставать в такую рань на выходных, особенно ради спортивных игр.

– Мужская компания собирается на Овечьей поляне, – пояснил он.

И, обращаясь к Роберту Такахаси, добавил:

– Надеюсь, ваш друг скоро поправится.

Затем он откланялся с легкой улыбкой, адресованной либо всем присутствующим, либо, возможно, персонально Жюль, и направился вниз по лестнице в свою квартиру.

Как только он ушел, Изадора тут же заговорила о нем.

– Мужская компания, классно же, да? – сказала она. – Знаю, с виду кажется, будто он сделан из простых деталей – не в том смысле, что примитивных, а просто не из таких засранных, как у нас. Но истина сложнее. Да, он вполне нормальный, играет в тачбол, не такой вечный нищеброд, как мы.

– Говори за себя, – возразил Роберт Такахаси.

– Но на самом деле он депрессивный. Он мне рассказывал, что на первом курсе в Ратгерсе впал в настоящую депрессию и по сути сломался. Перестал ходить на занятия, не сдал ни одной работы. К тому моменту, как он попал в систему здравоохранения, целый год почти не появлялся в столовой – карточка у него вроде бы так и осталась не просканированной. Питался одной лапшой быстрого приготовления, даже не заливая ее кипятком.

– Как можно это есть, не заливая? – спросила Джанин. – Саму лапшу или пакетик с приправами? Или и то и другое?