Аарон Мелан Вероника

– Они ведь были красивыми, так?

– Так.

Она не желала ему перечить. Но их тупой диалог вел куда-то не туда, и от ощущения неправильности волосы на ее загривке вставали дыбом.

– И умными. Ты веришь, что они были умными?

– Верю.

Лживое слово встало ей, как рыбная кость, поперек горла.

– И если ты в это веришь, то понимаешь, что не права в том, что хочешь уйти. Столько женщин наслаждалось моей компанией, а ты нет? Это нехорошо, сладкая моя. И это злит.

Ей хотелось на свободу. В холод, под дождь, куда угодно. Прочь из этой машины и от этой компании, прочь из квартиры, из города, с Уровня. В эту минуту она отдала бы все до последнего цента и заложила половину души, лишь бы мужчина в очках навсегда пропал из ее жизни.

Умер.

– Давай я еще раз спрошу тебя. А ты подумай над ответом, хорошо?

– Хорошо.

– Хорошо подумай. И не торопись.

В горле пересыхало все сильнее. Ночь уже не казалась свежей, ночь казалась затхлой и прелой, как сырая могила.

– Ты ведь не хочешь уйти от меня, радость моя? Тебе ведь нравится моя компания, потому что ты любишь быть «нижней» и потому что я – твой Господин?

Прежде чем ответить, Райна долго молчала. Не потому что сомневалась в ответе, а потому что до колик в животе боялась произнести его вслух. Однако раньше или позже ей предстояло это сделать.

– Нет, не люблю. И ты никогда не был и не будешь моим «Господином».

В тот вечер он впервые изнасиловал ее – жестко, в анус. А после, на скорчившуюся от боли и унижения помочился сверху.

Надкушенный бутерброд в руке застыл; телевизор Райна больше не смотрела. Вместо этого она вспоминала – зачем-то вновь погрузилась в тот кошмар, который случился с ней на Тринадцатом, да так и не забылся при Переходе.

Нет, забылся – частично, – но не весь. Из памяти выпало множество деталей и подробностей – в ней – в памяти, – как в изъеденном мышами сыре, появились зияющие дыры – прорехи и пустоты, пытаясь коснуться которых, она всегда испытывала головную боль.

Она бежала. В ту же ночь. Выбросила на помойку телефон, по которому ее могли выследить, наспех собрала сумку, с которой раньше ходила в спортзал, захлопнула дверь и отправилась, куда глаза глядят.

Кажется, к какой-то подруге.

Где та жила? Как ее звали, как выглядела? Все ушло – глухо. А после помнился приют для бездомных: рваные одеяла, жесткая лежанка, запах немытых тел, жуткая, будто сваренная в мусорном баке из отходов, пища… Она скиталась? Да. Где-то пряталась, кантовалась, хоронилась подальше от чужих глаз. К друзьям не шла, наверное, потому что не желала их подставлять. Или боялась, что Джокер ее вычислит?

И были ли они у нее – друзья?

Нет воспоминаний. Ушли, как стертые вирусом данные. Вот только почему среди «нестертых» остался Аарон? И почему Джокер? Как самые сильные, сформировавшие психологическую зависимость?…

Додумать Райна не успела – в кармане завибрировал телефон.

– Вы по поводу завещания? Что-то в нем не так – мне стоит вернуть деньги?

Она опять ошиблась в скоропостижных выводах; высокий и долговязый юрист Доры, посетивший ее во второй раз, покачал головой.

За окном кабинета цвел погожий день, но солнечный свет, будто опасаясь нарушить мрачноватую атмосферу кабинета, проникал сквозь тяжелые портьеры осторожно; лишь два ярких пятна протянулись по паркету от стены почти до самого стола – остальное тонуло в привычной серости.

– Простите, я так и не спросила вашего имени.

– Франк Маннштайн.

– Очень приятно. Я… – она чуть было не сказала «Райна» и тут же прочистила горло, – Марго. Марго Полански.

– Да, я знаю.

Конечно, знает – он видел ее имя в завещании.

Райна откинулась на высокую кожаную спинку кресла, которая заканчивалась выше ее макушки, – не женское кресло, мужское. В нем она всегда чувствовала себя некомфортно.

«Как бродяжка на троне».

Зачем она вообще сохранила этот кабинет в том виде, в котором он изначально присутствовал в просторной квартире? Почему не переоборудовала его под что-то другое? Это все риэлтор – он так сладко пел про «имидж» и «престиж», что она в какой-то момент поддалась – по-новому взглянула на обшитую дубовыми панелями комнату и решила, что она ей – мрачная и мужская – по душе.

Оказалось, не по душе. Как и попытки с важным видом, сидя в гигантском кресле, пускать пыль в глаза.

Пыль давно кончилась. Важный вид рассеялся. А кабинет остался.

– Так чем обязана, мистер Маннштайн?

– Можно просто Франк.

Дружелюбный жест Райна оценила, однако называть юриста Доры просто Франком ни за что бы не решилась: сие предложение – просто вежливость, не более.

– Зовите меня Марго.

– Мисс Полански, с вашего позволения.

Обмен любезностями состоялся. Пришел черед переходить к делу – с формальностями покончено; чай был предложен еще на входе.

– Я вот по какому поводу, – Маннштайн огляделся в поисках кресла или стула, куда мог бы присесть, но, не найдя такового, притворился, что вовсе не удивлен. Стулья отсутствовали; юрист деловито приподнял брови и продолжил говорить. – Перед тем как покинуть этот мир, уважаемая мисс Дора Данторини попросила меня ознакомиться с кое-какими бумагами.

– Моими.

– Да, вашими. Документами.

– Приговором.

– В каком-то смысле.

– В прямом смысле, – Райна начала злиться – к чему ходить вокруг да около? – Да, Дора говорила, что у нее на примете имеется юрист, которому она собиралась передать для ознакомления мои бумаги. Я так поняла, что она их вам передала, а вы ознакомились. Ничего не нашли?

Она была уверена, что не нашел. Ни один самый умный черт в этом мире ничего бы не нашел там, где бралась за дело Комиссия…

– Нашел.

Райна ушам своим не поверила. Зависла, остолбенела и превратилась в компьютерный жесткий диск, которому только что стерли бут сектор.

Нашел? Что нашел? Не мог он ничего найти…

Франк с важным видом кивнул, вскинул кейс, который все это время держал в руке, достал из него копии ненавистных Райне бумаг. Подошел к столу.

– У вас есть лупа?

– Что?

Она, все еще не вышедшая из транса, продолжала смотреть на него, не моргая.

– Лупа.

– Да… сейчас.

В ящиках стола, куда она заглядывала лишь единожды при переезде на новую квартиру, нашлось все, кроме лупы, – блокноты, ручки, линейки, степлер, чернильница и перо, сантиметровая лента… черт.

– Нет лупы, простите. А зачем она?

– А вот зачем, – Франк положил на стол один из листов – кажется, последний, – склонился над ним, снял с носа собственные очки и использовал их в качестве увеличительного стекла. – Вот здесь есть мелкий текст, видите?

– Вижу.

– Вы его читали? Особенно тот, на который указывает расположенная на третьей странице сноска в виде звездочки?

Звездочки? Да там были тонны этого мелкого текста – длиннющие абзацы, – и да, она пыталась читать его. Дважды. Но оба раза начинала психовать от сложности построения текста, чувства обреченности и от того, что каждый раз уясняла лишь одно – у нее нет выхода, кроме как ходить с уродскими шрамами на теле всю оставшуюся жизнь. Нет его. НЕТ! ВЫХОДА!

– Читала. Но там… сложно.

Юрист не стал язвить. Кивнул.

– Да, сложно. Однако там кое-что сказано – кое-что важное для вас. И текст под сноской не всегда читаем – требуется определенный свет, – потому вы могли его не заметить.

Свет? Вот хитрецы. Мало того, что все напечатано минус десятым размером шрифта – да-да, тем самым, где и ползающей мухе потребуется лупа, – так еще и определенный свет им подавай.

«А он умен – этот Франк, – Райна вдруг взглянула на склонившегося над столом человека с залысиной на голове другими глазами. – Дотошный».

И впервые в ее уме это слово прозвучало комплиментом. Она так и продолжала смотреть на его лысину, когда Маннштайн оторвал взгляд от документа, моргнул и удивленно спросил:

– Так вы хотите узнать, что там написано?

– Конечно.

Да-да, хочет. Наверняка в этих напечатанных микроскопическим текстом абзацах сказано то, что ей положена амнистия – освобождение от наказания. Через пару тысяч лет, например. Вполне в духе Комиссии… Поганая шутка.

Райна боялась верить. Даже мысли об этом не допускала.

– Так вот, сноска на странице три указывает на определенный фрагмент текста, в котором описаны все случаи «но» или, как мы их называем – фритальные возможности обвиняемого субъекта, наказание которого положено считать конгедениальным, а на самом деле…

Она уже запуталась.

– Ближе к делу, Франк, – Маннштайн мигнул – она все-таки назвала его по имени. – Там есть что-то полезное для меня или нет?

– Есть.

На это раз мигнула она.

– А вы можете рассказать мне об этом простым языком?

– Могу.

Он почти обиделся. Почти. Хотел продемонстрировать словарный запас профессионала, но привычно наткнулся на дилетанта. И с профессиональной выдержкой не стал обращать на это внимание.

– Там сказано, что обвинение с вас будет снято в случае, если вы предпримете одно действие.

– Какое действие?

Приползет к представителям Комиссии на коленях и будет стоять перед ними сорок дней и ночей кряду? Поклянется, что никогда и никого не будет больше убивать? Удавится в счет искупления грехов на собственной люстре?

– Посетите некий объект.

– Какой объект?

Ее голос внезапно охрип; внутрь против всякой воли начала заползать вера – вера в лучшее. А что, если…

Если он прав? И обвинение можно снять? Почему она – дура – не прочитала этот текст раньше? Почему не прочитала…

– Говорите, Франк.

Теперь ей больше жизни требовалось услышать продолжение. Неужели…

– Озеро Дхар.

– Озеро? Я должна посетить какое-то озеро?

– Да. Озеро Дхар.

И всего-то?

– И тогда обвинение потеряет силу?

– Сразу же, как только вы достигнете объекта и исполните ритуал омовения.

Омовения? Звучит глупо… Или слишком просто. Однако руки Райны уже дрожали так сильно, что из пальцев выпала дорогая ручка.

– А где… оно находится?

Маннштайн с гордостью выпрямился, поправил пиджак:

– Координаты даны во второй сноске под звездочкой.

Озеро.

Она больше не слышала его – она тряслась. От страха, от того, что боялась поверить. От того, что уже начала верить…

– Вы это… серьезно? Вы не шутите? Не разыгрываете меня?

Зачем-то поднялась из-за стола, попыталась склониться над бумагами, но поняла, что ничего не видит – не различает от нервозности буквы.

– И оно… будет снято?

Райна напоминала себе бабку-инвалида, не способную ни устоять на ногах, ни расслышать того, что ей говорили.

– Да. Как только вы… искупаетесь в этом озере.

– Шутка…

– Нет, не шутка. Я бы не пришел с «шутками».

– Не шутка?

– Нет.

– И шрамы уйдут?

– Не знаю насчет шрамов, но обвинение потеряет силу, я в этом уверен.

Уверен.

– Уверены?

– Да, уверен. Я – профессионал, мисс Полански, и в вопросах трактования законов не ошибаюсь.

Она вдруг начала оседать на пол – больше не чувствовала ни ног, ни рук, ни головы – не чувствовала тела вообще.

Дора… Дора, ты подарила мне надежду. Заставила жить, заставила снова верить…

– Мисс Полански, с вами все хорошо?

Она приготовилась жить с этими шрамами вечно, приготовилась умереть с ними. Из-за них.

– …может, воды?

– Нет-нет, ничего не нужно. Мне… нужно…

И она вдруг принялась тихо плакать.

– Я понимаю, вам нужно побыть одной, все обдумать.

Голос юриста доносился издалека, с другой планеты; Райна, дрожа, свернулась прямо на паркете – жалкая, ошеломленная, неспособная ни толком поверить, ни скрыться от проникшей внутрь надежды. И от той боли, которую эта надежда с собой принесла.

– Я запишу координаты на отдельном листе. Чтобы вам не искать. Мелкий шрифт…

Она не слышала его – ее будто оглушило.

Джокер не убил ее. Не добил. Остался шанс – шанс на спасение. Она плакала от боли и облегчения, от жалости к себе, от собственной глупости, от того, что когда-то не сумела дочитать бумаги, не додумалась отнести их к профессионалу…

– Я пойду. Вы всегда знаете, где меня найти. И простите, не хотел вас огорчать.

Он не огорчил. Не огорчил… Он только что спас.

Но дверь кабинета тихонько захлопнулась, а она так и не смогла ничего ему сказать.

Дрожащими руками набрала его номер лишь получасом спустя, когда вновь обрела способность двигаться и говорить. Извинилась, что так и не поблагодарила – даже не попрощалась по-человечески. Спросила, сколько должна ему за помощь, и получила лаконичный ответ:

– Вы мне ничего не должны. Я делал это ради Доры.

И услышала в трубке короткие гудки.