Мы родом из СССР. Книга 1. Время нашей молодости Осадчий Иван

Два года прифронтовой жизни. Три фашистские оккупации

«Год 41-й. Начало июня… Все ещё живы… Все ещё живы… Все ещё живы…»

Но… Грянуло 22 июня. Официальную весть о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз я услышал в полдень из радиорепродуктора, установленного на телеграфном столбе в центре главной городской площади Барвенково: транслировалось выступление Вячеслава Михайловича Молотова.

И хотя все мы знали, что война в любой день может начаться, не хотелось верить услышанному. «Хотелось – не хотелось», – уже невозможно было ничего изменить. Война пришла к нам.

Незадолго до начала войны вышел в свет кинофильм «Если завтра война». Тогда советские люди приняли его оптимистический настрой, несокрушимую веру в неизбежность скорой и лёгкой победы над врагом. Из фильма вышла и песня с одноимённым названием. В ней были такие строки: «Мы врага разобьём малой кровью, могучим ударом».

Теперь, когда война стала жесточайшим фактом и реальность оказалась иной, чем та, которая звучала в фильме и в песне, – начались трудные раздумья: почему произошло иначе, чем мы предполагали, чем нам казалось. Поражал размах первых жесточайших массированных бомбардировок многих советских городов в западных областях страны, включая Минск, Киев, Севастополь и другие. Это никак не вязалось с нашей уверенностью, с нашей убеждённостью, что Красная Армия этого не допустит.

Война в одночасье поставила другие вопросы: как долго она продлится? Начнутся ли занятия в школе в сентябре? Что делать сейчас – сегодня, завтра?

И хотя несколько дней жила надежда на то, что скоро наступит крутой перелом в войне, временные неудачи Красной Армии, ввиду внезапности и вероломства нападения врага, будут преодолены, наша армия выбросит прочь зарвавшихся фашистов и перенесёт военные действия на вражескую территорию. Но суровая реальность, и, прежде всего, тревожные сводки Совинформбюро о положении на фронтах день ото дня меняли настроение. Приходилось, «наступив на горло собственной песне», соглашаться с тем, что жестокая война пришла к нам всерьёз и надолго, что враг имеет явное военно-техническое превосходство, и пока оно не будет преодолено нашими усилиями, – праздника на нашей улице не будет.

…Седьмого августа 1941 года, мне исполнилось 14 лет. Впоследствии, вспоминая себя и своих сверстников военного времени, я пытался сравнить с нами, 14-летними мальчишками 41-го года, 14-летнего сына и его сверстников 1971 года. Несравнимые. Ничего похожего. Война в считанные дни сделала нас взрослыми…

Через несколько дней ушёл на фронт отец. Именно так: не на армейскую службу, а на фронт. Ему было тогда 35 лет. Призывники первых военных лет чаще всего уходили прямо на фронт.

Сейчас, когда пишу эти строки, я уже более чем в два раза старше отца. Мужчинам, юношам, ушедшим на фронт в первый год войны, выпала жесточайшая участь: абсолютное большинство их погибло в смертельных боях, в фашистских концлагерях для военнопленных и лишь очень немногие уцелели, вернувшись домой, чаще всего, инвалидами после тяжёлых ранений и контузий.

Дыхание войны, её суровая реальность очень скоро пришли в наш небольшой степной, глубоко штатский городок. Месяц спустя после начала войны, высокое ясное небо над Барвенково среди белого дня прорезал первый фашистский стервятник. Прошло ещё не больше месяца, и на мирный городишко, утопающий в зелени садов, гитлеровцы сбросили первые бомбы.

Уже в августе-сентябре 1941 года в Барвенково разместились красноармейские части – не резервные, а готовые в любую минуту вступить в бой с врагом. Расквартировались по хатам. Мама всегда содержала избу в полном порядке, в чистоте и опрятности. И потому интенданты, размещавшие красноармейцев, сразу же предупредили: «У Вас будут жить комбат Козлов и батальонный политрук Ерёменко». Это были кадровые командиры Красной Армии. Они на всю жизнь запомнились нам своей высочайшей порядочностью, человечностью, подтянутостью, добротой, душевностью. Это были в идеале те самые краскомы, которых мы множество раз видели на экранах многочисленных советских кинофильмов, которых беззаветно любили, которыми восхищались, на которых непоколебимо надеялись, которые были для нас живым олицетворением нашей родной рабоче-крестьянской Красной Армии, могучей, героической, несокрушимой, всепобеждающей.

Все мы, вся семья наша: мама, сестра и я сразу же полюбили их, как самых близких и родных, как самых дорогих. И это чувство сохранили в своей памяти на всю жизнь. Где-то месяца два жили у нас эти два замечательных человека. Но пришёл день, когда комбат П. Козлов вполголоса сказал: «Сегодня мы уходим. Но недалеко и скоро вернёмся. Спасибо Вам за все Ваши заботы. Нам у Вас было очень хорошо. Мы Вас полюбили…» И по очереди он и политрук обняли всех нас: маму, сестру и меня.

– Мы Вас тоже очень полюбили… Возвращайтесь поскорее. Будем Вас очень ждать, – ответила мама и заплакала. Слёзы градом покатились по нашим щекам. А дней пять спустя, в Барвенково, с редкими выстрелами, скорее, для острастки, на танках, студебеккерах, мотоциклах вкатила фашистская орда.

…Где-то в 1996 году, в один из редких моих приездов в Туапсе, где жила мама со своей дочерью Марусей – моей сестрой, мы посвятили весь вечер и большую часть ночи воспоминаниям о прожитом и пережитом и, прежде всего, о военном лихолетье. Маме в те дни исполнился 91 год, Марусе – 71, мне – 69. А в первом военном году нам было соответственно: маме – 36, сестре – 16, мне – 14. Кстати, это была последняя моя встреча с живой мамой. И проходила она 55 лет спустя после тех дней, о которых с душевным волнением вспоминали мы в ту декабрьскую ночь 1996 года.

…Фактически с первых дней и недель начавшейся войны мы жили по её жесточайшим законам. Барвенково, а значит и всем нам, его жителям, досталась весьма горькая судьба. Мы сполна насытились ужасами войны, со всеми её уродливыми гримасами, бедами, горем и страданиями, которые она принесла. И речь не только о потерях родных и близких. Эту боль войны испытало на себе бесчисленное множество семей, независимо от того, близко или далеко был фронт от их родных мест.

Суть в другом: на протяжении первых двух лет войны Барвенково находилось в прифронтовой или фронтовой полосе. Варварские массированные бомбёжки с одновременным участием нескольких сот фашистских самолётов; непрерывно, а подчас к ряду по несколько дней длившаяся артиллерийская канонада; изнуряющие расстрелы города миномётами, не говоря уже о пулемётном и автоматном обстреле, – всё это являлось органическим содержанием нашей военной жизни. Оно, как далёкое эхо, до сих пор отдаётся ощутимой болью в сердцах и душах наших, в нашем сознании, в нашей памяти.

Чем занимались мы – 14-16-летние подростки с первых дней войны? Всем, чем занимались и взрослые; всем, что требовалось условиями военного времени: работали наравне со взрослыми в колхозах и совхозах, на строительстве и ремонте грунтовых и железных дорог, на сооружении военных аэродромов, оборонительных укреплений; уходом за ранеными в лазаретах и госпиталях, захоронением погибших. Конечно, это был тяжёлый, изнурительный труд, но мы были юными, сильными, одержимыми; неистово жаждали победы и не жалели ни сил, ни здоровья ради неё…

Что ни говори, но война принесла не только неслыханные испытания и утраты. Она многому научила. И, прежде всего, научила любить жизнь, дорожить ею, стараться, чтобы каждый день был прожит не зря. Война научила еще сильнее любить свою Родину и гордиться ею; любить свой народ и его армию.

В войну мы, фактически ещё дети, подростки сразу повзрослели, очень скоро осознали свою ответственность, свой долг. Война закалила нас, куда быстрее и несравнимо сильнее, нежели многие годы и десятилетия мирной жизни.

С помощью красноармейцев и командиров, расквартированных у нас, ознакомился со всеми видами стрелкового оружия (винтовкой, автоматом, пистолетом, ручным и даже станковым пулемётом – известным «Максимом»), научился обращаться с ними. Рытьё окопов, ходов сообщения, противотанковых рвов стало привычным делом. И когда пришло время солдатской службы, её тяготы не казались тяжким бременем.

Барвенково шесть раз переходило из рук в руки: трижды (осенью 1941, 17 мая 1942 и 9 марта 1943 г.) город оказывался под властью оккупантов; трижды Красная Армия изгоняла врага, приносила свободу (в конце января 1942, шестого февраля и десятого сентября 1943 года). Война унесла почти половину жителей города: многие погибли на фронте, во время бомбёжек и артобстрелов, в плену – в гитлеровских концлагерях, были расстреляны, повешены, замучены. Редко можно было найти семью, которую пощадила война: у одних она отняла отцов, у других – сыновей, у третьих – дочерей, у четвёртых – мужей.

После вынужденного оставления нашего города осенью 1941 года, Красная Армия закрепилась на Северном Донце, в 45 километрах от Барвенково… Перегруппировав силы и получив подкрепление, войска Красной Армии в конце января 1942 года перешли в наступление, в два-три дня достигли Барвенково и освободили город.

Комбат Козлов (1941 г.)

Какая была непередаваемая радость, когда в первый же день освобождения к нам нагрянули желанные гости – наши любимые краскомы – комбат П. Козлов и политрук Ерёменко. Но теперь мы видели их редко: они часто, порой на несколько дней, уезжали в район боевых действий и возвращались уставшие и обессиленные. Да и мы жили в постоянной тревоге и напряжении: фронт оставался в нескольких десятках километров от Барвенково, и его громобойные раскаты были хорошо слышны днём и ночью. Война висела и над головой: фашистские стервятники ежедневно, а то и по несколько раз за день совершали налёты на город и жесточайше бомбили. А в середине мая Барвенково уже жило в аду бомбёжек и артобстрелов.

Красноармейские части под мощнейшим напором фашистских войск поспешно отходили на восток. Судьба наших дорогих краскомов осталась неизвестной. Но где-то недели две спустя, нам передали соседи горестную весть: «Ваши квартиранты – в лагере военнопленных, в районе железнодорожного вокзала. Просили передать вам. Они за колючей проволокой и под сильной охраной. Но поговорить можно».

Мама быстро собрала кое-что из продуктов, отцовскую одежду и отправилась в лагерь. Но найти их не смогла. Позже выяснилось, что их отпустили, как «мужей» по просьбе местных женщин. И этим спасли от верной смерти. Им удалось благополучно перебраться через линию фронта и вернуться в Красную Армию. Сначала на переформирование и проверку. А потом – снова на фронт.

…Только много лет спустя мы получили скупую весточку от женщины из села Языково, у которой П. Козлов тоже жил несколько дней: «Козлов приезжал на 15-летие Победы, 9 мая 1960 года. Разыскивал Вас. Очень хотел видеть. Но не нашёл. Соседи сказали, что вы все переехали в Туапсе. Оставил Вам фотографию военных лет и на ней – несколько слов. Он живёт с семьёй в городе Чусовой….». Судьба политрука Ерёменко осталась для нас неизвестной…

Шестиразовый переход города из рук в руки, двухлетнее прифронтовое или фронтовое положение, массовое физическое истребление непокорённых или выданных предателями, насильственный угон молодёжи на рабский труд в Германию – всё это принесло неисчислимые потери, неизмеримое горе, ужасную разруху, равную опустошению.

Наиболее трудными были две даты в военной биографии Барвенково: 17 мая 1942 года и 7-10 сентября 1943 года.

В первом случае Барвенково стало жертвой бездарного авантюрного, неподготовленного контрнаступления в районе Харькова, сотворённого по инициативе Хрущёва и Тимошенко в начале мая 1942 года. Контрнаступление было легко остановлено немцами. В результате образовался так называемый «барвенковский выступ» по центру Юго-Западного фронта, на котором были сосредоточены сотни тысяч советских воинов, в основном из молодых призывников и резервистов, не имевших боевого опыта. К тому же фактически отсутствовало единое командование: многие полки и целые дивизии действовали разрозненно, несогласованно, не имели чётких боевых задач и должного знания военной обстановки на всём Юго-Западном фронте.

Гитлеровскому командованию удалось без особого труда, бронетанковой армией Манштейна, ударом из района Краматорска – на Лозовую, отсечь «барвенковский выступ», в силу чего огромное количество войск оказалось в своеобразном котле, окружённом гитлеровскими полчищами. Враг пересёк по Северному Донцу пути отхода наших войск и их постигла жесточайшая судьба. Юго-Западный фронт понёс большие потери, в том числе и среди командного состава. Многие и многие тысячи в эти майские дни погибли; многие десятки тысяч оказались во вражеском плену.

Ликвидировав «барвенковский выступ», гитлеровская армада двинулась на Восток, к Волге, к Сталинграду; правое (южное) крыло фашистских войск устремилось на Северный Кавказ.

День 17 мая 1942 г. в моей памяти на всю жизнь сохранился как один из самых жестоких и кровавых дней войны. В этот день Барвенково было подвержено бесчисленным массированным смертоносным бомбёжкам гитлеровской авиации и артиллерийскому обстрелу. Наступили долгие месяцы второй гитлеровской оккупации города, новых жесточайших испытаний.

Николай Семенович Фисенко. Май 1945 г.

…Зимой 1943 года на «крыльях» победоносного завершения Сталинградской битвы фронт двинулся на Запад. Шестого февраля того же года Барвенково было вторично освобождено от фашистских оккупантов. Оказалось, что совсем недалеко от Барвенково, где-то между Славянском и нашим городом участвовал в наступлении со своей ротой и Николай Семёнович Фисенко, мамин родной брат. В разгар боя получил ранение в ногу. Побыв несколько дней в прифронтовом госпитале, он, получив разрешение, приехал к нам и долечивался у нас примерно ещё недели две. Но долечиться не смог. В связи с угрозой новой оккупации Барвенково, он был вывезен в тыловой госпиталь.

Девятого марта 1943 года Барвенково снова было захвачено фашистами.

Нелегко далось городу и последнее освобождение от фашистов – в начале сентября 1943 г. Фронт тогда стоял в 40 километрах восточнее Барвенково, по Северному Донцу. К этому времени, особенно после сокрушительного поражения немцев в районе Белгорода-Курска-Орла летом 1943 г., становилось очевидным, что немцам уже не оправиться, что их ждёт неминуемый разгром. Поэтому враг отчаянно старался закрепиться на естественном рубеже – на Северном Донце. Вместе с немцами на этом участке фронта было немало власовских частей, сформированных из предателей Родины. Им терять было нечего, и они со звериной яростью и жестокостью сражались до последнего, а отходя, – старались оставить после себя опустошённую землю: взрывали железные дороги, школы, уцелевшие дома; выделенные спецкоманды методически поджигали избу за избой, целые кварталы и улицы (абсолютное большинство изб на нашей улице, да и на других улицах города, были под соломенной или камышовой крышей). Мужчин в городе к тому времени фактически не было, оставались только инвалиды и глубокие старики. Отступавшие немцы и власовцы гонялись за каждым юношей и подростком, увозили с собой в качестве «живого прикрытия» и для строительства по пути отступления оборонительных укреплений.

За два года военной биографии Барвенково было много других драматических и трагических дней и для города, и для нашей семьи, и для меня лично. О некоторых из них я ещё расскажу. Но эти две даты, в моём представлении, были особо знаковыми в судьбе города, и потому больше других врезались в мою память. Хотя, конечно же, зарубцевались в памяти и в сердце и другие жутчайшие картины гитлеровского нашествия.

Война с фашистами описана во многих тысячах книг, исторических исследованиях и мемуарах, отражена в десятках художественных и документальных фильмов. В ряде книг упоминается и Барвенково, военные операции, связанные с его судьбой. Но очень скупо и невыразительно. Между тем, в истории Великой Отечественной войны не так уж много городов со столь драматической судьбой.

Я не ставлю здесь цель описать военную биографию моего родного города. Это требует основательного изучения многочисленных документов, обстоятельного анализа всех военных операций. Может быть, если хватит сил и жизни, я смогу хотя бы частично устранить «белые пятна» в военной истории Барвенково.

Но не могу не отразить отдельные эпизоды суровой военной поры, непосредственно затрагивающие судьбу нашей семьи, наиболее глубоко врезавшиеся в мою память.

Одним из самых трагических событий был арест мамы осенью 1941 года, вскоре после начала первой оккупации города. Формальным поводом для ареста явилось то, что мы не выполнили распоряжение оккупационных властей о сдаче имеющегося «личного транспорта»… велосипеда. Но фактически причиной ареста была попытка заполучить сведения об отцовских товарищах, занимавших видное место в советских учреждениях города, об их семьях. Допрашивал маму сам шеф городской полиции, спешно сформированной из разного рода антисоветской мерзости, всплывшей на поверхность в первые же часы прихода немцев.

Свежеиспечённый полицейский начальник, ставший ярым слугой фашистов, был сыном местного попа, в своё время репрессированного за антисоветскую деятельность. Сутки, проведённые мамой в полицейском подвале, жестокие допросы и зверские побои дорого обошлись для неё: вернулась она домой измученной, осунувшейся, поседевшей. Для нас с сестрой эти сутки показались вечностью и первым по-настоящему серьёзным испытанием, первой семейной травмой, нанесённой войной «новым», фашистским режимом…

Маме было всего 36 лет. После этого «урока», преподнесённого ей поповским сыном, мама в церковь больше не ходила…

Не меньшие тревоги были связаны с неоднократными попытками отправить сестру на работу в Германию. Мама пыталась прятать дочь, но куда спрячешь фактически в условиях села, каким оставалась наша «западня» – западная окраина Барвенково. Тогда решили прибегнуть к «самоэкзекуции»: загоняли химические чернила под кожу: рука распухала, становилась фиолетовой, напоминала страшную экзему. Однажды таким способом удалось избежать угона сестры в немецкую неволю. Но вскоре она была «мобилизована» оккупационными властями на дорожные работы и увезена в трудовой лагерь, в соседнюю Лозовую, за 60 километров от Барвенково. Со дня на день ожидалась отправка «мобилизованных» в Германию, но сестре удалось невероятным способом избежать этой участи, сбежать из лагеря и вернуться домой. И на склоне жизни она помнит весь ужас пережитого. Помнит и то, что мама спасала дочь ценой большой опасности для себя.

…Барвенково – степной городок, и естественных условий для партизанских баз, созданных в лесных районах Белоруссии и Украины, не было. Но для работы в подполье в городе была оставлена группа коммунистов и беспартийных советских активистов. Развернуть сколько-нибудь заметную подпольную работу в городе и районе им не удалось: то ли из-за отсутствия надлежащих организаторов, то ли из-за отсутствия её координации в масштабах Харьковской и других соседних областей.

Для диверсионной работы в фашистском тылу и выхода на связь с оставленными подпольщиками советское командование забрасывало в город мобильные боевые группы. Но, к сожалению, их судьба была печальной: их быстро обнаруживали и уничтожали. Для устрашения местного населения один из бойцов ликвидированной диверсионной группы был повешен на площади в районе железнодорожного вокзала, и его труп с табличкой: «Враг Великой Германии» несколько дней оставался на виселице.

Непросто сложилась судьба и тех, кто был оставлен в подполье. Одних выдали немцам добровольные холуи из антисоветского отребья. Другим пришлось позже держать ответ за пассивность (бездеятельность) уже перед советскими властями. В этих условиях каждый советский патриот оказывал сопротивление фашистам в меру своих возможностей. Как могли, вредили врагу: портили телефонные провода; собирали и распространяли советские листовки, уклонялись от мобилизации на работу и угона в Германию; прятали тёплую одежду, продовольствие, птицу, скот.

Особую заботу проявляли многие барвенковчане о попавших в плен или оставшихся раненых советских солдатах и командирах. В Барвенково был довольно крупный лагерь военнопленных, особенно после пленения тысяч советских воинов в середине мая 1942 года, после провала контрнаступления наших войск в районе Харькова, о котором я уже упоминал выше.

Свои фамилии и имена военнопленные называли сами, когда жители приближались к колючей проволоке, опоясывавшей лагерь. Многим женщинам удавалось доказать немецкому лагерному начальству, что это их мужья, братья, сыновья. Немцы тогда, летом 42-го, были в победном угаре и отпускали из лагеря опознанных женщинами «мужей», «сыновей», «братьев». И нашей маме удалось таким же образом освободить из лагеря двух «мужей» и «брата».

Правда, нередко такой «лёгкий» способ «освобождения» кончался печально: соседи доносили немцам, а чаще полицаям и старостам, о подлоге, и «освобождённых» снова бросали за колючую проволоку.

Многие жители прятали у себя и оставшихся при отступлении тяжело раненных. Двоих подобрала и наша семья. Один, поправившись, отправился к линии фронта. К сожалению, судьба его неизвестна. Другой, едва встал на ноги, пошёл на службу к оккупантам – стал полицаем. Сколько слёз потом пролила мама, сколько ненависти было в наших душах, когда мы узнали о подлейшем поступке нами спасённого и выхоженного солдата.

Мне, 14-16-летнему мальчишке, воспитанному на образе легендарного Павки Корчагина, было нестерпимо больно и невыносимо наблюдать фашистский «новый порядок» на нашей советской земле, видеть людоедскую жестокость гитлеровских вояк-насильников, мародёров, садистов. Душа не знала покоя и не находила ответа, что я должен сделать, что могу сделать.

Когда немцы 17 мая 1942 года вторично занимали город, я хотел уйти с отступавшими частями Красной Армии. И уже собрал котомку. Мама и сестра со слезами уговорили остаться: «Куда ты? Умоляем, не ходи! Погибнем, так все вместе». Да и убежать мало кому в тот раз удалось: немцы пересекли по Северному Донцу путь к отступлению, многие десятки тысяч наших солдат, офицеров и генералов, равно и цивильных, пытавшихся уйти вместе с ними, оказались в кольце, были пленены или истреблены врагом.

Немецкие сводки гласили, что Красная Армия уже откатилась за Дон, к Волге. Горько и больно было от чувства обиды за происходящее, за собственное бессилие.

– Что случилось с нашей «несокрушимой и легендарной»?

– Почему так происходит? Когда же найдутся силы, способные остановить врага, повернуть колесо войны в обратную сторону?

Не доверяя фашистской пропаганде, мы пытались любой ценой узнать об истинном положении на фронте, в стране – из листовок, которые всё реже, чем дальше на восток откатывался фронт, сбрасывали наши лётчики. Единственным источником правды могло быть в тех условиях радио. Но в барвенковских условиях это было невозможно. Я не знал ни единого случая, чтобы у кого-то из наших соседей и знакомых в ту пору был радиоприёмник.

Оставалась одна совсем небольшая надежда: попытаться в поисках правды использовать немецкое радио. Иногда сами немцы, расквартированные у нас (а это чаще всего были офицерские чины, всякого рода оберфюреры и т. п.) «ловили» Москву, советское радио, слушали советскую музыку.

Я был совершенно незнаком с таким недоступным для меня устройством, как радиоприёмник. Но, проходя мимо открытой двери комнаты, на столе в которой стоял радиоприёмник, как будто с совершенно безразличным, равнодушным видом, косил глаза на кнопки, которые нажимал гитлеровский офицер или его адъютант, включая радиоприёмник или отыскивая нужную волну.

Иногда с замирающим от волнения сердцем удавалось услышать даже сводки «От Советского Информбюро», голос советской столицы, узнать правду о положении на фронтах. И хотя эти сводки тоже содержали немало горечи, они рассказывали о продолжающемся героическом сопротивлении Красной Армии, об ожесточённых боях на Дону и в районе Сталинграда.

Однажды желание любой ценой услышать Москву так пленило меня, что я, дождавшись, когда немецкий офицер вышел из хаты и ушёл со двора, в ту же минуту бросился к радиоприёмнику, нажал кнопку, стал «ловить» Москву. И вдруг, что-то треснуло внутри радиоприёмника, и экран погас. Я тут же выскочил из комнаты. И почти на пороге лицом к лицу встретился с внезапно возвратившимся немецким офицером. Он в два шага оказался у радиоприёмника, который ещё не успел остыть. Гитлеровец без труда обнаружил, что кто-то только что включал радиоприёмник и сжёг радиолампу.

С озверелым видом, с диким лаем он схватил меня за руку и потащил из хаты, на ходу вытаскивая парабеллум из кобуры. Я не успел даже опомниться, как оказался у стены нашей хаты. На меня обрушился поток брани: «Donner-Wetter», «Sakramente», «Ich werde dich toten», «Hassliches stinkendes Wildschwein», «Ich werde erschiessen».

Было это, кажется, ближе к осени. Мама находилась в огороде, здесь же во дворе, услышала крики взбешённого «фрица», увидела меня у стены хаты и гитлеровца, размахивавшего пистолетом. Материнское сердце почуяло неладное, и она мгновенно бросилась на выручку, заслонила меня собой и, стараясь перекричать оравшего немца, обливаясь слезами, громко повторяла одно и то же: «Что он вам сделал? Он ничего не сделал. Оставьте его в покое… Это ваш денщик (или кто он вам) там что-то крутил…»

И в этот самый момент во двор зашёл тот самый адъютант, о котором только что говорила мама. Офицер уже пониженным тоном спросил по-немецки у своего адъютанта: действительно ли он включал радиоприёмник. Тот сразу понял ситуацию и недвусмысленно принял «вину» на себя…

Успокоившись, я понял, что от смерти меня отделяло одно мгновенье, и это мгновенье – мама, заслонившая собой, и её решительность спасти сына, возможно, ценой собственной жизни…

Сколько раз за прожитую жизнь и до и после я встречался с реальной угрозой смерти. Но этот случай сильнее других потряс меня и навсегда сохранился в памяти во всех деталях…

В одном из писем или выступлений Николая Островского я прочёл когда-то и запомнил волнующие и верные слова: «Есть на свете прекраснейшее существо, перед которым мы всегда в долгу, – это мать». Великая, святая правда!

…В последние дни третьей немецкой оккупации в начале сентября 1943 года надо мной реально нависла угроза быть схваченным отступавшими гитлеровцами. К тому времени мне уже исполнилось 16 лет.

В числе многих десятков (а скорее сотен) сверстников, выловленных немцами и полицаями, я был вывезен ими на рытьё окопов в открытой степи, в направлении Изюма. Оттуда постоянно доносилась военная канонада: советские войска вели подготовку к наступлению на врага, которое должно было принести нам окончательное освобождение от немецкой оккупации. Под усиленной охраной гитлеровцев и власовцев нас заставили долбить закаменевшую за годы войны, давно не паханную землю, рыть окопы и траншеи. Над нами постоянно кружились советские самолёты и пулеметными очередями основательно пугали немцев, а нам давали «передых»: мы ложились на дно полувырытых окопов: присыпали себя, якобы для маскировки, землёй из брустверов и ждали очередных грозных окриков конвоиров: «Арбайтен!» («Работать!»).

Когда день катился к закату, советская канонада резко усилилась. Нас погрузили на «студебеккеры» и повезли в сторону Барвенково. Немцы намеревались вывезти нас в степь западнее города и там заставить рыть для них очередной «рубеж обороны». А затем – гнать в качестве «живого щита» всё дальше на запад, используя и как дешёвую рабочую силу, и как «прикрытие» от воздушных и артиллерийских ударов советских войск.

Когда колонна вошла на восточную окраину Барвенково, в небе появилась эскадрилья советских истребителей и начала поливать пулемётным огнём немецкие и власовские части, изрядно заполнявшие прифронтовой город.

Пользуясь откровенным замешательством среди конвоиров, сопровождавших нас, мы попрыгали с машин и бросились по садам. Мне удалось, перебегая и переползая из сада в сад, из балки в балку, – добраться к вечеру домой. Мама и сестра были несказанно рады моему внезапному появлению и тут же спрятали меня в яме, вырытой под развесистой грушей, напротив хаты, набросав сверху подушки, одеяла, одежду. В этом «укрытии» я провёл последние часы немецкой оккупации и дождался прихода наших, преследовавших гитлеровцев буквально «по пятам».

А вот у моего двоюродного брата – Павлика Осадчего, который был вместе со мной «заарканен» для рытья окопов, судьба сложилась хуже. Ему пришлось проделать с отступавшими немцами весь путь до самой западной советской границы. И только там был освобождён нашими войсками. Шёл уже 1944 год, и Павлик (он – мой ровесник), оказавшись в расположении советских войск, сразу же был призван в нашу Армию…

К сожалению, за всю последующую жизнь нам так и не удалось встретиться, вспомнить былое, узнать непосредственно из его уст о пережитом в качестве «заложника» в обозе немецких войск, откатывавшихся всё дальше на запад под неудержимым напором Советской Армии…

При освобождении Барвенково от фашистских захватчиков особо отличились 39-я гвардейская стрелковая дивизия, 31-я гвардейская танковая бригада, 1890-й отдельный самоходный лёгкий артиллерийский полк, 514-й отдельный танковый батальон. Приказом Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина им было присвоено наименование «Барвенковские».

…Немцы ещё не бежали панически. Буквально в нескольких километрах западнее Барвенково они попытались закрепиться и сдержать натиск советских войск. В течение суток или чуть больше над городом висела почти непрерывная артиллерийская канонада. По несколько часов подряд над землёй и над нашими головами и хатами нёсся смертоносный смерч из снарядов и мин. К нашему счастью, этот невообразимо опасный монотонно гудящий поток обрушивался не на город, а на вражеские позиции где-то за видимым горизонтом. Лишь отдельные снаряды и мины оседали на полпути к цели. Поэтому высовываться во двор, идти к колодцу за ведром воды было рискованно. Но с каждым днём канонада становилась всё глуше, всё слабее доносились раскаты военного грома. Фронт всё дальше откатывался на запад. Где-то в конце сентября 1943 года в небе над Барвенково, в последний раз, неожиданно появился немецкий стервятник, лихорадочно сбросил несколько бомб и улетел восвояси…

А город уже жил заботой о своём возрождении, о налаживании нормальной жизни.

Самое время сказать слово памяти и об отце. Перед ним я остаюсь в вечном долгу и по всему видно уже не смогу погасить его в оставшиеся дни жизни.

Отец не часто общался со мной, был немногословен, нравоучений особых не читал, но всё его отношение к нам с сестрой, его неброская, но безграничная любовь к своим детям, гордость за нас звучали в каждом его слове, когда-либо сказанным даже между прочим, в разговоре с друзьями. Этими же чувствами переполнено и последнее письмо отца, написанное им в начале 1944 года.

Он прожил совсем короткую жизнь. Судьба распорядилась так, что ему довелось быть на белом свете всего 38 лет.

Родился он в 1906 году, был на год моложе мамы. Природный ум позволил ему, имевшему образование в объёме реального училища, заметно выделяться своим развитием, пониманием происходящего среди многих сверстников. У него было много друзей, которые тянулись к нему, для которых он был признанным авторитетом. Мне кажется, отец понимал это, дорожил людским уважением, всегда старался держаться просто, с достоинством. Отец выделялся среди всех, известных мне его сотоварищей и знакомых, грамотностью, рассудительностью, кругозором. К тому же у него был прекрасный каллиграфический почерк, умение толково, убедительно, осмысленно, логично изложить суть вопроса, с которым к нему обращались сослуживцы и друзья. По тому времени, это было редкостью и ещё больше поднимало авторитет отца среди окружавших его людей.

…Сколько помню, отец всегда был служащим. Работал в должности старшего и главного бухгалтера в различных государственных учреждениях, пользовался там непререкаемым авторитетом. Оказавшись в армии, он получил офицерскую должность, занимал пост начальника финансовой части отдельного подразделения связи…

Водился за ним и «грех»: выпить он любил крепко, как многие настоящие русские мужики; иногда был в хмельном состоянии нежным до непохожести на себя, иногда – крутым. Понять истинную причину таких перепадов мне не суждено было. Казалось, что у изрядно захмелевшего отца прорывалась наружу какая-то неудовлетворённость. Чем? Из-за чего? Из-за кого? – не знаю. Но это ощущение прочно засело в моей душе, особенно когда я вырос и стал задумываться всерьёз, по-взрослому, над судьбой отца, размышлять о нём…

Запомнились встревоженное лицо отца и крепкие объятия в день проводов его в Действующую Армию. Почти полгода от отца не было никаких вестей, судьба его была неизвестна.

Тем временем война очень скоро приблизилась к нашему городу, и уже осенью 41-го фашисты оккупировали Барвенково.

В нашу хату, ещё совсем недавно служившую приютом для двух прекрасных советских командиров, вселились офицеры вражеской армии. Если не изменяет память, первыми непрошеными гостями были мадьяры, тогдашние союзники фашистской Германии.

И вот в один из зимних декабрьских вечеров 41-го года в дом неожиданно вошёл измученный, заросший до неузнаваемости, одетый в чужую цивильную одежду наш отец. Узнать его можно было только по голосу. Уже за полночь, когда мадьярское воинство улеглось на покой, отец шёпотом рассказал нам горькую историю своего возвращения.

Отдельная рота связи, в которой служил отец, вместе с другими советскими воинскими частями, попала в окружение в районе г. Лубны. Отец оказался во вражеском плену. Но не надолго. Так же, как это было и в Барвенково, ему удалось из-за лагерной колючей проволоки назвать фамилию, имя, отчество; одна из женщин «узнала» в нём своего «мужа» и убедила лагерное начальство выпустить. Она же «переобмундировала» его, собрала кое-какие пожитки на дорогу и благословила добраться домой, к семье…

Много дней и ночей просёлочными дорогами, чтобы лишний раз не показаться на глаза немцев, отец пробирался домой. И добрался… Простуженный. Измученный, но живой. Весь его внешний вид, болезненное состояние, непрерывный сильный кашель убедили мадьярских солдат, что перед ними немощный, больной человек. И они, в конце концов, после нескольких проверок и опросов нашей семьи и соседей, оставили его в покое.

В конце января 1942 года наши войска, державшие фронт на Северном Донце, в районе Изюма-Святогорска, перешли в контрнаступление, сломили врага и освободили часть Харьковской и соседней Сталинской области. И Барвенково тоже. Но немцам удалось подтянуть свежие силы и остановить наступление советских войск в нескольких десятках километров юго-западнее города. Военная канонада постоянно доносилась до нас. А вражеские самолёты ни на один день не оставляли Барвенково в покое.

С приходом Красной Армии, отец сразу же явился в военную комендатуру и временный военкомат, сообщил там всё, что произошло с ним. Ему посоветовали поработать какое-то время в заготконторе, пока будут проверены сообщённые им о себе сведения. Спустя месяц-полтора, отец был возвращён на военную службу и отправлен в какую-то воинскую часть на переформирование.

…В первых числах февраля 1944 года пришло долгожданное отцовское письмо в виде обычного солдатского треугольника. Почти ничего не рассказывая о себе, отец всё письмо наполнил тревогой о семье, особенно о нас, своих детях, просил поскорее ответить ему. Письмо дышало оптимизмом, твёрдой верой в скорое победное завершение войны и встречу с нами.

Из письма мы лишь узнали, что он находится в лазарете, тяжело болен, что у него воспаление лёгких и почек.

Мы тут же послали по указанному адресу письмо отцу с просьбой рассказать о себе, где он, что с ним, как его найти.

Написали также, что будем делать всё, чтобы найти нужные средства и отослать их ему или решиться на поездку к нему…

Но и на это, и на другие письма, посланные нами по указанному адресу, ответ мы уже не получили. И по сей день судьба отца остается неизвестной для нас. Как и миллионов других «без вести пропавших». Не ответили нам и соответствующие службы по указанному отцом адресу. И с каждым месяцем становилось всё отчётливее, что отец пропал без вести, что он умер на месте или в пути. Хотя и у мамы, и у нас с сестрой ещё долго (много лет) теплилась надежда, что, быть может, какие-то добрые люди, наподобие той женщины, что вызволила его как своего «мужа» из немецкого лагеря в Лубнах, – спасли жизнь отца и когда-нибудь он даст о себе весточку.

Сколько слёз пролила мама, особенно в первые годы после получения последней отцовской весточки. Сколько раз побывала у гадалок и цыганок, пытаясь «узнать» судьбу отца. Сколько людей обошла, тех, кто вернулся живой с фронта, из госпиталей. Но так ничего и не узнала…

В течение полувека после войны я искал сведения об отце в архивах Министерства обороны, МВД. Писал в государственные и партийные органы, в редакции газет и журналов, на радио, где в своё время была специальная рубрика о поисках пропавших без вести. Увы…

Лишь 2 марта 1994 года я получил из Центрального архива Министерства обороны ответ в несколько строк:

«Осадчий Павел Андреевич, 1906 г., уроженец Барвенково Харьковской области. Зав. делопроизводством, казначей 136-й отдельной роты, техник-интендант 2 ранга. Служил в Красной Армии с 15 августа 1941 года по 21 сентября 1941 года. Дальнейшая судьба не отражена. Основание: картотека безвозвратных потерь офицерского состава». Это лишь документально подтвердило то, что нам всегда было известно.

Как складывалась судьба отца после повторного ухода в армию в марте 1942 года и до февраля 1944-го?

Где и чем занимался? – неведомо.

Не исключено, что он мог оказаться в трудовой армии, проходил проверку. Такова была судьба всех бойцов и командиров Красной Армии, побывавших в плену или в окружении, находившихся на оккупированной территории. Многие не возвращались в действующую армию.

Столь же безответный и другой вопрос: что случилось с отцом в начале февраля 1944 года. Почему он не отозвался на наши письма? Где потерялись его следы? Нигде мне не удалось получить хоть какие-нибудь сведения об отце. В таких случаях говорят: «Как в воду канул…». Можно что угодно предположить, но угадать истину невозможно…

Вопрос о судьбе отца навсегда остался для нас неразгаданной тайной. Но главное в другом – до смертного часа я буду чувствовать себя виноватым перед отцом. Виноват в том, что более чем за шесть десятилетий, минувших после бесследного исчезновения отца, я не смог ничего разузнать о дальнейшей его судьбе, последних днях его жизни, о месте захоронения; разыскать его могилу, склонить перед нею свои колени. Прости, отец…

Война. Она отняла у нас не только счастливую мирную жизнь, которая становилась всё лучше, приносила всё больше радости и благополучия с каждым предвоенным годом. Она унесла многие миллионы жизней, осиротила миллионы детей, посеяла неизмеримое, безутешное горе в большинстве советских семей, подвергла невероятным испытаниям все народы нашей великой страны, принесла неисчислимые жертвы, разрушения, утраты.

Возрождение советской жизни

После освобождения города я месяц прослужил в истребительном батальоне при районном отделе милиции. Его главной задачей была борьба с вражескими лазутчиками, возможным забросом фашистских десантных групп в тыл наступавшей Красной Армии, а также вылавливание не успевших сбежать с немцами разного рода холуёв и приспешников, изменников и предателей всех мастей и оттенков…

В октябре 1943 года по городу разнеслась долгожданная, но совершенно неожиданная, невероятная весть: возобновляются занятия в школах.

Такое возможно только в условиях Советской власти – власти трудового народа. Не прошло и месяца после окончательного освобождения нашего многострадального города от фашистов, а советская страна уже позаботилась о нас, чье детство и учеба были прерваны войной.

И мы с сестрой, по настоянию мамы, отправились в свою школу – Барвенковскую среднюю школу № 1, в которой я намеревался учиться с первого сентября 1941 года. Война отодвинула эту возможность на два года.

Немногим более года мне довелось проучиться в этой школе, успешно закончить восьмой класс и начать учёбу в девятом.

Откровенно говоря, ни один учебный день не запомнился. Конечно, мы посещали каждое занятие, старательно выполняли домашние задания и всё, что полагалось по учебной программе.

Но запомнилось другое – то, что было главным делом нас, учеников первого учебного года в городе, освобождённом от врага, после двухлетней опустошительной войны, почти непрерывно грохотавшей в Барвенково.

Не только заводы и другие промышленные предприятия города, не только железнодорожное хозяйство были разрушены войной. Были разрушены школы, больницы, административные учреждения, большинство жилых домов. Школа наша размещалась в нескольких наспех приспособленных помещениях, обставленных уцелевшими партами, столами, скамейками. Всё свободное от занятий время занимались ремонтно-строительными работами: как могли чинили стены, крыши, двери; чем могли стеклили, заколачивали или закладывали кирпичом окна; приводили в порядок собранную мебель, учебные пособия; занимались сбором учебников, тетрадей, ручек, карандашей. Много времени и сил отдавали работе на школьном подсобном хозяйстве (огороде). В школе учились осиротевшие в войну дети, их надо было обуть, одеть, накормить. Государство не в состоянии было тогда взять в полной мере заботу о них. Надо было самой школе, учителям и ученикам брать на себя хлопоты об их быте.

Работа на школьном подсобном хозяйстве и его охрана, в совхозах и колхозах, на строительстве аэродрома и восстановлении железной дороги, коммунального хозяйства города; культурно-шефская работа в госпитале и многое другое, – разве вспомнишь всё, чем доводилось заниматься.

Все эти и многие другие заботы-хлопоты лежали на плечах школьной комсомольской организации. Начало её возрождения положили 5–7 довоенных комсомольцев, сохранивших комсомольские билеты и вставшие на комсомольский учёт в райкоме комсомола в первые же дни после освобождения города. Они и позаботились о новом, молодом пополнении.

Мы с сестрой были в числе первых, кто стремился вступить в комсомол. Но на пути была немалая трудность. Нужны были рекомендации комсомольцев со стажем или коммунистов, знавших вступающих. Найти их было непросто. Ибо в освобождённом Барвенково первоначально они насчитывались единицами. Особенно на нашей окраинной «Западне».

Мы знали с довоенных лет активную комсомолку Марию Кияницю. Она заявила о себе и сразу после освобождения города от фашистов. К ней и обратились. Она без колебаний дала нам рекомендации в комсомол.

Взыскательным был приём в комсомол и на собрании школьной комсомольской ячейки и на бюро райкома ВЛКСМ, в состав которого входили не только руководители районного комсомола, но и один из секретарей райкома ВКП(б). В райкоме комсомола в то время работали недавние армейские комсомольцы и коммунисты, вернувшиеся с фронта после тяжёлого ранения, инвалиды войны. Отличная учёба, общественная активность, идейная убеждённость были определяющими при решении вопроса о приёме в комсомол. Всё это у нас с Марусей было в полном порядке. И 21 декабря 1943 года, в день рождения И. В. Сталина, нас приняли в комсомол.

Не прошло и месяца со дня получения мною комсомольского билета, как меня избрали секретарём комсомольской организации школы. К тому времени в её составе было до 20 комсомольцев. А менее чем через год их стало уже более восьмидесяти.

Всё то, о чём я рассказал выше, – составляло главное содержание работы комсомольской организации. И откуда только находились силы? А время? Где найти его, если сутки насчитывают 24 часа? Да ещё надо было не просто не отстать, а преуспеть в учёбе. Домой ежедневно, включая и выходные дни, я возвращался к полуночи, а то и за полночь. Не замечая усталости, забывая о еде и сне. А рано утром уже ждали новые заботы… Это была моя стихия. Нередко ночевал у друзей, ибо до дома – семь километров, и я мог добраться только на утренней заре.

Среди множества других проблем, с которыми встречалась школа военных лет да ещё в местности, где два года грохотала война, было отсутствие учебников, бумаги, тетрадей, карандашей, ручек, чернил. Писали даже на клочках газет или книжных листах между строк.

Листок чистой бумаги, не говоря уже о тетради, с большим трудом можно было приобрести за баснословную цену. А где можно взять даже рубль? И вот нашей школе улыбнулось счастье. Директор её был прикомандирован Облоно из Харькова. Там у него сохранились служебные связи. И он как-то взял меня с собой, чтобы сделать попытку добыть какую-то толику тетрадей, карандашей, ручек, чернил. Хотя бы для контрольных работ. И замысел его удался. Я привёз не менее двухсот тетрадей и примерно такое же количество карандашей и ручек.

Кстати, это была первая моя поездка в наш областной центр. И вообще я впервые в жизни уезжал так далеко от родного города: от Барвенково до Харькова где-то 180 километров.

Спустя многие десятилетия, занимаясь научно-исследовательской работой, я поинтересовался в газетном хранилище в подмосковных Химках: не сохранилась ли барвенковская газета «Правда Барвинковщины» за 1943–1944 гг. И к моей огромной радости удалось обнаружить несколько её номеров. На их страницах рассказывалось и о делах нашей комсомольской организации. Они и сегодня не могут не волновать, ибо «никто пути пройденного у нас не отберёт».

1 октября 1944 года в районной газете «Правда Барвинковщины» была опубликована статья директора средней школы № 1 Редько о начавшемся новом учебном годе. В ней большое место отведено работе комсомольцев школы во время летних каникул в колхозах и совхозах, на пришкольном участке, по подготовке школы к учебному году, названы имена многих комсомольцев. Особо отмечает директор школы «неутомимого Ваню Осадчего».

Седьмого ноября 1944 года эта же газета напечатала статью «Комсомол в авангарде». Она полностью посвящена работе комсомольской организации средней школы № 1. Автор статьи – секретарь Барвенковского райкома комсомола Кузьмина, пишет: «И. Осадчий – это передовой секретарь комсомольской организации в районе». И далее: «Директор школы Редько говорит: „У меня в школе первый мой помощник секретарь комитета комсомола Иван Осадчий“».

Назову ещё нескольких самых близких моих друзей по школе, комсомольской организации. Изумительно прекрасных, умных, душевных и отзывчивых ребят. Прошло более шести десятилетий с тех далёких дней, а я и сегодня помню их имена и лица: Ваня Гордиенко и Сеня Малюта (оба рано ушли из жизни, совсем юными); Леня Кладченко, Вася Недвига, Коля Ткалич, Вася Плис…

Не могу не сказать несколько самых добрых слов о Васе Плис. Это был скромный, исключительно добросовестный, отзывчивый, трудолюбивый юноша. И мой большой друг в 1943–1944 годах.

Трудно определить, сколько сот километров накрутил он на своём велосипеде со мной на раме по комсомольским делам. И ни единого случая роптания. Вася безоговорочно и с самым добрым чувством откликался в любой день и час на любую мою просьбу. Это был мой персональный «извозчик». Ибо иного транспорта не было.

Помню также красивых и нежных девчонок: Зою Пашенко, Галю Тимченко. Да и многих других. Позже к нам пришла ещё одна – Люба Подольская.

…Вспоминается первая, необычная встреча с ней. В бывшем складском (до войны) помещении, приспособленном под клуб, шёл районный смотр школьной художественной самодеятельности. Я, как секретарь комитета комсомола средней школы, был в составе его жюри. Куда-то на время отлучился, а когда вернулся, сквозь открытую настежь дверь услышал прекрасный девичий голос, исполнявший волнующую, трогательную песню о том суровом военном времени, в котором мы жили, о злодеяниях фашистов на нашей земле.

Запомнились несколько строк. Их я и сейчас отлично помню:

И затем, как клятва, звучал призыв к отмщенью врагам:

Пела эту песнь Люба Подольская. Получилось так, что я сначала её услышал, а уже потом увидел. И запомнил и Любу, и эту песнь на всю жизнь…

В конце августа 1944 года я решил попытать счастье поступить в Херсонское мореходное училище. Скорее всего, это был романтический порыв, свойственный мальчишкам моего поколения. Стать моряком или лётчиком было мечтой большинства подростков и юношей.

От Барвенково до Херсона «путь и далёк, и долог». А в то время мне пришлось добираться в Херсон более двух суток. Поезда ходили редко. О пассажирских и думать было нечего: билет было невозможно достать. Да и денег неоткуда было взять…

Единственно возможное транспортное средство – товарняки. Ими я и воспользовался. Сначала добрался до Лозовой. Там ждал много часов, пока разведал, что будет в полночь товарный состав на Запорожье. Пристроился на узкой площадке у бензоцистерны. Уставший за день, очень скоро задремал, а потом даже погрузился в сон. Монотонный стук колёс убаюкивал. Просыпался несколько раз на стоянках, когда поезд останавливался или двигался с места, натужно скрипя и стуча колёсами, буферами, сцеплениями.

Во второй половине ночи погрузился в сон настолько, что не услышал, как моё тело постепенно сползло с площадки и зависло в опасной близости от того, чтобы сорваться под колёса.

Очнулся в страхе, когда оставалось одно мгновенье до рокового исхода. Судорожно вцепился в металлический помост и со всех сил подтянул висевшее тело на площадку. Понятно, в холодном поту оставался весь остаток ночи, до самого приезда в Запорожье.

Там узнал, что на Херсон уехать очень сложно. Даже товарняки ходили редко. И кто-то мне посоветовал дальше двигаться пароходом по Днепру. За услуги женщинам-торговкам (погрузку многочисленных плетёных корзин с фруктами) мне купили билет на палубу до самого Херсона, да ещё и подкармливали фруктами. Вначале провёл несколько часов на палубе. Но вдруг разразился ливень и надо было спуститься в трюм. Естественно, помогал торговкам перетащить туда и весь фруктовый груз. А когда дождь прошёл и ярко засветило солнце, всё снова было возвращено на верхнюю палубу.

Впервые в жизни я плыл на пароходе. Да ещё по сказочному Днепру. Да ещё по пути в мореходное училище. Настроение было прекрасное.

Проходили мимо днепровских островов, в том числе и легендарной Хортицы. Оба берега Днепра и острова были запружены брошенной немецкой военной техникой: танками, орудиями, машинами, – целыми, и искорёженными. Ведь прошло всего несколько месяцев, как здесь завершилась гигантская и жестокая битва на Днепре.

В Херсоне я пробыл три дня. Ранее отправленные мною документы были в приёмной комиссии. Да, кстати, я ехал сюда уже по вызову. Оставалось только пройти собеседование и медицинскую комиссию. С первым управился легко. А вот на медицинской комиссии мне было сказано категоричное: «Нет!»

Без труда обнаружили, что я – дальтоник, не различаю цветов, не могу отличить красный от зелёного. Вот и получил «от ворот поворот». Домой возвращался в грустном настроении. Но уже знакомым путём. И добрался за сутки.

Так пришлось мне расстаться с мечтой о флоте, а заодно и об авиации. Впрочем, во сне я ещё долго очень часто то плавал, то, отталкиваясь от земли, парил подолгу в воздухе, пока не просыпался.

Продолжалась учёба в школе, уже в девятом классе. И бурная комсомольская жизнь. Двадцатого ноября 1944 года, как обычно, после комсомольского собрания шло заседание комитета комсомола; я добрался домой в полночь, или даже после полуночи. Но мама и Маруся ждали меня, чем-то встревоженные.

– Что-нибудь случилось?

Вместо ответа Маруся подала мне повестку из райвоенкомата о явке на призывной пункт. Это означало: на военную службу…

…На второй день, по пути в школу зашёл в райком комсомола, сообщить об уходе в Красную Армию и сняться с комсомольского учёта.

На пороге меня встретила заведующая сектором учёта. Сказал ей, зачем пришёл.

Она сразу повела меня к секретарю райкома комсомола Кузьминой и сказала: «Ваню Осадчего призывают в армию». И тут же секретарь райкома комсомола решительно сказала: «Сейчас позвоню в райвоенкомат. Попрошу отсрочку от призыва до окончания школы. Да мы можем взять тебя на работу в райком комсомола инструктором по работе со школьной молодёжью…»

Я ответил незамедлительно и твёрдо: «Не надо никому звонить. Я ухожу в армию…»

Из райкома комсомола – в школу к директору. Поставил его в известность. Он тоже был встревожен и обескуражен такой новостью:

– А как же с руководством комсомольской организацией?

– Меня заменит Вася Недвига из восьмого класса. Он мой заместитель. В курсе всех дел…

Двадцать четвертого ноября 1944 года комитет комсомола школы заседал до глубокой ночи. Детально обговорили вопросы предстоящей работы комсомольской организации на ближайшие месяцы, на весь учебный год.

Где-то часа в три ночи зашли с Васей Недвига к нему. Его мама быстро подогрела нам ужин, даже налила по рюмке. Благословила меня на благополучную военную службу. Затем Вася проводил меня до самого нашего двора. Уже светало…

Двадцать пятого ноября 1944 года Барвенково провожало в Советскую Армию «новобранцев», которые стали «солдатами последнего военного призыва», рождёнными в 1927 году. И меня в том числе. В августе того года мне исполнилось 17 лет.

И хотя было очевидно, что война уже пошла к победному завершению, – проводить призывников пришли не только родные и близкие. В школе отменили занятия, и провожала нас вся школа. Расставание было душевным, волнующим, незабываемым. По несколько раз подходили проститься десятки моих юных друзей – школьных комсомольцев. Крепкие объятия, добрые напутствия. И первый робкий, но такой горячий поцелуй, угодивший в ухо. На него осмелилась Галя Тимченко. Спасибо ей! Я до сих пор помню это чудное, непривычное для меня мгновенье…

Мама и сестрёнка были, естественно, тоже здесь, на вокзале в ожидании команды: «По вагонам!» И когда она раздалась, я торопливо обнял их на прощанье. Как оно дальше сложится, когда теперь увидимся? И увидимся ли?..

Так в конце первой учебной четверти в девятом классе закончилась моя школьная жизнь. Я стал солдатом…

Барвенково в военных сводках Советского Информбюро (1942–1943 гг.)

Осенью 1941 года Барвенково было оккупировано немецко-фашистскими войсками. Первая оккупация продолжалась до конца января 1942 года. Это время наши войска держали фронт на Северном Донце.

Сообщение Советского Информбюро от 29 января 1942 года.

В последний час войска Юго-Западного и Южного фронтов заняли города Барвенково, Лозовая.

Восемнадцатого января 1942 года войска Юго-Западного и Южного фронтов перешли в наступление. После ожесточённых боёв прорвали укреплённую линию противника и стали развивать успешное наступление.

С 18 по 27 января наши войска продвинулись вперёд на 100 километров и заняли города Барвенково и Лозовая, освободили от врага свыше 400 населённых пунктов.

В боях с немецкими оккупантами отличились войска генерал майора Городнянского, генерал-лейтенанта Рябышева и генерал-майора Гречко…

Далее в сообщении называются огромные трофеи, захваченные нашими войсками, сообщается о больших потерях врага в живой силе и военной технике.