Добывайки (сборник) Нортон Мэри

Глава первая

Первая рассказала мне о них миссис Мей. Нет, не мне. Не могла же это быть я – эта вспыльчивая, неаккуратная, своевольная девочка с дерзким взглядом и дурной привычкой кусать ногти. Кажется, её звали Кейт. Да, так и есть – Кейт. Хотя как её звали, не так уж важно, она почти не участвует в нашей истории.

Миссис Мей занимала две комнаты в квартире родителей Кейт в Лондоне; она была, я думаю, их дальняя родственница. Спальня её помещалась на втором этаже, а гостиной служила комната, где они раньше завтракали. В таких комнатах хорошо по утрам, когда солнечные лучи играют на хрустящих гренках и апельсиновом джеме, но после полудня солнце исчезает – и комната светится странным серебристым светом, словно уже наступили сумерки. Тогда в ней появляется что-то печальное, но девочкой Кейт любила всё печальное и частенько проскальзывала к миссис Мей, перед тем как отправиться пить чай, и миссис Мей учила её вязать тамбуром.

Миссис Мей была старая – суставы у неё почти не сгибались – и… нет, не строгая, просто она твёрдо знала, что хорошо, а что плохо, а это заменяет строгость. Кейт никогда не бывала своевольной с миссис Мей, неаккуратной и вспыльчивой, и миссис Мей учила её многим вещам, кроме вышивания: как намотать шерсть овальным клубком, как красиво заштопать дырку, как прибрать у себя в ящике и положить поверх всего лист шуршащей папиросной бумаги от пыли.

– Почему ты сегодня такая тихая, детка? – спросила однажды миссис Мей у Кейт, сидевшей безо всякого дела на кожаной круглой подушке. – Что с тобой? Ты что, потеряла дар речи?

– Нет, – сказала Кейт, дёргая пуговку на туфле. – Я потеряла крючок для вязанья. – Они делали шерстяное вязаное одеяло из отдельных квадратов; надо было связать ещё тридцать штук. – Но, кажется, я знаю, куда положила его, – поспешила она добавить, – на нижнюю полку книжного шкафа.

– На нижнюю полку? – переспросила миссис Мей; её крючок неуклонно двигался вперёд, поблёскивая при свете огня. – Недалеко от пола?

– Да, – сказала Кейт, – но я искала на полу. И под ковриком у постели. Везде. Клубок остался. Там, где я его положила.

– Вот те на! – воскликнула миссис Мей. – Неужели они есть и в этом доме?

– Кто – они? – спросила Кейт.

– Добывайки, – ответила миссис Мей, и Кейт почудилось, что на лице миссис Мей промелькнула улыбка.

Кейт уставилась на неё с некоторым страхом.

– А такое бывает на свете? – спросила она через минуту.

– Какое – такое?

Кейт моргнула.

– Ну… такие существа, которые живут в твоём доме и… берут твои вещи?

Миссис Мей опустила вязанье на колени.

– А ты как думаешь? – спросила она.

– Не знаю, – сказала Кейт, глядя в сторону и изо всех сил дёргая пуговку на туфле. – Конечно, их не может быть. И всё же… – она подняла голову, – и всё же иногда я думаю, что они есть.

– Почему ты так думаешь? – спросила миссис Мей.

– Потому что столько вещей исчезает неизвестно куда. Французские булавки, например. Целые фабрики делают булавки, люди каждый день покупают булавки, и всё же, когда тебе нужна булавка, ты никогда не можешь её найти. Где они все? Вот сейчас, в эту минуту? Куда они деваются? А иголки! – продолжала она. – Не могут же все иголки, которые мама купила за всю свою жизнь… уж, наверно, не меньше нескольких сотен… валяться по дому.

– Нет, не могут, – согласилась миссис Мей.

– А все остальные мелочи, которые мы покупаем! Каждый раз заново. Карандаши, и спички, и сургуч, и шпильки для волос, и напёрстки…

– И шляпные булавки, – вставила миссис Мей, – и промокательная бумага.

– Промокашки – да, – согласилась Кейт, – но не шляпные булавки.

– Тут ты не права, – сказала миссис Мей, вновь берясь за вязанье. – Без шляпных булавок им не обойтись.

Кейт изумлённо взглянула на неё.

– Не обойтись? – повторила она. – Почему?

– Ну, на то есть две причины. Во-первых, шляпная булавка удобное оружие, а во-вторых… – Миссис Мей вдруг рассмеялась. – Но это все звучит так дико и… – она помедлила, – и было так давно!

– Расскажите мне, – попросила Кейт, – расскажите, откуда вы знаете о шляпных булавках. Вы хоть раз видели их?

Миссис Мей бросила на неё удивлённый взгляд.

– Конечно… – сказала она.

– Да не булавки! – нетерпеливо воскликнула Кейт. – А этих… как вы их назвали… добываек.

Миссис Мей перевела дыханье.

– Нет, – быстро сказала она. – Никогда.

– Ну так кто-нибудь другой видел! – вскричала Кейт. – И вы это знаете! Вижу, что знаете.

– Тише, – сказала миссис Мей. – Ни к чему так кричать! – Она взглянула на обращённое к ней снизу лицо, улыбнулась и, отведя глаза, уставилась в пространство. – У меня был брат… – начала она неуверенно.

Кейт забралась на подушку с ногами.

– И он их видел?!

– Не знаю, – сказала миссис Мей, покачивая головой. – Правда, не знаю… – Она разгладила свою работу. – Он так любил нас дурачить… меня и сестру. Он рассказывал нам такие небылицы… Он был убит, – добавила она тихо, – много лет назад на северо-западной границе. Погиб, как теперь говорят, смертью храбрых…

– Он был ваш единственный брат?

– Да, младший брат. Я думаю, именно поэтому, – она замолчала на миг, всё ещё улыбаясь своим мыслям, – он и выдумывал такие невероятные, такие фантастические истории. Он завидовал нам, я полагаю, потому что мы были старше и лучше умели читать. Он хотел нас удивить; возможно, он даже хотел нас напугать. И всё же, – она поглядела в огонь, – было что-то… возможно, потому, что мы выросли в Индии, где столько таинственных легенд… что-то, заставлявшее нас верить ему. Иногда мы знали, что он нас просто дурачит, но иногда мы не были до конца уверены в этом. – Она наклонилась и аккуратно смела золу, высыпавшуюся за каминную решётку. Затем, всё ещё держа в руках метёлочку, снова уставилась на огонь. – Он был не очень крепкий мальчик; в первый же год, когда он приехал в Англию, чтобы пойти в школу, он заболел ревматизмом, пропустил целый семестр, и его отправили на поправку к нашей двоюродной бабушке тёте Софи. Она жила за городом. Позже я тоже туда ездила. Это был такой странный старый дом… – Миссис Мей повесила метёлочку на медный крючок, где она всегда висела, и, отряхнув платком руки, снова взялась за вязанье. – Зажги-ка лучше лампу, – сказала она.

– Ещё рано зажигать, – умоляюще проговорила Кейт, наклоняясь к ней. – Пожалуйста, рассказывайте дальше. Пожалуйста…

– Но я уже рассказала тебе.

– Нет, не рассказали. Этот старый дом… он там увидел… этих… этих?..

Миссис Мей рассмеялась.

– Там ли он увидел добываек? Да, так он нам сказал… хотел заставить нас в это поверить. Мало того, он, по его словам, не только видел их, но близко познакомился с ними, стал, так сказать, частью их жизни; по правде говоря, сам в каком-то смысле сделался добывайкой.

– О, пожалуйста, пожалуйста, расскажите мне. Постарайтесь вспомнить. С самого-самого начала.

– Но я и не забывала ничего, я всё прекрасно помню. Как ни странно, я помню это лучше, чем многие настоящие события своей жизни. Быть может, это тоже настоящие события. Не знаю. Понимаешь, когда мы возвращались в Индию, мы с братом спали в одной каюте… сестра делила каюту с гувернанткой. Ночи были такие жаркие и душные, что часто мы не могли уснуть, и брат часами рассказывал мне о добывайках, повторял их разговоры, вновь и вновь описывал подробности… старался представить, как они поживают, что делают и…

– Они? Кто они?

– Хомили, Под и маленькая Арриэтта.

– Под?

– Да. Даже имена у них звучали неправильно. Они думали, что у них собственные имена, непохожие на человеческие, но вы сразу слышали, что и имена взяты ими у людей. Даже у дядюшки Хендрири и его дочки Эглтины. Всё, что они имели, было добыто у людей, у них не было ничего собственного. Ничего. И при этом они были очень обидчивы и очень высокого о себе мнения и думали, что они хозяева земли.

– Не понимаю.

– Они думали, что мы, люди, созданы только для того, чтобы исполнять всякую чёрную работу… рабы-великаны, предоставленные в их распоряжение. Во всяком случае, так они говорили друг другу. Но брат утверждал, что в глубине души они боялись. Он считал, что от этого они и сделались такими маленькими. От страха. С каждым поколением они становились меньше и меньше и прятались всё глубже и глубже. В давние времена здесь, в Англии, наши предки рассказывали много историй о маленьком народце[1].

– Да, я знаю, – отозвалась Кейт.

– В наши дни, – неторопливо продолжала миссис Мей, – если они и существуют, то найти их можно, вероятно, только в старых, спокойных домах, далеко от больших городов и шума, в домах, где жизнь идёт по установившемуся раз и навсегда порядку. Порядок для них – порука безопасности; им очень важно знать, в какие комнаты можно заходить и когда. Они не останутся надолго в доме, где живут неаккуратные взрослые, непослушные дети и домашние животные.

Тот старый дом был, конечно, для них идеальным… хотя некоторые из них считали, что он чуть-чуть холодноват и слишком пуст. Тётя Софи была прикована к постели, после того как упала с лошади во время охоты лет двадцать назад. А кроме неё там были только миссис Драйвер, экономка и кухарка, да Крэмпфирл, садовник. Изредка появлялась на короткое время какая-нибудь служанка. И всё. Когда мой брат приехал туда, ему ещё долго пришлось лежать в постели, и первое время добывайки, по-видимому, не знали о его существовании.

Он спал в бывшей детской, за классной комнатой. В то время классной комнатой больше не пользовались, мебель стояла в чехлах, и там было полно всякого старья – сундуки и сундучки всех размеров, сломанная швейная машина, парта, портновский манекен, стол и несколько стульев, пианола; дети, которые когда-то на ней играли – дети тёти Софи, – уже давно выросли, женились, вышли замуж, умерли или разъехались по свету. Дверь между детской и классной комнатой всегда стояла открытой настежь, и с кровати брату была видна большая картина над камином, изображавшая битву при Ватерлоо, и на стене в углу – шкафчик со стеклянными дверцами, в котором стоял на полках кукольный сервиз, очень старый и хрупкий. Если дверь из классной комнаты тоже оставляли открытой, он видел освещённый коридор, который вёл к лестнице. Каждый день под вечер на площадке лестницы появлялась миссис Драйвер с подносом в руках, где лежало печенье и стоял высокий гранёный графин с доброй старой мадерой. Она несла его в спальню тёти Софи и на обратном пути прикручивала газовый рожок в коридоре, так что оставался лишь маленький голубой язычок, а затем, тяжело ступая, медленно спускалась по лестнице и исчезала внизу.

Там, внизу, в холле стояли часы, и всю ночь мальчик слышал, как они отбивают время. Это были высокие напольные часы, куранты, очень старые.

Каждый месяц в дом приходил мистер Фрит из Лейтон-Баззарда и заводил их, как это раньше делал его отец, а ещё раньше – дед. Говорили (а мистер Фрит знал это наверняка), что за восемьдесят лет часы ни разу не остановились, и можно было предположить, что они ни разу не останавливались и до того. Главное было – не сдвигать их с места. Стена за курантами была обшита дубовой панелью, а пол из плитняка так стёрся от частого мытья за все эти годы, что часы, говорил мне брат, стояли словно на каменной платформе.

А под курантами в самом низу дубовой панели была дырочка…

Глава вторая

Это была дыра Пода… ворота в его крепость… вход в его дом. Не думайте, что дом был поблизости от часов, вовсе нет. К нему вели длинные, тёмные и пыльные переходы с деревянными дверцами между балками и металлическими воротцами против мышей. Чего только не использовал Под для этих воротец – створку складной тёрки, крышку от шкатулочки для монет, квадратные кусочки дырчатого цинка от старого ящика для хранения мяса, проволочную хлопушку для мух… «Я вовсе не боюсь мышей, – не раз говорила Хомили, – но я не выношу их запаха». Напрасно Арриэтта просила позволить ей завести мышку, маленького мышоночка, которого она выкормила бы с рук… «как Эглтина». Хомили сразу же начинала грохотать крышками от кастрюль и восклицала: «И вспомни, что с ней случилось!» – «Что? – всякий раз спрашивала Арриэтта. – Что случилось с Эглтиной?» Но на это никто не давал ей ответа.

Только Под знал дорогу к дыре под часами – не дорога, а настоящий лабиринт. Только Под умел открывать воротца. На них были сложные задвижки-застёжки, сделанные из заколок для волос и французских булавок, и только Под знал их секрет. Его жена и дочка вели жизнь без тревог и забот в уютной квартирке под кухней, далеко от опасностей, которыми мог грозить дом над их головой. В кирпичной стене ниже уровня кухонного пола была решётка, сквозь которую Арриэтте был виден сад – кусочек гравийной дорожки и клумбы, где весной цвели крокусы и куда ветер приносил лепестки с цветущих деревьев. Позднее там расцветал куст азалии, и иногда прилетали огромные птицы… Они клевали что-то, ухаживали друг за другом, а порой дрались.

– Ну виданное ли это дело – часами сидеть и глазеть на птиц, – ворчала Хомили. – А когда мне что-нибудь от тебя нужно, тебе всегда недосуг. В моём доме, у моих мамы и папы, не было никакой такой решётки, и слава богу! Ну-ка сбегай принеси мне картошки.

Так она говорила и в тот день, когда, прикатив картофелину из кладовой по пыльному проходу под половицами, Арриэтта сердито пнула её ногой, так что картофелина влетела в кухню, где Хомили стояла, наклонившись над плитой.

– Да что это с тобой?! – сердито воскликнула Хомили, оборачиваясь к Арриэтте. – Ещё немного, и я была бы в кастрюле с супом. И когда я говорю «картошки», я имею в виду – картошки, а не картошку. Возьми-ка ножницы и отрежь мне ломтик.

– Откуда я знала, сколько тебе нужно, – пробормотала Арриэтта, а Хомили, возмущённо фыркнув, сняла с гвоздя на стене половинку сломанных маникюрных ножниц и стала срезать картофельную кожуру.

– Ты погубила эту картофелину, – ворчливо сказала она. – Теперь её нельзя будет откатить назад, раз я её разрезала.

– Подумаешь, важность, – сказала Арриэтта. – Да их там целая куча.

– Вы только послушайте её! Целая куча! Ты понимаешь или нет, – серьёзно и даже торжественно продолжала Хомили, откладывая «нож», – что твой отец рискует жизнью всякий раз, когда добывает картофель?!

– Я хотела сказать, что их целая куча у нас в кладовой.

– Ладно, что бы ты ни хотела сказать, не вертись у меня под ногами, – проговорила Хомили, снова принимаясь сновать по кухне, – мне надо готовить ужин.

Арриэтта вышла в столовую – там в очаге уже ярко пылал огонь, и комната выглядела весело и уютно. Хомили гордилась своей столовой. Стены её были оклеены обрывками писем, найденных в мусорной корзине, и Хомили расположила их так, что строчки бежали сверху вниз вертикальными полосками. На стенах висели разноцветные портреты королевы Виктории – марки, несколько лет назад добытые Подом из коробочки на бюро в кабинете. Там стояли лакированная, обитая внутри бархатом шкатулка для украшений, которая служила им стулом-ларём, и незаменимая в хозяйстве вещь – комод, сделанный из спичечных коробков. Там был покрытый красной плюшевой скатертью круглый стол, который Под смастерил из деревянного донца коробочки для пилюль, взяв в качестве ножки резную подставку от шахматного коня. (Пропажа этого коня в своё время вызвала большую суматоху в доме, когда старший сын тёти Софи, неожиданно приехавший к ней на несколько дней, пригласил викария «сразиться после обеда». Роза Пикхэтчет, служанка, заявила, что она немедленно от них уходит. Вскоре после этого обнаружилось, что недостаёт кое-каких других мелочей; с тех пор в дом не брали служанок, и миссис Драйвер царствовала безраздельно.) Сам конь – так сказать, его бюст – стоял в углу на подставке-катушке; он выглядел очень изысканно и придавал комнате тот особый оттенок, который может дать только скульптура.

Возле очага в деревянном пенале была библиотека Арриэтты. Она состояла из набора тех миниатюрных томиков, которые так любили в Англии во времена королевы Виктории. Арриэтте они казались огромными, как церковная Библия. Среди них были: изданные Брюсом «Географический справочник Мальчика-с-пальчика», включающий самые современные для начала века названия, и «Словарь Мальчика-с-пальчика» с краткими объяснениями научных, философских и технических терминов, томик «Комедии Вильяма Шекспира для Мальчика-с-пальчика» с предисловием об авторе, ещё одна книжка с чистыми страницами, которая называлась «Памятные заметки», и последняя – по списку, но не по значению, – любимейшая книга Арриэтты – «Дневник Мальчика-с-пальчика с пословицами и поговорками», где для каждого дня года было своё изречение, а в предисловии давалось жизнеописание человечка по прозвищу Мальчик-с-пальчик, который женился на девушке по имени Мерси Лавиния Бамп. На титульном листе была гравюра, изображавшая их экипаж, запряжённый парой лошадей, каждая из которых была величиной с мышь. Арриэтта была умной девочкой. Она знала, что лошади не могут быть такими же маленькими, как мыши, но она не представляла, что Мальчик-с-пальчик показался бы добывайкам не таким уж крошкой.

Арриэтта научилась читать по этим книгам, а писать – копируя буквы с обоев на стене, для чего ей приходилось сворачивать голову набок. Хотя она и умела писать, она не всегда делала записи в дневнике, однако почти каждый день снимала его с полки, чтобы прочитать очередное изречение. Сегодня там была написано: «Тише едешь – дальше будешь». Арриэтта отнесла книгу к очагу и села, поставив ноги на решётку.

– Что ты делаешь, Арриэтта? – позвала её из кухни Хомили.

– Пишу дневник.

– А! – воскликнула Хомили.

– Тебе что-нибудь нужно? – спросила Арриэтта. Она могла не бояться – Хомили любила, когда она пишет, Хомили поощряла все виды культуры. Сама она, бедняжка, даже букв не знала.

– Ничего, ничего! – сказала мать, грохоча крышками. – Успеется.

Арриэтта вынула карандаш. Это был маленький белый карандашик с привязанной к нему шёлковой ленточкой, снятый с бальной программки, но в руках Арриэтты он казался не меньше скалки.

– Арриэтта! – снова позвала из кухни Хомили.

– Да?

– Подбрось-ка немного угля в огонь.

Арриэтта крепко ухватила книгу обеими руками и с усилием сняла её с колен. Они держали топливо – угольную крошку и измельчённое свечное сало – в оловянной горчичнице и подбрасывали его в очаг ложечкой для горчицы. Арриэтта чуть-чуть наклонила ложечку и стряхнула несколько крупинок, чтобы не затушить огонь. И осталась стоять у очага, наслаждаясь теплом. Это был замечательный очаг; дедушка Арриэтты смастерил его из цевочного колеса, которое когда-то было частью пресса для приготовления сидра. Спицы колеса расходились в разные стороны, а в центре находилось гнёздышко для самого очага. Над ним был колпак из воронки, подвешенной раструбом вниз. Через эту воронку некогда наливали керосин в керосиновую лампу, стоявшую в холле. Целая система труб, отходящих от горлышка воронки, уносила дым наверх, в кухонный дымоход. Разжигали очаг полешками-спичками, а уж потом подбрасывали угольную крошку; и когда он разгорался и железо раскалялось, Хомили ставила на спицы серебряный напёрсток с супом, чтобы он потихоньку кипел, а Арриэтта калила орехи. Какие это были славные, уютные зимние вечера! Арриэтта с огромной книгой на коленях – иногда она читала родителям вслух, – Под с сапожной колодкой в руках (он был сапожник и шил туфли из лайковых перчаток… теперь, увы, только для своей семьи) и Хомили, наконец-то переделавшая всё по хозяйству, со своим вязаньем.

Хомили вязала им нижнее бельё, фуфайки, жакеты и чулки на булавках с головками, а иногда на штопальных иглах. Возле её кресла всегда стоял огромный, высотой в стол, моток шёлка или простых ниток. Иногда, когда она слишком резко дёргала нитку, моток опрокидывался и выкатывался через открытые двери прямо в тёмный проход. Тогда Арриэтту посылали прикатить его обратно, аккуратно наматывая по пути. Пол в столовой был покрыт тёмно-красной промокательной бумагой, она была мягкая, красивая и впитывала всё, что на неё проливали. Время от времени Хомили её меняла… когда можно было раздобыть новую наверху; но с тех пор как тётя Софи слегла в постель, миссис Драйвер редко вспоминала о промокательной бумаге, разве что когда в доме ожидали гостей. Хомили любила вещи, которые избавляли её от стирки, ведь не так-то просто сушить бельё, когда живёшь в подполье. Воды, правда, у них было предостаточно – и холодной, и горячей – благодаря батюшке Пода, который отвёл трубки от кухонного котла. Купались они в фарфоровой супнице. Кончив купаться, вылив воду и вытерев ванну, полагалось закрыть её крышкой, чтобы никому не вздумалось складывать в неё грязные вещи. Мыло, целый большой брусок, висело на крюке в кладовой, и они отрезали от него по кусочку. Хомили любила дегтярное мыло, но Под и Арриэтта предпочитали сандаловое.

– А сейчас что ты делаешь, Арриэтта? – опять окликнула дочку Хомили.

– Всё ещё пишу.

Арриэтта снова обеими руками взяла книжку и взгромоздила её себе на колени. Она лизнула кончик огромного карандаша и, глубоко задумавшись, уставилась в пространство. Она разрешала себе написать (когда вообще вспоминала о своём дневнике) одну-единственную строчку в день, потому что у неё никогда в жизни – в этом она была уверена – не будет больше дневника и, если она напишет двадцать строчек на каждой странице, ей хватит этого дневника на двадцать лет. Арриэтта вела дневник уже два года и сегодня, 22 марта, прочитала свою последнюю запись: «Мама сердится». Она ещё подумала, затем под словом «мама» поставила знак «—’’ —», а под словом «сердится» – «беспокоится».

– Что, ты сказала, ты делаешь, Арриэтта? – окликнула её Хомили.

Арриэтта закрыла дневник.

– Ничего, мама, – сказала она.

– Тогда будь умницей, наруби мне луку… Отец что-то запаздывает сегодня…

Глава третья

Арриэтта со вздохом отложила дневник и пошла на кухню. Она взяла у Хомили кольцо лука и, повесив его на шею, принялась искать кусочек бритвенного лезвия.

– Фу, Арриэтта! – воскликнула Хомили. – На чистую кофточку! Ты хочешь, чтобы от тебя пахло, как от мусорного ведра? На, возьми ножницы…

Арриэтта переступила через луковое кольцо, словно это был детский обруч, и принялась рубить его на части.

– Отец запаздывает, – снова проговорила Хомили, – и это я виновата. Лучше бы я не…

– Что «не»? – спросила Арриэтта. Глаза её налились слезами, в носу щипало; она громко шмыгнула носом и подумала, как было бы хорошо вытереть его о рукав.

Хомили откинула назад прядь жидких волос. Мысли её витали где-то далеко.

– Это всё та чашка, что ты разбила… – сказала она.

– Но я разбила её давным-давно… – начала Арриэтта, моргая глазами и снова громко шмыгая носом.

– Знаю, знаю. Ты тут ни при чём. Это всё я. Не в том дело, что ты разбила чашку, а в том, что я сказала отцу…

– Что ты ему сказала?

– Ну, я просто сказала… там же есть ещё чашки, в этом сервизе, сказала я, там, наверху, в угловом стенном шкафчике в классной комнате.

– Не вижу в этом ничего плохого, – возразила Арриэтта, кидая кусочки лука один за другим в кипящий суп.

– Но он очень высоко висит, этот шкафчик, туда надо забираться по портьерам. А твой отец в его годы… – И она вдруг села на пробку с металлической головкой от бутылки с шампанским. – Ах, Арриэтта, лучше бы я никогда не упоминала об этой чашке!

– Не волнуйся, – сказала Арриэтта, – папа знает, что ему по силам. – Она вытащила резиновую пробку от флакончика из-под духов, которой было заткнуто отверстие в трубе с горячей водой, и выпустила несколько капель в жестяную крышечку от пузырька из-под пилюль. Затем добавила туда холодной воды и принялась мыть руки.

– Может, и так, – сказала Хомили. – Но я без конца твердила ему про эту чашку. Ну зачем мне она?! Твой дядюшка Хендрири никогда не пил не из чего, кроме простой желудёвой чашки, а он дожил до преклонного возраста, и у него хватило сил переехать на другой конец света. У моих родителей был один-единственный костяной напёрсток, из которого пили все по очереди. Но если у тебя была настоящая фарфоровая чашка… ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Да, – ответила Арриэтта, вытирая руки о полотенце, сделанное из бинта.

– Главное – портьеры. Ему не взобраться по портьере в его годы… по этим бомбошкам…

– Со шляпной булавкой взберётся, – возразила Арриэтта.

– С булавкой! И этому тоже я его научила! Возьми шляпную булавку, – сказала я ему, – привяжи кусочек тесьмы к головке и подтягивайся на ней. Это когда я просила, чтобы он добыл часы с изумрудами в Её спальне. Хотела знать, сколько времени печётся пирог! – Голос Хомили задрожал. – Твоя мать дурная женщина, Арриэтта. Эгоистка, вот она кто.

– Знаешь что? – внезапно воскликнула Арриэтта. Хомили смахнула слезу.

– Что? – еле слышно сказала она.

– Я могу взобраться по портьере.

Хомили встала.

– Хорошенькое дело! Да как ты смеешь говорить мне такие вещи?!

– Но я могу, могу, могу! Я сумею добывать всё что надо.

– Ах! – чуть не задохнулась Хомили. – Гадкая девчонка! Как у тебя только язык поворачивается?! – И она снова рухнула на табуретку из пробки. – Вот до чего, значит, дошло!

– Мамочка, не надо, пожалуйста, – взмолилась Арриэтта, – ну не расстраивайся же так!

– Как ты не понимаешь… – с трудом начала Хомили; она уставилась на стол, не в состоянии найти убедительные слова, наконец подняла к дочери осунувшееся лицо. – Детка моя, – сказала она, – ты не знаешь, о чём говоришь. Добывать совсем не так легко. Ты не знаешь… и, слава богу, никогда не узнаешь, – голос её упал до боязливого шёпота, – как там, наверху…

Арриэтта ничего не сказала. Но через минуту спросила:

– А как там, наверху?

Хомили вытерла лицо передником и пригладила волосы.

– Твой дядюшка Хендрири, – начала она, – отец Эглтины… – И тут она остановилась. – Послушай!.. Что это?

Издали донёсся еле слышный звук… словно защёлкнули щеколду.

– Отец! – воскликнула Хомили. – Ой, на что я похожа! Где гребешок?

У них был даже гребешок – крошечный серебряный старинный гребешочек для бровей, выпавший когда-то из ларчика в верхней гостиной. Хомили быстро провела им по волосам, сполоснула красные, заплаканные глаза, и когда появился Под, она, улыбаясь, разглаживала обеими руками передник.

Глава четвёртая

Под медленно вошёл в комнату всё ещё с мешком на спине, прислонил к стене шляпную булавку с болтающейся тесёмкой и поставил посреди кухонного стола чашку из кукольного сервиза, выглядевшую здесь салатницей или суповой миской.

– Ой, Под… – начала было Хомили.

– Блюдце тоже принёс, – сказал Под. Он опустил с плеч мешок и развязал его. – Принимай! – И он вытащил из мешка блюдце. – Как раз в пару.

У него было круглое, как булочка с изюмом, лицо, но сейчас щёки его как-то обвисли.

– Ой, Под, – сказала Хомили, – ты неважно выглядишь. Ты здоров?

Под сел на табурет.

– Вполне, – сказал он.

– Ты забрался по портьере? – спросила Хомили. – Не надо было этого делать. Это слишком тебя разволновало.

Под скорчил непонятную гримасу, глаза его, как на шарнирах, повернулись к Арриэтте. Хомили уставилась на мужа, открыв рот, затем обернулась к дочке.

– Ну-ка в постель, Арриэтта, – деловито сказала она. – Быстренько, быстренько, будь умницей, а я принесу тебе ужин.

– Ну-у, – протянула Арриэтта, – разве мне нельзя посмотреть, что папочка ещё добыл?

– У него ничего больше нет. Только еда. Быстренько в постель! Чашку с блюдцем ты уже видела.

Арриэтта пошла в столовую, чтобы убрать на место дневник, и замешкалась, прилаживая свечку на перевёрнутую кверху остриём кнопку, служившую им подсвечником.

– Что ты там возишься? – ворчливо промолвила Хомили. – Дай её сюда. Ну вот видишь, как надо её ставить? Быстренько ложись и не забудь аккуратно сложить свои вещи.

– Спокойной ночи, папочка, – сказала Арриэтта, целуя его в плоскую бледную щёку.

– Осторожней со светом, – по привычке сказал он, следя за дочкой круглыми глазами, пока она не прикрыла за собой дверь.

– Ну, Под, – сказала Хомили, когда они остались одни. – В чём дело? Что случилось?

Под без всякого выражения взглянул на неё.

– Меня увидели, – сказал он.

Хомили, словно слепая, протянула вперёд руку, нащупала край стола и, держась за него, медленно опустилась на табурет.

– Ой, Под! – простонала она.

Наступило молчание. Под пристально смотрел на Хомили, Хомили уставилась на стол. Но вот она подняла белое как мел лицо.

– Как – увидели? Плохо?

Под заёрзал на месте.

– Не знаю. Меня увидели. Это уже плохо.

– Ни одного из нас, – медленно проговорила Хомили, – не видели после дядюшки Хендрири, а его, говорят, за сорок пять лет видели первого. – Она вдруг уцепилась обеими руками за стол, видно, ей пришла в голову какая-то ужасная мысль. – И всё равно, Под, я отсюда не уйду!

– Никто тебя и не просит, – сказал Под.

– Уйти и жить, как Хендрири и Люпи, в барсучьей норе! На другом конце света… среди земляных червей!

– Всего в двух полях отсюда, за рощей, – сказал Под.

– Орехи – вот вся их еда. И ягоды. Я не удивлюсь, если они едят мышей…

– Ты и сама ела мышей, – напомнил ей Под.

– И всюду сквозняки, и свежий воздух, и дети растут без присмотра, как дикари. Подумай об Арриэтте! – сказала Хомили. – Вспомни, как мы её воспитали. Единственный ребёнок. Она там погибнет. Для Хендрири это не так страшно.

– Почему? – спросил Под. – У него пятеро.

– Вот именно потому, – объяснила Хомили. – Когда у тебя пятеро детей, за их воспитанием не очень-то уследишь. Но главное сейчас не это… Кто тебя увидел?

– Мальчик, – сказал Под.

– Что? – воскликнула Хомили.

– Мальчик. – Под изобразил руками в воздухе силуэт. – Ну… мальчик…

– Но в доме же нет… Какой мальчик?

– Не понимаю. Что значит какой? Мальчик в ночной рубашке. Просто мальчик. Ты же знаешь, что такое мальчик.

– Да, – ответила Хомили. – Я знаю, что такое мальчик. Но вот уже лет двадцать, как в доме нет никаких мальчиков.

– Не было, – сказал Под. – А теперь есть.

Хомили молча уставилась на него, и Под храбро встретил её взгляд.

– Где он тебя увидел? – спросила наконец Хомили.

– В классной комнате.

– А-а… когда ты доставал чашку?

– Да.

– У тебя разве нет глаз? – спросила Хомили. – Ты не мог сперва посмотреть по сторонам?

– В классной комнате никогда никого не бывает. Больше того, – продолжал он, – и сегодня тоже не было.

– А где же он был?

– В постели. В детской, или как там она у них зовётся. Вот где. Сидел в постели. А дверь была открыта.

– Ну, мог бы заглянуть и в детскую.

– Да как же я мог – на портьере, на полпути от пола!

– Это там он тебя увидел?

– Да.

– С чашкой?

– Да. Я не мог двинуться ни вверх, ни вниз.

– Ах, Под, – сказала Хомили. – Не надо было мне тебя пускать. В твои годы…

– Да нет, не в этом дело, – сказал Под, – ты меня неправильно поняла. Наверх я взобрался с лёгкостью. Взлетел как птичка, можно сказать, и бомбошки не понадобились. А вот потом… – Он наклонился к ней. – Когда в руке у меня была чашка, если ты понимаешь, что я имею в виду. – Он снял чашку со стола. – Она не очень-то лёгкая. Её можно держать за ручку вот так… но она тянет… или тонет, если так можно выразиться, вниз. Её нужно держать в двух руках. Кусок сыра или яблоко – другое дело. Я их просто роняю… толкну, они и упадут, а я слезу потихоньку да и подберу их. А с чашкой в руке… понимаешь теперь? И когда спускаешься, надо глядеть, куда ставишь ногу. А некоторые бомбошки на портьере оторваны. Не знаешь, за что и ухватиться, чтобы не упасть…

– Ах, Под, – проговорила Хомили, чуть не плача, – что же ты сделал?

– Ну, – ответил Под, снова садясь, – он взял у меня чашку.

– Что?! – в ужасе воскликнула Хомили.

– Понимаешь, он сидел в постели и смотрел на меня. Я провёл там, на портьере, не меньше десяти минут, потому что часы пробили четверть…

– Но что значит – он взял чашку?

– Ну, он слез с кровати и подошёл ко мне. «Я возьму чашку», – сказал он.

– Ой! – выдохнула Хомили, глядя на него во все глаза. – И ты дал ему?

– Он сам взял, – сказал Под, – да так осторожно… А когда я спустился, отдал обратно.

Хомили закрыла лицо руками.