Книжные дети Светослов

10. Ковчег Провидения

Наступило утро. Иван открыл скрипучую дверь вагона и некоторое время стоял, полусонно вдыхая утреннюю прохладу… Он потянулся и опять зашёл в вагон…

Надо сказать, что изнутри это был не совсем вагон. Это был некий стихийный шедевр мастерового антиквариата, это было спонтанное сочетание Ренессанса, Просвещения и авангарда, неимоверное переплетение стилей искусства времн Леонардо и Екатерины, где интроспективно доминировал Дали и над всем этим звучал Бах в непостижимой интерпретации Шнитке… Музыка ощущалась сразу при входе в салон вагона. Каждая вещь мало-мальски значимая имела свою историю, свою тайну. Это была магия вещей, картин, барельефов, аксессуаров, репродукций, оттисков, кукол, рукописей, бытовой утвари. Это была перекличка душ, обнажавшая вселенскую полифонию идей и образов, гд безумно и неуловимо трепетала свобода. Одним словом, это был театр шедевров…

В углу тамбура, обшитого обожжнным деревом, стоял патриархальный уличный фонарь эпохи Декаданса, а в переборку было впечатано большое овальное зеркало в резном багете, над которым пстро пылали икебаны, росшие прямо из переборки, весело крича о неистребимости жизни. Из другого угла торчали застывшими искрами массивные шпоры а-ля Людовик, служившие вешалкой. При входе в салон взгляд невольно бросался в противоположное объмное зеркало, что создавало эффект пространства. Над ним барельефный Купидон готовил стрелу Психее, а рядом – в верхнем углу по замыслу Дали летел на кресте Иисус святого Иоанна; под ним пылала фантасмагорией одна из репродукций Босха, а меж Купидоном и картинами стояла большая невинная кукла с раскинутыми руками, всем своим видом принимавшая гостей в круговорот фантастического театра. Неподалку высился массивный тройной канделябр с высокими свечами, и из каждой свечи тянулся ввысь оранжевоогненный тюльпан. Слева вверху громоздилась в натуральную величину бутафорская голова орангутанга, расплывшись в добродушной улыбке, а напротив – ей отзывалась изящная птица Феникс с сияюще живым опереньем, как бы вырываясь из стены, обугленной по контуру птицы. Под головой орангутанга зияло окно, прорубленное во встроенной перегородке и служившее для подачи пищи и кофе, создавая тем самым комфорт авангардного бара, а за перегородкой находился громоздкий камин кустарной работы; сбоку от него был втиснут причудливый стол на колесах, на котором громоздилась посуда и кухонная утварь. Чуть дальше стояла небольшая электроплита. Противоположная сторона бара была отмарморирована и заставлена феерическими картинами вперемежку с коллажами и забавными гротесковыми фигурами. Прямо из пола торчала огромная пепельница, напоминавшая полый пенк, рядом стоял манекен с простртой рукой, как бы указующим жестом рекламируя этот диковинный аксессуар, а у ног манекена лежала переврнутая широкополая шляпа. Тут же находилось роскошное кресло времн Екатерины, в затртом бархате свом хранившее чуткий дух Просвещения. Слева от входа стоял массивный кожаный диван, перед ним располагался стол с ноутбуком и принтером, рядом лежала кипа рукописей, а в глубине стола отрешённо горела свеча в канделябре, ненавязчиво совмещая живое пламя с электрическим освещением. В углу громоздились книги. Над диваном – возле экспромтной кулисы монотонного штофа высилась патриархальная икона эпохи Рублва – Богоматерь с младенцем, а чуть в стороне от не висела странная картина с изображнными на ней растерянными людьми, заблудившими в снежную пустыню. Над ней висел на цепи натуральный медный колокол, потемневший от времени, а рядом приспособились оригинальные стенные часы с волшебно звенящим боем. Причм, в салоне вагона не было ничего, что напоминало бы о железнодорожном транспорте, за исключением нескольких окон, необходимых для жизни. Весь салон в своей экспрессии экстравагантно-пленительного антуража таил великую силу Единства, обнажая свободу от пепла до звзд и ввергая уставшую душу в блаженство и радость Вселенской игры; и входя в этот мистический вагон, можно было смело сказать, что попадаешь в иное измерение. Это была эйфория…

Кроме всего вышеупомянутого здесь была даже своя ванная, отделанная кафелем, с русалкой в нише стены, изящно державшей кран, а также – отдельный уютный кабинет с книжными плками, журнальным столиком и двухъярусной кроватью. Невольно назревает вопрос: откуда такое богатство этого непостижимого антуража? Что стот за всем этим?.. Постараемся ответить. Этот уникальный железнодорожный вагон был списан и отдан строителям и притаранен ими сюда на период долговременной новостройки. Удивительно то, что вагон этот пришл с завода таким беспосадочным; и строители оборудовали его изнутри, сделав пригодным для жизни, – соорудили ванную, кабинет, камин с перегородкой и вс прочее. Они подвели воду, подключили отопление и электричество. Через некоторое время к ним подселился один приезжий художник, не имевший угла; именно он и заполнил салон вагона всей этой стихией композиций и импровизаций, отчего сами строители были в восторге. А уже потм появился Иван Пересветов… Можно сказать, вс произошло случайно; но в любой случайности есть закономерность. Не умри осл – не побил бы Самсон филистимлян. Иван познакомился с этим художником в обыкновенном прокуренном баре на Маросейке, куда он забрл расслабиться за чашкой кофе. Есть взгляды, которые притягивают. Таков был взгляд Ивана, когда кудрявоголовый незнакомец в стильном пальто и экстравагантном шарфе, оказавшись с ним за одним столиком, спросил – не интересуется ли тот антиквариатом. Иван, в свою очередь, осведомился, нет ли у него знакомых в роду Медичи. Таким образом, разговор вылился в обоюдохваткое знакомство, после чего Веня (так звали художника) увз Ивана в свою обитель на колсах, приютив странствующего поэта… Художник этот давно получил признание и жил в отдельной квартире, оставив этот дивный вагон со всеми его аксессуарами поэту Ивану Пересветову. Уместно отметить, что и Ваня приложил руку к декоративному спектру театра феерии. Так, например, свечи, «горящие» тюльпанами, являлись его творением, так же как и режиссура некоторых композиций. Как раковина хранит шум моря, так этот вагон хранил в себе дух Вселенной…

Иван окинул взором свой ковчег Провидения, посмотрел на стол с рукописями, и принялся заваривать кофе…

Вообще, Иван Пересветов был человеком не от мира сего. Ему было свойственно состояние одиночества, – того сладостно творческого уединения, каковое является уделом всех богомазов искусства. Но одиноким он себя считать не мог. Он попросту стр грань между собой и миром и растворился в нм, а потому – он как бы и не существовал для мира; но зато сам мир трепетал в сердце Ивана. Он принял в себя мир… Познай себя – и ты познешь Вселенную, – таков закон мастера. У Ивана были свои странности, являвшиеся необходимым психологическим компонентом его трансцендентно-бродяжьей личности. Он, например, носил длинные – ниже плеч волосы и любил подолгу не бриться, что обнажало медитативный уклад его стоической натуры, а сам он ощущал в себе гармонию и некоторую внутреннюю защищнность от вероломной непосредственности и верхоглядного самодовольства. Аскетический вид дополнял суть Ивана, приводя в равновесие долг и свободу. Некая загадочность человеческого существования высвечивалась в его бездонно голубых глазах с лгким туманом печали. Иван сам ощущал в себе тайну. У него, например, была странная родинка, напоминавшая мету, чуть пониже груди. Иван периодически вспоминал о ней, но ничего конкретного уяснить не мог, отдаваясь воле Провидения… Кому что предначертано, куда судьба не закинет. Уроженец Сибири, он пришлся не ко двору круговерти столицы. Да, нелегка жизнь поэта… Ивана щемили воспоминания. За десять лет скитаний он прожил, казалось, несколько жизней… Конечно, можно было вс бросить и уехать домой – в свою родную обитель под Новосибирском, но он из принципа не уезжал из Москвы. Он чувствовал нечто неизмеримо важное, что должно было скоро произойти согласно его интуитивному восприятию. С некоторого времени Ивану открылась тайна мироощущения, он проник в суть вещей… Он мог, например, безошибочно определить, не заглядывая в книгу, нужна она ему или нет; он знал, где находится необходимая ему вещь; он слышал эхо музыки после е звучания; он определял время, не глядя на часы; чувствовал боль до ушиба, интуитивно предопределял событие; по наитию шл туда – куда нужно; порой он слышал мысли людей… Иван периодически видел вещие сны; он называл их «живыми». Бывали моменты, когда он не успевал осознать информацию, внезапно проникавшую в него, записывая отдельные – наиболее важные фрагменты, после чего интуитивно связывал их и дополнял, пребывая в блаженном уединении. И ещ Иван научился управлять своей энергией… Всем своим существом он чувствовал свою принадлежность к Вселенной, и так же остро он ощущал грань жития и отчаяния, разверзавшего бездну драмы. В последнее время Иван работал на износ. Он жил поэзией, одновременно писал прозу, параллельно работал в драматургии. Словн актр, играющий сам себя, он жил в театре своего вагона, не имея сил остановиться, затормозив бег судьбы; жил своей фантастически реальной ролью, вышибая из рамок имидж бытия, боготворя околоток безлюдного счастья, единственно дающего силы жить и творить, храня в себе сво Небо… Иван ушл от суеты. Чтобы возвысить жизнь, нужно отказаться от не, чтобы создать шедевр, нужно отречься от мира. Вот она, дверь, распахивающая Сердце… И Иван работал. Что касается стихов, то они витали над ним, и Иван ловил их и укладывал на бумагу, попутно редактируя; проза же – требовала кропотливости и усидчивости, это был титанический труд, это было испытание смирением… И ещ было испытание неизведанностью; у посвящнных это называется – «испытание Водой», – когда нет опоры и поддержки, зная Истину, суметь удержать е в себе, пронести по жизни, невзирая ни на что, не сломаться и, тем самым, закрепить е в своей крови огнм Духа…

Иван принял это испытание в полной мере, самозабвенно слившись с этим грозным и вещим потоком…

Итак, Иван знал сво предназначение, свой путь, свою судьбу. И теперь, озаряемый дымно-золотистыми лучами осеннего рассвета, он сидел за своим столом в предвкушении новых событий. Его грела мечта, потрясая и нежа, срывая покровы с последних сюжетов великой игры под названием Жизнь… Ну как тут не петь? Иван не спеша пил кофе, что-то намурлыкивая себе под нос… Затем он встал и подошл к окну.

– Благодать… – слетело с его уст.

Иван рванул вниз массивную ручку выдвижного стекла, и в окно ворвался пьянящий осенний воздух, напонный туманом и радостным щебетом птиц. Этот неистовый шквал веселил, вызывая улыбку… Иван весело прищурился и произнс:

– Вот заливаются… Надо же…

Его вдруг осенило… Он быстро метнулся к столу и, взяв ручку, записал, одновременно себе надиктовывая:

– В небе движение птиц,

Мир открывает сердца;

Воля не знает границ,

Свет не имеет конца…

– Так-так… Однако, жизнь продолжается, – слетело с уст Ивана. Он подошёл к столу, сел и начал записывать то, что навеяло ему утреннее вдохновение…

11. Ветер свободы

Осенний ветер разносил опавшие листья, кружа ими, словно играя, прощальным азартом желая утешить уставшие души. И Культурно-оздоровительный Центр «Гуманитарий» выпускал на свободу своих постоянных клиентов.

У парадного входа стояли, балагуря, Алексей Вольнов и Сергей Крюков. Рядом монументально стоял манекен в шляпе с квадратом картона на груди с крупной надписью: SOS!

Вольнов хмуро смотрел на манекен, явно желая придумать что-то новое, веселящее душу… И он заговорил с манекеном:

– Скушно тебе тут стоять. И шляпу свою я отдал тебе… И вс равно ты не весел…

– Ему бы сплясать что-нибудь… или спеть, – для сугреву, – предложил Крюков.

В этот момент из парадной вышел Венский; он бросил взгляд на манекен со странным плакатом.

– Да уберите вы этого идиота! – выкрикнул «предводитель».

В ответ Вольнов сдул «пыль» с манекена.

Главный, махнув рукой, продолжил свой путь.

– Мы скорей тебя уберм, – произнёс Вольнов.

– Ну что, Иваныч, едем? – спросил Крюков с улыбкой.

– Да, пора. Сегодня дел невпроворот. Как у тебя с бензином?

– Полбака есть; а там заправимся.

– Окей. Вперд!

Они прошли к своей «Вольво», стоявшей с торца здания. Венский напряжнно глянул им вслед… Вольнов с Крюковым сели в автомобиль и уехали…

А возле вагона на отшибе Иван наслаждался щебетом птиц, присев на подножку вагона… Он задумчиво произнёс:

– Да; жить бы как птицы…

Затем Иван встал, закрыл вагон и ушёл.

12. Поэзия и редакция

Тем временем в одной из столичных редакций, а именно – в редакции журнала «Шанс», – в кабинете редактора отдела поэзии происходил оживлённый и бескомпромиссный диалог двух людей, являвшихся коллегами и приятелями. Один из них был Семн Безлобов – профессиональный литературный критик, редактор отдела поэзии, человек беспристрастный и строгий в своём подходе ко всему новому в литературной деятельности. Другой человек – Григорий Вязов, интеллектуал средних лет с глубоким проницательным взглядом и манерами адвоката был заместителем редактора. Оба были одеты в костюмы и оба были слегка небриты, хотя выглядели очень свежо и бодро. Семён Безлобов, вглядываясь в имя и фамилию автора на титульном листе рукописи, только что полученной им от Григория Вязова, изменился в лице. Он бескомпромиссно и с лёгким неврозом произнёс:

– Пересветов?.. Гриша, ты кого печатать собрался?.. Это же вещун. На него досье было, – чудом уцелел.

– Вот дела… А что там такое? – озабоченно произнёс Вязов.

– Я думал – ты знаешь, – ответил Безлобов с тихим упрёком. – Да долгая история. В общем – опубликовали его как-то… Давненько, правда… Потм всех напрягли.

Григорий Вязов удивлённо посмотрел на коллегу и высказался:

– Так сейчас же – кругом свобода, – всё можно, хоть на ушах стой. Даже психов повыпускали…

– Ага. Одних выпустили, а других запустили, – вымолвил Безлобов скептически. – А за Пересветова я маяться не хочу. Он мне по тем временам надоел. Во как!

И он сделал характерный жест рукой поперёк горла.

– А что там было? – поинтересовался заинтригованный Вязов.

Безлобов вздохнул и принялся излагать:

– Да как тебе сказать… Ну, вроде бы человек о любви пишет, вроде бы всё безупречно и образно. Но между строк… Это какой-то мощный импульс воздействия… Мастер своего дела, надо сказать…

Он задумался, глядя в пространство, затем глянул на Гришу и завершил:

– Понимаешь, его слова каким-то образом сбываются… А это, знаешь ли, чревато…

Вязов растерянно посмотрел на Безлобова, потом – куда-то в сторону; затем он взял со стола ещё листы со стихами Ивана Пересветова и произнёс с ноткой замешательства:

– Да… Вот так дела. Что ж… Н вот – посмотри ещ…

И он протянул Безлобову другие листы со стихами Ивана Пересветова.

– Не знаю, Гриша… – скептически произнёс суровый редактор, бегло прочитывая стихи.