Малахитовый бегемот. Фантастические повести Смирнов Алексей
Брованов перечеркнул слово «съезжались» и заменил на «приехали». Во-первых, так было правильнее, а во-вторых, первоначальная версия была ему смутно знакома. Он у кого-то читал то же самое.
Трехэтажный каменный особняк высился на пригорке, опоясанным речкой. Вода по милости половодья вышла из берегов и смыла мост. Дрожки, которыми правил последний гость, успели в последнюю минуту. Когда его лошади ворвались во двор, мост тихо снялся и поплыл по реке вкруг особняка. Так он и плавал в дальнейшем, по нему сверяли часы. Особняк с его обитателями оказался отрезан от внешнего мира.
Здание принадлежало двум генералам с фамилиями Точняк и Медовик, кормил их какой-то мужик. Брованов знал обоих, но лишь понаслышке; мужика не знал. Все трое не имели значения. Брованов существовал бестелесно и проводил время в брожении по залам, кабинетам, комнатам и альковам. В особняке было грязновато, если не сказать – паскудно; прислуга разбежалась, за исключением поваров, которые с утра до вечера кипятили сложное варево на первое, второе и третье. Впрочем, сей рацион разнообразился многочисленными готовыми закусками и сластями, повсюду валялись обертки от ветчины и конфет. Шатались собаки, напоминавшие об Олтын-Айгуль, но Брованов почти не думал о ней. Она была делом прошлым, подобным утекшей воде.
Сейчас его намного больше занимали гости.
Гостями они, собственно говоря, не были, а просто пестрая компания вольных литераторов собралась на творческий семинар. Впрочем, даже не семинар – скорее, свободный обмен мнениями на всем готовом, а можно было и не обмениваться. Каждый делал, что хотел; собранием предполагалось, что кто-нибудь, если не все, на что-нибудь вдохновится, к чему-нибудь подтолкнется, будучи вырван из обыденного одиночного самоедства. Они сошлись в зале, и Брованов ходил среди них, оставаясь незамеченным. Его сюда никто не приглашал. В камине курились сырые поленья, за высокими окнами тянулись поля нечистого желтого цвета, не до конца освободившиеся от снега. Рассыпались вороны, их карканье не проникало в залу. Заканчивался апрель, начинался ноябрь. На стене скучала гитара. Трой Макинтош, похожий на гамадрила, излагал свои взгляды на деятельность правого мозгового полушария. Он был художник, а не писатель: рисовал гадости; высокий, седой, имея лицо удлиненное, Макинтош неторопливо ходил с откляченным задом и взмахивал рукой.
– Сцепите руки, – предложил он раскормленной даме неясных лет, которая сидела возле камина в старинном кресле с оранжевой парчовой обивкой.
Это была Фаня Гусьмо. Неряшливая, в тысяче одежек, она писала о женской психологии, продовольственных отношениях в браке и высшем промысле.
– Сцепите, – настаивал Трой Макинтош.
Фаня сконфузилась – излишне нарочито для своего почтенного возраста. Она сплела пальцы, и Макинтош склонился над ней, словно принюхиваясь.
– Скрытое левшество, – определил он. – Вы ложите большой левый палец поверху правого.
– Кладете поверх, – пробормотал Клод Моторин. Он слыл акулой пера – крашеный, красногубый, гомосексуальный блондин с подведенными глазами, одетый в небесный пиджак и яблочный галстук. Макинтош вскинул голову:
– А?
Моторин презрительно сощурился:
– Пустое…
Он присел перед камином на корточки и принялся шуровать кочергой. К нему присоединился публицист Блок – тихий плешивый человечек в вытянутом свитере.
Особняк качнулся, хлынул дождь.
– До чего же часты землетрясения в этой местности, – посетовала Нелли Одинцова, расположившаяся возле окна с чашкой матэ и томиком испанского романиста, заложенным увядшей фиалкой. Бледная во всем, что жило помимо чахоточного румянца, она сочиняла непристойные стихотворения о неистовой любви.
Перед ней на ковре лежал, растянувшись, драматург Кохельбеккер – алкоголик, кокаинист, шулер и неутомимый танцор. Он находился без чувств, и все считали, что он попросту пьян. Брованов задержался у Кохельбеккера. У него возникли сомнения, жив ли тот. За ухом у Кохельбеккера зияла рана, не видная с поверхностного взгляда. Кто-то из присутствующих успел его хорошенько приложить. Брованов нащупал сонную артерию и ощутил слабое биение. Он обернулся, призывая окружающих обратить внимание на тело, но никто этого внимания не обратил – в том числе и на него самого.
– Свободомыслие! – воскликнул Макинтош, и Фаня Гусьмо театрально отпрянула. Ее сильно тошнило, вообще недужилось, однако она изо всех сил старалась этого не показывать и разве что изредка непроизвольно кривила лунообразное лицо.
Пошатываясь, вдруг Кохельбеккер встал – сначала на четвереньки, а потом и в полный рост. Особняк моментально обрел устойчивость.
– Здесь что-то происходит, – пожаловался Кохельбеккер. – Кто-то ударил меня по голове.
Мелькнула тень, и Очаков – литературный критик средних лет и среднего роста, заметил ее. Он был затянут в мундир и воротничок, имея статскую внешность; был стрижен ежиком и бобриком. Поджавши губы, он молча сверкал очками из темных углов. Брованов заподозрил, что Очаков заметил его – а может быть, не его. Брованов считал, что за этой болтливой и вольной публикой присматривает Бенкендорф. Ему все отчетливее казалось, что Бенкендорф это всего-навсего его собственный псевдоним. Он летал по зале, рассматривая, как неподвижно сидят остальные творческие работники: Фарид Мулат, Ипполитова, Ярема Блудников, Антон Бодунцев и Осип Олифант.
11
– Что-то новенькое, – изрек Иван Миронович, пробегая глазами очередной лист.
Перед ним лежал список имен, каждое снабжено пометками: странными значками и сумбурными примечаниями. Список был заключен в длинную фигурную скобку, за которой Брованов начертал фамилию: Бенкендорф. Греммо до того увлекся, что высунул язык.
– Дайте посмотреть, – потребовал Бороздыня.
– Смотри, – рассеянно отозвался заведующий. – Ты не понимаешь… – Он уставился на Бороздыню, словно видел насквозь и дальше. Размеренно продекламировал: – Об орясину осел топорище точит, а факир, созвав гостей, выть акулой хочет.
Бороздыня хмурился, переводя взгляд с Греммо на список и обратно.
– У вас острое помешательство, Иван Миронович?
Тот ответил вопросом:
– Как по-твоему, что там перечислено?
– Понятия не имею. Подпольная группа? Экстремисты, сообщники Шуба?
– Не думаю…
Бороздыня взглянул на часы.
– Час уже поздний, Иван Миронович. Вы, небось, хотите домой пойти?
– Мало ли чего я хочу. Нам, Егорушка, придется задержаться надолго. Вон коечка, поспать тебе, если сомлеешь, – Греммо указал на маленький диван, неспособный принять даже четвертую часть Бороздыни.
– На воду дуете, Иван Миронович. Он же от нас не сбежит. Он испарится в третьем поясе защиты, если не сгорит в первых двух. И не помрет. Шубу нельзя, чтобы он помер – тогда ему самому конец. А мы должны отдыхать.
– Детки заждались? – Иван Миронович изобразил печаль.
– Собака.
– А у меня и собаки нет. Зато привидения – в избытке. Берут за горло, садятся на грудь, дышать не дают… Все спрашивают, спрашивают о чем-то, а я не разберу, гоняю их до утра…
– Не иначе, покойнички…
– Да уж не молодые спортсмены. Совесть моя стариковская изрядно обременена, – Греммо смахнул с лица невидимую паутину, вздохнул. – Он, Егорушка, может от нас убежать, я уверен. И даже готовится к этому, усиленно. Носитель пытается установить с нами связь. Он сообщает о происходящем, – Греммо перегнулся через стол и щелкнул по листу в руках Бороздыни. – Как умеет, по мере сил. К сожалению, я не могу исключить сознательную дезинформацию, хотя ложные сведения были бы, я считаю, более внятно изложены. Возможно, пятьдесят на пятьдесят. Носитель сообщает, паразит напускает туман…
Бороздыня ударил в ладоши, потер руки.
– Если так – к черту сон! Я же гончая, Иван Миронович. Мне нравится брать след. Принимать вызов. Как он, по-вашему, может удрать?
– Пока не знаю. Но это вот… ты давеча назвал мою считалочку помешательством. Оно вовсе не бред, оно памятка. Студенческая галиматья для запоминания черепных нервов. Их в голове двенадцать. Волшебное число! Двенадцать апостолов, двенадцать зодиакальных созвездий…
– Поэма еще была, – подсказал Бороздыня.
– Много чего было! Слушай внимательно: об орясину осел топорище точит. Первые буквы соответствуют нервам – ольфакториус, оптикус, окуломоториус… тригеминус, трохлеарис.
– Уловил, – напряженно сказал Бороздыня. – И что?
– Теперь перечитай список. Все эти дикие имена. Те же буквы, Егорушка. А факир, созвав гостей, выть акулой хочет – абдуценс, фациалис, статоакустикус… глоссофарингеус, вагус, аксессориус, хипоглоссус… Это названия черепных нервов, помесь латинского с греческим. Они в голове. И твой террорист в голове. Улавливаешь сигнал?
– Так, – Бороздыня встал и прошелся по ковру. – Так. Он пытается сообщить нам о местопребывании Шуба?
– Может быть. Возможно, он ничего не хочет, а просто описывает происходящее в черепе. Он же словесник, графоман. Дурная привычка записывать всякий вздор.
Бороздыня погладил себе щеки, словно умылся.
– Фациалис… вроде как это слово уже звучало?
– Молодец! – похвалил его Греммо. – Хорошая память. Звучало, как не звучать – это лицевой нерв. Носителя немного перекосило. И мы читаем в пояснении справа, что… Фаня Гусьмо… кривила лицо…
– Почему же Гусьмо?
– Потому что гусиная лапка… ветвление веточек, научный термин. Околоушное сплетение. А Кохельбеккер ушиблен. Нервус статоакустикус. Вспомни снимок – он там и засел…
– Отчего же тогда Кохельбеккер?
– Оттого, что это двойной нерв. Его улитковая часть есть нервус кохлеарис…
Бороздыня решительно покачал головой:
– Нет, Иван Миронович. Откуда Брованову все это знать? Он не имеет никакого отношения к медицине.
Греммо подмигнул:
– А Шуб? Он – имеет?
– Он, конечно, может иметь. Он знает массу вещей. Но тогда получается…
– Вот и я о том, – кивнул Греммо. – Половина на половину – как варианты. Шуб подсказывает ему… зачем-то. Или не подсказывает, а делает что-то, но их сознания пересекаются – откуда мне знать? Это твои разработки, Егорушка. Я понятия не имею, на что способны ваши устройства.
12
Бороздыня вправду заночевал на диванчике.
К его услугам пустовали иные помещения, ведомственный гостиничный комплекс, но он отказался от роскоши. Во-первых, он не хотел удаляться от нестабильного носителя, в состоянии которого могли произойти важные изменения. Во-вторых, он просто устал и уснул, где сидел. Последним, что он принял к сведению, был новый снимок головы Брованова, доставленный из отделения функциональной диагностики. Иван Миронович все показал: Шуб, оказывается, привстал со своего места и вытянул ногу; этим он раздражал пресловутый фациалис – лицевой нерв.
– Неоперабельный террорист, – подытожил Греммо. – На данный момент удаление невозможно даже по жизненным показаниям. Подождем, когда он допустит промах и высунется на поверхность.
– Надо заранее подготовить операционную, – сказал Бороздыня.
– Все давно развернуто. Трепаны и пилы наточены, запасы крови обновлены.
Бороздыня смежил веки, протяжно зевнул. Рот его раскрылся столь широко, что Греммо невольно отпрянул. На другом конце города собака Бороздыни, томившаяся без выгула, восприняла зевок и длинно завыла.
– Отдыхай, Егорушка, – Греммо погасил свет, оставив зеленую лампу.
Бороздыня приоткрыл глаз, потому что тон Ивана Мироновича был, как обычно, язвителен. Тот невинным голосом продолжил:
– Тамарочку прислать?
Далекая собака пришла в исступление и разразилась лаем.
…Массивное существо Бороздыни заворочалось на узком ложе. Белье и платье, его облегавшие, стали несвежими за день; горячий в работе и отдыхе, Бороздыня умел взопреть. При мысли о Тамарочке, которая войдет в жаркое облако неприятного пара, он испытал дурноту. Иван Миронович склонился, вдруг высунул язык и быстро-быстро подвигал им. Это заняло пару секунд, и Бороздыня решил, что ему померещилось. Иван Миронович с довольной миной отступил, соединился с темнотой. Бороздыня принял решение спать. Как водится, он не заметил наступления сна, который мало чем отличался от яви – за тем исключением, что Бороздыню атаковали дьяволы. Приснились сущие черти, сомнений не было; вцепились, прилипли, понаклеились всюду – мелкие, размером в кулак, впились в руки и ноги, визжали, тянули в разные стороны, люто раскручивали Бороздыню на лежаке, не имея, похоже, никакой определенной цели помимо самого вращения. Бороздыня понимал, что спит, но черти, представленные оскаленными комьями меха, выглядели слишком страшно; он не стал дожидаться, когда сновидение сменится, и вздумал покончить с ним прямо сейчас. Приподнялся, дернул ногами, намереваясь спустить их на пол, дойти до выключателя и зажечь общий свет, ибо лампа не производила на демонов ни малейшего впечатления. Черти, похожие на мохнатые рукавицы, тоже знали, что терзаемый дремлет, не спит, и то лишь наполовину, а потому, признавая действенность его грозного осветительного побуждения, принимали меры. Встать у Бороздыни не получалось. То есть он вроде вставал, но тут же терял равновесие и падал обратно, потому что пространство кабинета мгновенно менялось, приноравливалось к его желаниям так, чтобы они стали невыполнимыми. Кабинет удлинялся наискосок и вширь, потолок возносился, вожделенный выключатель мчался, вдаль, уносимый бешеной перспективой. В итоге Бороздыня не мог никуда дойти. Он двигал ногами, но шел на месте.
– Будьте вы прокляты! – вспылил Бороздыня и встал.
Истинным чудом ему это удалось, и сон осыпался прахом. Сновидец сел, ошалело вертя головой; вернувшись в рассудок, решил обойтись без большого света. Перекурил, раздумывая ни о чем и обо всем.
Личность Бенкендорфа нравилась Бороздыне, и дома он даже держал портрет генерала, которого никто из немногочисленных и редких гостей не признавал в лицо. Бенкендорф боялся вольноотпущенного будущего – боялся и Бороздыня, хотя никогда не формулировал для себя этот страх. Грядущее виделось Александру Христофоровичу ужасным. На законы Бенкендорф хотел плевать – Бороздыня даже выучил слова, которыми граф уел барона Дельвига, когда тот что-то такое брякнул о законе: «Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства, и вы не имеете права в объяснениях со мною на них ссылаться или ими оправдываться». Граф, хоть и был туповат, смотрел в корень: законность оборачивается хаосом. Одновременно, по горькой иронии судьбы, сам факт существования и присутствия Бенкендорфа подстрекает к тому же хаосу и бунту. Отсюда и надо было плясать: Бенкендорф, угнездившийся в галлюцинациях Брованова, играл зловещую роль. Не иначе, он надеялся взбаламутить всю эту нервную компанию, раздраженную его действиями. Об орясину осел топорище точит. Зовет, стало быть, к топору. Он щелкает общество по носам, подогревая возмущение, и занят как будто полезной деятельностью – пресекает естественную безмозглую вольность, однако на самом деле…
Бороздыня повалился на диван, окутываемый очередным сном – уже без чертей, вообще без чего-либо. Он так и не додумал свою мысль, отягощенную неподъемными аллегориями.
13
Ярема Блудников – огромного роста дебиловатый эссеист, любитель плоских шуток и отталкивающе физиологичный в поведении, с отвислым животом, возгласил:
– Не забывайте, господа, что мы съехались кое-что обсудить, и на повестке – Дерево Цвет.
Сказав это, он не к месту заржал.
Общество ждало, пока он вернется в чувство; через минуту Блудников объяснил:
– Дерево Цвет, господа, это русский патриотический сон.
Кохельбеккер лежал в кресле и растирал голову.
– Поаккуратнее, Блудников. Ни для кого не секрет, что вы провокатор. За нами присматривают и бьют по голове, когда мы говорим лишнее. У меня она, к вашему сведению, просто трещит. А вы уже наплели на сорок лет каторги, и все вам нипочем.
Помолчав, Кохельбеккер добавил:
– Может быть, вы сами меня и ударили.
Ярема Блудников всплеснул руками:
– Что за инвективы! Я прислуживал госпоже Ипполитовой, когда вы свалились!
– А я не утверждаю. Я только намекаю, что злодей может быть среди нас.
В окно шарахнуло ветром, и стекла задребезжали. Снаружи стремительно темнело; вокруг особняка бесновались демоны, сливавшиеся в густое кольцо и опоясывавшие здание. Звезды, мелькавшие среди туч, соседствовали с молниями. С полей колоннами катались многочисленные перекати-поле; совсем вдалеке пылала скирда. Маленький летательный аппарат, мигавший бортовыми огнями, отважно пробирался сквозь непогоду на высоте четырех верст. Озабоченно ржали лошади, на псарне неистовствовали борзые щенки; голубятня распахнулась, выпустив шумное окрыленное облако, а золотые рыбы в аквариуме дружно перевернулись брюшками вверх и замерли. Лакей принес перемену блюд, и литераторы выждали, пока он удалится.
Читать бесплатно другие книги:
