Дельфин Игнатенко Николай

Владелец был удовлетворен увиденным. Спустя еще несколько дней репетиций уже в самом «Дельфине», времени на подготовку первого вечера стало совсем мало, поскольку Сагаделло хотел заявить о себе настолько рано, насколько это было вообще возможно. Общим косметическим состоянием «Дельфина» было сложно быть довольным на все сто процентов, но отмытый и свежий зал театра действительно дарил надежду на перспективы.

Лука стоял в середине зала и поочередно переводил взгляд с одного тоннеля на другой, задумчиво почесывая уже налитую смесью переживаний и позитива бороду.

– Мы теряем козырь в рукаве, не используя их в качестве визитной карточки. Скажи мне, у какого еще театра есть такая планировка?

Август бормотал на сцене очередной мотив, попутно помогая себе игрой на гитаре, а Октавия переходила от одного столика к другому и не отрывала глаз от своих зарисовок в блокноте, потому ответил Луке человек в пёстром разноцветном костюме, сидевший на центральном месте в первом ряду в нелепых солнечных очках:

– У нас даже музыка не подогнана, о каких тоннелях речь?

Лука расчистил место в середине помещения от столиков и вертелся на все триста шестьдесят градусов, обозревая комнату. Повесив пиджак на спинку стула, он закатил рукава на рубашке и закрыл глаза рукой от нависающих а-ля Голливуд волос.

– Это у вас музыка пока не подогнана, Эрик. Я же хочу, чтобы помимо музыки у нас за душой было еще что-то. Что-то вроде атмосферы, освещения, дизайна.

– Твои рассуждения еще душнее моих.

Попугай нескромно занимал центральное место за столиком в первом ряду и очень много шумел, когда музыка не играла: давал советы, расщеплял ноты на атомы и собирал заново, а также покрикивал на оркестр, пополнившийся его оформившейся лидерской персоной. Музыканты из The Juice старались произвести впечатление не только на окружающих, но и самого Луку, словно бы доказывая, что последние пару лет простоя не только не ухудшили, но и закалили их с музыкальной и духовной точки зрения. Присутствие уважаемого композитора, к странностям которого привык весь музыкальный округ, только усиливало активность работы над репертуаром.

Колоритная публика, окружавшая Луку, пока он стоял в центре «Дельфина», обозревая его фасад, которая по определению не могла сработаться, тем не менее выдавала нечто очень похожее на выстраданное полотно из разных кусочков, но сшитое настолько качественно, что это было заметно только профессионалу. С первыми нотами каждой песни Эрик переходил на яростный шепот и перемещался к краю сцены, оттуда бесконечно жестикулируя и указывая пальцами то в небо, то в сторону своих желтых туфель, но делал это так, чтобы Август не отвлекался на него.

Еще одной особенностью «Дельфина» было расположение зоны оркестра, который не сидел рядом музыкантом, а вещал из двух мини-сцен, утопленных у основной, и служивших своеобразными крыльями пространству солиста. Повернутые слегка боком к зрителю и лицом к артисту и, находясь на расстоянии от него, они словно бы играли из полутьмы, так как освещение в той части сцены изначально было поставлено очень скудно, а переделывать всю электрику новой труппе не хотелось: шарм в этой задумке некий был.

– В конце концов, в «Дельфине» и так слишком многое было необыкновенным, и от одной странности мы точно не потеряем, а, быть может, и выиграем.

Лука, спрятав руки в карманы, бродил по центру зала, заслушиваясь тем, как плавней, ритмичнее и ровнее становится музыка у него за спиной из-под рук и голосов сразу нескольких маэстро. Его тревожило внутреннее устройство зала театра, он хотел придать «Дельфину» тот самый дух, сейчас выветренный многолетними выступлениями дешевых уличных артистов и жадными руками Алекса Сагаделло.

Убрав прядь волос с челки в сторону затылка и задержав руку в таком положении на макушке, Лука вновь отправился в тоннели, огибающие зал. Их устройство каждый раз удивляло писателя, он раз за разом проходил по полутёмным коридорам, снова и снова рассматривая их структуру. Наконец, выйдя из одной трубы, он очутился в большом холле с гардеробом, подпираемом колоннами. Благодаря усилиям труппы и нескольких наемных работников в последние дни здесь кипела работа по очищению театра от многолетнего мусора, который сначала перекочевал именно сюда, в главный холл, а уже впоследствии в множество машин, отправивших его в небытие.

Лука усмехнулся, вспоминая его самого, покрытого пылью, старым гипсом и засохшей краской, выносящего из гримерок очередной ящик с обломками и мусором. Работа по преображению театра всё еще шла, но не в то время, когда труппа проводила репетиции. По их окончанию работники возобновляли лечение театра, а Лука и Август оставались им в помощь. В последние дни к этому занятию приобщились и другие члены коллектива, все, кроме Эрика, который не терпел грязи и, извиняясь, уходил. Такими темпами обновление «Дельфина» шло скорым темпом, как и исчезновение финансовых запасов братьев.

Возвращаясь в зал, Лука неожиданно остановился возле потрескавшейся стены одного из тоннелей, и обратил внимание на куски старой краски, еще не опавшей с рукава театра. Сейчас оба тоннеля имели темно-серый цвет материала, оказавшегося под краской, хотя один был потемнее, а второй – посветлее, однако Лука заметил другое, вроде бы очевидно, но открывшееся только сейчас:

– Не кажется мне, что те люди, которые строили этот театр, просто выкрасили два тоннеля по принципу зеркальности.

Октавия, последовавшая за другом в тоннели, пожала плечами:

– Почему нет?

Писатель еще раз потрогал обшарпанную стену.

– Потому что это слишком банально.

Лука улыбнулся и отправился в главный зал, выглядывая жестикуляции Эрика через прозрачное, но все еще грязное стекло светлого тоннеля.

– Что бы это ни значило, мы не станем отступать от традиций и тоже выкрасим их в надлежащие цвета. Кроме того, я уверен, что в этом есть какой-то смысл, задумка.

Глава 10. В лучах бездонного прожектора.

По окончании очередного спектакля в «Равенне», Лука приостановился перед массивными дверями главного входа и обернулся вслед впечатлениям. Гигант тоже был устроен очень необычно, пускай и не настолько артхаусно, как «Дельфин». От центрального входа до главной сцены протянулась широкая аллея, впоследствии дававшая проходы к местам в партере, причем около четверти её скрывалось в полной кромешной тени, и те запоздавшие зрители, которые невпопад перешагивая платья и смокинги, искали свои места, прежде выплывали словно бы из черного тумана. Подсветка в этой части причудливой аллеи наверняка была, но Лука отдал должное то ли задумке, то ли случайности.

Постепенно выходя из зала, молодой человек поймал себя на мысли, что уходить из «Равенны» он не хочет. Дело было не в предчувствиях, а в банальном переизбытке эмоциями, которые он получал от посещения этого места. Лука Николс был по-настоящему зажжен, и вопрос был только в длине фитиля. Писатель стал петлять небольшими проходами в лабиринте служебных помещений и множества небольших комнат и даже сцен, вроде той, которая навеяла Луке «Дельфин» некоторое время назад. В тот раз, который дал обратный отсчёт к большим переменам в жизни всех, кто так или иначе верил в то, что, находясь рядом с Лукой, можно рассчитывать на действительно необычные события. Уже сейчас Лука начинал понимать, что его история, с недавних пор каждую пятницу кольцующаяся на «Равенне», рано или поздно наберет скорость в этой центрифуге и сам писатель вылетит из неё в открытый космос, но как – он пока не представлял.

Писатель расстегнул пиджак и засунул руки в карманы, оглядываясь в сторону камер наблюдения. Ему жутко нравилось просто находиться в этом месте, большом, необычном, месте, которое могло расшевелить его вдохновение каждым его спектаклем. Он поймал себя на непроизвольной улыбке, устремлённой в красную ковровую дорожку, ведущую прямиком к главному входу в зал. Лука остановился, понимая, что ходит кругами и, оглянувшись, вдруг заметил, что дверь в комнату звукорежиссёра открыта. Более того, звуки, доносившиеся оттуда, явно намекали на какие-то приготовления. Лука был заинтригован и, не думая об охране, которая редко навещает внутренние комнаты «Равенны», а на камеры смотрит еще реже, заглянул внутрь студии звука, выходившей панорамными окнами прямо на сцену и находящейся над залом, издалека пялясь на сцену. Тучный звукорежиссёр, не издавая обыкновенного пыхтения, откинулся на спинку своего стула и поправив длинные, немного тронутые сединой волосы, прислонился к пульту. В наушниках он не слышал ровным счётом ничего, из того, что происходило вокруг, и это позволило Луке безнаказанно остаться в дверном приёме.

Занятый своим делом мастер не обращал внимания на силуэт в проходе: его пальцы ловко щелкали по панели, а сам он параллельно переезжал на стуле с колесиками к панели со светом, также располагавшейся в этой большой организационной студии. Сейчас вместо нескольких человек здесь был только один звукорежиссёр, метавшийся между компьютерами и пультами, и везде справлявшийся на удивление здорово и складно. Луке не позволял уйти вопрос, ради чего он работает за весь штат. С момента окончания спектакля прошло около часа – писатель посмотрел на часы. Без четырёх час, действительно. Уже пятьдесят шесть минут он просто бродил по «Равенне». Звукорежиссёр окончательно перешел к технике освещения зала, оставив звуковые компьютеры и пульты в гордом одиночестве, однако застыл в некой полупозиции, готовый сорваться к ним в любой момент. Он подергал за несколько рычагов, к удивлению Луки, дав мощи центрального луча прожектора вырваться на сцену. Писатель спешно вышел из комнаты техников и подобрался к главному входу в зал. Услышав движение, Лука оторвал ухо от массивной двери и слегка приоткрыл её, достаточно, чтобы было видно происходящее на сцене, но не без риска оказаться пойманным из-за шума.

По помещению разнеслись первые аккорды музыки, а на сцене, в золотых лучах бездонного прожектора, стояла девушка. Она мягко покачивала головой в такт музыке, отчего её волосы теряли необыкновенных черт лицо среди множества прядей и пустого зала. Мягко вступив, она запела, прикрыв большие зелёные жемчужины глаз ресницами. С приближением к припеву, она повысила голос, и раскрыла в полный тон всю красоту как исполняемой её баллады, уже где-то слышанной Лукой, так и собственного голоса. Вторая половина лица, периодически скрывавшаяся за прической, снова спряталась в их сени, предоставив замершему в темноте зрителю лишь озорную и теплую улыбку чуть склонённой головы. В проигрыше девушка едва улыбнулась и потупила взгляд, то ли стесняясь своей затее, то ли получая настолько большое удовольствие, что его нельзя было выразить обыкновенным смехом, при этом её глаза трогательно блестели.

Нельзя было сказать наверняка, плохо ли было Луке Николсу в этот момент, но своих ног писатель точно не чувствовал, а дыхание перехватило. Облокотившись на закрытую часть двери, Лука сейчас уже понимал, что артистка его не видит, и всё, что захватывало его внимание сейчас – это то, как девушка ловит очередную строку из глубин своего большого сердца. Это была баллада «Freedom», которую Лука слышал много лет назад. В ней есть и мужская партия, которую артистка пела полностью наравне со своей частью. К моменту последнего припева она обхватила микрофон обоими руками, и Луке показалось, что она здесь и сейчас разольется в виде голоса в нечто неосязаемое, до чего не получится дотянуться, в нечто, так ярко и блестяще маленькими каплями светящееся в необъятных глазах. Писатель с последними аккордами прикрыл дверь, и, убедившись в том, что каблуки певицы направляются к главному входу, свернул в проулки «Равенны», выйдя через несколько минут блужданий в подсобку на первом этаже. Открыв окно, Лука прислушался к звонкому, чистому и мелодичному даже без музыки голосу, о чем-то переговаривавшемся с сиплым звукорежиссёром. Помедлив несколько секунд, Лука спрыгнул в тьму парка, закинув пиджак на плечо.

***

Программка не оставляла шансов соврать: девушку звали Эмилия, и она работает в труппе «Равенны» после того, как заявила о себе на телевидении в одной из запоминающихся ролей. Большей информации украденный из театра буклет не содержал, интернет тревожить желания не было, а фотография с незабвенными зелёными глазами, чуть озорно рассматривавшими Луку по ту сторону глянцевой бумаги, оказалась настолько красивой, что писатель бережно спрятал её в карман. «Дельфин», получив карт-бланш от владельца и публики, уходил на финишную прямую подготовки к масштабному шоу с программой, от которой Август должен быть стонать в кресле, а Эрик кивать головой, почитывая черновик сценария, написанного даже не им. Заручившись поддержкой рекламных агентств по связям Луки, пиар-кампания «Дельфина» набирала обороты уже сейчас. Довольный Август сидел на сцене, свесив ноги в том месте, где она была особенно высока – у самого устья, ведь музыканты попадали в ров из того же помещения, что и солист на свою сцену. Лука отказался от своего обычного официального костюма и пристроился на одном из столиков в зале, облачённый в клетчатую ковбойскую рубашку с закатанными рукавами и джинсы, в которых чувствовал себя самым комфортным образом:

– Нам нужно попасть на приём в «Равенне».

– Зачем? Потолкаемся несколько часов, чтобы ты посмотрел на неё с открытым ртом, а после уйдем? Даже если ты перебросишься с ней парой слов, то…

– То я положу начало хоть чему-то. Услышу слова в свой адрес, отправлю свои ей.

Лука приподнялся и негромко продолжил:

– Мы познакомимся. Этого будет достаточно.

Старший брат прошелся вдоль тоннелей, проводя рукой по застеклённой части коридора.

– С чего-то нужно начинать. Такого шанса мне жизнь может больше не выдать.

Август негромко усмехнулся, но смех его был скорее понимающе – сочувствующий: сам младший брат выглядел уже не растерянным, как когда Лука нагрянул к нему с рассказом, а вдохновлённым.

– Допустим.

Лука поправил браслеты на руке.

– Через неделю там благотворительный вечер. Мне по статусу туда дорога открыта. Вот Марк-то обрадуется.

– Последние месяцы я ношу туда твои работы. Тут скорее ты топаешь туда с Августом Николсом, чем я с тобой.

Лука пожал плечами и вопросительно посмотрел на брата:

– Скажи, что это твое условие.

– Условие?

– Потешу твое самолюбие в виде прицепа, чтобы ты пошел со мной, так и быть?

– Черт, нет, конечно, нет. Это шутка, не будь таким дотошным.

– Но звучало это именно так.

– У меня многое звучит не так, как оно есть на самом деле. А тебе советую прекратить нервничать до такой степени, что…

– Песни?

– Все, кроме оскорблений. Их ты распознаешь быстро.

– Доводилось.

Лука положил руки в карманы и отмерил несколько шагов.

– Так пойдешь?

– Куда я денусь?

Август снова закурил.

– И почему у нас в городе так много театров? Где социальное обеспечение? Неужели все актёры?

Один большой парадокс. Фрагмент интервью Луки Николса для AuthArt. Часть 2.

– Вы верите в любовь с первого взгляда? И как для вас это понятие меняется с точки зрения драматурга, личности и верующего человека?

– Если отвечать однозначно, то скорее да, нежели нет. Я пока не встречал никого, кто сразу здесь и сейчас влюблялся именно во внутренний мир другого человека, влюблялся настолько, чтобы это стало смыслом его жизни. Давайте не забывать, что сначала смотрят глаза – зеркало души, а уже потом думает голова, и как бы вы ни хотели это спрятать, происходит всё именно так. Вы увидели такую красоту, которая мгновенно сожгла все листки вашей тетрадки внутреннего мира, у вас перехватило дыхание, вы почувствовали щекотку где-то в области груди, либо спускающуюся к животу, либо окончательно перекрывающую кислород вам тёмной ночью. И только тогда вы сделаете шаг навстречу, если хватит духа. Если в вас нет огонька, который можно, кстати, здорово скрыть и нарваться впоследствии на проблемы с собственной совестью, имеющей свойство горчить, то и дальше пары взглядов дело не зайдет. Но мы же говорим о любви, правильно? О Любви, вернее. Начало всего одно – вы проверите, насколько красивую мелодию на ксилофоне души отыграет тот, кого увидели глаза. Именно в этот момент, в тот самый миг вы внутренне примете решение, в котором потом можете и не сознаться, поскольку оно будет непроизвольным. Вообще-то, всё, что связано с Любовью нельзя на делить на разные взгляды с точек зрения одного человека. Не понимаю, когда один человек говорит о любви в нескольких мнениях, тем более в моей профессии. Это не просто лицемерие, это отказ от собственных взглядов, которые ты в той или иной манере проповедуешь в книгах. Ты как писатель, как личность, как просто человек с улицы, должен говорить одно и то же, придерживаясь того, что ты хочешь донести. Всё идет через взгляд, а потом вы уже решаете, топить ли себя в переживаниях, заботах и целых городах в глазах другого. Скажите, если не так? И насколько сильно вы влюбились то, что олицетворяет, в виде внешности, нутро того или иного человека, будет зависеть глубина вашего погружения.

– Расскажите о музыке в вашей жизни. Вы не раз говорили, что у вас нет голоса, чтобы запеть.

– До сих пор считаю, что музыка в моей жизни – это один большой парадокс: я люблю музыку всей душой, но музыкантом себя назвать не могу. Сложно представить, что бы я любил из занятий больше, нежели литературу и музыку. Театр и кино, возможно. Но вот как бы я ни причислял музыку к своим по-настоящему необходимым частям жизни, без которых белый свет будет не мил, пока это происходит только в моей душе. Приведу вам пример. Стоит мне представить героиню, источник вдохновения, актрису, скажем, изобразить её тепло, понять за несколько мгновений, что же стоит за её большими и добрыми глазами, чуть прищуренными в улыбке и скрещёнными на груди руками, то я знаю, как я переложу это на бумагу, и какого я подберу ей принца на белом коне. Я знаю, что это будет, условно, сказка для взрослых с неоднозначными персонажами и размытым представлением о добре и зле, аллюзией на общество, допустим. Видите? Возможно, я бы мог изложить эту историю в одном-двух куплетах баллады или блюзовой песни, но смог бы я по-настоящему правильно озвучить эту сказку своим голосом. Это вопрос духа, вопрос эмоций. Я считаю, что настоящие артисты, как, например, мой брат, проделывают куда больше труда, нежели писатели и композиторы, потому что перед ними стоит задача озвучить то, что до них было лишь написано на бумаге. Кому из вас не было проще написать список своих дел или недостатков на бумаге, чем озвучить его вслух, своим голосом. Недаром говорят, что слово имеет силу, проговоренное слово. Так вот правильно донести музыку – это талант, которым я не уверен на все сто, что обладаю. Я склонен полагать, что это во мне всё-таки существует где-то рядом с другими способностями, но повода расширять свой арсенал у меня пока не было. Думаю, чтобы это Чудо произошло, его должно вынуть другое Чудо. Ну и да, у меня нет голоса. (Смеётся)

Ноябрь.

Глава 11. Беззвучный диалог глаз.

Август звучно хлопнул дверью машины и застегнул пиджак на нижнюю из двух пуговиц. Сегодня его светлые волосы были всё так же неаккуратно длинны, но уложены назад гелем, что он объяснял не суеверием относительно стрижки до концерта, а стремлением достойно выглядеть на благотворительной вечеринке, не отступая от образа. Тем не менее, перед концертами Август непременно стригся, нарушая все стереотипы, чтобы следовать своим. Лука был одет в серый костюм-тройку и солнечные очки, потому что начало мероприятия было запланировано на пять часов, а в последние дни осенняя погода стала давать сбои, пуская яркое солнце на орбиту дневных забот. Правую руку писателя украшали многочисленные металлические и несколько вязаных браслетов, на левой же главенствовали над татуировками большие часы, которые Лука надевал только при выходе в свет. Прическа старшего брата была традиционна для него, впрочем, сделанной с особой аккуратностью: волосы были подняты и уложены в правую сторону, но часть челки всё равно отделялись от общего смоляного ряда и слегка нависала надо лбом тонкими полосками.

В целом, братья выглядели безупречно, что давало Луке повод для энтузиазма. Он не считал себя любителем прихорашиваться, но в этот раз сделал это с особой охотой. Николсы двинулись в сторону главного входа в «Равенну», днём выглядевшей еще более массивной, нежели ночью. Отдав приглашения, с особой бережностью подписанные Марком (Еще бы, Лука согласился на посещения светского мероприятия, что создавало бесценную рекламу книгам и издательству), Лука толкнул главную дверь и, сняв очки, замер с ними в руках.

«Равенна» была полна людей в костюмах и пышных платьях. Впервые писатель видел, чтобы все люстры театра горели в дневное время, которые, вкупе с солнечными лучами, пробивающимися через массивные готические окна, создавали непередаваемую игру блик и цвета на полу исполинского театра. Братья подошли к краю балкона, от которого вниз, к столам и небольшой сцене, вели две полуспиральные лестницы, и стали рассматривать происходящее внизу.

– Если здесь не будет труппы, я немедленно уезжаю.

– Тогда ты будешь вторым у выхода после меня.

Август хлопнул Луку по плечу и спустился в зал по правой лестнице, старший брат предпочёл левую. Братья воссоединились у основания лестницы и продолжили путешествие в зал, который был полон еды, людей и разговоров. Как это всегда бывает на приёмах, их встретили подносом с шампанским, от которого ни один из разведчиков не отказался.

– План такой. Лука отхлебнул из бокала и пристроился в углу большого главного зала аккурат около одной из серых каменных стен.

– Мне нужно как можно меньше людей, чтобы успеть выделиться из толпы. Разговор вряд ли будет длинным, потому что желающих покалякать на таких мероприятиях всегда выше крыши.

– Тебе может удастся увлечь её собой на целый вечер. И не придётся отстреливаться взглядами и улыбками в сторону друг друга остаток ночи.

Лука хмыкнул и качнул головой:

– Чем больше мне выпадет времени – тем лучше, но хватит и нескольких минут, чтобы запомниться.

– А на то, чтобы донять меня этим – несколько часов.

Писатель улыбнулся и провел глазами по залу:

– Давай осмотримся. Если найдешь её – дай знать. Ты на верхнем этаже.

Август вынул из нагрудного кармана ту самую программку «Равенны» с фотографией Эмилии, уже успевшую помяться у него в окрестностях груди, и не спеша оглянулся.

– Без разогревов? Я бы пропустил бокал-другой.

– Найдешь, и у тебя будет на это предостаточно времени, пока определишь бойфренда или ухажеров. Трезвым у тебя прицел сбивается.

– Надеюсь, ты же будешь жертвовать в честь покровителей этой вечеринки?

Август бросал свои подозрения уже в спину исчезавшего в реке из смокингов Луке.

Глава театра Христофора Леон не создавал впечатление человека, способного быть ответственным ни за что, кроме скромного паба на пересечении улиц около порта. Особой отличительной чертой этого высокого и худощавого человека с рыжими бакенбардами и лысиной на затылке был невиданной мощи и подвешенности язык. Леон перемещался по залу, переходя от одного островка известных в определённых кругах города людей, и везде стремился казаться в доску своим, и, что интересно, у него это нигде не получалось, поскольку поддержать какую-либо другую тему, кроме театральной, он не был в состоянии. Около дальней колонны он встрял в сулившую перспективу беседу с известным художником-авангардистом, но довольно быстро осел в ил из собственных ожиданий, не сумев поддержать термины профессионала и искусствоведа соответствующими познаниями со своей стороны. Переметнувшись в центральный круг, он было нашёл некое понимание у кинематографистов, но вскоре под предлогом признания только одного актёрского ремесла – театрального, а не «фотоаппаратного», руководитель театра уже избегал вопросов о долгах и труппе собственного детища.

Наконец, Леон осел у одного из столов с закусками, где случайным образом оказалась часть творческой группы «Равенны». Почувствовав знакомую почву, глава Христофора расцвел, не замечая, что от труппы постепенно отваливались части людей, стремившихся найти траву позеленее для разговора.

– Я решительно не понимаю, почему у вас в «Равенне» настолько редко происходит смена репертуара. Вы можете давать один спектакль два месяца кряду.

Еще больше раскрепостило Леона блюдо с канапе самого разного сорта, потому мысли его стали еще более уверенными и сильными, а их изложение приобрело форму лёгкого превосходства:

– У нас спектакли идут не больше двух недель, и то это с творческими поправками по ходу действия – в Христофоре, знаете ли, каждая программа отличается от предыдущей.

Симон, один из костюмеров «Равенны», и одетая в светло-коричневое вечернее платье необыкновенной красоты девушка с ниспадающими на плечи густыми каштановыми волосами, переглянулись.

– У всех свои репертуары, кто-то по канапе специалист, а кто-то по бизнес-вопросам. Друг у друга не отнимем хлеб.

Девушка расплылась в широкой и тёплой улыбке и отбросила прядь уложенных на левую сторону лица волос, открыв для света люстр вторую половину лица и хлопнув ресницами. Актрисе не меньше других надоело общество Леона, но она не уходила, оставляя других на растерзание главы театра Христофора, принимая удар на себя. Если при этом на лице у костюмера было написано явное раздражение вопросами и рассуждениями Леона, то девушка не имитировала сияющей улыбки, а искренне снисходительно и понимающе относилась к причудам гостя, кивая вслед его фразам и эмоционально поднимая брови в такт вопросу.

– Знаете, я всё еще нахожусь под впечатлением от вашего последнего спектакля. Хотя вы и слегка переборщили с драмой (Леон слегка подался вперед, словно сообщая тайну), он вышел на загляденье. Ах…

Глава театра проигнорировал терпкую, но добрую колкость в адрес его манеры ведения экономических дел в своём театре, поскольку, вероятно, был на своей волне. Леон завис в полупозиции, перебирая пальцами в воздухе, вспоминая то самое название спектакля, отчего создавалось положение, что ему стало плохо как минимум с сердцем.

– Как же он…

Пока Леон демонстрировал скудную память и внимание для главы крупного театра в попытках обнаружить за задворках название просмотренного несколько дней назад спектакля, девушка, склонив голову и снова спрятав часть лица за непослушной прядью, ждала от него ответа. Вдруг её зелёные жемчужины, блуждающие по залу из-под укрытия прически, поймали взгляд чёрных глаз и, неожиданно для самой красавицы, остановились, как прикованные. Девушка отвернулась от собеседника и перевела всё свое внимание на незнакомца.

– «Фимбулвинтер».

К троице неторопливым шагом приблизился молодой человек с бокалом в руках и, с трудом оторвав взгляд от актрисы, повернулся в сторону Леона.

– «Зима Великанов», если дословно. Допускаю, что вы всего лишь запамятовали, хотя этот сценарий лежал на столе и в вашем театре тоже.

Леон поднял брови, обнажив складки на лбу.

– Неужели?

Молодой человек улыбнулся и едва заметно кивнул главе театра Христофора.

– Безусловно. Я не сомневаюсь, потому что это мой сценарий, который я отдал в «Равенну» под одним из псевдонимов. Написанное под собственным именем они почему-то игнорируют, но я не тщеславен, главное, что труппа и зрители приняли пьесу. Её принес в театр мой брат.

Леон поджал губы, кивнул сценаристу, пробормотав что-то вроде «Хорошего вечера», и исчез в поисках других, более сговорчивых свободных ушей. Молодой человек вновь повернулся к актрисе, провожавшей главу Христофора удивлённым взглядом, а затем обратившей оружие своих сине-зелёных звезд на писателя. На фоне подведённых ресниц её глаза казались необъяснимо светлыми и излучали столько всего, что голова у сценариста слегка пошла кругом. Отпив из бокала и едва обнажив множественные браслеты движением руки к лицу, темноглазый спаситель протянул правую руку девушке:

– Лука.

Она, улыбнувшись, вложила свою руку в его и слегка пожала её, а затем изящно вернув, в бесчисленный раз поправила прическу, едва прищурив глаза.

– Эмилия.

– Без фамилий и пируэтов?

– Я знаю вашу, а вы, наверняка, мельком слышали мою, раз находитесь в «Равенне».

В этот момент у Луки вновь перед глазами всё поплыло по-настоящему, а лампа, сияющая за спиной у девушки, ослепила писателя её силуэтом. Лука, сделав усилие над собой, пожал руку и третьему человеку, ставшему свидетелем фиаско Леона – костюмеру Симону. Эмилия с любопытством взглянула на Луку, вновь отпившего из бокала и звонко, но негромко спросила:

– Это действительно был ваш сценарий? «Фимбулвинтер»?

– Конечно, мой. Освободить вас от уз страшного дракона было куда приятнее оружием, которое лежало у него в замке.

Оглянувшись по сторонам, он продолжил, развивая тему и глядя с улыбкой на отвечающую ему тем же девушку:

– На самом деле, я и вправду не понимаю, почему у вас не берут мои произведения, подписанные собственным именем. Сначала я думал, что тут у вас в труппе мой злобный завистливый однокурсник, не пропускающий пьесы, но вы не очень на него похожи. Если только издалека.

Лука сделал рамочку из пальцев, направленную на Симона, что рассмешило Эмилию, а Лука как завороженный следил за её движениями, опустив портрет из конечностей.

– Для «Равенны» я подписываюсь разными именами, а носит их сюда мой брат или друзья. Вы в них блистаете, а я любуюсь вами в моей пьесе и моей пьесой в вас.

Писатель окончательно допил содержимое бокала, изрядно осевшее в нём, и опустил его на удачно проносившийся мимо поднос официанта, который чудом удержал равновесие посуды. Эмилия, не отрывая взгляда от глаз Луки, ответила:

– Я действительно слышала ваше имя, оно весьма известно не только в наших кругах, но и по городу в целом.

– Иногда это доставляет неудобства, я не могу сходить в ресторан или просто посидеть в парке с черновиком на колене. В итоге трачу всю пасту на автографы. Что же, зато ребятишки в восторге. Автографы – обязательная программа.

Эмилия посмеялась над шуткой и понимающе кивнула, озарив лицо неожиданной серьезностью. На какое-то время воцарилось молчание, сопровождавшееся недоумением Симона от беззвучного диалога глаз молодых людей, прерванного раздавшемся со сцены монологом какого-то самовлюблённого мецената. Взгляды несли в себе разное, что заметно сбавляло уверенность в еще недавно полной шкале Луки, который всеми силами пытался оттолкнуться в импровизации от чего-либо, при этом не показывая своей тревоги. Эмилия одаривала его удивительным взглядом, будто бы совершенно разоружая его намеренно, будто не веря в то, что этот человек мог совершенно случайно оказаться в этом месте в это время. Девушка скользила от одного края глаз Луки к другому, словно бы догадываясь о тайне, которую теперь знают уже двое, но еще не осознав, что это за тайна.

Её обжигающий бег по теряющему температуру в этом физическом парадоксе Луке заставлял того впутываться в пространство из двоих, при этом тот, изо всех сил сдерживая нервозность и монолитную привлекательную непоколебимость, чувствовал, что с удивлением входит в зону комфорта. От вторжения оба вздрогнули, Лука немедленно потянулся к новому бокалу, а Эмилия опустила взгляд в смущённой улыбке. Поймав странный взгляд Августа, обитавшего в углу зала с очередным канапе в руках, Лука, тем не менее, вновь обрёл нити управления собой:

– Я удивлён вашей выдержке в беседе с Леоном. К несчастью, он порой заделывается моим работодателем.

Эмилия пожала плечами.

– Он гость, а я отчасти хозяйка. Люди бывают разные, и я стараюсь относиться с пониманием к их причудам, потому что мы все не без них, верно?

Лука вспомнил Эрика, шипящего из ярко-желтого костюма на сцену и самого себя в рубашке на подтяжках, и кивнул.

Девушка продолжила, расплываясь в улыбке по ходу фразы, отчего её речь стала трудно разборчивой, но милой.

– Тем не менее, это не отнимает у вас звание «героя».

Эмилия вернулась к серьезному виду.

– Извините меня, эмоции порой перевешивают, я себя за это люблю и ненавижу. Это не должно было выглядеть глупо.

– Оно и не было. Вы меня раскрепостили.

Держа в голове ночные прогулки по «Равенне», самопровозглашенный герой приободрил актрису:

– Я стараюсь держать эмоции в туго завязанном узле перед собой. И чем он больше, тем больнее хлопнет пощечиной, развязываясь, в книге или сценарии. Вот и хожу по жизни с пластырем на щеке.

Через некоторое время Симон предпочёл оставить беседующих молодых людей наедине, которые прыгали с темы на тему и смеялись добрым саркастическим шуткам Луки. Эмилия внутренне удивлялась тому взгляду, которым её одаривал собеседник, сам же плававший в бездонном океане мира, частичками которого она с ним делилась.

– Вы не просто писатель. Не случается так, чтобы писатель оказывался на таких вечерах – нужно уметь немного больше, нежели написать завораживающую историю.

Лука пригладил ухоженную и постриженную бороду на щеках. Вчерашнее сожаление по поводу избавления от растительности куда-то исчезло, и искать его не хотелось.

– Так и есть. Не каждый писатель является таковым, не каждый сценарист пишет пьесы. Вы говорите о том, что на такого рода собраниях, на собраниях по приглашениям, а уж тем более в «Равенне», собирается совсем не высшее общество, а коллектив…

– Необыкновенных.

Молодой человек улыбнулся и продолжил.

– Это такой водяной знак. Все, кто оказался в этом здании – избранные. И именно поэтому вы можете мне доверять.

Эмилия неожиданно даже для себя вновь обратилась к глазам писателя:

– Нет, совсем не поэтому. Я же здесь не по приглашению, а как артистка. Значит, не избранная. Да и…

– Я тоже не верю в эту чепуху, но мы же вроде как пытаемся соблюсти приличия. Впрочем, сейчас я понимаю, что нам это вряд ли нужно. Это как разбивать желток в яичнице.

Засмеявшись, девушка поймала себя на мысли, что этот обаятельный человек обладает невыразимой харизмой и чутьём, а его напор словно бы обрамляли узоры. Вокруг беседующих людей словно бы не царила атмосфера напыщенного приёма, а если она прорывалась, то Лука гасил её желточными шутками. В этот самый момент Эмилия обратила внимание на то, что все артисты стекаются тонкой струйкой среди гостей прямо ко входу в подсобку.

– Боюсь, мне пора присоединиться к небольшому собранию труппы театра.

Лука слегка развёл руками:

– Всё имеет свойство заканчиваться.

Он вновь ощутил руку Эмилии в своей, уже в знак прощания, и слегка склонившись, пожал её, ощущая бег камней на кольцах по своей ладони. Качнув головой, он оставил девушку с улыбкой на лице, и, развернувшись на пятках туфель, двинулся в толпу вытекавших из театра платьев и смокингов. По пути Лука вновь оставил бокал на подносе у летевшего мимо официанта, а также, вынув из внутреннего кармана конверт, отдал его сборщику пожертвований, задумчиво запустив руки в карманы. Разыскав в толпе у дверей младшего брата, он, успокоившись, сделал еще несколько шагов в сторону улицы. Уже у самого выхода Лука оглянулся, чтобы убедиться, в том, что Эмилия, исчезавшая в дверях в глубине театра, тоже обернулась, чтобы найти его в море людей.

Глава 12. Без ума от этой баллады.

– Если ты решил устроить свидание, то зачем становиться при этом домушником? Август сидел в пижаме на своём письменном столе с сигаретой в руке и сонно рассматривал брата, размахивавшего руками в кресле.

– Потому что у меня брат-домушник. Залазил к подружкам – залезешь и в театр. Лука провёл рукой по горячему лбу и заговорил серьёзней:

– Неужели не понимаешь, какого масштаба мы можем устроить чудо, если всё получится.

Музыкант спустился со стола, и, описав круг в воздухе рукой с сигаретой, отчего она оставила дымное кольцо, ткнул ей в сторону кресла-качалки:

– Погоди-погоди, прежде чем ты продолжишь и скажешь еще какую-нибудь глупость в пять утра…

Август подошёл ближе и пристально всмотрелся в лицо писателя.

– Ты готов запеть?

Лука ответил на удивление просто, словно поразившись, что брата сейчас интересует только это:

– Да, конечно.

– Мм. Угу.

Младший брат был обескуражен, и, подойдя к окну, распахнул его, чтобы выбросить туда остатки сигареты вместе с усталостью.

– Что же… тогда давай посмотрим, что можно придумать.

Лука поднялся с кресла и стал рядом с ним на фоне уже исчезающих звёзд.

– Я прошу тебя о помощи, Август. Давно я это делал? Давно говорил о долге? Ты нужен мне, если это тебя тронет.

– Не знаю я таких правил, где братья друг другу должны. А дело стоит того. Но…

– Но? Ты сказал «Но»?

Август двинулся к роялю и бережно провел по нему рукой. Остановившись, он проговорил фразу, поморщившись от её банальности:

– Я видел, как ты смотрел не неё вечером. Больше никто так не смотрел, не нашёл я парней или ухажёров, а выпил я вчера достаточно для того, чтобы их различить.

Август вернулся в русло перегарного сарказма, не вынося откровенности ситуации:

– Более того – я выпил достаточно, чтобы они сменили имидж и перестали быть ухажёрами, но впустую, эх.

Было не очень ясно, говорит ли Август всерьез или шутит, однако досада казалось искренней, что слегка напрягло Луку и пошатнуло уверенность в отношение брата к событиям. Тот же проникновенно продолжал вещать:

– Впрочем, это не значит, что их вовсе нет. Может быть, это какой-то очередной клерк с удивительной судьбой и возможностью притягивать к себе галактики.

– Нет, Клерка у неё точно нет. Не тот она человек.

– Определил за три фразы разговора?

– Я писатель, это моя профессия.

– Ты потерявший голову романтик, а это снижает точность исследования.

Август снова начал мерить комнату подошвами:

– Всё, что я хочу сказать… Знать степень авантюрности мне не важно, это ерунда. Какая разница, какой степени приключение, если эта затея сама по себе, она автоматически выше всех планок рутины. Я хочу сказать…

Младший брат повернулся к Луке и заговорил тихо, словно бы приоткрывая завесу своих заключений и переживаний.

– Даже если нам придётся сделать то сумасшествие, которое ты задумал, я – с тобой. Это действительно может отправить нас на самую вершину Олимпа романтики. Но ты знаешь себя, я знаю себя, и мы не знаем её, совершенно. Быть может, это дико звучит из этих уст, но я бы не хотел наломать дров уже с самого начала. Это важно для тебя, потому – вопрос: ты уверен, что это стоит делать именно так?

Лука не изобразил ни единой эмоции из большой мозаики, вызванной братской речью, и сумбурно клеившейся внутри него:

– Если не так невероятно, то зачем тогда вообще?

Музыкант помолчал.

– Необыкновенные девушки требуют необыкновенных свиданий. Пускай.

Старший брат поймал себя на мысли, что тот прав.

– Итак…

Август потер ладони.

– Что же она поёт?

***

Через несколько дней, проведённых в снах и размышлениях о будущем невероятного события, выдуманного влюблённым творческим нутром Луки, писатель вместе с братом досматривали последний акт «Фимбулвинтера», знакомого до боли его автору. Спектакль этот был большим экспериментом в творчестве и жизни Луки, и в качестве пробы он решил подослать его в «Равенну» под именем Августа. Когда пьесу приняли, Лука был ни капли не удивлён. Труппа в очередной раз удивляла кропотливой работой с первоисточником, не искажая и не коверкая рукопись, а слегка добавляя в него лоск, адаптируя под немного артхаусный стиль гигантского театра. У автора это вызывало симпатию, которую он относил либо к поднятому настроению в связи с тем, что он снова видел необыкновенную девушку на сцене, либо к готовящемуся чуду невиданной степени авантюризма.

– И где мы, по-твоему, будем сидеть целый час, чтобы нас не вытолкнули отсюда в шею?

– В прошлый раз я просто бродил себе по коридорам и ни на кого не напоролся. Здесь не гонят в шею, Август. Нет тут террора. Рассчитано на то, что богатеи сами поспешат вылететь из зала по машинам на ночь глядя.

– Охранники, тем не менее, есть. Спящие, правда.

– Чтобы не украли ничего. Чем ты зажиточнее, тем больше желание развлечь себя приключениями.

– Крадут только зажиточные? Да ты совсем оторван от реальности со своими сценариями.

– Зажиточные крадут, чтобы развлечься – говорю же.

– Тебя просто ни разу не ласкали славные руки сторонников правопорядка.

– Скажем, что ждём встречи, мы не последние люди в жизни этого города. Что будет в худшем раскладе? Нас поведут к ней самой, и мы заявим, что хотим сделать сюрприз, да. Просто так никто не выкинет селебрити.

– Не льсти себе, ты просто парень за печатной машинкой. А я да – не последний.

– Предпоследний.

После финального поклона, братья вышли из зала и стали следить за перемещениями охранников, беззаботно отправившихся на улицу в общей толпе людей. Остановившись, они стали прикидывать место для безболезненного ожидания своего времени, в то время как толпа струёй огибала их, двигаясь в сторону выхода. В то время как Лука утвердил в качестве базы ожидания один из укромных углов в западной части театра, прекрасно знакомого ему по путешествиям, и приготовился к продвижению через прически, подвески и слепящие белоснежные рубашки, он столкнулся в потоке со сладким ароматом, лишившим его сна в прошедшие ночи.