Всё о Манюне (сборник) Абгарян Наринэ

Ба принципиально не доверяла отечественной легкой промышленности и особенно – ее текстильной отрасли. Ба раздражали монументальные псевдоатласные лифчики, возвышающиеся над прилавками живописными горными хребтами и навсегда убивающие у подрастающего поколения представление о женской сексуальности, коричневые безобразные хлопчатобумажные чулки, байковые халаты и торчащие колом пальто из зубодробительного драпа. Ба любила пройтись мимо вешалок с растянутыми свитерами и демонстративно возмутиться на весь магазин: «Товарищи, что творится, куда ни глянь – одна говновязка!!!»

Дядя Миша считал, что в Ба погибла великая актриса, и иногда смешно передразнивал ее, когда мы возвращались домой после очередного похода в наш убогий городской универмаг. Но порой Ба выкидывала такие фортели, что даже флегматичный дядя Миша выходил из себя.

– Объясни мне, пожалуйста, – ругался он, – зачем тебе надо было становиться в первую балетную позицию и вещать на весь магазин о том, что на таких чулках должны повеситься члены политбюро? Ты забыла, в какой стране живешь? Из-за твоих выходок приходится жить с постоянно подобранным сфинктером ануса, потому что чуть расслабился – и ты уже не мужик!

Ба упирала руки в боки и хмыкала так, что от резонанса дребезжали стекла в окнах по всему дому.

– Сына, все никак не успокоишься после целебной клизмы с раствором ромашки, которую таки я тебе поставила?

– Роза Иосифовна! – Если дядя Миша называл Ба по имени-отчеству, это означало, что его раздражение достигло верхней точки кипения. – Вот не надо сейчас ля-ля про то, чего не было, особенно при детях!

– Ой-ой! – Ба вытаскивала из кармана огромный мужской носовой платок и демонстративно протирала им лицо. – Сына, можно подумать, не этими руками я подмывала твою каку каждый раз, как ты пачкал свои пеленки! И я таки напомню тебе, что пачкал ты их с такой прытью, словно вся тьма египетская сгустилась в твоих кишках!

Мы с Маней старались в такие минуты испаряться из комнаты. Во-первых, банально срабатывал инстинкт самосохранения, а во-вторых, нас тревожило словосочетание «сфинктер ануса». Мы потом долго гадали, что это такое страшное может быть, из-за чего дядя Миша может в одночасье перестать быть мужчиной.

– Письку ему, что ли, отрежут? – сокрушались мы. – Как же он тогда писать-то будет?

Поход в универмаг оборачивался скандалом не только для дяди Миши. На фирменный скандал от Ба могли напороться все сотрудники универмага, начиная с продавцов и заканчивая директором, если, конечно, он по какой-то нелепой случайности в этот тревожный для его трудового стажа день находился на работе.

Ба требовала к себе особенного отношения. И чтобы добиться этого, разыгрывала в универмаге целый спектакль. Сначала она методично обходила полки с товаром, тыкала пальцем в тот или иной шедевр отечественной легкой промышленности и демонстративно громко хохотала. Параллельно зорким взором она выискивала среди покупателей сочувствующих товарищей. Сочувствующие товарищи, в предвкушении зрелищ, сбивались в благодарную публику и подобострастно трепетали.

Далее Ба заканчивала с маневрами и приступала к военным действиям. Первым делом, заручившись одобрительным гулом преданной публики, она принималась третировать несчастных продавщиц.

– Небось сами из-под полы торгуете болгарскими полотенцами с вышивкой, а на прилавках шаром покати! – наскакивала на них она. Продавщицы трепетали, разводили руками и кивали в сторону кабинета товароведа – вон где, мол, скрывается основной источник ваших бед. Ба, получив таким образом добро на дальнейшие действия, устремлялась к кабинету товароведа.

Товаровед тире бухгалтер универмага представлял из себя весьма жалкое зрелище – это был истерзанный и бесконечно несчастный лупоглазый мужичок, жертва сварливой, как Ба, тещи.

Поэтому он, ничего не предпринимая, беззвучно вздыхал в ожидании своей горькой участи за огромными завалами папок по бухгалтерской отчетности. Нарастающие децибелы голоса Розы Иосифовны, эти неумолимые всадники Апокалипсиса, давно уже докатились до его кабинета и предрекали неминуемое явление самого Апокалипсиса в обличье Ба.

Когда Ба вторгалась в кабинет, товаровед, истерично дергая кадыком, выползал из своего укрытия. В качестве отступных он тряс перед собой, словно белым флагом, связкой ключей от склада. Ба, еще раз оглушительно хмыкнув для окончательного подавления его воли, пропускала его вперед и конвоировала к заветным, недоступным среднестатистическому советскому гражданину, помещениям.

Через какое-то время она торжественно выплывала к нам и победно несла в руках что-то заграничное, красивое и бесспорно качественное. Следом выползал несчастный товаровед. У товароведа выражение тела было такое, будто он несет за пазухой голодного ядовитого тайпана. Для вашего сведения – сила яда тайпана такова, что одним укусом он может убить сто взрослых людей!!! Если взять во внимание еще и Ба, торжественно шествующую рядом с товароведом, то смело можно утверждать, что двести человек в радиусе одного прыжка были на волоске от долгой и мучительной агонии!

Таким отчаянным методом Ба в эпоху жесточайшего советского дефицита добывала более или менее сносную одежду для всей своей семьи. Иногда, кстати, кое-что перепадало и моим родным. Был случай, когда Ба выдержала бой с самим директором универмага и ушла от него с тремя парами югославских кожаных сапог. Потом в них щеголяли моя мама и папина сестра Зоя, а третья пара улетела в Новороссийск, к дочке приснопамятной Фаи, которая Жмайлик.

Хуже обстояли дела с постельными принадлежностями и бельем. И так как неоднократные хождения по складам укрепили Ба в мысли, что перьев со всех голубоватых членистоногих советских кур хватает только на перины для партийной верхушки, то ничего другого, как самой шить одеяла и матрасы, ей не оставалось.

Для шитья одеял и матрасов закупалась овечья шерсть. Самым легким в этом деле была покупка шерсти. Далее начинались семь кругов ада.

Эту кошмарную, невероятно грязную шерсть сначала нужно было очистить от мусора и репейных шишек. Далее ее тщательно промывали в пяти водах. Потом во дворе, на самом солнцепеке, стелились большие клеенки, и на эти клеенки выкладывалась мокрая шерсть. При этом ее в течение дня нужно было обязательно ворошить и переворачивать, чтобы она просохла со всех сторон. Потом шерсть выбивали длинным тонким прутом виноградной лозы. Долго и нудно, до волдырей в руках и радикулита в пояснице. Далее каждый (!) клочок шерсти нужно было распушить в руках, чтобы он стал невесомым и легким, как облачко.

Под одеяло покупалась специальная ткань, из нее шился наперник, его набивали шерстью, простегивали, а потом к одной стороне одеяла пришивался шелковый отрез, чтобы он красиво выглядывал из конвертика пододеяльника.

Адская работа. Поэтому, когда Ба бралась за нее, Маня перебиралась на день-второй к нам, чтобы не попадаться ей под горячую руку. Мама сидела с маленькой Сонечкой и не могла помочь Ба, зато она по мере возможности освобождала ее от других домашних забот. Поэтому в этот тяжелый период дядя Миша обедал и ужинал у нас.

– Спасибо, Надя, – говорил он маме, протягивая тарелку за добавкой, – если бы не ты, она бы давно уже простегала меня и Маню вместе с одеялами вдоль и поперек!

Мама делала бровки домиком, собирала губы в бантик, чтобы не рассмеяться, и предостерегающе кивала в нашу сторону. Дядя Миша отмахивался:

– Дети сами все знают!

В один из таких дней Ба позвонила маме:

– Я уже управилась с большей частью работы, пора набивать наперники шерстью, нужно, чтобы девочки подержали одеяло, пока я буду его простегивать. Отправь ко мне Наринку с Маней. И спасибо тебе, дорогая, за все, ты меня очень выручила.

– Ну что вы, тетя Роза! – Мама зарделась как школьница. – Не за что благодарить. – Девочки, – окликнула она нас, – Ба нужна ваша помощь!

– Хорошо, – мигом отозвались мы.

Кто бы посмел отказать Ба в помощи? Никто! Жить хотелось всем. Поэтому расстояние между нашими домами мы взяли резвым галопом за рекордно короткий срок.

Ба мы застали возле калитки. Она наспех чмокнула нас в щечки.

– Я в магазин за суровой ниткой, – бросила она на ходу, – ведите себя тихо, скоро буду.

Мы помахали для приличия ей вслед рукой и толкнули калитку. И окаменели от восторга. В центре двора на больших клеенках пенились воздушные клоки чистой белой шерсти. За три дня Ба успела ее промыть, просушить, взбить деревянным прутом и распушить облаком.

– Ух ты!!! – выдохнули мы. – Красота-то какаааая!

Шерсть была белоснежная и, казалось, искрилась на солнце.

– Ура, – запрыгала Манечка, – кругом лето, а у нас зима, вон посреди двора лежит целая куча снега!

Мы подошли поближе. Потрогали аккуратно шерсть – она приятно поскрипывала в руках и вкусно пахла стиральным порошком.

– А давай разуемся и походим по ней! – У Маньки загорелись глаза.

– Мань, – замялась я, – Ба нас за это по головке не погладит.

– Да ладно тебе, у нас же ноги чистые, мы осторожно! – Манька быстро скинула сандалики и ступила в шерсть. – Ой! – вскрикнула она. – Здорово-то как и немного щекотно.

Я последовала ее примеру. Ходить по шерсти оказалось сплошным удовольствием, она была пушистая и очень мягкая и доставала аж до Маниных коленок, а мне доходила до середины икр.

– Можно ласточкой в самую гущу нырнуть! – крикнула Маня и бросилась вниз головой.

Раздался глухой стук.

– Ой, мамочки, – Манина перекошенная мордочка вынырнула из шерсти, на лбу моментально раздулась шишка. Она потрогала ее. – Ты, это, поаккуратнее тут с нырянием, а то под клеенками голый двор, я вот на что-то твердое напоролась.

– Больно? – Я нагнулась присмотреться к шишке.

– Больно! – вскочила на ноги Манечка. – Только я потом буду расстраиваться, а то сейчас времени у нас в обрез!

Времени действительно было в обрез, поэтому мы спешили порезвиться вдоволь.

Сначала мы развлекались тем, что перекатывались по шерсти туда и обратно. Потом мы стали кидаться ею, словно снежками, друг в друга. Снежки по причине рыхлости отказывалась долетать до цели, поэтому приходилось кидаться друг в друга с разбега. Тормозить мы вовремя не успевали и вылетали на голую землю, увлекая за собой часть шерсти.

Потом Маня попала «снежком» мне в рот, и меня чуть не вывернуло, пока я извлекала изо рта волосики. С воплем: «Дура, что творишь!» – я кинулась на нее, и мы долго мутузили друг друга посреди клочьев шерсти.

Потом мы устали и решили помириться. Лежали рядышком и смотрели в небо.

– А я могу плюнуть так, что мой плевок поднимется в небо, а потом упадет тебе в лицо, спорим? – сказала я.

– До неба не доплюнешь, – лениво отозвалась Маня, – но попробовать можно.

И мы минут пять плевались вверх, с прицелом попасть друг в друга. Исплевали себя вдоль и поперек.

А потом Маня сделала роковое предложение.

– Нарка, – сказала эта вечная зачинательница самых опасных наших проделок, – а помнишь, как папа весной доводил до ума погреб?

Я помнила, конечно. Дядя Миша тогда завез цемента и песку и половину весны ковырялся в погребе. Ба ругалась, что он все не так делает, а дядя Миша огрызался, что она ничего не понимает в строительстве и ее место у плиты. Потом дядя Миша, по его словам, за что-то там не так дернул, и стена погреба пошла большой продольной трещиной.

Итого пришлось моему отцу договариваться с работягами со стройки, и они за два дня привели погреб в полный порядок. После этого какое-то время дядя Миша ходил тише воды ниже травы и старался не перечить Ба.

– Ну? – поторопила я Маню. – Помню, конечно. И что?

– Вот, – сказала Маня, – там остался песочек. Беленький такой, лежит в углу погреба, и Ба постоянно ругается с папой, чтобы он его вывез к реке, а папа говорит, что руки не доходят.

– Ну! – Я все не могла понять, к чему клонит Маня.

– А ведь этот песочек, если взять его горстями да кидать его над собой вверх, будет падать на нас, словно снег. Представляешь, какая красота? Стоим в снегу, а сверху на нас падает снег. Летом!

И тут на нас нашло окончательное затмение. Мы кинулись наперегонки в погреб. Чтобы не тратить время на переобувание, побежали босиком. Взяли по горсти песка в каждую руку и помчались обратно. Зажмурились и подкинули песок вверх.

Он посыпался на нас мелким колючим дождем.

– Ух ты! – заволновались мы и побежали за новой порцией песка.

Через несколько минут нашими общими стараниями воздушные облака взбитой белой шерсти превратились в серые нечесаные лохмы.

Потом, естественно, вернулась Ба. Зашла во двор с благодушной улыбкой на лице и увидела нас посреди свалявшейся шерсти.

И сказала «господибожетымой».

И судьба протрубила в рог Гьяллахорна, и нагрянул магический день Рагнарек.

Сначала Ба вытащила нас из грязных комьев и отлупила длинной тонкой палкой, которой она выбивала шерсть. Было очень больно, я извивалась как уж на сковороде и умудрилась-таки вырваться и убежать подальше, воя от боли. Ба не стала меня догонять, она взялась за Маню.

– Аааааааааа, – орала Маня не сбавляя обороты, – ааааааааааааааааааааааа!!!!!!!!!

Потом она тоже каким-то чудом вырвалась, пролетела мимо меня и проорала на ходу:

– Нарка, быстро в погреб, она нас убьет!

И я припустила за ней.

Мы вбежали в погреб и захлопнули дверь. Изнутри погреб запирался на большой железный крюк. Мы накинули его дрожащими руками и всем телом привалились к двери.

– Откройте! – заколотила в дверь Ба.

Мы тихонечко поскуливали, потирая ушибленные места.

– Или вы откроете дверь, или останетесь здесь навсегда! – протрубила Ба.

Мы молчали в тряпочку, сердца наши бились так громко, что слышно было, казалось, на всю округу.

– Замурую заживо! – Трубный глас Ба проник во все щели погреба и скрючил наши души.

Мы не совсем поняла смысл угрозы, но дружно заревели – было ясно, что ничем хорошим это «замурую заживо» не закончится.

– Кому сказано, открывайте, – задергала дверной ручкой Ба, – открывайте, а то хуже будет!

Мы заплакали еще громче.

– Ладно, – выдохнула огнем Ба, – лейте дальше ваши крокодильи слезы, но выйти отсюда вы не выйдете!

Нам было слышно, как она что-то волокла к двери, осыпая нас проклятиями и приговаривая про «мамэс милх». Потом наступила тишина. Стало ясно, что Ба чем-то загородила дверь и ушла.

Погреб был темным и холодным. Единственное маленькое окошко, которое выглядывало на улицу, было зарешечено. Когда глаза привыкли к темноте и мы начали различать предметы, нам стало еще страшнее, потому что казалось, что со всех углов на нас пялятся жуткие чудища.

И мы разревелись уже на законных основаниях.

Сначала мы плакали потому, что нам было больно, холодно и страшно. «Вот, оказывается, что такое "замуровать заживо"», – сквозь рев делились мы друг с другом свежеприобретенными знаниями. Потом нам захотелось в туалет по-маленькому, и мы ревели от обиды, потому что пришлось писать в углу, на беленький песочек, оставшийся после ремонта. При этом страшнее всего было сидеть голой попой на корточках – а вдруг из-за спины вынырнет длинная когтистая лапа и потащит нас в потусторонье? Поэтому, когда я сидела на корточках, Манька держала меня за руку, а когда она села писать, то я вцепилась ей в руку.

Потом мы оплакивали нашу тяжелую судьбу в зарешеченное окошко в надежде на то, что кто-нибудь пройдет мимо и вызволит нас из заточения. И если я дотягивалась ростом до окна, то Манька безнадежно маячила внизу. Чтобы она тоже могла явить миру перекошенное от горя и страха лицо, пришлось притащить кадку с рассолом для сыра. Манюня взобралась на кадку, и мы дружно заголосили в окно.

Потом мы отчаялись дожидаться помощи извне и стали взывать к совести Ба.

– Бааа, – плакали мы, – вытащи нас отсюда, пожалуйста, мы замерзли, и у нас болят от холода ступнииии. Мы уже достаточно замуровались и больше не будеееем!!!

Сначала вопли наши оставались безответными, а потом, спустя миллион веков, за дверью завозились.

– Баааа, это ты? – заголосили мы жалобно.

– Ыхть, – раздалось за дверью, – ыхть!

Потом еще раз:

– Ыхть! Ыхть! Ыхть!

Мы испугались еще больше.

– Ааааааа, – заорали мы, – Баааааааааааа, помоги нам!

– Если вы сейчас же не заткнетесь, то я оставлю вас здесь навсегда, – пропыхтела зло Ба. Мы притихли. Ба еще какое-то время возилась за дверью, потом громко сказала «господибожетымой».

– Что? Снова «господибожетымой»! – зашлись мы в истерике. – Баааа, мы ничего такого не делали, только пописали на песочек в углу и всеоооооо, зачем же снова «господибожетымой» говорить?!!!

– Будете орать, вообще не выйдете оттуда, – выдохнула огнем Ба, и мы моментально притихли. – Потерпите чуть-чуть, скоро я вас выпущу.

Потом она куда-то ушла. На этот раз для разнообразия мы решили украсить томительное ожидание дружным иканием – на плач уже не осталось ни сил, ни слез.

Потом пришел сосед дядя Гор. Закаленный многолетним соседством с Ба, он не стал удивляться или задавать глупых вопросов, просто с нечеловеческим кряхтением отволок в сторону ржавый мотор от старого Дядимишиного драндулета, которым Ба, в адреналиновом угаре, загородила дверь в погреб.

– Так ведь и до геморроя недалеко, – бросил он на прощание.

А потом Ба открыла дверь в погреб, и наш Рагнарек возобновился.

Сначала она поволокла нас в ванную, где минут двадцать отогревала наши продрогшие чресла в крутом кипятке. Потом, когда в ванной отчетливо запахло консоме из детятины, она вытащила новую натуральную мочалку (акцентирую ваше внимание на слове «новая», потому что, если кто мылся натуральными мочалками, тот до сих пор недоумевает, почему ООН в своей Конвенции против пыток не наложила вето на мытье детей новыми натуральными мочалками). Итак, НОВОЙ натуральной мочалкой Ба отшлифовала наши тела так, что мы легко могли сойти, учитывая разницу в росте, за деревянную скалку и деревянный же, например, пестик. Притом, чем громче мы выли, тем усерднее Ба нас растирала.

А далее мы на своем опыте доказали, что пирамиды все-таки строили люди, а не инопланетяне. Потому что вдвоем, подгоняемые грозными окриками Ба, сначала помыли всю шерсть в пяти водах, потом сушили ее на солнцепеке, не забывая ворошить и переворачивать, потом мы ее выбивали деревянной палкой, нудно и долго, до волдырей на ладонях и боли в пояснице, а далее каждый клочок шерсти распушили нежным облачком.

И если кто из вас скажет, что Ба все-таки переборщила с «господибо-жетымоем», то я с вами не соглашусь.

Ибо кару мы понесли вполне заслуженную, ага.

Глава 14. Манюня, или Как с большой для себя пользой съездить в Тбилиси

Дядя Миша, Манин папа, работал на релейном заводе инженером. Главный инженер – должность, безусловно, почетная. У дяди Миши в анамнезе были красный диплом политехнического института, кандидатская степень и кой-какие научные разработки. За все эти заслуги, а также за пятнадцатилетний непрерывный стаж работы на релейном заводе родина платила ему ежемесячно где-то около ста пятидесяти рублей. На эти деньги дядя Миша умудрялся не только обеспечивать всю семью, но и позволял себе маленькие мужские радости – если, конечно, эти радости проходили строгий таможенный контроль Ба.

А еще дядя Миша был однолюбом. Редкое для мужчины качество, ставящее жирный крест на его судьбе. Еще со школьной скамьи он любил девочку Галю Ицхакову. И вопреки воле Ба женился на ней. Естественно, свекровь невзлюбила невестку. В бедной Гале все было не так – и происхождение (рабоче-крестьянское), и вероисповедание (пф, выкрест), и вкусы (ты видел булатные зубы ее матери – это же ни в какие ворота не лезет), и образование (медсестра, даже на врача не удосужилась выучиться).

Ради справедливости нужно отметить, что Ба в принципе не могла ужиться с женщиной, которая покушалась на любовь ее сына. Тетя Галя боролась за свое семейное счастье долго и отчаянно, но потерпела фиаско – Ба была мастером изнурительной партизанской войны.

Мане было пять лет, когда ее родители развелись. Ба сделала все возможное, чтобы внучка осталась с ней. Я не знаю, на какие ухищрения она пошла, может, пригрозила судье пытками или взяла в заложники всю его семью, но суд принял сторону дяди Миши, и Ба получила Манечку в безвозмездное пожизненное пользование. Тетя Галя потом снова вышла замуж, уехала в другой город и родила своему мужу троих детей. Маня периодически приезжала к ней в гости, и к чести Ба нужно отметить, что та никогда не препятствовала общению Мани с ее мамой.

Ба вообще была достаточно замкнутым человеком и мало кого «допускала к телу».

Моя семья стала редким исключением. Уж не знаю, чем мы ее взяли, может, количеством детей (четыре девочки!) или тем, что мама оказалась землячкой Ба, а может, тем, что папа не раз вытаскивал дядю Мишу из передряг, в которые тот регулярно попадал, но Ба раз и навсегда впустила нас в свое сердце и не выпускала оттуда уже никогда. Мы высоко ценили любовь Ба и бережно несли ее перед собой праздничным караваем.

Если у Ба случались какие-нибудь крупные размолвки с дядей Мишей, то плакаться она приходила к маме.

– Ты представляешь, Надя, – возмущалась она, громко отпивая горячий чай из большой чашки, – мне кажется, что у него кто-то есть!

– Тетя Роза, – маме хватило наглости возразить Ба, – Миша молодой мужчина, ему всего тридцать восемь, должен же он где-то оставлять свою… хм… энергию! – Последние слова она проговорила почти шепотом и, казалось, стала ниже ростом – Ба смотрела на маму тяжелым немигающим взглядом.

– Можно подумать, это аргумент! Я вот тридцать лет живу без мужика, и ничего! – рассердилась она.

По лицу мамы было видно, что она хотела бы возразить Ба, но сработал инстинкт самосохранения, и она промолчала.

Мы с Маней периодически, затаив дыхание, подслушивали диалоги Ба с мамой. Мане было жизненно важно, чтобы дядя Миша ни в кого не влюблялся, – она лелеяла тайную надежду, что родители когда-нибудь обязательно помирятся и снова поженятся. Видимо, об этом мечтал и дядя Миша, потому что так никогда и не решился на второй брак. Безусловно, как у любого здорового мужчины, у него были какие-то связи на стороне, но явок и паролей он никогда не сдавал, может, еще и потому, что узнай об этом Ба – и одной несчастной на этом свете стало бы меньше.

Самой большой легальной привязанностью дяди Миши, разумеется, после Манюни и Ба, был его автомобиль.

Автомобиль – весьма гуманное определение для того агрегата, на котором рассекал дядя Миша.

– Адам Казимирович Козлевич на своем «Лорен-Дитрихе» нервно закусывает зависть локтями, – комментировал папа, когда дядя Миша торжественно въезжал в наш двор на своем драндулете.

Манюнин папа являлся счастливым обладателем автомобиля повышенной проходимости, условно обозначаемого «ГАЗ-69». Почему условно обозначаемого – да потому, что дяде Мише от прежнего владельца машина досталась в весьма «модифицированном» виде – чего стоил один только кузов, собственноручно сваренный из железяк непонятного происхождения и предназначения!

Но дядя Миша не унывал. Он ласково назвал своего механического друга Васей, в честь главного конструктора Вассермана, под чутким руководством которого создавался сей вездеходный монстр, и два раза в год обязательно разбирал его на винтики и карданные валы. Далее он любовно протирал каждую деталь бензином, мазутом или чем полагается протирать детали «ГАЗ-69» 1956 года выпуска, а потом, что особенно удивительно, собирал машину обратно. Примечательно, что после каждой сборки Васи оставалась целая куча металлолома, которую дядя Миша аккуратно складывал на отдельную полку в погребе.

– Когда-нибудь найдем и этим деталям применение, а мой Вася и так поездит, – горделиво приговаривал он.

Если снаружи Вася смахивал на курятник на колесах и этим только интриговал неподготовленных зевак, то скудностью убранства кабины он ошеломлял людей уже по самые, ну не знаю, надпочечники, что ли.

В базовой комплектации производителем предполагались две трехместные продольные лавки для пассажиров. Но прежний владелец и сюда внес свои коррективы – за сиденьями водителя и переднего пассажира, вдоль боковых стен, были прибиты две деревянные, плохо отшлифованные доски. Усидеть на них по ходу движения было очень сложно, потому что держаться было не за что. Приходилось крепко упираться ногами в пол, а руками – в крышу автомобиля.

Если организовывался выезд на природу, то мама, Ба и младшие мои сестры садились в папину «копейку», которая на фоне Дядимишиного драндулета смотрелась как минимум «Кадиллаком», а я, Манька и моя сестра Каринка загружались в Васю.

Между деревянными продольными лавками Васи было достаточно большое пространство, куда складывали скарб для пикника – шампуры, замаринованное мясо, овощи-фрукты, пледы, мячи, ракетки для бадминтона, нарды, термос с чаем, теплую одежду. Нашей обязанностью было по ходу движения Васи придерживать это добро, чтобы оно не разлеталось по машине.

Не знаю, предполагала ли базовая комплектация «ГАЗ-69» амортизаторы, но на Васе их точно не было. Машину на дороге трясло так, словно ее вручили какому-то малютке-великану вместо погремушки.

– Кастрюююлю держи! – орала Маня Каринке, придерживая ногой пакет с картофелем, одной рукой упираясь в железную крышу монстра, а другой ловя откатившийся зеленобокий арбуз. Кастрюля с замаринованным мясом выделывала по полу опасные пируэты и всячески грозилась опрокинуться и оставить нас без шашлыка.

– Да мне бы шампуры поймать, – кряхтела Каринка, пестуя в руках огромный термос Ба, а ногой пытаясь придержать связку острых шампуров.

Мне с невероятным трудом удалось подцепить кастрюлю локтем – руки были заняты магнитофоном «Электроника-322», а ногами я придерживала пакет с фруктами.

«Ах, Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех», – надрывалась в магнитофоне Пугачева.

– Васидис! – вел уважительные переговоры с Васей дядя Миша. – Давай, родненький, идем на подъем.

– Вннннн-внннннннннннннн, – преданно кряхтел железный монстр.

Дядя Миша, словно летчик-испытатель, увлеченно шуровал огромным количеством непонятных рычагов, торчащих по правую сторону от его сиденья.

– Кха-кха, вннннн, кха-кха, – надрывался Васидис и таки взбирался на очередной бугор тяп-ляп проложенной горной дороги.

Иногда, когда Вася находился в разобранном виде (в неглиже, хмыкала Ба), а дяде Мише срочно надо было куда-то ехать, он просил у папы его «копейку».

Практика открыла за дядей Мишей удивительную способность – если он пытался съездить куда-то на папиной машине, то обязательно попадал в передрягу.

Когда дядя Миша взял папину «копейку» в первый раз, то на скорости сорок километров в час он въехал в стадо коров и выехал из него с обезумевшим от такого беспардонного обращения быком на переднем капоте. Бык отделался легким испугом, а капот погнулся так, что пришлось возвращаться, чтобы ремонтировать машину. При этом всю долгую дорогу до сервиса дядя Миша проделал со скоростью 10 км в час, потому что, когда он пытался хотя бы на километр прибавить в скорости, погнутый дугой капот распахивался и, загораживая ему весь обзор, клацал, словно голодными челюстями.

Когда дядя Миша во второй раз дорвался до папиной машины, он умудрился попасть в открытом поле под град величиной с хорошее куриное яйцо. Когда он въехал к нам во двор, папа чуть не скончался от зрелища, открывшегося перед его глазами, – весь кузов «копейки» был погнут в элегантный крупный горошек.

В третий раз, когда мой оптимистичный папа не отказал своему другу в просьбе, дядя Миша умудрился провалиться в огроменную яму в таком безлюдном месте, что ему пришлось пройти пешком 15 км до ближайшего населенного пункта, чтобы позвонить отцу.

– Юра! – заикался он в трубку. – Я провалился в такую яму, что мама не горюй! Кажется, передняя ось погнулась, я плохо видел, потому что грязищи кругом – тьма-тьмущая. Может, это даже не лужа, а болото, я плохо присматривался. Нужен трактор, слышишь меня, трактор, иначе машину не отбуксировать!

Папа запил радостную весть ведром валерьянки и поехал искать в субботний вечер трезвого тракториста.

– Все! – поклялся он торжественно на следующее утро, когда, заляпанные грязью по самые брови, они с дядей Мишей вернулись домой. – Это была последняя капля. Ни-ког-да! Ни-ког-да я тебе больше не доверю машину. Клянусь памятью своего прадеда, понял?

– Я сам не возьму в толк, что за напасть такая, – виновато разводил руками дядя Миша. – Вася, что ли, ревнует?

А потом случилось вот что.

Грянул 44-й чемпионат СССР по футболу, встречались команды высшей лиги «Динамо-Тбилиси» и «Арарат-Ереван». Матч должен был состояться в Тбилиси, и папа с дядей Мишей намылились поболеть за вечно уступающий соседям в счете «Арарат». Если я ничего не путаю, это был вопрос жизни или смерти – проигрыш нашей команды означал автоматический ее вылет из высшей лиги.

Мама с Ба были категорически против этой поездки.

– Что вы переживаете? – кипятился папа. – Машина совершенно новенькая, ехать всего пятьсот километров, и потом, я же не один поеду, со мной будет Миша, он, если что, подстрахует меня.

– Зисале, так об чем и речь, – всплеснула руками Ба, – если бы ты ехал один, я и слова тебе поперек не сказала бы. А тут с Мишей решил! Обязательно что-нибудь случится, вот увидишь.

– А что сразу Миша? – встрял дядя Миша. – Мамэле, я даже к рулю не прикоснусь, водить будет только Юра! Клянусь!

Поздним вечером 24 июня раздался междугородный звонок. Мама кинулась к телефону.

– Алло, – крикнула она в трубку, – алло!

– Отвечайте Тбилиси, – раздался бесстрастный голос оператора телефонной станции.

– Алло, алло, Надя? – сквозь шорох и треск прорвался голос папы.

– Это я! Что случилось? – выкрикнула мама.

– Продули три – ноль, – загробным голосом поделился папа.

– Уф, – вздохнула с облегчением мама, – а я-то подумала, случилось что.

– Это как посмотреть, – продолжил папа после минутного молчания.

– Что стряслось? – У мамы сошла краска с лица.

– Машину угнали, – промычал папа, – Миша пошел доставать из бардачка сигареты. Ну, он открыл дверь, полез в бардачок, а тут его чем-то огрели, оттащили в сторону и угнали машину.

Мама села прямо на пол.

– Миша живой? – спросила сдавленным голосом.

– Конечно, живой, – рассердился папа. – Жив-здоров, даже сотрясение мозга не получил, – в голосе отца проскользнули нотки сожаления.

– И что теперь делать?

– Нужно тысячу рублей выслать нам!

– Сколько? Зачем? Откуда? – испугалась мама.

– Займи и вышли, – зачастил папа, – тут круговая мафия, я позвонил Юрику в Москву (Юрик, папин двоюродный брат, был одним из лучших сыщиков МУРа), он нажал на нужные рычаги, на нас вышли люди и потребовали тысячу рублей за то, чтобы вернуть машину. Юрик сказал, что надо откупаться, иначе машину мы вообще никогда не увидим.

Через три дня наши горе-болельщики возвращались домой. Настроение было паршивое. Дядя Миша после долгих раздумий решил выступить с рацпредложением:

– Юра, может, нужно освятить машину?

– В смысле – освятить? – От неожиданности папа сбросил скорость.

– Ну… это… как оно у вас называется… ну когда приглашается священник, вроде с кадилом.

Папа моментально вызверился.

– Чтобы ни один мудило с кадилом на пушечный выстрел к моей машине не подходил, понял?

– Понял! – Дядя Миша примирительно замахал руками. – Что ж тут непонятного, все понял!

Здесь надо сделать маленькое отступление и объяснить агрессивную реакцию моего отца. У папы были свои счеты с Богом. Они друг друга, скажем так, недопонимали. Или играли в сломанный телефон, но папа никак не мог смириться с правилами игры. Дело в том, что папа всю жизнь мечтал о сыне.

– Вот родится у меня сын, – строил он планы, – достойный продолжатель рода, будет он мне другом, опорой и поддержкой!

Но Боженька почему-то не считался с желаниями отца и одну за другой посылал ему дочерей.

Когда родилась я, папа даже обрадовался.

– Вот! – сказал он. – План на девочек выполнен, следующим точно будет мальчик!

– Юра, – мама сунула ему в руки меня, – посмотри, как она на тебя похожа!

– Что, и нос будет как у меня? – испугался отец.

– Нет, что ты, – соврала мама.

– Слава богу, – обрадовался отец, – тогда назовем ее Наринэ!

– Наринэ, – зашелестели эхом духи наших предков, – огненная.

– Не это имя нужно было ей давать, – вмешался дух прапрабабушки Сирануйш, – надо было назвать ее…

– Шшшш, – зашикали на нее духи, – не вмешивайся…

Потом родилась вторая девочка. Папа ходил мрачнее тучи.

– Юра! – Мама откинула уголок конверта новорожденной. – Посмотри, какая чудная девочка, очень на мою маму похожа.

Папа взял девочку на руки, погладил по щечке.

– И впрямь похожа, – вздохнул, – назовем ее Каринэ.

– Каринэ, – от шепота духов наших предков затрепетали шторы в больничной палате, – ликующая.

– Другое нужно имя, – снова вмешался дух прапрабабушки Сирануйш, – есть персидское красивое имя…

– Шшшш, – зашикали на нее духи моих армянских и русских предков, – какие такие персидские имена?

Потом родилась третья девочка. Папа места себе не находил, непрестанно курил, ругался куда-то вверх.

Страницы: «« « 345678910 » »»