Мы родом из СССР. Книга 1. Время нашей молодости Осадчий Иван

Солдат последнего военного призыва. Чебаркуль. В снайперской школе

В полночь наш поезд с новобранцами прибыл в Харьков. Походным маршем пришли на Холодную гору.

Разместили в казармах пункта формирования команд по адресам назначения. Несколько сот семнадцатилетних призывников ждали своей участи. Ждал и я. Днём и ночью сформированные команды покидали казармы. Где-то на четвёртый-пятый день пришёл и мой черёд. Глубокой ночью нашу, едва ли не самую многочисленную команду, погрузили в теплушки на станции Харьков-Основа, и состав отправился в заданном направлении. Куда? Неведомо. Только днём по названиям станций определили, что поезд идёт на Восток…

Зима стояла морозная. В теплушках мы были озабочены поиском топлива: угля, дров, пакли в мазуте, – всего, что могло гореть в нашей «буржуйке».

Довольствовались скудным «сухим пайком», полученным при отправке из Харькова и пополняемым в пути следования на продпунктах.

Запомнился Куйбышев (Самара). Город встретил нас прохватывающим до костей морозом с метелью и вьюгой. Строем повели нас куда-то на возвышенную часть города, в столовую продпункта. Здесь за несколько суток пути нас покормили горячей пищей; «горячей» – это условно. И сама столовая дышала холодом. И пища тоже была едва тёплая. Так что не согрелись. Из столовой мы почти бегом отправились в свои «теплушки». Поезд пошёл дальше…

На четвёртые сутки езды, глубокой ночью разнеслась команда: «Выходи строиться!» Тут же объявили, что прибыли к месту назначения. Прямо у поезда сделали перекличку по вновь сформированным командам. И далее – к месту дислокации.

Разместились в огромной землянке. Как потом выяснилось, в ней поселилось двести человек.

Ранним морозным утром прозвучал зычный голос: «Подъём!!!» Перед строем представили наших командиров. Я оказался курсантом полковой снайперской школы (роты). Здесь же нам сообщили, что мы прибыли для прохождения военной службы в Уральский военный округ – в Чебаркуль Челябинской области. По военной терминологии, мы влились в 24-й запасной стрелковый полк 2-й запасной стрелковой дивизии.

Вся наша снайперская школа (рота) размещалась в одной землянке. Над входом в неё был плакат: «Урал куёт победу!». Эти слова, вошедшие в летопись Великой Отечественной войны, были в высшей степени справедливыми.

Здесь я пробыл с третьего декабря 1944 года по 11 апреля (включительно) 1945 года. Сто тридцать дней и ночей, сто тридцать суток. Это была хорошая школа воинской закалки и получения военных знаний.

Пятого декабря 1944 года, в день Сталинской Конституции, я принял военную присягу на верность своему народу, своей Родине. И в этот день с особой гордостью почувствовал себя причастным к героической Красной Армии.

Условия службы, без преувеличения, были трудными. Морозы доходили до 40 градусов. Питание более чем скудное: суп-пюре гороховый, перловая каша, соевые и чечевичные блюда. Всё чуть тёплое, – в лучшем случае. И чай, слегка подслащенный, тоже… Главным богатством рациона, конечно же, был хлеб. Солдатский паёк в запасных частях военного времени – 400 граммов в сутки. Сейчас это многим покажется вполне достаточным. Но при нашем тогдашнем питании – это были крохи. И каждый из нас мечтал о том дне, когда можно будет поесть вдоволь. И хлеба в особенности.

В составе полковой школы было четыре взвода. Помимо учебных занятий, приходилось заниматься и бытовыми вопросами: уборкой землянки и территории вокруг. По очереди каждый взвод выезжал на заготовку дров для отопления землянок, штаба, кухни и столовой. Выезжали в глубинку – в лесной массив. Там пилили деревья и рубили их на дрова. Питались «сухим пайком». Работали от рассвета до темноты: зимние дни короткие. Мороз пронизывал насквозь. Грелись у костров, разведённых на заснеженной поляне.

Жили на квартирах местных жителей в небольшой лесной деревушке. Там за ночь обогревались. Спали на полатях, под потолком. Но не только сильно мёрзли и обмораживались. Ещё сильнее, чем побыть в тепле, хотелось есть. Лёжа на полатях, наблюдали сверху, как хозяева вечерами ужинают. Тоже не сытно, но всё же не впроголодь. Хотя мы старались не выдавать своего голодного состояния, хозяева квартиры, тем не менее, угадывали это по нашим глазам. И, пошептавшись, подавали нам на полати брюкву. Она и утоляла жажду еды…

Старательно учился военному делу. И быстро научился метко стрелять, ползать по-пластунски, шагать, как положено, в строю; мужественно переносить любые «марш-броски» с полной военной выкладкой: с оружием, боеприпасами, всей солдатской амуницией.

О политзанятиях и говорить нечего: здесь я особо преуспевал. И не случайно на первом месяце службы был избран секретарём комсомольской организации полковой снайперской школы. Опыт у меня уже был. Но армейская комсомольская работа отлична от гражданской. Здесь на первом плане – боевая и политическая подготовка, военная дисциплина, патриотическое и нравственное воспитание. Иной и досуг. Для него времени не оставалось.

Командир снайперской роты старший лейтенант Бугров назначил меня в качестве своего ординарца. Я воспринял это как высокое доверие и большую честь. Гордился и дорожил своей ролью. Старался наидобросовестнейшим образом исполнять свои обязанности. И, среди прочего, научился у него быстрой ходьбе. Он был скороходом в полку. И я должен был поспевать за ним. Первое время было непросто: задыхался, спотыкался, скользил на снежно-ледовой дороге. Порой валился в снег, но мгновенно вскакивал и догонял командира.

Быстрая ходьба с тех дней сохранилась у меня на долгие десятилетия, считай, на полвека. Даже больше. На «гражданке» такое передвижение имело и отрицательное последствие: я не умел ходить вровень с товарищем или подругой; постоянно вырывался вперёд. А если шёл один, то не мог допустить, чтобы кто-то меня обгонял или шёл впереди. Максимально ускоряя шаг, старался догнать и перегнать впереди идущих. Но это, между прочим…

А мысль моя снова ведёт к армейским будням, в нашу полковую снайперскую школу.

В потёртой шинели и в ботинках с обмотками было непросто в условиях суровой морозной зимы. Да ещё – впроголодь, постоянно думая о «хлебе насущном». Солдату было положено и денежное довольствие. Не помню уже точно, но кажется, тридцать рублей в месяц. Большинство моих сослуживцев тратили их на курево. Но поскольку я не курил, то покупал на эти деньги три картофельных биточка. Полученный табак (махорку) тоже обменивал на сто граммов хлеба.

В такие дни это был праздник и для души, и для желудка.

В январе 1945 мне дали дополнительное поручение: ходить на почту в заводской посёлок за письмами и открытками для бойцов нашей роты. Там, у проходной металлургического завода, можно было купить желанный кусочек хлеба или «картофельник» у местных торговок.

Однажды мамин брат – старший лейтенант Николай Семенович Фисенко, прислал мне двести пятьдесят рублей. Получив их, решил купить двухкилограммовую булку хлеба (его продавали рабочие Чебаркульского металлургического завода после смены, у заводской проходной). Уплатил за булку хлеба 200 рублей. Ещё купил три картофельника. На оставшиеся двадцать рублей приобрёл на почте несколько почтовых конвертов. Полученные 250 рублей были потрачены за полчаса. От заводской проходной, где купил хлеб, до расположения снайперской роты примерно три километра, менее часа ходьбы.

За дорогу съел и булку хлеба, и картофельники. И, как следствие, начались острые боли в желудке, спазмы кишечника. На второй день был отправлен в военный госпиталь, размещавшийся в санаторном здании на берегу озера Кисегач. Там, обнаружив инфекционное заболевание, последствия травмы в детстве (переезд вагонеткой), ещё две-три болезни, плюс обморожение рук и ног, отправили в Челябинск, в окружной военный госпиталь.

Лечение в госпитале не дало желаемого результата. Обследование показало невозможность прохождения мною военной службы по состоянию здоровья. Окружная медицинская комиссия «комиссовала меня».

Никакие мои уговоры, даже слёзы, не помогли.

Очень грустно было расставаться с родной снайперской школой, с её командиром, со всеми своими сослуживцами…

Мои мысли теперь были о «западном направлении», где продолжала стремительное наступление Красная Армия. Мне удалось уговорить штаб полка, в который входила полковая школа снайперов, отправить меня в распоряжение одного из военкоматов Литвы. Поближе к фронту. В штабе согласились. И командировали в Кедайнский уездный военный комиссариат, выдав проездные билеты до места назначения и «сухой паек» на весь путь следования. Почему в Кедайняй? Там служил мамин брат – Николай Семенович Фисенко…

Кедайняй. Жизнь, полная опасностей

Здесь, в небольшом литовском городе, мне довелось провести весь 1945 год. Но год этот равен по условиям и содержанию жизни и работы многим годам…

Когда я приехал в Кедайняй, до конца войны оставалось всего 25 дней. Однако в Литве была совсем не мирная обстановка. Это я понял, едва ступив на литовскую землю. Первые месяцы находился в распоряжении уездного военкомата. Вместе с солдатами приданого ему подразделения нёс службу.

В качестве спецкурьера выезжал в Москву, с пакетом в один из военных комиссариатов Подмосковья.

Эта поездка особенно памятна. Выпала она на дни долгожданной победы. Выехал я из Кедайняя вечером 8 мая. А утром 9-го на стоянке в Минске увидел ликующих людей – военных и гражданских. Сразу стало ясно: «Пришла долгожданная Победа!» И все мы, люди в шинелях, растворились в ликующей массе. Настроение и состояние души было непередаваемо радостное, до слёз радостное. Как у каждого советского человека…

Но особая радость и гордость была во всем облике фронтовиков, ехавших с нами в поезде. Они тут же достали из вещмешков полученный «сухой паёк», включая положенные «100 грамм», и принялись отмечать Победу вместе с нами, соседями по вагону. Рядом со мной ехала молодая, лет двадцати, боевая, задорная девушка с сержантскими погонами и с медалью «За боевые заслуги». Представилась: «Капиталина Смирнова, пулеметчица».

В Москве мы торопливо расстались, пожелав друг другу счастливой мирной жизни…

Спустя два с половиной месяца, мне выпало снова оказаться в Москве с той же миссией. На сей раз это совпало с днём Парада Победы. В Москву я приехал 23 июля 1945 года вечером. Остановился в доме, окна которого выходили на Манежную площадь. В квартире родителей одного из моих сослуживцев по военкомату. От них я узнал, что завтра состоится Парад Победы. Решил, во что бы то ни стало увидеть, насколько удастся, это величайшее событие. Но как?

Буквально с восходом солнца столица была запружена народом. Все старались продвинуться поближе к Манежной и Красной площадям. Но путь к ним был прочно закрыт несколькими линиями оцепления.

В гущу народа удалось протиснуться и мне. Там я услышал, что вслед за Парадом должна была состояться и демонстрация трудящихся. Но затем, из-за сильного дождя, она была отменена. В это трудно поверить. Множество людей, продвигавшихся в центр столицы, держали в руках знамена, флаги, плакаты, портреты вождей и полководцев.

Мне удалось зацепиться за краюшек тротуара на углу улицы Горького (ныне – Тверская) и Манежной площади, у дома, в котором ночевал. Отсюда и наблюдал движение участников Парада.

Когда Парад закончился, многие тысячи и десятки тысяч людей, свернув все ограждения и прорвав оцепление, напролом рванули в сторону Красной площади. Эта масса пронесла меня к зданию Исторического Музея. Я оказался над толпой, и это было благом для меня. Иначе мог быть раздавленным спрессованной многотысячной массой. Видимо, такая благодатная участь стала возможной потому, что я был в военной форме. Каждого военного буквально несли на руках.

Плотная масса людей не оставила никаких шансов для спокойного прохода заслуженных участников Парада Победы к гостинице «Москва», в которой они были поселены. Каждого из них несли над головами до самого входа в гостиницу, выражая этим свою беспредельную благодарность, любовь и признательность. Назывались имена и полководцев, и особо заслуженных, легендарных людей. И хотя я был тоже в воздухе, над головами тысяч людей, но разглядеть Героев было невозможно. Тем более, безошибочно узнать. Газета была тогда редкостью для меня, документальные киносборники тоже.

День Победы и Парад Победы запомнились на всю жизнь. Да других по важности и значимости столь радостных и торжественных событий на моем веку и не было.

…Я сделал абсолютно необходимое отступление от литовских сюжетов, ибо эти события не просто венчали мою 18-летнюю жизнь. В историческом плане равных им не было во всей тысячелетней истории России…

Итак, Литва. Кедайняй, 1945 год. В первые же часы по прибытию в военкомат мне рассказали о сложной и опасной обстановке в Литве вообще и в Кедайняйском уезде в частности.

Одновременно с изгнанием немецких фашистов и приходом Красной Армии почти всю территорию Литвы, особенно её лесные массивы и сельские глубинки, захлестнула смертоносная волна политического национал-бандитизма. Его ядро составляли отъявленные враги России, Советского Союза, советского строя. Среди них было немало тех, кто связал свою судьбу с гитлеровцами. Им деваться было некуда. Но были факты и другого рода. В фашиствующих бандах встречались солдаты и даже офицеры, литовцы по национальности, которые служили до этого в Красной Армии, а после освобождения Литвы были вовлечены в политический бандитизм националистическими, антисоветскими по своей сути, лозунгами.

Сложность обстановки усугублялась тем, что «лесных братьев», как они сами себя величали, поддерживало население, особенно в районах, наиболее пораженных национал-бандитизмом. Одни были их единомышленниками, разделяли их взгляды и цели; другие запуганы угрозами расправы, если будут поддерживать Советскую власть. Третьи жили по обывательской морали: «Моя хата с краю».

Очень трудно было распознать и обезвредить враждебно настроенных лиц, участников национал-бандитизма или его активных пособников. Я знаю немало случаев, когда человек работал на предприятии или в учреждении, считался примерным в труде. Днём. А ночью брал в руки оружие и уходил к «лесным братьям» или нёс им продукты, одежду, лекарства. Узнавали их подлинное лицо лишь в тех случаях, когда находили среди убитых или схваченных с поличным. Отсюда сложность и трудность борьбы с политическим национал-бандитизмом.

Можно сказать много правильных слов, но, лучше всего, о том, что происходило в Литве в конце войны и в послевоенное время, расскажут реальные факты. С ними я встречался не однажды, что называется, лицом к лицу. И те объяснения, которые сделаны выше, основываются, прежде всего, на том, с чем приходилось самому соприкасаться.

Вот одна из иллюстраций, особенно наглядная.

В чьих-то головах из союзного или литовского руководства родилась мысль направить «Письмо товарищу Сталину» от литовского народа с благодарностью за освобождение. И началась кампания за поголовный охват всего населения: сбор подписей под патетическим текстом письма.

Я был причастен к этой кампании. Помню о ней и сейчас, спустя более шести десятилетий. В кабинет приглашал по несколько человек. Зачитывал им текст письма. Говорил о его важности и значимости. Предлагал подписать.

Наступала гнетущая пауза. После двух-трёх обращений подходили один-два человека, подписывали. И молча уходили. Остальные приносили извинения, что не могут подписать и возвращались на рабочие места. Надо было менять тактику. Я стал приглашать в кабинет по одному. Какой-то сдвиг наметился. Но редко кто подписывал безоговорочно. Большинство уклонялись от подписания. Одни виноватым голосом просили, что подпишут, если их фамилия будет на отдельном месте. Другие соглашались подписать, если об этом никто не узнает: «ни брат, ни сват». Третьи объясняли свой отказ от подписания страхом за себя и семью: «Убьют, если узнают, что я поставил подпись под этим письмом». Многие, без всяких объяснений, поднимались и уходили из кабинета. Даже на пустых подписных листах, без текста письма, не решались поставить свою подпись…

Каков был итог всей этой «кампании» в целом по Литве, – я не знаю. Но «Письмо товарищу Сталину от литовского народа» было опубликовано в печати. Это только один факт о настроении литовцев в 1945 году. Он говорит о многом.

Ох, уж эта головотяпская идея стопроцентного охвата населения. Она присутствовала почти постоянно в советское время – и в сталинское, и в послесталинское. Стопроцентное участие в выборах представительных и законодательных органов власти сверху донизу. Стопроцентное участие в подписках на государственные займы. Стопроцентное подписание писем в адрес высшего партийного и государственного руководства.

Эти кампании «поголовного охвата» весьма и весьма усложняли жизнь, вызывали глухое роптание и недовольство людей. Но главное – этим «стопроцентным охватом» создавался миф о морально-политическом единстве всех советских людей, партии и народа, не позволявший знать правду о реальном настроении людей; таил в себе серьёзную потенциальную угрозу и для КПСС, и для Советской власти.

В полную силу это обнаружилось в трагические августовские дни 1991 года, когда нависла опасность крушения КПСС и разрушения советского строя. Вот здесь, лучше лакмусовой бумаги, проявилась реальная картина и подлинная фальшь стопроцентного единодушия советских людей. Горько и прискорбно писать об этом, но «из песни слова не выкинешь».

…Не успев рассказать о том, как складывалась моя жизнь в Кедайняе, я увлекся воспоминаниями об общей атмосфере и обстановке в тогдашней Литве.

Сразу после возвращения из Москвы, после Парада Победы, я был направлен в распоряжение руководства 5-й дистанции пути и строительства Литовской железной дороги. Меня определили на должность инспектора по кадрам, но вскоре назначили начальником паспортного стола этой дистанции.

В период восстановления Советской власти и перехода к мирной жизни это был важный и беспокойный участок работы. Кедайнская дистанция пути (ПЧ-5 – так она именовалась в служебных документах) – это многие десятки километров Литовской железной дороги. Здесь трудились сотни рабочих и служащих. Надо было ускоренными темпами преодолеть последствия войны, обеспечить безаварийное и бесперебойное движение поездов. На запад теперь большей частью шли грузовые поезда. С запада на восток – воинские эшелоны.

Состав путейцев был неоднородным: здесь были и кадровые рабочие, и мобилизованные. Последние, главным образом, и были предметом постоянного беспокойства руководства дистанции. Замечу ещё, что высшее и среднее звенья руководителей дистанции были сформированы из специалистов, прикомандированных из других железных дорог СССР.

Было и среди литовцев немало честных, добросовестных тружеников. Но безошибочно найти их было совсем непросто. Верно гласит народная мудрость: «Чужая душа – потёмки». В этом нередко приходилось убеждаться во всей жизни. А в Литве и того чаще. Особенно тяжело приходилось переживать, когда обнаруживалось, что «примерный работник», награждённый за хороший труд, уличён в поддержке «лесных братьев», даже причастен к их кровавым действиям. А такое случалось не единожды. Так что было о чем думать и как обезопасить и себя, и других.

Крепкими братскими узами я был связан с прикомандированными советскими специалистами. И с теми русскими, которые были здешними старожилами, как говорится, с незапамятных времен. Они хорошо знали литовский язык, традиции, нравы, настроения литовцев и помогали мне скорее понять и усвоить всё это.

Ещё раз повторю, что и среди литовцев, сотрудников дистанции и жителей Кедайняя, были хорошие, добродушные люди. И сейчас с благодарностью вспоминаю доктора Сергиюса, телефонистку Стефанию (я даже не знаю – литовка она или полька), многих других. Они располагали к себе, были отзывчивыми.

Но общая обстановка в Литве в то время была сложная, тревожная и опасная. Она диктовала необходимость быстрого овладения литовским языком. Очень скоро я научился понимать литовскую речь, знать, о чём говорят рядом сидящие или едущие в поезде. Это было очень важно. В короткое время, за три-четыре месяца, уже мог объясняться по-литовски. Далось мне это без труда, как-то даже само собой. И сам удивился: сколько лет я изучал немецкий язык, но по-настоящему так и не научился разговаривать. Пытался как-то овладеть армянским или грузинским языком. Но из этого тоже ничего не получилось…

Наверное, главное здесь постоянная, повседневная практика. И когда я лишился её после отъезда из Литвы, очень скоро стал забывать и литовский язык. Хотя определенные «ходовые» слова и даже целые фразы помню и сейчас…

Ещё раз отмечу, что даже частичное овладение литовским языком очень помогало мне и в работе, и в жизни. По долгу службы много раз приходилось отправляться к рабочим дистанции, к месту их жительства. Как правило, поводом для этого являлись факты их многодневных прогулов, отсутствия на работе. Выяснить причину можно было только дома.

В большинстве своем рабочие были из крестьянских семей. Жили они на хуторах: усадьба и рядом же несколько гектаров земли. Один хутор от другого отделен многими километрами просёлочных дорог и тропинок. Скажу откровенно: все мои посещения рабочих на дому сопровождались тревожным настроением. Ибо определённый риск всегда присутствовал. Замечу: враждебное отношение у многих литовцев было к любому советскому человеку. Он был «персоной нон грата». Не сам по себе. А из-за того, что он нёс, в представлении многих литовцев, чужую идеологию, покушался на их частнособственнический уклад и образ жизни. Это надо было знать и учитывать. Особенно когда оказывался в рискованной ситуации.

Расскажу об одном лишь случае, наиболее памятном для меня. Как-то на рубеже лета и осени я отправился на хутор, где проживал рабочий дистанции, длительное время не появлявшийся на работе. Насколько помню, жил он в Дотнувской волости, в двух-трёх километрах от железнодорожного полустанка, на своём хуторе.

Легко разыскал его. Обычно в таких случаях меня встречали по-доброму, приветливо и дружелюбно. Так было и на этот раз. Приняли как желанного гостя. Сразу объяснили, что вынужденное многодневное отсутствие сына на работе продиктовано уборочными делами. И заверили, что в самые ближайшие дни он вернётся на службу.

Хозяева сразу расположили к себе. Показали усадьбу, рассказали о своём хозяйстве. Пригласили за обеденный стол. Давно я уже не видел такого изобилия: масло и сало, фрукты и овощи, домашние булочки и пирожки, салаты и пиво. Всё – собственного производства.

Кстати, я был поражён этим, едва ступив на кедайняйский перрон. И множество раз удивлялся весьма обеспеченной по тому времени жизнью и хлебосольным угощением. Попросту говоря, даже в то трудное военное время и в первые послевоенные месяцы, литовцы, с которыми я общался, жили неплохо…

За многочасовым обедом, перешедшим в ужин, в мой адрес было сказано много добрых слов. Особенно душевно они угощали богатой и вкусной пищей и не менее вкусным домашним пивом.

Но постепенно, по мере наступления темноты и влияния хмельного пива, в разговоре стали появляться сначала осторожные, даже извинительные, нотки, но час от часа они обострялись.

Хозяева целенаправленно вели разговор о том, что их волновало больше всего: «угроза отнятия» у них земли и «насильственного сгона в колхоз».

Создание колхозов, как я не раз убеждался, было главным раздражителем для литовцев, большинство из которых так или иначе было связано со своей землей, со своим хутором. Как ни старался тактично и уважительно разубедить их в отсутствии какой-либо опасности для них в случае создания колхозов, сколько ни повторял преимущества коллективного хозяйства, – «оппоненты» не только не воспринимали мои аргументы и факты, но даже слушать их не хотели.

Как говорится в таких случаях, «дело пахло керосином». Всякое могло случиться в любой момент. Стал думать: как благополучно выбраться из далеко не гостеприимного дома. По накалу страстей почувствовал, что по-доброму спор может не кончиться. Все мои попытки успокоить разгорячённых хозяев не удались. Их агрессивность становилась всё более вызывающей и даже угрожающей.

Тогда примирительно попросил: «Давайте сделаем перерыв, проветримся, подышим свежим воздухом, да и поостынем малость». Со мной согласились. И я спешно вышел во двор.

Хозяева не торопились выходить, замешкались в доме. А когда они вышли на крыльцо, я был уже примерно в двухстах шагах от их подворья и быстро уходил в сторону железнодорожного полустанка. В полуночной степной тишине и темноте донёсся крик разгневанных хозяев: «Где ты?! Сколько можно ждать?!» И вслед – крутые ругательства.

За полчаса добрался до полустанка. И вскоре первым остановившимся товарняком уехал в Кедайняй…

Я далёк от огульного обвинения литовцев во враждебном отношении к советским людям. Но тогда, в тех условиях, о которых пишу, надо было быть всегда начеку.

Не стану больше описывать факты такого рода. Расскажу ещё лишь об одном.

…Жил я в служебном жилье почти в центре Кедайняя. В одноэтажном домике были выгорожены квартиры. В каждую имелся отдельный вход. Двери, ранее соединявшие комнаты, были забиты.

В соседней квартире, за заколоченной дверью жили два офицера военкомата. Однажды вечером, вернувшись со службы, взялся за «Краткий курс истории ВКП(б)». В порядке самообразования. Сел за стол, приставленный к окну, спиной к противоположной забитой двери. Оттуда доносился громкий разговор. Слышались вперемежку мужские и женские голоса. Застолье набирало обороты. Где-то после десяти вечера захмелевшие соседи и их гости разгулялись сверх всякой нормы. Общий хохот и девичий визг сотрясали наш обычно тихий домик. Я терпеливо сносил всё это до тех пор, пока ко мне донеслись слова о том, что офицеры передали свои пистолеты разохотившимся девицам и стали обучать их как ими пользоваться.

Так продолжалось минут десять. Затем, в одно мгновенье, произошёл оглушительный взрыв. Что произошло, – понять не мог. Машинально выключил настольную лампу и свалился на стоявшую рядом кушетку.

А за дверью, после минутного оцепенения, раздались девичьи «ахи» и крутой мужской «мат» опешивших от неожиданности офицеров. Очень скоро всё это стихло, и по хлопнувшей двери можно было понять, что «возмутители спокойствия» вышли на улицу.

Естественно, в ту ночь уснуть не смог: пытался определить, что же произошло.

Когда рассвет озарил комнату, я увидел мрачную картину. Стопка тарелок, стоявшая на столе у забитой двери, была превращена в разнокалиберные осколки, разбросанные вокруг. Верхняя доска стола и клеёнка, покрывавшая его, были изранены: пуля чиркнула о поверхность стола как раз под стопкой посуды. Отсюда такой сильный взрыв.

Пуля изменила траекторию, прошла сквозь внутреннюю оконную раму и застряла во второй, внешней, раме. В каких-то миллиметрах от моей головы. Чудо спасло меня от непоправимой беды. Нелепый случай (?), едва не стоивший мне жизни. Пулю эту я без труда извлёк из оконной рамы и несколько лет хранил…

Утром рассказал военкому о полуночном происшествии. Он оперативно провёл расследование и установил личности незадачливых барышень. Они оказались дочерьми местного священника.

Примерно год спустя, я узнал, что «поповны» входили в антисоветскую группу и были связаны с «лесными братьями».

…Вскоре после начала моей работы в 5-й дистанции пути и строительства я был избран секретарём комсомольской организации. Она объединяла полтора-два десятка комсомольцев всей дистанции. Её ядро составляли молодые специалисты, прикомандированные из различных железных дорог. Основное содержание деятельности комсомольской организации составляло участие в восстановлении Советской власти и преодоление послевоенной разрухи. И, конечно, политическая работа в коллективе дистанции о сущности и ценностях социализма, советском образе жизни, нравственном компасе советских людей.

Не только коммунистам и комсомольцам, партийным и комсомольским активистам, но и каждому советскому человеку, оказавшемуся здесь, постоянно угрожала опасность. И не всем удалось её избежать.

…Алексей Волгин. Рассказать о нём, о его трагической судьбе – мой святой долг. Познакомился я с ним на одном из производственных совещаний, регулярно проводившихся руководством дистанции. Несколько раз встречались на комсомольских собраниях. Двадцатилетний юноша, с красивой внешностью, богатырским телосложением и душевной щедростью. Таким Алексей навсегда остался в моей памяти. Знаю, что он окончил железнодорожное училище. Ко времени приезда в Кедайняй уже имел профессиональный опыт. Был назначен мастером одного из участков (околотков) пути Кедайняйской дистанции, центром которого была станция Жеймы. Здесь, в железнодорожной будке, Алексей и жил вдвоём с такой же юной женой Аней Зябкиной-Волгиной. Это была очень красивая и жизнерадостная пара, устремлённая в будущее. И оно наверняка было бы у них счастливым, не случись нежданная, непоправимая беда.

Осенним днём 1945 года я возвращался из Каунаса, куда выезжал по кадровым вопросам. Ездил с документами рабочих и служащих дистанции, о которых, в соответствующих службах, возникла обеспокоенность относительно их благонадежности; другими словами, они были замечены в связях с «лесными братьями».

Из Каунаса позвонил в Жеймы Алексею и сообщил, каким поездом, в каком вагоне и в какие часы буду проезжать. Условились обязательно встретиться, обменяться мнениями по некоторым вопросам, волновавшим нас обоих.

Поезд прибыл в Жеймы к вечеру, перед заходом солнца. Выйдя из вагона, я сразу увидел на полупустом перроне Алексея. Полчаса мы провели вместе в обоюдоважном разговоре. Алексей настоятельно приглашал меня остаться у него ночевать, продолжить беседу по душам. Я уже был готов согласиться, тем более что по телефону из Каунаса обещал погостить у него. Но в самый последний момент, когда до отправления поезда оставалось три-пять минут, решительно сказал, что не могу остаться, поскольку у меня на руках личные дела десятков работников дистанции. Мало ли что может случиться. Мы по-братски обнялись на прощанье; из окна поезда я ещё две-три минуты видел Алексея, идущего по перрону.

Ничто не предвещало беды. И разве мог я подумать, что вижусь с ним в последний раз. Рано утром мне позвонил начальник отдела кадров дистанции и сообщил, что ночью Алексей погиб. Попросил подъехать на работу, решить вопросы, связанные с организацией похорон.

Страшная новость. Не хотелось верить, что такое могло случиться. В тот же день обстоятельства гибели Алексея и весь ужас происшедшего прояснились настолько, насколько это возможно.

…Где-то уже за полночь банда, численностью более двадцати человек, окружила железнодорожную будку, в которой жили Алексей и Аня. Начали стучать в двери и окна с требованием впустить. Алексей почувствовал неладное и не стал вступать ни в какие разговоры. После двух-трёх предупреждений бандиты начали штурм домика. Сделали предупредительные выстрелы, а затем перешли к погромным действиям.

Понимая трагизм своего положения, Алексей уговорил Аню попытаться выскочить через окно в тыльной стороне здания и бежать в волостной совет, находившийся в Жеймах, за помощью. Там было подразделение истребительного батальона.

Пока бандиты ломились в дверь и окна с лицевой и боковых сторон, Алексей осторожно открыл окно и вытолкнул Аню в темень ночи. А сам попытался найти безопасное место, чтобы укрыться от пуль. Погромщики быстро справились с оконными ставнями и стёклами, но не решились лезть, зная, что Алексей небезоружный. К тому же они могли иметь информацию о том, что и я остался у Алексея на ночлег. А я был неразлучен с автоматом. Всё это предположительно. Но предположение вполне обоснованное.

Чтобы обезопасить себя, бандиты через выбитые окна бросили гранаты. По всей вероятности, к этому времени Алексей, хорошо понимая безысходность своего положения, но, ещё надеясь на чудо, залез в печь, по обычаю завешенную шторкой.

Не слыша никакой ответной реакции, бандиты выбили дверь и ворвались в будку, ведя беспорядочную стрельбу по всем углам комнаты. Немногим поживились они в жилище молодого мастера-путейца. И уже собрались уходить. Но в этот момент один из бандитов заметил шторку, закрывавшую печь, фонариком высветил её и обнаружил там Алексея.

Орава головорезов ликовала. Алексея вытащили из печи и поволокли на улицу. Но Алексей обладал недюжинной силой.

Он разбросал в темноте бандитов, схвативших его, и рванулся из будки. Выскочил на железную дорогу и стремительно помчался в сторону станционных зданий. По топоту бандиты определили направление бегущего и открыли по нему шквальный огонь из всех видов оружия, имевшегося в их руках.

Где-то в 40–50 шагах от будки автоматные и пулемётные очереди скосили Алексея. Он замертво свалился на железнодорожный путь. Палачи не удовлетворились этим. Они подскочили к трупу, штыками и кинжалами зверски изуродовали его тело, изрешечённое десятками пуль. И убрались восвояси в лесное логово.

…Помощь пришла слишком поздно. Причём бойцы истребительного батальона из Жеймы прибыли к месту трагедии намного позже, чем воины комендантской части из Кедайняя, извещённые о бандитском налёте.

Вместе с женой и самыми близкими товарищами Алексея, я провожал его в последний путь. Поклялся у могилы, что память о нём будет всегда жива.

Прошло более шести десятилетий с тех пор, но я помню светлый образ Алексея Волгина и слёзы его юной подруги, оставшейся вдовой в 20 лет…

Николай Кудряшов. Комсомолец-путеец из Ионавы. Скромный, рассудительный юноша. Во всех отношениях, – надёжный человек.

Не прошло и месяца после зверского убийства Алексея Волгина, как пришло известие о такой же горькой участи комсомольца Николая Кудряшова. Сведения, которые мне удалось собрать, воссоздают трагическую картину его гибели.

Николай был дома один. Среди бела дня во двор домика, где он жил, зашло трое военных в советской форме: офицер и два рядовых. Схватили Николая посреди двора, оттащили в кузницу. Свалили. Двое держали его голову на наковальне. Третий взял в руки молот и со всей силой опустил его на голову Николая.

Трудно себе представить более сатанинское убийство. Разве люди могут совершить такое? Нелюди…

Как и Алексея Волгина, хоронили Алексея Кудряшова с воинскими почестями. На их могилах поставили солдатские обелиски с пятиконечной звездой…

Много жизней было загублено фашистскими ублюдками, именуемыми «лесными братьями». Жестоко, цинично, изуверски убивали ни в чём неповинных людей. Только за то, что они были советскими русскими. Впрочем, убивали и литовцев, коммунистов и комсомольцев, активных приверженцев Советской власти.

1945-й год в Литве – один из самых трудных в моей жизни. Потому память хранит многие имена и события тех суровых дней.

Здесь рассказано об отдельных трагических событиях и тревожных днях. Но ими была наполнена вся тогдашняя жизнь в Литве. По делам службы я много раз бывал в Вильнюсе, Каунасе, Шауляе, Укмерге, Палемониосе, Провинишках, не говоря уже о недалеких от Кедайняя станциях и полустанках: Дотнуве, Ионаве, Жеймах, Байсоголе. Минувшие годы не стёрли память о девяти месяцах жизни в Литве 45 года XX века.

Помню города и сёла, павших и живых товарищей. Всё помню. И не только грустное. Помню радость нашей немеркнущей Победы над германским фашизмом. Торжественные вечера, посвящённые Великому Октябрю и дню рождения комсомола. И особо запомнившийся День железнодорожников – профессиональный праздник, с большим размахом отмечавшийся путейцами и нашей дистанции, и всеми кедайняйскими железнодорожниками. Но радостные и светлые мгновения заволакивают грозные тучи того тревожного времени…

Наверное, те, кто прочитают эти строки, про себя подумают: «А что же автор умалчивает о методах борьбы с политическим бандитизмом?»

К тому, что рассказано в книгах и кинофильмах о драматических событиях в жизни Литвы в послевоенные годы, мне особо нечего добавить.

Замечу только, что порождены они были не Советской властью, не социализмом, не мнимой «оккупацией», о которой любят порассуждать сегодня нынешние правители Литвы и наследники идеологии «лесных братьев», фашистской по своей сути. В данном контексте, – политический бандитизм – сродни национал-шовинизму…

Советская власть отвечала на жесткость «лесных братьев», взрывавших мир и спокойствие каждодневными убийствами, зверствами, поджогами, взрывами, – методами убеждения, умиротворения, предупреждения; неоднократно объявляла амнистии и прощения участникам национал-шовинизма.

Но поскольку бандитские изуверы продолжали совершать чудовищные злодеяния против Советской власти, чинили жесточайшие преступления против советских работников и активистов, зверски убивали ни в чём не повинных людей, советские государственные органы вынуждены были действовать адекватно.

Мне вспоминается одна из таких операций, проведённая на территории Кедайняйского уезда в начале августа 1945 года.

В уездном Совете и уездном комитете ВКП(б) было получено телефонное сообщение из одного из глубинных селений о том, что ночью банда «зелёных» – «лесных братьев» – совершила убийство руководителей местного Совета, и ряда советских активистов, разгромила помещение Совета и обосновалась в здании школы.

Бандитские выступления и совершаемые террористические действия были приурочены к 5-летию вхождения Литвы в состав Советского Союза.

В район дислокации банды были направлены комендантский взвод военнослужащих уездного военкомата и группа бойцов истребительного батальона при уездном отделе милиции. Их доставили в район нахождения банды. Они скрытно приблизились на расстояние 100–150 метров к зданию школы, в котором укрепилась вооружённая банда, численностью до 20 головорезов, ненавистников Советской власти.

Из укрытия по рупору было передано обращение к засевшим бандитам: сложить оружие и сдаться. Вслед за этим были сделаны предупредительные выстрелы, сигнализирующие об окружении здания школы советскими бойцами.

Однако, в ответ бандиты открыли шквальный огонь из всех видов имевшегося у них вооружения: пулеметов, автоматов, ротного миномета. Таким же огнём бандиты ответили на повторное предложение сдаться.

Не возымели действия и ответные выстрелы по зданию школы. Они вызвали ещё более яростный огонь бандитов.

Стало ясно, что они не сдадутся. Было решено продержать здание школы в осаде до наступления темноты. Банда была в «ловушке» и жертвовать людьми не следовало.

Ближе к полуночи наши бойцы-добровольцы подползли вплотную к зданию школы и обложили её со всех сторон. По засевшим в ней бандитам был сделан кольцевой залп. И тут же передано ещё раз предложение о сдаче. Не желая сдаваться живыми, бандиты подожгли здание изнутри и пошли ва-банк: открыли бешеный огонь по всем подступам к зданию.

Тем не менее им было сделано последнее предложение сложить оружие, выйти из горящего здания и сдаться. И снова ответом был ошеломляющий огонь.

Все бандиты сгорели вместе со школой. Их обгоревшие трупы были извлечены буквально из огня догорающего здания, доставлены на подводах в Кедайняй и утром следующего дня помещены на площади в центре города с разрешением гражданам забрать опознанных для захоронения. Но таких не нашлось. Это сделали, спустя несколько дней, бойцы комендантского взвода и истребительного батальона…

О самой операции мне рассказали её участники – офицеры и солдаты военкомата, принимавшие в ней участие. Ко времени вылазки банды было приурочено и выступление вечером того же дня в Кедайняе группы численностью до полусотни человек. Они вышли на центральную улицу города с антисоветскими возгласами «Долой советских оккупантов!», «Свободу Литве!»

Узнав о демонстрации, я с тремя солдатами, проходившими службу в уездном военкомате, тут же отправился навстречу идущим и ревущим демонстрантам. У одного знакомого русского юноши, издавна живущего в Литве, спросил: «Кто они и чего хотят?» Он ответил, что это – местные антисоветчики: «Требуют прекращения советской оккупации и свободы Литве… под протекторатом Англии. Впереди их главарь, возможно завербованный английскими спецслужбами…»

Мы встали на пути идущих и предложили прекратить шествие и разойтись по домам. Большинство прислушалось, беспрепятственно подчинилось разумному совету. А группа из пяти-семи человек во главе с истерически оравшей «агитаторшей» была задержана и препроведена в КПЗ при комендатуре. Предводительница пыталась сопротивляться и даже размахивала пистолетом: «Не трогайте меня! Буду стрелять!». Один из бойцов болевым приёмом крутанул руку визжащей агитаторши, и пистолет упал на дорогу. Я тут же подобрал его. Это был десятизарядный дамский пистолет «монтекристо». Так мне объяснили в уездном военкомате, когда на следующее утро сдавал «трофей»…