Мы родом из СССР. Книга 1. Время нашей молодости Осадчий Иван
Но плакать мне в детстве доводилось не только из-за каллиграфии. Как-то, скорее всего от мамы, услышал: если приснятся серебряные монеты, то это верный признак, что придётся плакать. Так вот «серебро» мне снилось почти ежедневно. И в страхе проснувшись, весь день ждал, по какому же поводу мне уготовлены сегодня слёзы.
Учился старательно. Как и у сестры, в дневнике и в табеле, за редчайшим исключением, господствовала оценка «отлично» («пятерка»). Поведение вообще было образцово-показательным и в школе, и на улице.
Везде и всем ставился «в пример» сверстникам. А вот дома «перепадало» часто, и «серебро» почти всегда, к моему сожалению, оправдывалось.
Были ли основания для весьма частых «наказаний» и даже сильных побоев? В моём (и сегодняшнем) понимании – не было. Но у родителей была своя логика. Они хотели видеть идеальным во всём своего сына и оценивали его поступки в меру своих представлений о добре и зле, своём понимании что такое хорошо и что такое плохо.
Даже нечаянно разбитая чашка или стакан – были наказуемым злом. Ибо достаток в семье был такой, что купить лишнюю чашку было непросто.
Зацепился за гвоздь и порвал рубашку, штаны или пиджак – большая «провина» и соответственно она наказывалась. «Забрёханные» грязью штаны – виноват. Ел ложкой из банки варенье и оно «заиграло» (или может «заиграть»); вырезал «инициалы» на деревянной лавке или табуретке – ждало наказание.
Очень часто «доставалось» за обдирание глины или «крейды» (мела), которыми были «помазаны» или «побелены» стены и печка. В организме недоставало каких-то минералов, и я ел с не меньшим удовольствием, чем конфеты, пряники, халву или варенье, – глину и мел, обдирая стены и печь. Естественно, следовало «заслуженное» наказание.
Или, сдав пустую бутылку из-под водки, распитую отцом с приятелями, покупал на «вырученные» копейки билет и самовольно шёл в кино, не поставив маму в известность. Знал, был уверен, что если попросить разрешение, – будет отказ. Вот и пускался в «самоволку».
Одним словом, «серебро» было моим постоянным спутником в ночных сновидениях, а слёзы – днём, но часто – вечером по «итогам» дня.
Случались и такие дни, когда я был «шёлковым» и, казалось, «серебро» не оправдается, плакать не придётся. Однажды, уже лёжа в постели, рискнул сказать, что не всегда сны сбываются: «Вот мне сегодня снилось „серебро“, а я не плакал; все эти предсказания – глупость». Мама тут же бросалась проверить: всё ли цело, всё ли на месте, что в тетрадке по «каллиграфии» – «не тройка ли?» И, если «провины» не находилось, то наказание всё равно следовало за «непочтение» к старшим, которые «глупость» не будут говорить.
Естественно, и сегодня, не находя оправдания такому «воспитанию», я отлично понимаю, что применяли его родители, и отец, и мама, не со зла, не из-за «жестокого нрава», а сознательно, во имя моего «правильного», «нравственного» поведения, желая мне добра в будущей жизни. Во многом, это было оправдано. Хотя, конечно, не всегда. Ибо такие «меры» воспитания порождали страх за малейший проступок или оплошность, и, соответственно, заставляли искать возможность «скрыть грех», расти замкнутым, а порой становиться на «неправедный путь» – любой ценой не сознаться в «содеянном» поступке, не признать «вины», наивно рассчитывая, что в таком случае наказания (побои) будут менее тяжёлыми и жестокими. Получалось же чаще наоборот: били до тех пор, пока не сознавался в содеянном, да ещё и за то, что долго врал, отрицал «вину».
Школу, учителей любил самозабвенно святой любовью. Учителя были для меня высочайшим, непререкаемым авторитетом. Особенно моя первая учительница – Екатерина Григорьевна Бакаева. И, мне кажется, они отвечали тем же. Во всяком случае, зная о родительской строгости, старались понять мои «трудности» с каллиграфией и не дать лишнего повода для наказания. За все семь довоенных школьных годов, я не помню ни единого случая, чтобы учителя пожаловались родителям на меня, дали основание для очередной «выволочки», говоря словами чеховского Ваньки Жукова. Напротив, знаю другое. Учителя не только постоянно ставили меня «в пример», отмечали прилежную учёбу, отличное поведение, особую старательность в общественных, октябрятско-пионерских делах, но и пытались удержать родителей от крутых мер воспитания. Естественно, никто никогда мне об этом не говорил, но я догадывался: после родительских собраний или индивидуальных бесед учителей с мамой и отцом на какое-то время наступали «бессеребрянные» сны и «бесслёзные» дни…
Последний запомнившийся мне родительский «урок» воспитания был весной 1938 года. Это особый случай, и я расскажу о нём подробнее.
Поводом явился традиционный религиозный «пост». Иными словами, «конфликт» с мамой возник на «религиозной» почве. Сколько знаю, мама никогда не была фанатично религиозной, «набожной». Просто в душе у неё сохранялась вера в божественную силу, и она, уважая старших, хотела в семье сохранить традиции верующих, почитание к церковным «атрибутам» и религиозным праздникам. В углах нашей хаты в расшитых «рушниках» (полотенцах) висели иконы, мама изредка отвешивала им поклоны, скупо, почти украдкой крестилась.
Отец вообще никоим образом не обозначал себя верующим; был, в моём представлении, сознательным «безбожником». Хотя ни о вере, ни о неверии в Бога никогда не говорил…
Когда были живы прабабушка и бабушка, мама в раннем детстве водила нас в ещё действовавшую церковь. И я ходил туда с радостью, желая полакомиться конфеткой или ароматной «просвирой», которой угощали в церкви. Других побудительных мотивов идти в церковь у трёх-четырёхлетнего малыша, естественно, не было. Помню, однажды даже «закатил истерику» и долго бежал вслед за мамой и бабушкой, шедшими в церковь. Но мой «каприз» не приняли во внимание. Это был последний запомнившийся «порыв» за просвирой.
Ещё год-два ходил «колядовать» на Старый Новый год, тоже главным образом из-за желания получить в «награду» конфету, пряник, пирожок или монету.
Став октябрёнком, а затем пионером, строго выполнял заповеди юного ленинца, больше того, становился активным, «воинствующим безбожником». Решающую роль здесь сыграли учителя и книги. Такие, как «Хиба ревуть волы як ясли повни» (Михаила Коцюбинского), где голодный мальчишка по имени Чипка повыкалывал «бозе» ножом глаза, чтобы тот не увидел и не донёс матери, как Чипка отломил кусочек хлеба. Это был первый урок активного атеистического воспитания. Особую же роль в моём окончательном разрыве с религией, с верой в Бога, сыграл Павка Корчагин, насыпавший «махры» в поповское тесто и жестоко избитый церковным проповедником. Путь от пристрастия к церковно-праздничным угощениям до активного отрешения от всего, что связано с «религиозно-церковным дурманом», был пройден мною скоро и безболезненно.
Но это ещё не была ненависть. Она пришла утром в первый день «поста» 1938 года. И обязан за этот «урок ненависти» маме: против её святой, благородной воли и желания она получила «обратный» результат. Весь свой «гнев» за этот жестокий день я переадресовал церкви и её божествам. Мама осталась мамой, хотя какое-то время я и негодовал в душе, что она проявила несознательность и, в угоду церковным канонам, избила меня жесточайшим образом.
А случилось всё так.
За несколько дней до «поста» у нас было заседание совета школьной пионерской дружины. И хотя я учился только в четвёртом классе, являлся его председателем. На этом заседании был дан «бой» тем пионерам, которые в дни зимних церковных праздников участвовали в «старомодных» обрядах и тем самым позорили звание пионера, бросали «тень» на всю пионерскую дружину и, в целом, на школу. Тогда это было не просто «крамольным», а политически вредным. И потому совет дружины предупредил всех пионеров о строгой ответственности за повторение подобных поступков, вплоть до исключения из пионеров.
И вот наступило утро первого дня «злополучного» поста. Мой соученик-одноклассник и тёзка – Ваня Железняк постучал в дверь и, войдя в хату, протянул маме тарелочку с яблоками со словами: «Здравствуйте! Поздравляю Вас с постом». Это была в моём восприятии неприглядная провокация. Мама тепло поблагодарила его, угостила конфетами и тут же обратилась ко мне: «Одевайся. Возьми этот узелок с угощением, пойди к Железнякам и поздравь их тоже с постом».
Я сразу же решительно ответил: «Нет! Я не пойду!» И тут началось. Маруся (сестра) была в школе, в первой смене. Отец работал в Донбассе и только один-два раза в месяц приезжал домой. Это «осложнило» моё положение и способствовало разыгравшейся «драме». Никогда, ни до этого дня, ни после не видел маму такой жестокой (хотя перепадало мне от неё очень часто). В ход пошли не только руки и ноги в сапогах, но и палка, и доска, и всё, что попало в руки. Пытался вырваться и убежать, но это не удавалось. Мама настаивала на своём, я стоял на своём: «Нет и нет! Я – пионер, председатель совета пионерской дружины. Не могу и не пойду!!!» Но эти доводы не возымели никакого действия.
Мама разогрелась до крайности. Решив добиться своего, она, со словами: «Сукин сын, падлюка!», бросилась к топору. Я воспользовался этим мгновеньем и выскочил на улицу. Брошенный вслед топор не задел меня. Но и без того я был в состоянии крайнего изнеможения: кровили голова, лицо, спина, руки, ноги; сорочка разорвана в клочья; штаны в грязи и крови порваны в поясе, их надо было держать руками. Психическое состояние находилось у роковой черты. Отчаяние достигло предела, и я не мог найти разумного решения. «Бежать! Но куда?». «Покончить с жизнью. Но как?».
Первым чувством была безысходность. И я видел единственный выход – уйти из жизни. Когда мать куда-то ушла со двора, подкрался к выбитому окну и дотянулся до кухонного ножа. Так же незаметно спрятался в сарае, залез на «сеновал» и, наревевшись до изнеможения, попытался вогнать нож в грудь, в районе сердца. Но обессиленные, дрожащие руки не подчинились воле. И найденный выход из создавшегося положения не был реализован.
Зарывшись в сено, измученный, задремал. Но уснуть не давало ноющее, избитое, израненное тело.
Постепенно пришёл в себя и устыдился своей недавней слабости: уйти из жизни из-за такого пустяка, как избиение матерью. Строгим судьей встал передо мною мужественный Павел Корчагин: «Шлёпнуть себя каждый дурак сумеет… Это самый трусливый и лёгкий выход из положения. Трудно жить – шлёпайся… А ты попробовал эту жизнь победить? Ты всё сделал, чтобы вырваться из железного кольца?… Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой… Сделай её полезной…»
Я осудил себя за малодушие и твёрдо решил: впредь никогда, ни при каких обстоятельствах, не проявлять подобной слабости, любить жизнь и дорожить ею, жить – вопреки всему…
Выход был найден: не уйти из жизни, а жить достойно; не ходить ни в милицию, ни в райсовет. Надо идти в школу. И только в школу. И там искать понимание, поддержку, помощь.
Победила любовь к жизни. А смерть, на несколько мгновений заглянувшая в мои глаза, отступила…
Это уже было второй раз в моей десятилетней жизни. Первый раз я был на грани жизни и смерти в пятилетнем возрасте. Во время поездки к маминым родителям в Таганрог произошёл случай, едва не стоивший мне жизни. Поезд уходил где-то за полночь. Подали его на дальний от перрона путь. Родители тащили разные вещи, а я сонный брёл за ними вслед, цепляясь за рельсы и шпалы. В темноте отстал от них на несколько шагов. Этого оказалось достаточно, чтобы оказаться под колёсами вагонетки.
В полусознательном состоянии занесли в вагон поезда и довезли в Барвенково. От станции до самой хаты тащил меня на руках отец. Много дней пролежал в тяжёлом болезненном состоянии, пока встал на ноги.
Этот трагический случай имел долговременные последствия. Удар вагонетки пришёлся на таз и нижнюю часть позвоночника. Но особенно чувствительным было травмирование кишечника, почек и всей брюшины.
Именно последствиями полученных в детстве травм объясняли доктора мои долго неизлечимые болезни, служившие основанием для непригодности к полноценной военной службе и записи в военном билете: «Годен к нестроевой»…
Только спустя два десятилетия после травм, полученных в детстве, организм стал справляться со своими обязанностями. Хотя, при каждом «неблагоприятном случае», последствия того опасного удара и переезда вагонеткой напоминали о себе и в дальнейшие годы жизни.
Сколько раз ещё потом встречался лицом к лицу с «костлявым скелетом с косой», но, к счастью, устоял. И во многом, как это ни покажется странным, я обязан тому первому дню поста 1938 года.
…Пролежав часа три на сеновале, незаметно выбрался из сарая и садами-огородами добрался до школы. Ученики, находившиеся на «переменке», рассказали о моём «виде» учительнице и директору школы – Григорию Павловичу Корпалу. Он повёл меня к себе домой. О случившемся почти не расспрашивал. Жил он в здании школы. Его сын Борис учился в одном классе с Марусей. Там меня обмыли, переодели, дали возможность отлежаться. После окончания уроков домой со мной пошла и учительница.
Прекрасная традиция была в нашей барвенковской неполно-средней школе № 2. Учительница, как правило, вела класс с первого до седьмого, выпускного. В первых-четвёртых классах она была единственной, а в пятом-седьмом – классным руководителем. Мы были первыми учениками в педагогической работе Екатерины Григорьевны. После окончания педагогических курсов, 18-летней девчонкой она стала учительствовать. Всем, что во мне есть хорошего, я обязан, прежде всего, Екатерине Григорьевне. Всем.
Четыре первых школьных года она вела все предметы, а затем преподавала украинскую мову (язык) и украинскую литературу. Это была чудо-учительница, покорившая меня всем своим существом на многие годы. Она обладала необыкновенным даром воздействия. Она была для меня божественнее всех богов и богинь. Я жил и дышал каждым её словом, взглядом, поступком. И бесконечно любил её. Ещё большими стали моя любовь, безграничная гордость и уважение к Екатерине Григорьевне, когда её избрали депутатом районного Совета. Эти чувства любви и уважения к Екатерине Григорьевне, признательность ей стали особенно сильными после первого дня поста 1938 года.
Мне и сегодня трудно найти нужные слова, чтобы передать те восторженные чувства, которые на протяжении всей довоенной школьной жизни испытывал в отношении своей первой учительницы.
Я знал, что вечером в тот злополучный день должен приехать отец. Мы подошли к нашему дому, что называется, в самое нужное время. С другой стороны к дому подходил отец. Увидев меня в синяках, ссадинах и в чужой одежде, в сопровождении учительницы, он, видимо, почуял что-то неладное…
Екатерина Григорьевна посоветовала мне пойти погулять, а сама осталась с родителями. Разговор был долгий и трудный, обстоятельный и строгий. Можно только догадываться о его содержании. Для меня он остался «за семью печатями»…
Но больше никогда мама не пыталась вернуть меня в «лоно церкви» или в чём-то упрекнуть.
Этот день имел и другие последствия. Домашние наказания в виде побоев почти прекратились и, если случались, то редко.
Но главное последствие проявилось спустя несколько дней. Основательно подвыпив где-то в гостях или на работе с приятелями, отец пришёл домой в грозном настроении. Сходу взялся колотить посуду, обрушился на маму, и мы с Марусей с трудом его «укротили». Затем он принялся за иконы. Посрывав их с гвоздей, стал крушить вдребезги ногами и топором. Иконные рамки, клочки бумаги и материи были сожжены в печи. Это была демонстрация полного «безбожия» отца, что имело для меня архиважное значение.
…Ещё одно небольшое «атеистическое» отступление. Когда пришло военное лихолетье, и смертоносная гроза надолго поселилась на нашей земле, Барвенково оказалось в самом пекле жестоких испытаний, выпавших на долю советских людей. Два года, с осени 1941-го до осени 1943-го, Барвенково было прифронтовым и фронтовым городом. Многие тысячи моих земляков погибли под бомбами, снарядами, от пуль и мин, а больше всего – в фашистских душегубках, на виселицах, стали жертвами гитлеровских палачей и их пособников – ублюдков, предавших свою Родину и свой народ.
В страхе от кошмаров, которые принесло фашистское нашествие, люди в отчаянии искали спасение и в молитвах, в обращении ко Всевышнему.
На всю жизнь остался в памяти случай, происшедший на нашей улице во время зверской немецкой бомбардировки. В одной из хат собрались до двух десятков старушек с внучатами. Они читали Евангелие, надеясь, что Бог услышит их мольбы, отведёт ужас и смерть.
Фашистский пират, на поясной бляхе которого значилось «Гот мит унс» («Бог с нами»), угодил бомбой в деревянную избу, в клочья разнёс и её, и всех находившихся под её крышей, души которых были обращены к «господу богу».
Такие факты сильнее всяческих атеистических проповедей отрезвляли людей, избавляли от слепой веры в господне всемогущество, возможность найти у всевышнего спасение и защиту, или хотя бы душевное утешение и успокоение, умолить его отвести беду…
Все военные дни и ночи, послевоенные десятилетия мама обращала свою душу, свою мольбу, свои взоры к имени и образу Всевышнего, надеясь на его помощь в спасении отца нашего и возвращении его домой живым. Сколько слёз выплакала мама – море. Не помогло…
И не только муж не вернулся, но и сама чудом осталась живой, вырвалась из когтей смерти. Я ещё расскажу об этом.
…Вся история наша, российская, да и общеевропейская, хранят множество фактов жесточайшего поведения крестоносцев, оставивших глубокие рвы вандализма и варварства на судьбах народов и государств. И творили они эти гибельные деяния с именем Бога на устах и знамёнах.
Во все века крестоносцы с девизом «Гот мит унс!» («Бог с нами!») на своих штандартах и щитах несли смерть и разрушения.
И что же Всевышний и Всемогущий, видя эти чудовищные злодеяния, хотя бы единожды возмутился, остановил и покарал супостатов?
Нет, на пути крестоносцев, творивших гнусные преступления, прикрываясь именем и образом Бога, вставал реальный земной Человек – Свободолюбивый, Сильный Духом, не ставший на колени перед поработителями и разрушителями. Восставали люди, Восставли народы. Восставали государства, осенённые идеями Свободы, Братства, Правды и Справедливости.
…Может, возмутился Всевидящий и Всевышний, когда князья и церковь, утверждая христианство, огнём и мечом разрушили до основания языческую религию, уничтожив тысячи непокорных иноверцев?
Может, вступился Всевышний за муки тяжкие Галилея и Коперника? Или возмутился кощунственными действиями церковников, чинивших гражданскую казнь над Чернышевским, отлучавших от церкви и проклинавших Толстого? Или осудил Всевышний тех сановников церкви, которые давали благословение и отпускали грехи за кровавые злодеяния белогвардейцам, интервентам против многих тысяч сынов и дочерей трудового народа, восставших против тиранов, веками живших его трудом, потом и кровью?
И самый свежий пример из Новейшей Истории. Третьего октября 1993 года, в 11 часов утра, в осаждённом карателями Доме Советов, в котором заседал Высший Законодательный Орган Российского государства, избранный его народом, – X Съезд народных депутатов, – с благословения Патриарха Всея Руси Алексия II была открыта церковь и проведено богослужение.
Духовные отцы громогласно провозгласили, что отныне эта Обитель, осенённая крестом, именем и образом Господа Бога, будет защищена от любых глумлений и надругательств. Осаждённых в Доме Советов, лишённых тепла, света, питания, медикаментов посетил митрополит Кирилл, нынешний Патриарх Всея Руси, к интеллекту которого я отношусь с почтением и уважением. Как нам казалось, он сочувственно воспринимал наше положение и решительно высказывался за недопущение кровопролития. Но… не прошли и сутки, как Обитель, освящённая церковью, была на глазах у всего мира и Всевышнего расстреляна и подожжена из танковых орудий вместе с тысячами людей, находившихся в ней и вокруг неё, среди которых было множество православных, верующих, рассчитывавших на милость Божью, и даже священнослужителей.
Раздался ли голос Всевышнего или его земного наместника – российского патриарха в защиту страждущих? Напротив. Последний авансом отпустил навеки грехи прошлые, настоящие и будущие власть предержащим тиранам Земли Российской.
На этом фоне происходило просветление и моей матушки, и множества других, истинных правдолюбцев, на собственном опыте познавших сущность божества и безбожия, истинный смысл и назначение религии, церкви, иконы.
…Вернусь к дням своей далёкой юности, к довоенным дошкольным и школьным годам.
Помнится ещё один эпизод из моего раннего детства, о котором мне давно хотелось рассказать, обозначив его суть весьма выразительными словами: «Солёный хлеб».
Не могу точно назвать год, отмеченный этим горьким случаем на заре моей жизни. Хорошо помню только, было мне лет восемь или чуть больше. Скорее всего, в дни зимних каникул. Было это вскоре после отмены карточек на хлеб и другие продукты. Вместе с соседскими мужчинами, работавшими в Донбассе, ночным пригородным, или, как он назывался, «рабочим», «деповским» поездом я отправился в Краматорск. Поехал, чтобы купить там хлеба. В Барвенково свободной продажи его практически не было. В заводском Краматорске приобрести хлеб было можно, хотя, конечно, тоже не без труда. Приехав в Краматорск где-то часам к пяти утра, я отправился к хлебному магазину. В связи с тем, что в руки отпускали по одной буханке хлеба, пришлось занять две-три очереди с интервалом в пятьдесят-сто человек. Отогревались в подъездах домов, где были чуть-чуть тёплые «паровые» батареи.
День сложился удачно: хотя изрядно устал и промёрз на холоде, мне удалось взять три булки хлеба и килограмм пшена. Но не рассчитал, растратил все имевшиеся у меня деньги. Ничего не оставалось – надо было ехать домой без билета. В традиционной суматохе при посадке мне удалось «пробраться» в вагон. Мужчины посоветовали забраться вместе с «торбой» под сиденье, заслонив меня ногами.
Где-то на полпути к Барвенково, в Шидловке или Бантышево, в вагон пришёл ревизор с фонарём в руках. Он знал, где искать безбилетников. С помощью фонаря обнаружил и извлёк меня из-под сиденья. Робкие роптания и просьбы мужиков: «Оставь пацана в покое» не возымели на ревизора никакого воздействия. Он повёл меня в купе проводника, запер на ключ, а сам отправился дальше по вагонам поезда. Появился уже на подъезде к Барвенково и стал, не спеша, заполнять квитанцию на уплату штрафа, угрожая мне и особенно родителям самыми страшными карами: и тюрьмой, и отправкой на мыловарню. У меня не было ни гроша – в этом ревизор легко убедился, вывернув мои карманы. И тогда он бесцеремонно отобрал у меня, в счёт уплаты штрафа – две булки хлеба из трёх. Ни слёзы, ни просьбы не помогли. Пока ревизор-живодёр мордовал и стращал меня, поезд прошёл Барвенково и уже подходил к очередной остановке – Языково. Вышел я из вагона с буханкой хлеба и килограммом пшена, запуганный, изнурённый усталостью, холодом и особенно жестокостью ревизора.
Был тёмный морозный вечер. По заснеженным шпалам, заливаясь слезами, с колотившимся сердцем отправился в пятикилометровый путь до Барвенково да ещё два километра – по «западенской» улице к нашей хате. И очень хотелось есть. Я не мог уже пересилить себя и стал отламывать кусочек за кусочком, чтобы хоть немного подкрепиться. Солёные слёзы густо падали на краюшки, и хлеб казался мне горько-солёным. Где-то ближе к полуночи добрался домой. Дверь открыла взволнованная мама; ей уже сообщили, что меня задержал ревизор, но больше о моей судьбе ничего рассказать не могли.
«А где же хлеб?» – вырвалось из груди мамы. Я в слезах рассказал ей обо всём, что случилось…
Жестокость живодёра-ревизора на всю жизнь сохранила в моей душе и в памяти самое неприятное впечатление об этой профессии.
Я вспомнил о двух, может быть, самых драматических случаях из моего детства. Но не они определяют его, не они отразились на формировании характера, линии поведения, всей дальнейшей жизни…
Мама – Осадчая Варвара Семёновна (1905–1998) (Снимок 1965 г.)
Сестра – Мария Осадчая (Снимок 1941 г.)
«Жизнь делать с кого?»
Память не в силах удержать сплошную цепь событий, многоликий и многослойный образ целой эпохи, промелькнувший в одночасье на коротком отрезке человеческой жизни. Но…
Как там у Маяковского:
- Когда я итожу
- то, что прожил,
- И роюсь в днях —
- ярчайший где,
- Я вспоминаю одно и то же —
- двадцать пятое, первый день…
Для меня таким днём стало 7 ноября (25 октября) 1937 года, День 20-й годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции.
Мне в 1937-м исполнилось 10 лет. Тот год запомнился двумя событиями, разными по характеру и значению. Но оба они связаны с празднованием 20-летия Октябрьской революции.
Седьмого ноября 1937 года в Барвенково стояла прохладная погода. Почти весь день моросил мелкий осенний дождь. Но это нисколько не сказалось на радостном возбуждении взрослых и детей. Праздничное настроение было у всех.
И хотя страна жила небогато, Советская власть заботилась о том, чтобы люди ощутили юбилей Октября, воплощение его идей.
После общегородского митинга и демонстрации на центральной площади города мы с сестрой отправились на детский утренник в контору «Заготзерно», где работал отец.
Там был концерт детской самодеятельности; каждому участнику утренника вручили праздничные подарки (конфеты, печенье, яблоки).
Но главным событием для нас в тот день было катание на машине. В открытом кузове «полуторки», по меньшей мере, часа два (а может и три) нас возили по улицам Барвенково. Несмотря на осеннюю непогоду, мы были на верху блаженства. Радость была безграничная. Ни на минуту не умолкали песни, веселье, смех, жизнерадостное «ура!».
Это была первая и едва ли не единственная довоенная праздничная прогулка на машине, и потому она запомнилась на всю жизнь.
В прекрасном настроении вернулись домой.
В тот праздничный вечер произошло ещё одно событие, во многом определившее содержание и смысл всей моей жизни. Накануне на пионерской линейке в школе «за отличную учёбу и примерное поведение» мне вручили книгу В. Кожевникова «Тансик». Я уже её читал и потому, полистав, отложил в сторону. А попросил у сестры её «премиальную» книгу в сером переплёте. На её обложке – серебряный штык и молодая зелёная ветка, а над ними название – «Як гартувалася сталь». И ещё выше – фамилия автора: Николай Островский. До того дня я не знал ни автора, ни его книги. И потому удивился: «Для чего сестре – пятикласснице вручили книгу о производстве стали. По недоразумению?»
Но не отложил, а начал выборочно прочитывать отдельные эпизоды. Очень скоро убедился, что книга интересная, и принялся за сквозное чтение. Далеко за полночь мама погасила керосиновую лампу и почти насильно уложила спать. Ночь была почти без сна: такое сильное впечатление было от прочитанных страниц и от желания угадать дальнейшую судьбу Павки Корчагина и его друзей.
Ранним утром я снова уселся за книгу и уже не мог оторваться от неё; даже за обеденным столом не расставался с ней. А после ужина уговорил маму и сестру читать книгу вслух. Начали с первой страницы. И за несколько вечеров прочли книгу, пережив вместе с Павкой Корчагиным всю его драматическую, мужественную жизнь. Сколько глубоких волнений и искренних горячих слёз было за эти напряжённые, тревожные вечера. Фактически у меня стало с тех дней два отца: реальный и духовный. По случайному совпадению у них было одинаковое имя и отчество – Павел Андреевич…
Дочитав последнюю страницу книги, я долго не мог успокоиться, продолжая жить судьбами Павки Корчагина, Серёжи и Вали Брузжак, других её героев. Снова и снова возвращался к самым волнующим эпизодам книги: поистине потрясающим было впечатление от прочитанного.
Николай Алексеевич Островский 24 сентября 1904 – 22 декабря 1936.
В день вручения Николаю Островскому ордена Ленина 24 ноября 1935 года. Справа Ольга Осиповна Островская – мама писателя. Стоят слева направо: Раиса Порфирьевна (жена); Екатерина Алексеевна – сестра; Катя – племянница; Дмитрий Алексеевич – брат.
В те дни я твёрдо однажды и навсегда решил для себя: идти по пути Павла Корчагина. Он стал для меня всем: самым верным и надёжным другом, учителем, наставником, путеводителем, судьёй всех дел и поступков. Он покорил меня однажды и навсегда своим мужеством, волей, целеустремлённостью, нравственностью своего поведения, поступков и мыслей. Сколько раз я читал и перечитывал «Как закалялась сталь» – не подсчитывал. Одно могу сказать: великое множество. Впрочем, как и все книги и статьи о книге и её легендарном авторе – писателе-коммунисте, вышедшем из первого поколения комсомола, – Николае Алексеевиче Островском. Он однажды и навсегда определил мою судьбу, жизненные ориентиры, всю мою жизнь.
На протяжении всей жизни я постоянно находил в книгах Николая Островского, в его статьях, выступлениях, письмах ответы и советы по всем вопросам и проблемам, которые возникали у меня.
Скажу больше: многие нормы и критерии жизни Павла Корчагина и самого писателя стали неоспоримыми и безусловными для меня. Они формировали меня, мой характер, они помогали мне жить и достигать поставленной цели.
Основополагающими принципами в жизни, как и для великого множества людей, стали для меня мудрые советы Николая Островского, сформированные им на опыте собственной жизни-борьбы, жизни-подвига:
«Мужество рождается в борьбе с трудностями и проверяется испытаниями… Только вперёд, только на линию огня. И только к победе и никуда больше…»Этому девизу я старался следовать всегда.
Почему так значителен образ Николая Островского, подвиг всей его жизни? Николай Островский – ровесник Валерия Чкалова, Полины Осипенко, Паши Ангелиной, Алексея Стаханова. Он принадлежал к тому поколению советских людей, которое вошло в сознательную жизнь в годы Великой Октябрьской социалистической революции; которое росло, мужало и закалялось в битвах гражданской войны, к тому счастливому поколению, которое стало первопроходцем социалистического строительства в нашей стране. Так отвечал на этот вопрос замечательный советский писатель Борис Полевой в предисловии к первому изданию трёхтомника книг, статей, речей и писем Николая Островского. Это было первое поколение Ленинского Комсомола. И потому логично звучит вопрос-ответ: у кого же должно было учиться новое поколение советских людей, новое поколение комсомола, идущее ему на смену?!
С кого должны были мы делать жизнь свою, как не с Николая Островского, воспевшего и в книгах своих, и жизнью своей первое поколение борцов за власть трудового народа, строителей Нового Мира?!
И выбор был сделан однажды и навсегда!
…В конце 60-х годов ЦК ВЛКСМ учредил почётное звание «Лауреат премии Ленинского Комсомола». Его присваивали за особые заслуги самым достойным и самым талантливым воспитанникам комсомола.
Первым лауреатом премии Ленинского Комсомола по праву стал правофланговый всех поколений комсомола Николай Островский.
Почётный знак был передан жене писателя, тогдашнему директору Московского музея Николая Островского – Раисе Порфирьевне Островской 2 февраля 1967 года. Осуществление этой торжественной миссии было поручено первому космонавту СССР Юрию Алексеевичу Гагарину. Его ассистентами были: Людмила Павличенко, Герой Советского Союза легендарный советский снайпер, и близкий друг Николая Островского, автор одной из лучших книг о Николае Островском – Пётр Новиков…
Николай Островский – лауреат № 1 премии Ленинского Комсомола. Знак лауреата вручают жене писателя Раисе Порфирьевне Островской первый космонавт СССР Юрий Гагарин; Герой Советского Союза Людмила Павличенко и друг писателя, автор книги «Счастье быть бойцом» Петр Новиков.
…Сколько помню, мне в жизни ничего не давалось легко. Всё приходилось брать с боем, с полным напряжением сил, с полной самоотдачей. Касалось ли это общественных дел или личных. Это приносило свои плюсы: формировало характер, закаляло волю, давало опыт на будущее. Все эти «ценности» особенно пригодились на завершающем этапе жизни, когда пришлось оказаться в эпицентре суровой борьбы с ренегат-предателями, душителями КПСС, социализма, палачами нашей Советской Отчизны и трудового народа.
Всё пригодилось: твёрдость духа и уверенность в себе, решительность и принципиальность, настойчивость и непоколебимость. А главное – умение найти и сплотить верных, стойких, надёжных, мужественных «товарищей по оружию», соратников-единомышленников, «рыцарей без страха и упрёка», готовых идти рядом, плечом к плечу до конца за наше правое, справедливое дело…
Тем временем, детство моё, трудное и счастливое, продолжалось. Главным его содержанием была школьная жизнь. Оставалось таким же и домашнее «воспитание». Но уже замаячили «крупные перемены».
…Вспоминая довоенное детство, школьные годы, я снова и снова возвращаюсь памятью к своей семье – маме и отцу, сестрёнке, к юным друзьям своим – соседским и школьным, к учителям своим, и особенно к первой, любимейшей учительнице Екатерине Григорьевне Бакаевой. Для меня – это был идеал не только учительницы, но и самого близкого, самого родного человека, каждое слово, взгляд, жест которого был магическим, обладал пленительной, всемогущей силой и безупречным авторитетом. Я верил каждому её слову, доверял ей абсолютно всё. Любил её безграничной любовью. Обожествлял. Для меня она была – святая святых. Она была решительно всем: старшим другом, нравственным идеалом, идеалом правды, справедливости, обязательности, человеческой мудрости, отзывчивости, душевности. Екатерина Григорьевна в свои юные годы не просто мастерски преподавала, учила, воспитывала. Она заполняла собой, своими заботами всю нашу жизнь: на пионерских сборах и в драматическом кружке, на культпоходах в кино и на праздничных первомайских и октябрьских демонстрациях, на сборе колосков и в военно-спортивных играх. Екатерина Григорьевна всегда была с нами, была душой и совестью всей нашей детской жизни. Она отдавала себя нам всю без остатка с утра до позднего вечера: ходила в походы и на экскурсии, посещала родителей, знакомилась с условиями жизни, помогала всем, чем могла. В том, что мне хотелось учиться и учиться отлично, учиться всегда, всю жизнь, – «виновата» опять же незабвенная Екатерина Григорьевна. В том, что на всю жизнь полюбил книги – это тоже всецело её заслуга. Она научила главному – что читать и как читать.
В том, что не мыслил свою жизнь без активного участия в общественной жизни – в жизни класса, пионерского отряда, дружины, школы, а позднее – комсомольской и коммунистической организации, в общественной жизни страны – всё это пришло ко мне в первые школьные годы и на всю жизнь. И опять же благодаря высочайшему педагогическому искусству, такту, умению, природному уму и дару, которым обладала Екатерина Григорьевна.
Почётные грамоты венчали каждый учебный год – с 3-го по 7-й класс. И это тоже «вина» Екатерины Григорьевны. Я почему-то и сегодня думаю: не будь её на моём пути, – многое из того, что украсило и наполнило мою жизнь, было бы невозможно…
Неоспоримая истина – Екатерина Григорьевна заразила меня на всю жизнь неизлечимой болезнью – любовью к книгам, к учёбе, к людям, к нашей родной советской стране; заразила неуёмной, ненасытной жаждой труда, жаждой жизни, жизнерадостностью, жизнеактивностью; научила верности нашим советским идеалам, неукротимому, безграничному желанию служить своему народу, своей Родине, быть справедливым, мужественным; стремлению и старанию быть первым, стойким, непоколебимым в достижении намеченной цели…
К горькому сожалению, судьба уготовила мне впоследствии только одну и ту случайную, мимолётную встречу с любимейшей первой моей учительницей. Было это в августе 1944 года, в канун второго учебного года, после окончательного освобождения Барвенково от фашистских оккупантов.
По своим комсомольским делам (я уже более полугода являлся секретарём комсомольской организации Барвенковской средней школы № 1) забежал в учительскую. Забот было много: о ремонте школы и работе на пришкольном участке; о помощи в уборке урожая в колхозах и совхозах района; о дежурстве возле тяжелораненых в госпиталях; о многом другом…
А тут ещё случилась непредвиденная неприятность: «комсомольский патруль», охранявший школьное подсобное хозяйство, задержал с «поличным» – с ведром (или с двумя) початков кукурузы завуча нашей школы. Это было «ЧП». Подсобное хозяйство предназначалось для учеников – сиротских детей, отцы которых погибли на фронте. И вся продукция подсобного хозяйства передавалась в школьную столовую для их питания. И вдруг, в числе «расхитителей» оказался завуч школы.
Комитет комсомола оперативно выпустил по этому факту «молнию» («боевой листок») с пометкой «острый сигнал». Если не изменяет память, я и забежал в школу, чтобы встретиться с директором и обсудить с ним «ЧП с завучем».
…В учительской находилась женщина (я её сразу и не узнал), обратившаяся ко мне по имени. Я даже вздрогнул от неожиданности, определив по голосу, что передо мной Екатерина Григорьевна – моя любимая учительница. Три года войны изменили её до неузнаваемости: постарела, кажется, даже поседела, одета была опрятно, но в изрядно поношенном костюме… Неизменным остался только голос, различимый среди сотен, тысяч и миллионов голосов…
Не успел я даже произнести «здравствуйте», как услышал слова Екатерины Григорьевны, обращённые ко мне, как это всегда было свойственно ей, спокойно, но внушительно и даже с укором: «А не поторопились ли вы с осуждением завуча, да ещё в стенной газете?»
Я с трудом удержался от резкого тона, но возразил решительно: «Мы же задержали её с „поличным“ – с ведрами кукурузы из школьного подсобного хозяйства, выращенной на питание осиротевших учеников, отцы которых погибли на войне».
– Я знаю об этом, – тут же ответила Екатерина Григорьевна. – Но муж завуча вашей школы тоже погиб на фронте, и у неё дочь – ученица вашей школы. Так что вы всё-таки «перегнули палку».
– Мы не знали об этом, – только таким образом и смог я объяснить действия комсомольского комитета…
– Вот-вот, я так и подумала. Погорячились, поторопились и обидели. А она теперь места себе не находит: «Как мне после случившегося смотреть ученикам в глаза?» Плачет. Переживает…
Вот такой ещё один «урок» я получил от Екатерины Григорьевны на всю жизнь. Принципиальность – хорошее свойство, если она справедливая. Но ведь бывает и так, как в этом случае, когда «принципиальность» отдаётся большой болью в сердце, ранит его…
Великое множество раз, вспоминая этот случай, я пытался разобраться в нём. Да, формально, комсомольский патруль, задержавший завуча с поличным, был прав. Формально был прав и комсомольский комитет, оперативно осудивший этот факт в школьной стенгазете…
Но «формальность» здесь не подходит, не оправдывает нашего действия.
Естественно, и я, и комитет комсомола должным образом среагировали на замечание Екатерины Григорьевны…
В тот же день я узнал, что она приходила в школу на заседание методического совета преподавателей украинского языка и литературы школ района, проходившего в рамках традиционного августовского совещания учителей…
Когда опомнился, хотел ещё раз увидеть Екатерину Григорьевну, расспросить, где и как она жила в военные годы, но было уже поздно. Потом от кого-то из своих учителей услышал, что она работает в школе в каком-то небольшом селе Барвенковского района. Где точно, – сказать мне не смогли…
Вот и всё. Очень сожалею, но судьба сложилась так, что я вскоре оказался вдалеке и навсегда от родного города и за минувшие десятилетия не смог ни разыскать её, ни разузнать всё о ней…
Вернусь ещё раз к тому школьному «ЧП» с завучем и теми «злополучными» кукурузными початками, которые стали его причиной.
Хотя причина была в другом – в скоропалительном осуждении её комсомольским комитетом и в нашей безрассудной «принципиальности», принёсшей боль и обиду хорошему человеку, да ещё учительнице – вдове фронтовика.
Спустя три месяца после этого «ЧП», перед уходом в армию, я зашёл к ней, чтобы объясниться и извиниться. Но услышал в ответ: «Не надо никаких извинений. Я была не права. Просто какое-то сиюминутное наваждение толкнуло меня на этот поступок. Мне перед всеми стыдно, и перед учениками, и перед учителями. А особенно – перед дочерью. Она плачет и без конца упрекает меня: „Зачем ты это сделала? Мне тоже стыдно перед учениками…“».
Пытался поговорить и с дочерью – комсомолкой нашей организации, попросил её не осуждать мать. А она решительно в ответ мне: «Мама неправа. И не защищай её…».
Самая добрая и светлая память сохранилась у меня на всю оставшуюся жизнь и о других учителях нашей барвенковской (западенской) неполно-средней школы № 2: учительнице русского языка и русской литературы Галине Яковлевне Костянецкой; учительнице математики и всего цикла математических предметов – Валентине Ивановне Бондаренко. Они внесли свою долю, свою «лепту» в моё обучение, воспитание, формирование характера, нравственного облика, в становление человеком. И чувство безграничной признательности, благодарности, любви, доброй и светлой памяти о них никогда не покидало меня. Никогда…
Прекрасным, органическим дополнением, неотъемлемой частью моего человеческого созревания, становления, была сестра Маруся. Единственная. Незаменимая. Несравнимая. Неповторимая. Всё, что в идеале должно быть в человеке, – я находил в своей сестре. Она всего на два года старше меня. Но для меня сестра всегда была образцом высочайшей порядочности, честности, отзывчивости, нравственности, добросовестности, трудолюбия, безупречной прилежности, аккуратности, справедливости, скромности до застенчивости, мудрости и душевной красоты. Я всегда любил её неподдельной трепетной братской любовью и гордился ею.
Такой была Маруся в детские, юные, школьные, институтские, комсомольские годы, в годы своей агрономической, педагогической и общественной деятельности.
Такой она осталась на всю жизнь…
На склоне лет ей была уготовлена трудная судьба. Длительная тяжёлая болезнь и смерть мужа. В 27 лет ушла из жизни невестка – жена единственного сына, оставив на её плечах – плечах бабушки с основательно подорванным здоровьем – заботу о трёх малолетних внуках: старшей девочке не было тогда ещё и шести лет, среднему – четыре, а младшему – девять месяцев от роду. Да ещё рядом 80-летняя мама с искалеченными ногами и постоянными головными болями; страдающий недугами муж; брошенный семьёй престарелый, тяжело больной мамин брат.
На вид хрупкая, как былинка в поле, измождённая неслыханными страданиями и переживаниями – любимейшая сестра моя – Совесть и Гордость Моя – не согнулась под тяжестью свалившихся на её плечи испытаний, устояла, выстояла, не сдалась, не пришла в отчаяние. Это ей вообще не свойственно. Даже в условиях невероятно жестокой, беспросветной нынешней жизни, в условиях кощунственной и циничной псевдодемократии.
И не только не впала в отчаяние, не склонила головы. А ещё нашла в себе силы сохранить верность идеалам, которыми жила всю свою жизнь, отдавать все богатства своей души, совести, сердца, ума, свои знания и убеждения во имя борьбы с жесточайшим злом, обрушившимся на нашу страну, на нашу землю, на наш обездоленный народ, стараясь помочь ему поскорее прозреть, осознать своё положение, исполнить свой долг перед ныне живущими и завтрашними людьми, перед детьми, внуками и правнуками; выстоять перед жутчайшим злом, обильно взращенным в нашей Отчизне – теми, кого иначе, как отродьем рода человеческого, нелюдями, – не назовёшь.
Вспоминая детские и школьные годы (да что там!), вспоминая всю прожитую жизнь, – я в полной мере осознаю, что не быть мне каким вырос и стал, – без прекрасных, добрых, верных, надёжных, безупречных друзей.
О тех, кто был рядом со мной, в зрелые годы, особенно в последнее двадцатилетие, я ещё не раз расскажу. А сейчас не могу не вспомнить, обязан вспомнить самым сердечным словом тех, с кем проходили мои детские и школьные годы, кого я боготворил за доброту и верность в дружбе, за взаимопонимание и взаимовыручку, за надёжность и бескорыстие; за всё то лучшее, что было в них, чем они щедро делились со мною, что я «впитал» от них и пронёс через всю свою жизнь.
К горькому сожалению, большинства друзей моего детства и школьных лет давно уже нет в живых. Многие из них навсегда остались в моей памяти 17-18-летними: их жизни оборваны жесточайшей войной, людоедским фашизмом. Я назову их тогдашними детскими именами, какими мы общались между собой: Павлик Дзюба, Ваня (Вано) Половинка, Коля Власенко. Это самые, самые, самые… И всех троих унесла война. Первые два были сверстниками и одноклассниками сестры, третий – учился со мной в одном классе. Все трое были на год-два старше меня. И этим всё сказано: они стали солдатами и после краткосрочных курсов ушли на фронт в самое трудное время Великой Отечественной в 1941-42 гг. Я же – солдат последнего военного призыва: меня и моих сверстников тоже призвали семнадцатилетними, но уже в ноябре 1944 года. И большинство из нас последние месяцы войны провели в запасных гарнизонах, в полковых школах, в военных училищах, в комендантских частях.
Но об этом позже…
Уроки нравственности и жизнелюбия
А сейчас продолжу воспоминания о довоенном времени, о школьных годах, о наших заботах и тревогах, о нашем настроении, об атмосфере, в которой проходило наше детство, школьная юность, которая формировала нас такими, какими мы стали…
Духовный и нравственный мир моего поколения сформировала жизнь, вся атмосфера в обществе, в котором мы росли. Особая заслуга в этом школы, учителей. Но не только. Воспитывались, набирались ума-разума и у героев книг советских писателей, и у киногероев; в условиях нового, высоконравственного климата в обществе, советского образа жизни, советской коллективистской морали, глубоко товарищеских, дружеских, братских отношений между людьми, в которых не было места зависти, стяжательству, подлости, равнодушию, безразличию к судьбе людей, к судьбе Родины.
В первом классе я стал октябрёнком. На груди моей появилась красная звёздочка с изображением маленького Володи Ульянова, на которого нам хотелось быть хоть немного похожими. Мы старательно впитывали всё, что рассказывалось в книгах о детстве и учёбе великого пролетарского вождя. И песня у нас была своя. В вольном русском переводе это звучит так:
- Мы малята-октябрята.
- Есть у нас такая цель:
- Надо отлично учиться
- Строить свою жизнь.
В четвёртом классе я стал пионером. Теперь на моей груди уже был красный галстук, а это особая гордость: «он ведь с красным знаменем цвета одного». В тот день с пионерской линейки летел домой на крыльях…
Старше стали и песни:
- Взвейтесь кострами, синие ночи.
- Мы пионеры – дети рабочих.
- Близится эра светлых годов.
- Клич пионеров: «Всегда будь готов!»
Но уже очень хотелось поскорее вырасти, стать комсомольцами. И наши пионерские голоса звучали в комсомольском хоре:
- Шагай вперёд, комсомольское племя,
- Шути и пой, чтоб улыбки цвели.
- Мы покоряем пространство и время,
- Мы – молодые хозяева земли…
Ребята-октябрята – внучата Ильича. Пионеры – юные ленинцы. Комсомол тоже носил имя Владимира Ильича Ленина. Так с самого детства мы учились и стремились жить по заветам Ленина, на примере всей его жизни.
Напомню об этом тем, кто, начиная с хрущёвских времён, по сей день старается обвинить Сталина в том, что он предал забвению Ленина и его заветы, затмил «культом» своей личности своего учителя, организатора и вождя большевистской партии, создателя и руководителя советского государства – Союза Советских Социалистических Республик. Сказанное выше опрокидывает все эти лживые, нелепые измышления.
Что касается И. В. Сталина, то он в каждом своём выступлении, в каждой публикации говорил о Ленине, как о гениальном вожде и учителе и призывал всех учиться у Ленина, быть его достойными учениками. Особенно ярко это звучало в известной речи И. В. Сталина 11 декабря 1937 года на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа города Москвы.
Вот фрагменты этой речи:
«Избиратели, народ должны требовать от своих депутатов, чтобы они оставались на высоте своих задач, чтобы они в своей работе не спускались до уровня политического обывателя, чтобы они оставались на посту политических деятелей ленинского типа, чтобы они были такими же ясными и определёнными деятелями, как Ленин; чтобы они были такими же бесстрашными в бою и беспощадными к врагам народа, каким был Ленин; чтобы они были свободны от всякой паники, от всякого подобия паники, как был свободен Ленин; чтобы они были так же мудры и неторопливы при решении сложных вопросов, где нужна всесторонняя ориентация и всесторонний учёт всех плюсов и минусов, каким был Ленин; чтобы они были так же правдивы и честны, каким был Ленин, чтобы они так же любили свой народ, как любил его Ленин…» (И. В. Сталин. Соч., т. 14, М. 1948 г., стр. 241–242. Составление и общая редакция – Р. И. Косолапова).
Замечу, что в сталинские годы все советские люди, и взрослые, и дети, поимённо знали всех, кто входил тогда в когорту вождей партии и народа – соратников Сталина: В. М. Молотова, М. И. Калинина, К. Е. Ворошилова, Л. М. Кагановича, Г. К. Орджоникидзе, В. В. Куйбышева, С. М. Кирова. Когда три последних уходили из жизни, в стране был траур, и «мы пионеры – дети рабочих», горевали по поводу их безвременной кончины вместе со всем советским народом.
В ближайшее окружение И. В. Сталина входили также А. А. Андреев, А. А. Жданов, а несколько позже и А. Н. Косыгин. Все они тоже были хорошо известны в советской стране. В 30–40-е и в последние годы жизни И. В. Сталина известность получили также А. И. Микоян, Н. С. Хрущёв, М. А. Суслов. Они тоже многие годы входили в руководящее ядро ВКП(б) и советского государства, шли вместе со Сталиным. Каждый из них оставил свой след, соответственно своей роли и заслугам в деятельности ВКП(б) и советского государства. Никто в партии и в стране, да по всей вероятности, и сам Сталин не мог предположить, что кто-то из них подло поведёт себя после его смерти.
Слов «репрессии» и «ГУЛАГ» мы тогда не слышали, но твёрдо знали, что Троцкий и его сподвижники – Каменев и Зиновьев, прежде всего, – враги партии и Советской власти, советского народа, что они хотели свернуть страну с пути социалистического строительства, с ленинского пути.
В годы нашего пионерского возраста мы уже не видели среди «вождей» ни Рыкова, ни Бухарина. И не слышали их имён. Узнали о них только во время процесса по делу «правотроцкистского блока» и, соответственно, воспринимали их как активных его деятелей.
Да и среди взрослых эти имена были не очень известны. Помнится один случай, относящийся к середине 30-х годов, к тому времени, когда Председателем Совета Народных Комиссаров СССР был уже Вячеслав Михайлович Молотов.
Как-то мы пошли с отцом к одному из его друзей, проживавшему недалеко от нас. В полумраке увидели в углу икону «Божией Матери», а рядом на стене чей-то портрет, изрядно выцветший от времени. На нём был изображён кто-то незнакомый мне. Отец его узнал и вполголоса заметил: «Сними сейчас же. Это – Рыков. Он – враг народа».
Хозяин опешил: «А я и не знал. Висит да и висит. Я даже и не помню, кем он был этот Рыков. Давно как-то в лавке купил и повесил».
Лишь только из газет по мере их «разоблачения», как «врагов народа», а впоследствии из «Краткого курса истории ВКП(б)», узнавали, кто был всегда со Сталиным, с ВКП(б), с советским народом, кто боролся за социализм, а кто вредил партии, народу, Советской власти, социализму…
В 1937–1938 гг. на короткое время «засверкало» ещё одно имя – Ежов. Не столько имя, сколько устрашающий термин – «ежовые рукавицы», которые раздавят «фашистскую гадину», всех врагов Советской власти и трудового народа.
Но как неожиданно это имя и «ежовые рукавицы» объявились, так же очень скоро и незаметно исчезли. Без сожалений. Разве что какое-то время возникал недоумённый вопрос: «Куда он делся?» И почти одновременно такой же недоумённый вопрос возник о Берии, сменившем Ежова на посту наркома внутренних дел: «А этот – кто и откуда?»
Пожалуй, надо сказать и о том, что у нас на Украине были ещё и свои «украинские вожди», руководители КП(б)У и Украинской Советской социалистической республики. В мои пионерские годы на слуху были: П. П. Постышев, В. Я. Чубарь, С. В. Косиор, П. П. Любченко, Г. И. Петровский. Затем в одночасье их имена исчезли. А вместо них появились новые. О судьбе прежних узнали многие годы спустя. Исключение составил лишь Григорий Иванович Петровский, Председатель ЦИК Украинской ССР и Заместитель Председателя ЦИК СССР. Он многие годы работал заместителем директора Центрального Музея В. И. Ленина.
Пожалуй, этим и закончу «необходимые дополнения» по столь серьёзному вопросу, всецело основываясь на его восприятии мною в пионерские годы.
Таким же было восприятие происходивших изменений в высшем партийном и государственном руководстве в 30-е годы. Оно основывалось исключительно на публикациях в газетах и воспринималось так, как они его освещали. Доверие к публикациям в газетах было полное и не вызывало никаких сомнений.
Впрочем, уже тогда, в 30-е годы, будучи пионером, я знал о сталинском отношении к вопросу о роли вождей и народа в истории. Особенно глубоко отложились в моей памяти слова И. В. Сталина, сказанные в речи на Первом Съезде колхозников-ударников 19 февраля 1933 года:
«Прошли те времена, когда вожди считались единственными творцами в истории, а рабочие и крестьяне не принимались в расчёт. Судьбы народов и государств решаются не только вождями, но, прежде всего и главным образом, многомиллионными массами трудящихся. Рабочие и крестьяне, без шума и треска строящие заводы и фабрики, шахты и железные дороги, колхозы и совхозы, создающие все блага жизни, кормящие и одевающие весь мир, – вот кто настоящие герои и творцы новой жизни». (И. В. Сталин. Соч. Том 13. М., 1951, стр. 255).
Тридцатые годы – непростое время. Но если характеризовать его, основываясь на моём восприятии тех лет, – то должен со всей определённостью сказать: это время можно охарактеризовать одним словом, наиболее точно отражающим наше настроение – ЖИЗНЕРАДОСТНОСТЬ. Вопреки всем трудностям, невзгодам, тревогам и заботам, – мы были жизнерадостными. Беззаветно любили жизнь такой, какой она была, – и нам хотелось жить именно такой жизнью, в такой стране, со всеми её заботами и тревогами. Мы бесконечно любили свою страну, свою Советскую Родину, и были готовы к тому, чтобы отдать все силы, а если потребуется и жизнь, без колебаний, – во имя своей Отчизны, своего народа. Это были не формально заученные звонкие слова, сочинённые поэтом. Это пела душа; в ней звучала наша неподдельная любовь, безмерная гордость за нашу страну, за то, что мы – её дети, её будущие строители и защитники.
Да, конечно, я помню начало тридцатых годов – время голодное и трудное. Время, когда на обеденном столе во многих семьях соседствовали макуха, борщ из крапивы, зажаренный воробей или даже ёж. Благодаря материнской и отцовской заботе, заботам бабушки и дедушки, – наша семья не питалась такими блюдами. Хотя макуха была нередко вполне съедобным продуктом, и не один пуд её стал нашим «лакомством». Дедушка (по отцу) и сам отец трудились на промышленных стройках в Донбассе, их заработки и пайки тоже облегчали жизнь…
Я помню ночные выстрелы, горящие сараи и клуни, хаты и конюшни в годы развернувшейся коллективизации, страшный рёв забиваемых животных. «Жги, режь, ибо завтра всё заберут в артель (колхоз)» – эти тревожные слова нередко можно было услышать в те дни, особенно за бутылкой водки или самогона, из уст дальних или близких соседей.
Должен, однако, засвидетельствовать: на нашем подворье не сгорела ни одна постройка, не спешили поскорее прикончить корову или свинью. Но рядом, на нашей улице и даже на подворьях близких соседей, полыхали сараи и клуни, раздавались выстрелы, слышался рёв убиваемой скотины; душераздирающий плач женщин. Это я слышал. И помню по сей день. Помню и то, что нередко ночью на тачанке по улице к горящим постройкам мчался оперуполномоченный НКВД Золотько. Он был грозой для многих в Барвенково. На его счету не один обезвреженный «враг народа», «враг Советской власти», немало схваченных с поличным «поджигателей и вредителей». Где-то в 36–37-х годах его грудь украсил орден Красной Звезды. В те годы это была весьма редкая и большая боевая награда.
Помню и аресты кулаков и подкулачников, подстрекателей и поджигателей, ставших на путь сопротивления коллективизации, защиты своей собственности, своего личного имущества и хозяйства. Тем более, что, как это хорошо известно, было немало прегрешений и властей, особенно местных угодников-карьеристов, готовых в своём усердии выполнить и перевыполнить циркуляр об обобществлении и довести дело до абсурда. И доводили. Отсюда и стало возможным «головокружение от успехов».
Не все выдерживали столь крутую ломку существовавшего уклада жизни, не могли примириться с потерей своего собственного имущества или скота, приходили в отчаяние. На этой почве покончил с собой и убил свою жену наш близкий сосед. Если не ошибаюсь, в ту же трагическую ночь, когда случилась эта беда, – были сожжены сарай и клуня на его подворье.
Наша улица – Западня – длинная; она насчитывала много десятков хат, протянувшихся километра на два, не меньше. Кстати, в годы организации колхоза улица стала называться «Червоный орач» (или по-русски «Красный пахарь»). На ней жили в абсолютном большинстве крестьяне-единоличники. С началом коллективизации – большинство объединилось в колхоз. Немалая часть «раскрестьянилась» и уехала на заводы и шахты соседнего Донбасса. Но я хочу здесь сказать о другом: не знаю ни единого случая ареста на нашей улице по политическим мотивам. За уголовные преступления – было несколько арестов. Но после «отсидки» все арестованные или осуждённые возвращались в родные дома и семьи.
…Основной доход нашей семьи в довоенные годы создавался руками мамы при непременном участии и сестры, и меня. Главное занятие – выращивание огурцов, помидоров, капусты, картофеля, фруктов, откармливание свиней, разведение кур. За вычетом того, что нужно было для питания семьи, – остальное – на базар в Барвенково, Славянск, Краматорск. Вырученные деньги шли на одежду, обувь и ещё на учебники, тетради, ручки, карандаши и прочие школьные принадлежности для нас с сестрой.
В летние школьные каникулы, особенно в страдное, уборочное время, и я, и сестра, как и большинство наших сверстников, работали на колхозных полях. За лето зарабатывали до 100 трудодней и больше. А на трудодни получали зерно, подсолнечные семена (на масло), мёд, овощи. И это тоже было хорошим подспорьем для семьи.
Год за годом жизнь налаживалась: были отменены карточки на хлеб, сахар, крупы и другие продукты.
Недаром в народе говорят «Хлеб всему голова». И уже во второй половине 30-х годов чёрный, серый пшеничный хлеб перестал быть дефицитом. Теперь люди потянулись за белым караваем: не одну очередь за белым хлебом выстоял в детстве и я. Очередь занимали иногда с вечера, в полночь, и терпеливо ждали утреннего привоза ароматного белого хлеба. Белый хлеб – это уже была роскошь. И дефицит на него сохранялся едва ли не до самой войны. Не хватало всем вдоволь белого хлеба, но зато перестали быть дефицитом булочки, баранки, печенье, пряники… И по людям пошла поговорка: «Вот какое огорченье: вместо хлеба – ешь печенье».
Вместе с хлебом к людям всё больше приходил достаток: во многих семьях, и колхозных, и рабочих, появились патефоны и велосипеды, пальто и костюмы, кожаные сапоги и туфли, мебель и книги. Составной частью жизни и быта становилось кино. Коллективные походы (всей школой, всей семьёй, всей улицей) стали нормой. И знаменитые сталинские слова «Жить стало лучше – жить стало веселей» имели реальный смысл.
Предвоенные годы были урожайными, и, чтобы спасти выращенный урожай, колхоз обращался за помощью к жителям прилегавших к нему улиц. Делалось это очень просто: колхозный бригадир вечером подходил к забору каждой хаты, стучал в калитку и кричал: «Колхоз просит помочь убрать хлеб. Приходите утром к правлению».
В страдную пору все, кому позволяло здоровье, участвовали в уборке урожая.
Мне очень нравилось работать на колхозных полях в летние каникулы. Собирал снопы и составлял их в копны. Или погружал их на арбу и отвозил на полевой ток. А после освоил и более сложную работу: развязывать снопы и вбрасывать их в горловину прожорливой молотилки – стационарного комбайна (самоходных тогда ещё не было). Непростое это было дело! Пыль и полова застилали глаза, попадали в рот и в уши, обволакивали всё тело. Но я на это не обращал внимания. Старался изо всех сил, чтобы помочь взрослым. Темп они задавали бешенный. Но усталость давала о себе знать только поздним вечером, после окончания трудового дня.
Повзрослев, работал на веялке, возил воду, всему научился…
Нравилось мне трудиться со взрослыми. И обедать вместе с ними за большим столом, на полевом стане. А обеды были отличные: вкуснейший наваристый украинский борщ, галушки, вареники, компот, арбузы.
Больше всего радовало настроение людей: дружное, доброе, весёлое. И песни, которые пели звонкоголосые женщины и девчата, и старые народные: «Ой, на гори, ой на гори, там жнецы жнут», «Ой, ты Галю, Галю молодая». И новые, полюбившиеся: «Широка страна моя родная», «Москва майская», «Легко на сердце от песни весёлой», «Катюша»… Хорошо пели, душевно.
Вообще, сколько себя помню, в предвоенные годы песнями была наполнена вся наша жизнь. Казалось бы, летние ночи коротки. От зари до темна люди в поле. Но вечерами и далеко за полночь улицы полны песнями. И не только в летнюю пору. Круглый год. А о праздниках, общих государственных и семейных, и говорить нечего. Было принято, если у кого-то праздник по любому поводу, то собирались не только родственники, но и многие соседи. Так было заведено.
Песни (и какие!) врывались в жизнь: новые песни – в новую жизнь…
…Ещё об одной особенности нашей довоенной жизни хочется вспомнить. Она тоже очень впечатляюще сохранилась в моей памяти. Все мы жили в напряжённое время постоянных военных угроз и военных «проб» крепости Советской страны, Советской власти: Хасан и Халхин-гол, война с белофиннами; реальная угроза фашистского вторжения. Об этом все мы – и дети, и взрослые помнили постоянно, каждодневно. И готовили себя к защите своей Родины. «Если завтра война» – требовало напряжения всех сил и средств, постоянной боеготовности.
Об этом шла речь в многочисленных военно-патриотических кинофильмах, в песнях и художественных произведениях. Даже названия фильмов говорили сами за себя: «Чапаев», «Щорс», «Котовский», «Александр Пархоменко», «Олеко Дундич», «Волочаевские дни», «Незабываемый 1919 год», «Последняя ночь», «Тринадцать», «Мы из Кронштадта», «Оборона Царицына», «Истребители», «На границе», многие другие.
И даже комедийные, внешне сугубо мирные, гражданские фильмы, такие как «Цирк», «Сердца четырёх», «Семеро смелых», «Трактористы», «Светлый путь», «Девушка с характером», «Поезд идёт на восток» формировали высочайшие нравственные качества, настоящего человека, подлинного патриота нашей любимой Родины.
То же самое вершили книги, особенно «Как закалялась сталь» и «Рождённые бурей» легендарного Николая Островского; «Мать» А. М. Горького, романы и рассказы Михаила Шолохова и Александра Фадеева, рассказы Аркадия Гайдара, стихи Алексея Суркова, Демьяна Бедного, Михаила Светлова, Константина Симонова, В. И. Лебедева-Кумача.
А довоенные песни. Они и сейчас звучат набатом на коммунистических и народно-патриотических манифестациях, демонстрациях, митингах, вечерах: «Широка страна моя родная», «Дан приказ ему на Запад», «Катюша», «По военной дороге», «На границе тучи ходят хмуро», «Шли по степи полки со славой громкой», «По долинам и по взгорьям», «Броня крепка и танки наши быстры», «Любимый город», «Я на подвиг тебя провожала», бесчисленное множество других. Весь уклад советской жизни формировал мужественного патриота, самоотверженного труженика и бойца.
Сейчас нередко можно услышать, что советское кино слишком лакировало жизнь, общество, советских людей. Возможно, сегодня действительно может кому-то показаться, что всё в советских фильмах чрезмерно идеально, сказочно прекрасно. В чём-то это так. Но нас кино покоряло своей нравственной чистотой; оно было для нас вдохновением, порождало неукротимое желание сделать собственную жизнь такой же светлой, счастливой, «как в кино».
Я считаю, что в этом и состоит высшее назначение настоящего искусства. И у нас, живших в довоенное и послевоенное время, кино формировало наши взгляды, наши представления о настоящей жизни и настоящих людях. Мы жили мечтой именно о такой жизни. Кино захватывало и воодушевляло наши души и сердца своей замечательностью.
Мы выходили из кинотеатров в прекрасном настроении, готовые преодолеть любые «преграды и в море, и на суше», с высочайшей гордостью нести «пламя души своей, знамя страны своей через миры и века».
Таким было наше время: каждый день мы узнавали из газет о величественных подвигах советских людей на необъятных просторах нашей страны, о мужестве и героизме, о трудовых рекордах, о новых открытиях, о взятых новых высотах и рубежах. Из экранов кинотеатров и клубов звучало: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
Для нас эти строки имели буквальный смысл. Ибо день за днём приходили вести о прекрасных и героических свершениях советских людей: подвиг седовцев, подвиг челюскинцев, подвиги лётчиков – первых Героев Советского Союза Водопьянова и Каманина, Леваневского и Лянидевского. Подвиг легендарной четвёрки «папанинцев»: Папанина, Кренкеля, Федорова, Ширшова. Фантастические полёты Чкалова, Байдукова и Белякова, Громова, Юмашева и Данилина, Валентины Гризодубовой, Полины Осипенко и Марины Расковой. А на экранах – кинофильмы: «Седовцы», «Валерий Чкалов», документальные ленты о подвигах названных героев.
Сто две тонны угля за смену добыл Алексей Стаханов. Пётр Кривонос водил тяжело гружёные товарные составы со скоростью курьерского поезда. Трудовые рекорды ткачих – многостаночниц Марии и Евдокии Виноградовых. И о том же в изумительном кинофильме «Светлый путь». В кинофильме «Трактористы» Марина Бажан во главе женской тракторной бригады бросает вызов мужчинам-трактористам. И в это же время Паша Ангелина первой садится за руль трактора, формирует женскую тракторную бригаду.
Читать бесплатно другие книги:
