Добывайки (сборник) Нортон Мэри

Глава пятая

Арриэтта не спала. Она лежала под своим вязаным одеялом, уставившись в потолок. Это был очень интересный потолок. Отец смастерил для Арриэтты спальню из двух коробок из-под сигар, и на потолке были нарисованы прекрасные дамы в развевающихся газовых платьях, которые дули в трубы на фоне ярко-голубого неба. Внизу зеленели перистые пальмы, и крошечные белые домики стояли вокруг площади… Это была великолепная картина, особенно когда горела свеча, но сегодня Арриэтта глядела на неё, не видя. Стенки коробки из-под сигар не очень толсты, и Арриэтта слышала родительские голоса, то поднимавшиеся чуть не до крика, то падавшие до шёпота. Она слышала своё имя, слышала, как Хомили воскликнула: «Орехи и ягоды – вот вся их еда!» – а спустя немного встревоженный вопрос: «Что нам теперь делать?»

Когда Хомили подошла к её кровати, Арриэтта послушно закуталась в одеяло и пошлёпала босиком в тёплую кухню. Она села на низкую скамеечку и, обхватив колени руками, поглядела сперва на отца, затем на мать. Хомили подошла к ней и, опустившись на колени, обняла худенькие плечи.

– Арриэтта, – торжественно начала она, – ты знаешь о том, что там, наверху?

– О чём – о том? – спросила Арриэтта.

– Ты знаешь о двух великанах?

– Да, – сказала Арриэтта. – Старая тётя Софи и миссис Драйвер.

– Верно, – сказала Хомили. – И Крэмпфирл в саду. – Она положила загрубевшую от работы ладонь на стиснутые руки Арриэтты. – Ты знаешь о дяде Хендрири?

Арриэтта задумалась.

– Он уехал на край света, – сказала она.

– Переселился, – поправила её Хомили, – на другую квартиру. С тётей Люпи и детьми. В барсучью нору… дыру на склоне, где растёт боярышник. А почему он это сделал, как ты думаешь?

– О! – воскликнула Арриэтта, и лицо её просияло. – Чтобы быть на воздухе… лежать на солнышке… бегать по траве… качаться на ветках, как птицы… высасывать из цветов мёд…

– Глупости, Арриэтта, – сердито вскричала Хомили, – это дурные привычки! И у твоего дяди Хендрири ревматизм. Он переселился, – продолжала она, делая ударение на этом слове, – потому что его увидели.

– О!.. – воскликнула Арриэтта.

– Его видела двадцать третьего апреля тысяча восемьсот девяносто второго года Роза Пикхэтчет в гостиной на полочке над камином. Надо же было выбрать такое место! – добавила вдруг Хомили удивлённо, словно говоря сама с собой.

– О!.. – опять воскликнула Арриэтта.

– Я никогда ни от кого не слышала, никто не счёл нужным мне сообщить, почему он вообще туда забрался. Всё, что там стоит, говорит твой отец, видно с пола или с ручек бюро, если стать боком и держаться за ключ. Так отец и поступает, если заходит в гостиную.

– Говорили, он полез за пилюлями от печени, – сказал Под.

– Что ты имеешь в виду? – удивлённо воскликнула Хомили.

– Пилюлями от печени для Люпи, – устало объяснил Под. – Кто-то пустил слух, – продолжал он, – что на каминной полке в гостиной лежат пилюли от печени…

– Вот как? – задумчиво проговорила Хомили. – Я никогда об этом не слышала. Ну и всё равно это был глупый и безрассудный поступок, никому не нужный риск. Оттуда не спустишься иначе как по шнуру от колокольчика. Говорят, Роза смахнула с него пыль метёлочкой, и он стоял так неподвижно рядом с фарфоровым купидоном, что она ни за что не обратила бы на него внимания, если бы он не чихнул. Она была ещё недавно в доме и не знала всех статуэток. Она так завизжала, что мы услышали её даже здесь, под кухней. После того её было не заставить вытирать пыль – разве только со столов и стульев.

– Я редко захожу в гостиную, – вставил словечко Под. – Не стоит труда. Там всё стоит на своём месте, и если что пропадёт, они сразу заметят. Конечно, бывает, остаётся что-нибудь на столе или на полу возле стула, но только если там были гости, а у них давно уж не бывает гостей… лет десять или двенадцать. Я могу сейчас, не сходя с места, перечислить тебе всё, что есть в гостиной, начиная с горки у окна до…

– А сколько в этой горке красивых вещиц, – прервала его Хомили, – и многие из литого серебра. Там есть серебряная скрипка со струнами и смычком… как раз под рост нашей Арриэтте.

– Что толку в вещах, – сказал Под, – которые лежат под стеклом.

– А разве ты не можешь разбить стекло? – спросила Арриэтта. – Самый уголочек, чуть-чуть ударить, крошечный ку… – Голос её прервался, она увидела, с каким удивлением, даже ужасом смотрит на неё отец.

– Послушай-ка, Арриэтта, – начала сердито Хомили, но тут же взяла себя в руки и ласково похлопала дочку по плечу. – Она же не понимает, что такое – добывать, – объяснила она Поду. – Она не виновата. – Хомили снова обернулась к Арриэтте: – Чтобы добывать, нужна сноровка, это своего рода искусство. Из всех семейств, которые жили в этом доме, остались мы одни – и знаешь, почему? Потому что твой отец – самый искусный из всех добываек, искуснее его в наших краях не было с… ну, со времён, когда ещё твой дедушка жил на свете. Даже твоя тётя Люпи не могла этого отрицать. Когда он был помоложе, я своими глазами видела, как он прошёл весь обеденный стол из конца в конец уже после того, как прозвучал гонг к ужину, и взял с каждого блюда орех, или конфету, или ещё что-нибудь из десерта и спустился по складке скатерти до того, как в дверь вошёл первый человек. Просто так, для забавы, да, Под?

Под слегка улыбнулся.

– Смысла-то в этом не было, – сказал он.

– Пусть, а всё ж таки кто, кроме тебя, отважился бы на это?

– Я был тогда моложе, – вздохнул Под и повернулся к Арриэтте. – Мы не ломаем ничего и не бьём, так не делается. Это уже не будет называться добывать.

– Тогда мы были богатые, – сказала Хомили. – Ах, какие у нас водились красивые вещи! Ты ещё крошкой была, Арриэтта, ты не помнишь. У нас был ореховый гарнитур из кукольного домика, и набор рюмок из зелёного стекла, и музыкальная табакерка. К нам приходили родственники, и мы устраивали балы. Помнишь, Под? И не только родственники. У нас бывали даже Клавесины. Все бывали, кроме этих Надкаминных из кабинета. Мы танцевали тогда до упаду, а молодёжь чуть не до утра сидела у решётки. Наша табакерка играла три песенки – «Клементина», «Боже, спаси королеву» и «Почтовый галоп». Все нам завидовали тогда, даже Надкаминные.

– А кто это такие? – спросила Арриэтта.

– Неужели я тебе не рассказывала о них? – воскликнула Хомили. – Об этих чванливых господах, что жили высоко на стене за резной обшивкой над каминной доской в кабинете? Ну и публика это была! Мужчины без конца курили, потому что там всегда стояли открытые табакерки. Они вечно старались забраться повыше по резьбе, а потом соскользнуть вниз и вообще всячески выставлялись. А женщины их тоже воображали о себе невесть что и без конца любовались собой в зеркале над камином. Они никогда никого к себе не приглашали, да я бы и сама не пошла. У меня от высоты голова кружится, а твоему отцу не нравились их повадки. Он никогда не позволял себе прикладываться к рюмочке, а там, в кабинете, не только табак стоял открыто, но и графины с виски, и говорили, что Надкаминные сосали виски через пёрышки для чистки трубок, которые всегда лежали на каминной полке. Не знаю, может, это и не так, но говорили, что Надкаминные устраивали вечеринки каждую среду, после того как управляющий заходил туда по делам. Говорили, они валялись пьяные на зелёном сукне, которым был обтянут стол, среди жестяных коробок и бухгалтерских книг…

– Полно тебе, Хомили, – запротестовал Под, он терпеть не мог сплетен. – Я их такими не видел.

– Но согласись, что они на это способны. Под, ты сам сказал, когда я вышла за тебя замуж, чтобы я не ходила к ним в гости.

– Потому что они жили так высоко, – сказал Под, – только поэтому.

– А лентяи они были! Уж этого ты не станешь отрицать? Никакого домашнего хозяйства они не вели. Грелись у камина и ели только завтрак, ведь ничего другого в кабинет не подают.

– Что с ними случилось? – спросила Арриэтта.

– Ну, когда Хозяин умер, а Она слегла в постель, кабинет никому больше не был нужен. Пришлось им уйти. А что ещё им оставалось делать? Ни еды, ни огня. Там ужасно холодно зимой, когда не топят камин.

– А Клавесины? – спросила Арриэтта.

Хомили задумалась.

– Ну, они были другими. Я не говорю, что они не важничали, как и Надкаминные, потому что они тоже много понимали о себе. Твоя тётя Люпи, которая вышла за дядю Хендрири, была Клавесин по первому мужу, а уж кому и знать, как не нам, как она задирала нос.

– Право, Хомили… – начал Под.

– И без всяких к тому оснований. Ведь она была просто Захомутницей, перед тем как вышла за Клавесина.

– Разве она вышла не за дядю Хендрири? – спросила Арриэтта.

– Да, позднее. Она была вдова с двумя детьми, а он был вдовец с тремя. И не гляди на меня так, Под. Ты же не станешь отрицать, что она без конца пилила бедного Хендрири – считала, что унизила себя, выйдя замуж за одного из Курантов.

– Почему? – спросила Арриэтта.

– Потому что мы, Куранты, живём под полом, вот почему. Потому что мы не выговариваем слова, как школьный учитель, и не едим тартинок с анчоусами. Что с того, что мы живём под кухней! Это вовсе не значит, что мы необразованные, вовсе нет. Куранты такая же старинная семья, как Клавесины. Запомни это хорошенько, Арриэтта, и пусть только кто-нибудь попробует сказать тебе, что это не так! Твой дедушка умел считать и писать цифры до… до скольких, Под?

– До пятидесяти семи, – сказал Под.

– Вот видишь! – сказала Хомили. – До пятидесяти семи! И твой отец тоже умеет считать, сама знаешь. Он умеет считать и записывать цифры до самого конца. Где у них конец, Под?

– Ровно на тысяче, – ответил Под.

– Вот видишь! – вновь воскликнула Хомили. – И азбуку знает, ведь это он тебя выучил буквам. И научился бы читать – правда, Под? – если бы ему не пришлось смолоду добывать. Твоему дяде Хендрири и твоему отцу пришлось подняться наверх и начать добывать, когда им было всего по тринадцать лет. Как тебе сейчас, Арриэтта. Только подумай!

– Мне тоже хотелось бы… – начала Арриэтта.

– Поэтому у него не было таких хороших условий, как у тебя, – продолжала не переводя дыхания Хомили, – и только потому, что Клавесины жили в гостиной… они переехали туда в тысяча восемьсот тридцать седьмом году, в дыру за деревянной панелью в том месте, где раньше стоял клавесин, если он вообще там стоял, в чём лично я сомневаюсь… а на самом деле их фамилия была Утюг или что-то в этом роде, и они изменили её на Клавесин и…

– А что они ели? – спросила Арриэтта. – Там, в гостиной?

– Сладости к чаю, – ответила Хомили. – Одни сладости к чаю. Нечего удивляться, что дети у них были такие болезненные. Конечно, в прежние времена было лучше… к чаю подавали сдобные булочки, и лепёшки, и сладкий пирог, и варенье, и джем. А один старый Клавесин даже помнил, как по вечерам там пили молочный пунш! Но им, бедолагам, приходилось добывать всё в такой спешке! В сырые дни, когда человеки сидели чуть не весь день в гостиной, чай приносили и уносили, а Клавесины и близко к столу подойти не могли… а в тёплые дни чай подавали в саду. Люпи рассказывала мне, что порой день за днём они питались одними чёрствыми крошками да пили воду из цветочных ваз. Так что не надо так уж на них нападать, немножко поважничать да разговаривать, как господа, было для них единственным утешением. Ты слышала, как говорит тётя Люпи?

– Да… Нет… Не помню.

– О, тебе нужно было слышать, как она произносит слово «паркет», – это дощечки, из которых сделан пол в гостиной. «Паркэт… парр-кэт», – говорила она. Ох, и умора же была! Если подумать, твоя тётя Люпи воображала о себе больше всех остальных…

– Арриэтта дрожит от холода, – сказал Под. – Мы не для того подняли девочку с постели, чтобы говорить про тётю Люпи.

– Верно, верно, – виновато промолвила Хомили. – Тебе следовало меня остановить. Ну-ка, мой ягнёночек, закутайся получше в одеяло, а я налью тебе чашку вкусного горячего бульона!

– И всё же, – сказал Под, в то время как Хомили наливала бульон, – и для того тоже.

– Что – тоже? – спросила Хомили.

– Подняли её, чтобы поговорить о тёте Люпи тоже. О тёте Люпи, дяде Хендрири и… – он приостановился, – Эглтине.

– Пусть сначала выпьет бульон.

– Никто не мешает ей пить, – сказал Под.

Глава шестая

– Мы с мамой подняли тебя, – начал Под, – чтобы рассказать о том, что делается наверху.

Арриэтта, держа чашку с бульоном в обеих руках, поглядела на него через край.

Под кашлянул.

– Ты сказала недавно, что небо тёмно-коричневое и в нём есть трещины. Это не так. – Он взглянул на неё чуть ли не осуждающе. – Оно голубое.

– Я знаю, – сказала Арриэтта. – Я видела его через решётку.

– Разве тебе видно через неё небо?

– Продолжай, – прервала его Хомили, – расскажи ей о воротах.

– Ну, – тяжело роняя слова, проговорил Под, – а если ты выйдешь из этой комнаты, что ты увидишь?

– Тёмный коридор, – сказала Арриэтта.

– А что ещё?

– Другие комнаты.

– А если пойдёшь дальше?

– Ещё коридоры.

– А если ты будешь идти и идти по этим коридорам вперёд, и направо, и налево, и снова вперёд и дойдёшь до самого конца, что ты увидишь?

– Ворота, – сказала Арриэтта.

– Крепкие ворота, – сказал Под, – ворота, которые тебе не открыть. Для чего они?

– Чтобы к нам не попали мыши, – сказала Арриэтта.

– Верно, – неуверенно произнёс Под, словно согласился с ней только наполовину. – Но мыши пока никому не причинили вреда. Ещё для чего?

– От крыс? – предположила Арриэтта.

– Здесь нет крыс, – сказал Под. – А что ты думаешь о кошках?

– Кошках? – удивлённо повторила Арриэтта.

– И о том, не для того ли эти ворота, чтобы удержать тебя здесь?

– Удержать меня здесь? – в полном замешательстве промолвила Арриэтта.

– Наверху очень опасно, – сказал Под. – А ты, Арриэтта, – всё, что у нас есть, понимаешь? Не то что Хендрири… у него и сейчас двое своих детей и двое детей Люпи. А раньше, – добавил Под, – у него было трое. Трое своих.

– Отец имеет в виду Эглтину, – сказала Хомили.

– Да, – подтвердил Под. – Об Эглтине. Они никогда не рассказывали ей о том, что делается наверху. У них не было окошка, как у нас. Они говорили ей, что небо прибито над головой гвоздями, что в нём есть щели…

– Надо же так по-дурацки воспитывать ребёнка, – пробормотала Хомили. Она фыркнула и пригладила Арриэтте волосы.

– Но Эглтина была неглупая девочка, – продолжал Под, – она им не поверила. И вот однажды она поднялась наверх, чтобы увидеть всё своими глазами.

– А как она выбралась? – с любопытством спросила Арриэтта.

– Ну, тогда у нас не было так много ворот. Только одни, под курантами. Видно, Хендрири забыл их запереть. Так или иначе, Эглтина вышла наружу…

– В голубом платье, – добавила Хомили, – и жёлтых лайковых туфельках, которые ей сшил твой отец, с пуговицами из чёрных бусин. Они были такие хорошенькие!

– Так вот, – продолжал Под, – в любое другое время всё могло бы обойтись хорошо. Она бы вышла, осмотрела всё кругом, может быть, немножко испугалась бы и вернулась обратно… несолоно хлебавши… но здравой и невредимой.

– Но за это время многое произошло, – сказала Хомили.

– Да, – подтвердил Под, – она не знала, потому что никто не сказал ей, что её отца увидели, и что наверху завели кошку, и…

– Они ждали неделю, – сказала Хомили, – они ждали месяц, они не теряли надежды ещё целый год, но с тех пор никто никогда не видел Эглтину.

– Вот что, – сказал, помолчав, Под и внимательно посмотрел на дочь, – вот что случилось с твоей двоюродной сестрой.

Снова настала тишина, только суп булькал на очаге да слышалось, как тяжело дышит Под.

– Это разбило сердце твоего дяди Хендрири, – сказала наконец Хомили. – Он больше никогда не поднимался наверх… боялся найти там жёлтые лайковые туфельки. Им оставалось одно – переехать.

Несколько минут Арриэтта молчала, но вот она подняла голову и спросила:

– Почему вы рассказали мне об этом? Сегодня? Сейчас?

Хомили поднялась, не находя себе места, подошла к печке.

– Мы вообще об этом не говорим, во всяком случае не часто. Но сегодня мы решили… – Внезапно она повернулась к Арриэтте. – Мы должны честно тебе сказать: сегодня твоего отца увидели наверху.

– О!.. – воскликнула Арриэтта. – Кто?

– Ну, кто-то, о ком ты никогда не слышала. Но дело не в этом, дело в том, что…

– Вы думаете, они заведут кошку?

– Вполне возможно, – сказала Хомили.

Арриэтта поставила на пол чашку с супом – она была ей чуть ли не до колен – и уставилась в неё; на её лице появилось какое-то странное, мечтательное выражение.

– А мы не можем переехать? – наконец осмелилась она спросить.

Хомили всплеснула руками и повернулась к стене. У неё перехватило дыхание.

– Ты не понимаешь, о чём ты говоришь! – закричала она, обращаясь к висевшей на стене сковородке. – Червяки, и горностаи, и холод, и сырость, и…

– Но представь, что я вышла наружу и кошка слопала меня. Тогда вы с папой переехали бы? Ведь так? – спросила Арриэтта, и голос её дрогнул. – Ведь так?

Хомили снова повернулась, на этот раз – к Арриэтте. У неё был очень сердитый вид.

– Я тебя отшлёпаю, Арриэтта Курант, если ты не перестанешь болтать глупости!

Глаза Арриэтты наполнились слезами.

– Я только подумала, – сказала она, – что мне тоже хотелось бы уйти отсюда… не слопанной… – И слёзы покатились у неё по щекам.

– Хватит, – сказал Под, – сейчас же прекрати. Отправляйся в постель, Арриэтта, неслопанная и неотшлёпанная. Мы поговорим обо всём этом утром.

– Я вовсе не боюсь! – сердито вскричала Арриэтта. – Я люблю кошек. Спорю, что кошка не ела Эглтину, что Эглтина просто убежала, потому что ей противно было сидеть взаперти… день за днём… неделю за неделей… год за годом… Так же, как мне! – добавила она и разрыдалась.

– Взаперти! – удивлённо повторила Хомили.

Арриэтта прикрыла лицо руками.

– Ворота… – всхлипывала она, – ворота, ворота, ворота…

Под и Хомили уставились друг на друга поверх её склонённой головы.

– Не надо было заводить этого разговора сегодня, – сказал Под уныло. – Да ещё так поздно, перед сном…

Арриэтта подняла залитое слезами лицо.

– Поздно или рано, какая разница! – вскричала она. – О, я знаю, папа удивительно ловко всё добывает. Я знаю, что мы сумели остаться, хотя все остальные должны были уйти. Но к чему это нас привело? Не думаю, что это так уж умно – всю жизнь жить одним в большом полупустом доме, в подполье, где не с кем поговорить, не с кем поиграть, нечего видеть, кроме пыльных коридоров, нет никакого света, кроме света свечей и очага да того света, что проникает сюда через щели. У Эглтины были братья, была ручная мышка, у Эглтины были жёлтые лайковые туфли с чёрными пуговками, и Эглтина вышла отсюда… пусть один раз!

– Шшш! – ласково сказал Под. – Не так громко.

Половицы у них над головой заскрипели, послышались тяжёлые шаги взад и вперёд, взад и вперёд. Послышался стук кочерги и ворчание миссис Драйвер. «Чтоб ей пусто было, этой плите, – бормотала она. – Опять восточный ветер поднялся. – Затем, повысив голос, она позвала: «Крэмпфирл!»

Под сидел, сумрачно уставившись в пол; Арриэтта вздрогнула и плотнее закуталась в вязаное одеяло; Хомили испустила долгий и тяжкий вздох. Внезапно она подняла голову.

– Девочка права! – решительно сказала она.

У Арриэтты сделались круглые глаза.

– Ой, нет… – начала она. Она даже испугалась. Правы родители, а не дети. Она знала: дети могут говорить что им вздумается и получать от этого удовольствие, всегда зная, что они не правы и с ними не случится ничего плохого.

– Понимаешь, Под, – продолжала Хомили, – для нас с тобой всё было иначе. Здесь были другие семьи, другие дети… В ванной комнате – Умывальники, помнишь? И эта семья, что жила за хлеборезкой… я забыла их фамилию. И мальчики из чулана. И тогда был подземный ход в конюшню, по которому к нам приходили дети Захомутников. Нам было… как бы это сказать… веселей.

– Пожалуй, – сказал Под. – В некотором роде – да. Но куда это нас привело? Где все они сейчас?

– Я не удивлюсь, если многие из них живут и не тужат, – резко сказала Хомили. – Времена изменились, и дом этот изменился. Добыча у нас теперь не та, что прежде. Помнишь, многие ушли, когда здесь рыли канаву для газопровода. Через поле и лес и ещё дальше. Настоящий туннель до самого Лейтон-Баззарда.

– Ну и что они там нашли? – сердито спросил Под. – Гору кокса.

Хомили отвернулась от него.

– Арриэтта, – сказала она по-прежнему решительно, – предположим, когда-нибудь… мы выберем такой день, когда в доме никого не будет, ну и, конечно, если они не заведут кошку, а у меня есть основания полагать, что они её не заведут… предположим, когда-нибудь отец возьмёт тебя с собой, когда пойдёт добывать, ты хорошо будешь себя вести, да? Будешь делать всё, что он скажет тебе, быстро и тихо и без возражений?

Арриэтта вспыхнула и крепко сжала руки.

– О!.. – восторженно начала она, но Под тут же прервал её:

– Право, Хомили, мы должны сперва подумать. Нельзя говорить такие вещи, не обдумав всё хорошенько. Меня увидели, не забывай об этом. Сейчас неподходящее время брать девочку наверх.

– Кошки не будет, – сказала Хомили, – на этот раз мы не слышали никакого визга. Не то что тогда, с Розой Пикхэтчет.

– Всё равно, – уже сдаваясь, произнёс Под, – какой-то риск остался. И я ни разу не слышал, чтобы девочка ходила добывать.

– Я так смотрю на это, – сказала Хомили, – и это только сейчас пришло мне в голову: если бы у нас был сын, ты бы взял его наверх, да? Ну а сына у нас нет, только Арриэтта. Представь, с тобой или со мной что-нибудь случится, что будет тогда с ней, если она не научится добывать сама?

Под уставился себе на колени.

– Да, – сказал он через минуту, – я понимаю, что ты имеешь в виду.

– И это будет ей интересно, и она перестанет томиться.

– Томиться? По чему?

– По голубому небу, траве и всему такому.

Арриэтта шумно вздохнула, и Хомили быстро обернулась к ней.

– Пустые мечты, Арриэтта, я всё равно не перееду отсюда ни ради тебя, ни ради кого другого.

– Да-а, – протянул Под и рассмеялся. – Вот оно что!

– Тише, – предостерегающе шепнула Хомили и взглянула на потолок. – Не так громко. Ну, поцелуй отца, Арриэтта, – быстро сказала она, – и в постель!

Свернувшись калачиком под одеялом, Арриэтта чувствовала, как радость тёплым потоком заливает её с ног до головы. Она слышала голоса родителей за стеной то громче, то тише: голос Хомили звучал ровно, уверенно, в нём была убеждённость – это был победный голос. Один раз Арриэтта услышала, как заскрипел стул, это поднялся Под. «Мне это не по душе», – проговорил он. Затем Хомили шепнула: «Тише». И сверху донеслись неверные шаги и грохот кастрюль.

Арриэтта в полудрёме глядела на свой разукрашенный потолок. «Цветок Гаваны», – гордо провозглашали знамена. «Высший сорт… Самое лучшее качество». И дамы в прозрачных одеждах, ликуя, дули в трубы торжествующе и беззвучно, возвещая грядущую радость…

Глава седьмая

Следующие три недели Арриэтта была на редкость хорошей. Она помогла матери прибрать в кладовых; она подмела коридоры; она рассортировала бусы (они использовались вместо пуговиц) и разложила их по металлическим крышкам от баночек из-под аспирина; она нарезала старые лайковые перчатки на квадраты, из которых Под потом шил туфли; она наточила иголки из рыбьих косточек тоньше пчелиного жала; она повесила бельё сушиться у оконной решётки, и оно тихо покачивалось там под лёгким ветерком; и наконец наступил день, когда Хомили, мывшая щёткой столешницу кухонного стола, распрямила спину и позвала:

– Под!

Он вышел из мастерской, держа в руке сапожную колодку.

– Погляди только на эту щётку! – вскричала она. Щётка была из жёсткого волокна, переплетённого косицами с тыльной стороны.

– Ага, – сказал Под, – совсем вытерлась.

– Все костяшки ободрала, пока вымыла стол, – сказала Хомили.

Под встревожился. С того дня, как его увидели, он добывал только на кухне, и то самое необходимое – топливо и еду. Под плитой наверху была заброшенная мышиная нора, и ночью, когда огонь в плите был погашен, Под использовал её как спуск, чтобы не носить вещи кругом. После несчастного случая на портьере они подставили под дыру комод из спичечных коробков, взгромоздили на него табурет, и с помощью Хомили, которая подталкивала и подпихивала его снизу, Под выучился пролезать через спуск наверх. Теперь ему не надо было рисковать, пробираясь в кухню через холл и коридоры, он мог просто выскочить из-под огромной чёрной плиты и взять зубок чеснока, или морковку, или аппетитный ломтик ветчины. Но не надо думать, что это было очень просто. Даже если огонь в плите был погашен, часто на полу оставалась горячая зола и даже угли, а однажды, когда он выбирался наружу, миссис Драйвер чуть не смела его в кучу мусора огромной метлой, и он скатился вниз прямо на голову Хомили, обжёгшийся и напуганный, и долго не мог откашляться, наглотавшись пыли. А в другой раз огонь по какой-то неизвестной причине горел во всю мочь, и Под вдруг оказался в настоящем пекле, где на него сыпались добела раскалённые глыбы угля. Но обычно ночью плита была холодная, и Под спокойно выбирался на кухню.

– Миссис Драйвер нет дома, – сказала Хомили. – У неё сегодня выходной. А Она (они всегда называли тётю Софи – Она) спокойно лежит у себя в спальне.

– Да их-то я не боюсь, – сказал Под.

– Неужто мальчишка ещё в доме?! – воскликнула Хомили. – Быть не может.

– Не знаю, – сказал Под. – Всегда есть риск, – добавил он.

– И всегда будет, – возразила Хомили. – Помнишь, однажды ты был в угольном чулане – и приехал фургон с углём?

– Но про этих двух – про миссис Драйвер и про Неё – я всегда знаю, где они.

– Ну что до этого, – воскликнула Хомили, – мальчик ещё лучше! Мальчика за милю слышно. Что ж, – продолжала она, помолчав, – делай как знаешь. А только непохоже на тебя толковать о риске…

Под вздохнул.