Кесарево свечение Аксенов Василий

Атеистический астеник

Байрон, семилетний спаниель профессора Шумейкера, после переезда в новый кондоминиум почему-то решил, что он хозяин территории. К собакам своего размера и меньше он относился снисходительно, на крупных же псов бросался не задумываясь и повергал их в бегство. Крутой малый, такое сразу же в округе сложилось мнение об этом длинноухом. «Не позорь отца, Байрон!» – увещевал его профессор, хотя прекрасно понимал, что пес испытывает что-то похожее на его собственное состояние, желание начать «новую жизнь» и никому не давать спуска.

Эти переезды после долгого сидения на одном месте! Нечто сродни частичному самосожжению, не так ли? Во всяком случае, собственноручно уничтожаешь кусок своего прошлого. Пятнадцать лет Шумейкер провел со своей третьей женой в небольшом – но с колоннами! – доме в окрестностях университета. За это время жена сама выросла в профессора, с этим своим профессорским чином и отчалила в Питсбург. Что касается самого Эйба, то он, как мама говаривала, «родился профессором», то есть вообще ни во что не вырос. Наоборот, все время как-то снижался, м-да-с, по всем вопросам как-то вниз. Возьмем, например, напитки. Раньше в роли настоящего мужчины-советолога он пил водку straight.[42]

Теперь по требованию врачей к водке вообще не прикасается, а скоч разводит, убивая весь его смысл и оставляя только противный привкус.

Раньше его постоянно приглашали на конференции как дома, так и за океаном. Шли осмысленные и бодрящие годы «холодной войны». Теперь если и приглашают, то всегда как-то немного унизительно. Никогда не предлагают возглавить «панель» (секцию), а уж о «киспикерстве» (ключевом докладе) и говорить не приходится.

Вот в этом плане все и идет. «Мерседес» приходится менять на «Хонду». От дома с колоннами, пусть небольшими, но все-таки бросающими определенный вызов, скатываешься до заурядного многоквартирного ублюдка. Никого, впрочем, в этой деградации винить не приходится, кроме самого стареющего долговязого ипохондрика со странной привычкой слегка приседать при ходьбе. Могли бы, проф, дерзостно снять маленькую, но стильную студию в Джорджтауне или в Уотергейте и приезжать оттуда в двухместном стильном кабриолете, так нет – очередной приступ уныния, и вы перебираетесь на «Хонде», тоскливой, как японская песня, в один из этих бесчисленных вирджинских «хейзельвуцов».[43]

Вот вам и «новая жизнь» – пеняйте на самого себя, сэр.

Не хотелось бы касаться самых болезненных тем, но в целях решения данной конфликтной ситуации нужно. Правильно, мой друг: речь, разумеется, пойдет не о дантистах, а о женщинах. Прежде он вывозил их из вражеского тыла, то есть из Советского Союза. Каждый брак был авантюрой своего рода. Особенно первый, с дочкой советского стратегического генерала. Эта история наделала много шума. Вот тогда-то и надо было бы Стасу-Влосу переделать его имя из Башмачкина на Шум-Махера, ведь «шум» – это как раз и есть «noise» по-нашему. В то время ему предложили контракт на книгу о его скандальной, с участием Генштаба и Политбюро, любовной истории, однако он озадачил издателей, сказав, что они с Агриппиной совсем не то имели в виду. В те времена он носил белые пиджаки и был горазд пошутить в утонченной манере.

Черт бы побрал этих русских баб! После жарких любовных историй почему-то очень быстро начинало увядать либидо, все как-то засыхало и сморщивалось. Впрочем, может быть, и не бабы были в этом повинны, и даже не он сам, «профессор кислых щей», как его называла вторая жена Авдотья, а вся парадигма «холодной войны»? Так или иначе, вместо того чтобы стать главой большого семейства, он после трех браков оказался одиноким холостяком с единственным близким существом, спаниелем Байроном. И так вот все тянется, ничего катастрофического, просто постепенный спуск в трясину старения, заброшенности, когда единственным твоим ответом на midlife crisis оказывается невозмутимое выражение лица.

Эйб вытащил из портфеля кучу университетских бумаг, и из нее, конечно, первым делом выпало письмо провоста по поводу этих дурацких «оценочных листов». Даже такая чепуха оборачивается унизительным вздором. В кресле провоста сейчас сидит Дино Коллекто, симпатичный парень, с которым когда-то они начинали. Вот, кстати, пример движения в противоположном направлении. Дино всю жизнь неторопливо и последовательно поднимался и наконец уселся в кресло провоста. В письме Дино сообщал, что в «оценочных листах» одного из шумейкеровских классов появились какие-то неприятные сигналы. В частности, указывается, что профессор Шумейкер допускает неуместные шутки в адрес студенческих сексуальных меньшинств. Якобы он однажды сказал, что слово «фагот» по-русски означает bassoon,[44]«а совсем не то, что вы думаете».

Не хватало только прослыть обскурантом на кампусе! «Я бы тебе посоветовал, старина, – писал провост Коллекто в конфиденциальном письме, – несколько снизить степень фратернизации во время учебного процесса. Прошу тебя также не придавать этой истории значения большего, чем она заслуживает. Ведь «оценочные листы» – это далеко не самый важный документ в оценке работы уважаемого профессора, каким, несомненно, являешься ты». Вот именно, подумал Шумейкер, обычно их выбрасывают, не читая, а тут почему-то они оказываются прямо на столе у провоста.

Байрон злился, что хозяин не спускает его с поводка, как он это обычно делал во время их долгих прогулок по старому месту жительства, в парке Честерфилд. Байрон, бессовестный, хотя бы ты-то оценил мою дружбу, если больше некому. Поразительно, даже в университете не осталось друзей, если не считать сочинителя Стаса Ваксино, который думает, что никто не знает о его пристрастии к выдумыванию человеческих историй. Нет, эгоизм – это знамение века: слишком много стало людей, они меньше замечают друг друга. Формальные улыбки, псевдонеформальные похлопывания по плечу – кто им не знает цену?

Вдруг однажды по соседству в кустах промелькнула какая-то по-настоящему дружеская рожа. Что это за круглое такое, темно-оранжевое? – оказалось, баскетбольный мяч. Осмотревшись, профессор понял, что стоит на полузаброшенной игровой площадке. Вытащил мяч из бамбука, несколько минут стучал им перед собой, все еще думая о своих невзгодах, потом от центрового круга бросил по кольцу. Тучи летели над холмом. Секунда затянулась. Голову крутануло. Сосуды шалят. Одна из туч казалась воплощением паники. Тут он сообразил, что попал прямо в цель. Легкий кистевой бросок, св-иии-шшш, мяч влетел в кольцо. Маленький триумф, как полагает Стас Ваксино.

Несмотря на этот «маленький триумф», депрессия с каждой неделей его все больше одолевала. Знаменитые вирджинские закаты стали ему казаться бездарной мазней, человеческие лица – изъянами природы. Может быть, пойти к психиатру, сесть на прозак? Но ведь пишут вот в New Republic, что это приводит к изменению своей пусть говенной, но личности. Ну, поднатужься, Эйб, ведь мир все-таки ведь… что? каков?.. прекрасен в своей реальности. В реальности разводов, раздела имущества, бабского занудства, постоянного пренебрежения академической среды, «оценочных листов» с доносами, свинцовой усталости мышц, с которой вылезаешь утром из-под одеяла? Однако ведь есть в нем что-то еще, кроме этого, – например, баскетбольный мячик в бамбуковых кустах, бутылка каберне или мерло, с которой ты смотришь по телевизору постоянную тяжбу каких-нибудь «Слонов» и «Колдунов», с их фейерверками «маленьких триумфов». Кроме всего прочего, ведь в нем еще есть и Микроскопический, он может появиться в любой момент, как сверкающая точка посреди чего угодно, даже, скажем, посреди дурацкой полки с товарами. Он так мал, что иногда кажется непостижимо огромным. Иногда уменьшается (или увеличивается?) до размеров, скажем, ярчайшего насекомого, мерцает в глубине лет. Как любопытно! Как забавно! Потом исчезает совсем, но как бы своим отсутствием присутствует. Иногда встанешь утром, все дрожит внутри. Молишься чему-то, чему может молиться астенический атеист, хнычешь – спаси, спаси! – и вдруг, как будто услышали, по радио начинает раскатываться Четвертый концерт Баха для клавишных, и на хорошем месте, на книжной полке, скажем среди томов Толстого, вспыхивает крупный Микроскопический. Ты убеждаешь себя: человеческие лица все-таки хороши! В них присутствует что-то иногда прелестное. Возьми утреннюю газету – и не исключено, что увидишь пару хороших лиц. Даже на первой странице такие иногда попадаются. Вот чудная девчушка, такой радостный огонек. Вот застенчивый малый с бесхитростной мордой, на которой как будто написано: читайте на моей роже все, что на ней написано, и не судите строго. Начинаешь читать и узнаешь, что «радостный огонек» был похищен и изнасилован, а в похищении обвиняется «застенчивый малый», известный полиции педофил. Смыкается ночь и не разомкнется, если только в ней не появится Микроскопический, на этот раз величиной с луну. Тогда засыпаешь.

Телефон звонил редко, но все-таки иногда позванивал, чтобы сообщить обескураживающие новости. Вирус, гуляющий в университетской компьютерной системе, пожрал его статью «Конец политики». Впрочем, он не особенно огорчился. Это был его вялый ответ на «Конец истории» Френсиса Фукоямы. Он не решился поставить все точки над i и сказать, что, пока вся эта сволочь, то есть все мы, производит себе подобных, история не кончается. Она просто переворачивается. Если раньше она стояла перед нами, как Фудзияма (просим прощения за фонетическую близость. – С.В.), то теперь блестящая на солнце вершина приобретает тенденцию вывернуться наизнанку, то есть прийти к русскому смыслу окончания «яма». Этого он не сказал в статье, съеденной вирусом, только лишь пережевывал геополитические банальности. Нет смысла злиться по пустякам.

Другое дело, когда находишь на балконе новой квартиры засохшую шкуру змеи. Дворник кондоминиума говорит, что иногда эти гады black snakes[45] заползают на балконы, чтобы сбросить там старую шкуру. Говорят, что они совсем не опасны и даже человеколюбивы, тянутся к камельку, к молочку, но все-таки почему надо заползать именно к Эйбу Шумейкеру для этой малоприятной процедуры?

«Малые триумфы»

Ночью профессор обнаружил исчезновение Байрона. Снова свалил, паршивец! Рыщет сейчас по Хейзельвуду, ищет, как русские говорят, приключений на свою мохнатую задницу. Здешние запахи его дурманят. Жилая среда здесь гуще, чем в Честерфилде, больше всяких ссак, капель секреции. Пес, конечно, дурит, проходит через свой midlife crisis. Когда он удрал прошлый раз, Шумейкер обнаружил его возле мусорных контейнеров в обществе трех енотов. Кружили вместе, а иногда садились в кружок и смотрели друг на друга; разве это не противоестественно?

Эйб вышел из дома. Все было ярко освещено луной.

Микроскопический отсутствовал. На паркинге для усугубления безжизненности матово отсвечивали крыши «Тойот» и «Хонд». Впрочем, по поверхности бассейна скользили длинноногие пауки. В углу воды висела банка из-под «Бада»; Чехов! Он пересек поселок, поднялся по холму к зарослям бамбука. Вытащил тамошнего жильца, баскетбольный мяч, и начал бросать по кольцу с разных дистанций. Хорош придурок – играю в баскет под луной! Смешно, но ни разу еще не промазал. Попадаю с любого расстояния, в прыжке и с ходу, с поворотом, из-за головы крюком, двумя руками и одной, и правой, и левой.

Почти тридцать лет он не играл в баскетбол. Вспоминается команда в годы колледжа, «Росомахи». Там такой говнюк Тэд Хэвикрэб, поперек себя шире, был капитаном. Наглый навахо выбросил его из команды, когда он, Туфля, как его тогда называли, промазал два штрафных за три секунды до конца матча с «Петухами».

С попаданиями тогда у Туфли плохо получалось. А вот сейчас получается неплохо, когда это никому не нужно. Хотелось бы, чтобы наглый Хэвикрэб увидел этот лунный сюрреалистический баскет. Такие попадания тебе даже и не снились, Хэвикрэб, особенно сейчас, когда ты совсем разбух от денег в своей адвокатской гильдии.

Какая-то изогнутая ветка смотрела на Шумейкера из травы. Ветки, кажется, не умеют смотреть, но ему везет, попалась зрячая. Посмотрев, она отворачивается и уползает по подстриженному склону. Эва, да это большущий уж! Наверное, тот самый, что сбросил шкуру на шумейкеровском балконе. Наконец в поле зрения появляется Байрон. В дальнем углу игровой площадки в лунном свете он спокойно трахается с какой-то спаниелихой, милейшей сучкой из семьи Короля Чарльза. What a rake,[46] нашел все-таки себе этнически близкую особь!

– Саша, what the hell are you doing,[47] паршивка?! – послышался взволнованный (и кажется, волнующий) женский голос.

Опять какая-то русская баба, в панике подумал Шумейкер. Сколько у меня было русских жен, попытался он вспомнить. Четыре? Нет, пять, если считать Акулину. Три законных и две не успевших обзакониться. Последняя как выиграла грин-кард в лотерее для нелегалов, так и смылась, акула. Американские мужья таким пиздам больше не нужны: иммиграционная служба устраивает лотереи. Появилась хозяйка нашей зазнобы. У нее, кажется, хорошая фигура. Только и не хватает связаться с новой стервой.

Собаки, сделав свое дело, никак не могли разъединиться. Профессор и женщина нацепили на своих питомцев поводки и застыли в нелепых позах. Остается только ждать, когда из собачьих органов отольет кровь.

«Меня зовут Абраша», – сказал Эйб против своей воли.

«А меня – Какаша», – ответствовала женщина с глубочайшей грустью.

Однажды во время своего одинокого баскетбола или, вернее, сеанса непрерывных попаданий в кольцо профессор услышал аплодисменты. Возле площадки собралась дюжина школьников. «Gee this man is a real brick-layer!»[48] – шумели они. Подошел местный дворник дядя Стю: «Слушайте, у нас тут в Приозерье «Американ экспресс» проводит конкурс по дальним броскам для пожилого населения. Не хотите ли, мистер Шу, принять участие? Главный приз – миллион долларов».

Во время отборочных соревнований для лиц старше пятидесяти моего героя посетила ужасающая мысль, вернее, ошеломляющее прозрение. Кажется, по закону жанра, по всему раскладу этой «моей» главы я просто не могу не попасть в баскетбольное кольцо. Сама идея броска мимо цели кажется мне непостижимой, как, скажем, прыжок с парашютом на пик Фудзиямы. Быть может, это не дар на меня снизошел, не полоса пошла «малых триумфов», а, наоборот, вкралась какая-то страннейшая болезнь? Конечно, такого быть не может, такие болезни никогда еще не наблюдались, однако сама мысль об этом – сущая мука. Вот таково злосчастие ипохондрика: даже и баскетбол, что вернулся в его жизнь как ободряющий друг, вдруг осклабился с гадским подмигом.

В финале конкурса остались двенадцать человек, в том числе Эйб и Стю. По правилам щедрого «Ам-экса» это означало, что вся дюжина уже заработала по дюжине грэндов. Никто из них, конечно, не рассчитывал на миллион, но каждого подсасывало предательское «а вдруг?». Стю как-то сказал новому другу: «Знаешь, Туфля, о тебе тут поползли слухи. Подозревают, что ты когда-то играл в НБА, был каким-то факинг специалистом по дальним броскам, а ведь это против правил конкурса. Ты бы, знаешь, ну, промазал бы пару раз на прикидках, а?» Стю внимательно посмотрел на Эйба – так нередко дворники к чудаковатам жильцам присматриваются.

«Ну ладно, я промажу пару раз», – усмехнулся Эйб.

Такого рода уступки подсказывал ему опыт изучения и решения конфликтных ситуаций. Нужно иногда показывать свою слабость. Это невредно было бы понять некоторым деятелям на Ближнем Востоке. Пара бросков мимо, и тебя начинают меньше ненавидеть. Признаться, он был бы просто счастлив промазать. Испарилась бы навязчивая мысль о болезни, выяснилось бы, что у него просто очень высокий процент попаданий, а не какой-нибудь метафизический сдвиг по фазе.

«Знаешь, Стю, – сказал он новому другу, – вот все говорят «миллион-миллион», а ведь я не имею к миллиону никакого отношения».

«Каждый имеет отношение к миллиону долларов, – возразил Стю. – Каждый! – и добавил: – Без исключений. – Он помолчал, покачивая башкой, этот Стюарт, который так и родился здесь, в этом Хейзельвуде, семьдесят лет назад в качестве лесника, чтобы потом подняться до позиции дворника в кондоминиуме. – Ты не думай, Шу, что он так и будет лежать бесцельной массой».

«Кто?» – вздрогнул Эйб.

«Ну, миллион. В банке за него дадут хорошие проценты. Заживешь безбедно».

Как ни старался наш профессор, промазать не удалось. Иной раз он просто вяло махал кистями рук из-за головы, даже не задумываясь о том, куда полетит круглый предмет, однако, соскользнув с ладоней, мяч почему-то в центре траектории набирал какую-то дополнительную силу и падал в корзину, как всегда, не коснувшись дужки кольца.

Впрочем, агентура «Ам-экса» уже выяснила, что он никогда не играл в НБА, и тогда там решили, что он метко бросает просто потому, что ему хочется миллион.

Ну, разумеется, Эйб Шумейкер стал безоговорочным победителем многотысячного конкурса. Теперь ему давалось право на последний, один-единственный бросок в перерыве матча легендарных «Слонов» и сказочных «Колдунов». Попадание принесет ему 1 000 000, промах – всего лишь 50 000.

За все это время он всего лишь несколько раз видел русскую девушку Какашу. Она оказалась его соседкой по кондоминиуму, то есть отнюдь не принадлежала к классу недоступных богачек. Конечно, ездила она на «Роллс-Ройсе», но он у нее постоянно ломался, дымил, терял колеса. Почти при каждой встрече на паркинге она вздыхала: больше не в силах содержать это чудовище. Эйб боялся что-нибудь сказать в ответ на эти жалобы. Шикарную колымагу, конечно, подарил девке какой-нибудь любовник, который потом разорился, застрелился или сбежал в Бразилию. Конечно, у нее и сейчас есть любовники. Такие хорошенькие женщины не обходятся без любовников. Женщина, каждое движение которой говорит о любви, согласитесь, не может остаться в стороне от любовных утех, как, скажем, хороший осел не избежит поклажи. Естественно, что среди потенциальных и действительных любовников происходит естественный отбор; в данном случае отбирается тот, кто сможет взять на себя ремонт «роллса». При всех небольших литературных отклонениях такой отбор, разумеется, идет на первобытном уровне. Со времен пещер в этой сфере мало что изменилось.

Утром, если он встречал ее за выносом пластикового мешка с мусором, она удивляла его некоторой припухлостью своего пронзительно милого лица. Вечером, ближе к ночи, ночью, под утро, если он видел со своего третьего этажа, как она идет от паркинга к дому, он задавал себе вопрос, как такая ласка с ее пританцовывающей и слегка как бы самоиронической походкой может проводить время без него, без Абраши, а с кем-нибудь другим, пошляком, говном, шантажистом. Иногда ему казалось, что в момент обмена формальными «хай», «хелло» Какаша смотрит на него с недоумением, как бы говоря: «Почему не ухаживаете, месье, почему не подкадриваетесь?» Гош, думал он, вот парадокс: в России все разваливается, а девушки становятся все краше. Этот момент не может не стать важной составляющей российской парадигмы. И проходил мимо, словно чудаковатый профессор-теоретик, как будто у него не было солидного практического опыта в России.

Читатель, быть может, уже догадался, что девушке Какаше предстоит сыграть важную роль в нашем повествовании, однако мы слегка повременим с представлением красавицы. Не в наших правилах зацеплять любой мелькающий на периферии персонаж и втаскивать его в роман со всеми его/ее воспоминаниями. Должно что-то произойти, мелькание должно замедлиться, а то и полностью на миг остановиться. Пока что приближаемся к моменту решающего броска.

Гигантский зал напоминал угледобывающий карьер с отполированным дном и со скатами многотысячной человеческой массы. Странным образом от этих скоплений народа в Америке не разит потом; это особенность нашей заокеанской цивилизации. Толпы у нас не попахивают, в отличие, скажем, от Франции, не говоря уже о России, – биохимическая загадка.

Ну, тут-то уж я обязательно стрельну «мимо денег», подумал Эйб с какой-то шаловливой снисходительностью. Раз уж тут такие большие деньги маячат, я обязательно промажу. Я ведь никогда не попадал в большие деньги. Нелепо думать, что я вот прямо сейчас прямо в них попаду. Однако еще более нелепо думать, что я когда-нибудь пошлю мяч мимо кольца. Что за дикий тупик? Ручеек пота потек между лопатками, но вони к общему климату не прибавил. Кажется, это от меня просто не зависит, я просто не могу, силы небесные, не могу не попасть!

«Слоны» и «Колдуны» – это две сильнейшие команды НБА и злейшие враги. Для нагнетания обстановки можно добавить еще несколько прилагательных с суффиксом «ейш», но пойдем дальше. Уже третий сезон они разыгрывают между собой финальную серию play-off. Обычно большие млекопитающие обыгрывают шаманов-обманщиков на последних секундах решающего матча. В этот раз «Слоны» к перерыву отставали на семь очков, однако никто в колизее не сомневался, что во второй половине они одолеют. Впрочем, исход матча в тот вечер не интересовал ни автора, ни читателей этой эпопеи конца века. Мы все сидели у телевизоров и ждали другого события.

Не успели игроки уйти в раздевалку, как громоподобный голос с потолка объявил финалиста конкурса «Американ экспресс» для лиц старше пятидесяти. Затем последовал еще более чудовищный звук, аккорд так называемой музыки. Любой человек, незнакомый с американскими обычаями, принял бы это за последнюю катастрофу человечества, однако ничего особенного не произошло, просто вышел профессор университета Пинкертон Эбрахам Шумейкер (между нами, уже заслуживший имя Шум-Махер), чрезвычайно заурядная фигура среди гигантских игроков и эскадрона ритмически дергающихся девиц. Устроители шоу попросили его одеться в своей обычной университетской манере, и вот он явился в твидовом пиджаке, в рубашке с пуговками, в вязаном галстучке, а также в мятых вельветовых штанах, придававших его фигуре что-то чарличаплинское.

Он снял пиджак и аккуратно сложил его подкладкой вверх. Не торопясь положил предмет одежды в центральный круг. Трибуны ревели. Смех, конечно, преобладал в этой какофонии. Многие зрители думали, что это никакой не профессор, а профессиональный комик, который сейчас начнет откалывать номера наподобие неизбежных околобаскетбольных «маскотов».[49] Большинство – а его составляли добродушные увальни из пригородов – желали забавному профу удачи. Таково странное свойство американцев: если их сосед каким-нибудь образом «сделает» миллион, они считают, что это увеличивает и их собственные шансы. Присутствовало на трибунах и некоторое число циников, у которых не было ни малейшего сомнения в жульническом характере этого рекламного трюка. О миллионе не беспокойтесь, ребята, говорили они. Никогда в жизни эта библиотечная крыса не попадет в кольцо из трехочковой зоны. Его просто на наших нервах поиграть выпустили. Просто чтобы всех возбудить, чтобы все ржали – ну, как они это любят.

Были такие циники и среди телевизионной аудитории. Что касается нашего кружка лиц с благородными литературными побуждениями, в нем все верили в Эйба и в то же время грустили: все ведь уже привыкли к бедолаге с его вегетативной дистонией. Как бы он теперь вообще не выкатился из нашего сюжета.

Эйб, невзирая на невозмутимое выражение лица, трепетал всеми фибрами своей души – если кто-нибудь знает, что это такое. Прощайте, «маленькие триумфы», приближается капут таинственному дару. Сейчас я промажу. Все войдет в норму. Все померкнет. Вернусь домой и узнаю, что Какаша переехала в княжество Монако.

Он взял мяч и привычно похлопал его в своих ладонях. Немедленно вернулось ощущение полной и неизбывной соединенности с кольцом: не попасть в него не-воз-мож-но! В то же время и выиграть миллион не-воз-мож-но! Две невозможности наедут одна на другую, что приведет к развалу внутренних органов. Порвется двенадцатиперстная кишка. Почки отплывут в дальние и бессмысленные странствия. Гортань со свистом рухнет в тартарары. Проф Шумейкер развалится на глазах почтеннейшей публики.

Внезапно вихрь дикой отваги охватил его, и в глубине отваги запульсировал краснорожий Микроскопический. Он отошел на несколько шагов назад и занял позицию в самом центре игровой площадки. Затем запросто произвел превосходный jump-shot, то есть бросил мяч в прыжке, двумя руками из-за головы. Пролетев по безупречной траектории, мяч вошел в кольцо и просвистел через корзину.

Этой ночью, ближе к утру, истерическая русская красотка Какаша постучалась к нему. Ее рот и нос были в довольно распухшем состоянии, то ли от рыданий, то ли от понюшки. Или от того и от другого, что скорее всего. Вопрос только в том, что она вдыхала: кокаин или подогретый клей. Каждый понимает, чем завершился этот визит, однако мы должны предоставить некоторые детали, ибо без них нельзя будет обеспечить развитие характеров.

«Абрашка, это правда, что ты хапнул лимон? – спросила девушка, всхлипывая. – Тогда ты можешь меня трахнуть. Давай, давай, не бзди! Я дама с собачкой, а ты фраер с собачкой. Ну что ты тянешь? Давай-ка я сама тебя потяну!»

В начале каждого из своих больших русских романов Эйб всегда испытывал некоторую неловкость в процессе раздевания предмета любви. Процесс этот не всегда соответствовал его чикагской (район Скоки) школе хороших манер. Дрожащими похотливыми руками забираться другой личности под белье, holy cow![50]

В данном большом романе эта неловкость начисто отсутствовала, как отсутствовало и присутствие какой-либо одежды на ночном визитере. Профузно рыдая, дева распростерлась перед ним и пригласила всемерно атаковать свою так называемую «корзину нежности».

О боже, что это была за ночь, мама, папа, брат Джесси! Никогда ни с какой женщиной Эйб не испытывал ничего подобного тому, чем награждала его все время хлюпающая, а иногда разрываемая рыданиями Какаша, которую на самом деле, разумеется, звали Наташей. Ему казалось, что он находится в центре какой-то неумолимой и бесконечной сладостной тяги, и тело женщины в этот необозримый момент казалось ему единственным телом Вселенной.

«Абрашка, ты меня затрахал совсем», – бормотала она, и он удивлялся, откуда приходят эти незамысловатые речения.

Здесь мы постараемся не повторить ошибки обожаемого всем миром классика. Ни Байрон, ни Саша не пропали в апофеозе словесности. Еще в самом начале сцены крошка королевских кровей с пушистым хвостиком деликатно процокала коготками под ногами юной хозяйки в глубину профессорской квартиры. Байрон, вполне в традициях балканского офицерства, встретил ее любезно, пронюхал все, что надо, под хвостиком и успокоился: в отличие от людей у собак бывают периоды спокойствия. Теперь эти две милейшие твари сидели перед кроватью и внимательно наблюдали за упражнениями своих хозяев.

Настало время использовать кинематографический прием. Камера отъезжает, а потом поднимается к потолку. Или, скажем, заглядывает через окно на крыше, словно луна. С этой точки мы видим умильную картину: пару собак перед кроватью, на которой затихает любовный пир, столь внезапно вспыхнувший под влиянием миллионного хапка. Наташа-Какаша засыпает в классической манере утомленной девы, щекой разместившись на нестриженой лужайке эйбовской груди. Как безмятежно спит это мятежное создание! И только изредка передергивается всем телом в каком-то необъяснимом (пока!) пароксизме. «Триумфатор» тогда в ужасе просыпается и снова начинает ее утешать.

Звезда «Нарвских ворот»

Читатель, должно быть, уже догадался, что мы таким не очень-то пристойным образом представили ему главную героиню нашего собственного «большого романа». Теперь, для того чтобы не терять «темпо-ритма», как когда-то учили моих приятелей на курсах драматургов при ЦК ВЛКСМ, нам придется на время оставить профессора Шумейкера с его мифическим баскетболом и поведать о том, какие ветры занесли Какашу в его койку, откуда она взялась и почему, собственно говоря, почти с первых страниц мы предчувствовали ее появление.

Дева эта питерская. К семнадцати годам она стала ярчайшей звездой станции метро «Нарвские ворота». Иные кавалеры из центра, говорят, специально приезжали в этот район боевого пролетариата в надежде увидеть юную неотразимость. Выходя из метро, они смотрели на Триумфальную арку, как будто именно там, среди коней, колесниц и гоплитов, могла фигурировать красавица дева. Между тем Наташа Светлякова с табунком своих сверстниц паслась на поверхности Нарвской заставы, чаще всего на проспекте Газа, еще точнее, возле комсомольской дискотеки «Наш компас земной». Она слыла в этой среде довольно невинной мадемуазелью, несмотря на участие в нескольких семинарах по групповому сексу, или, как тогда это называлось среди молодежи НТР, сэйшнз.

Девчонки в школу ходили в клипсах, а во время экстазных трясучек эти клипсы закреплялись в носу. Иные брили башки наголо, а для школы носили в сумочках парички. Наташа, следует отдать ей должное, берегла свою бурную гриву, этот поистине апофеоз мужского счастья. Иной раз, впрочем, проливала и она на свой, по-школьному говоря, «кумпол» какой-то флюоресцирующий состав, и тот разливался среди волос, как Амазонка среди Бразилии. Как ни прискорбно нам это признать, девчонки нюхали клей, да и вообще рыскали по старой имперской столице в поисках кайфа, будь это химпортвейн, кодеин, иногда называемый в этих кругах «шифровкой», а лучше всего косячок анаши. Эти поиски их однажды завели далеко от Нарвской заставы, а именно в гребной клуб «Спартак» на Елагином острове, в двух шагах от того места, где опускается солнце в море.

Наташа к тому времени, в лучших традициях школьного остроумия, уже звалась Какашей, что ей весьма импонировало как альтернативное признание качеств. Меньше всего она думала о принце, может быть, потому, что Золушкой себя не считала. А он между тем ее уже ждал, вернее, был уже интегрирован в сюжет. Звали его Славка Горелик, он там работал сторожем в этом гребучем клубе, то есть мог обеспечить девушкам ночной проход на мостки. Парень был уже не первой молодости, ему стукнуло двадцать четыре, однако Какаша влюбилась в него сразу же после первого глотка «Солнцедара».

Только впоследствии она узнала, что, когда в городе говорили «тот самый Славка Горелик», имелось в виду не обязательно то, что она думала. Он, как оказалось, к этому времени был уже известным антисоветчиком, видным диссидентом и просветителем. В тот предзакатный час она видела только его мускулистые плечи, загорелую, как у Пушкина или там уж не знаю, как у кого, физиономию и нахальные, это уж точно, гумилевские глаза. Оставшись с ней наедине, он взялся было за гитару, чтобы произвести дальнейшее впечатление, однако она его остановила: «Знаете, Слава, давайте повременим с гитарой. Вы же видите, я просто изнемогаю в вашем присутствии».

Они стали трахаться и приступали друг к другу множество раз. Тридцать три раза, как было подсчитано впоследствии.

«Как же мне жить теперь без тебя, Какаша?» – бормотал он.

«А зачем же тебе без меня, Слава? – бормотала она. – Это совершенно не обязательно, без меня». У нее был тогда довольно прагматический подход к изгибам сюжета, в то время как он, будучи неосимволистом, постоянно внутренне трепетал, боялся, как бы все не рассыпалось.

Совсем заторчав друг от друга и от туркменских дымков, они в перерывах меж слияниями брались за гитару и импровизировали на тему блоковских стихов «Ветер принес издалека».

На следующий день, когда он готовился на дедушкином «ЗИСе» совершить путешествие к Нарвским воротам, его по доносу этого самого дедушки, советского лауреата искусств, арестовали люди с холодным умом и горячими потрохами. Это было одно из последних преступлений ленинградской чеки. Гласность с каждым днем забрасывала грязью правды любимый народом романтический образ. Оставалось только, как Румпельштильцхену, взять себя самое за ногу и разодрать на части. Увы, они все-таки успели разлучить наших влюбленных.

Жаль, что Славку забрали, думала позже Наташа-Какаша. Кого мне еще любить, если я только его люблю. А с другой стороны, тоже все как-то путем получилось. Ведь если бы его чека не зацапала, пришлось бы сразу выходить за него замуж, получилось бы как-то пресно. Ведь так, со Славкой в чекистском узилище, я становлюсь какой-то особенной девушкой, и сюжет расширяется до безграничности.

Мне нравится твоя логика, девушка, сказала ей инструктор Нарвского райкома комсомола Ольга Кольцатая. Давай думать, как вместе плыть по бурным потокам перестройки.

Ольга была крупноватой особой, найти для нее джинсы было всегда сущей проблемой. А все-таки с молодежью у нее были хорошие передовые отношения. В «Нашем компасе земном» многие наблюдали, как в ней поднимался какой-то странный маскулинус в те минуты, когда она по-дружески обнимала какое-нибудь нежное создание. Вот это и называется «внутренней откровенностью», девочки, объясняла Наташина одноклассница Мила Штраух.

Однажды, уже ближе к осени 1989 года, инструктор сказала хипповым девчатам:

«Есть шанс хорошо оттянуться, а заодно и Родину приподнять в глазах мировой общественности. К нам пришел пароход под названием «Ренессанс», зафрахтованный американской брачной компанией «Галантные ухажеры». На борту сто пятьдесят борзых козлов, лучшие женихи США; представляете, козочки? Из горкома звонили, сказали, что мы, как припортовый район, должны быть зачинщиком в наведении мостов. Собирайтесь, девчата!»

«Ренессанс» оказался не пароходом, а огромной океанской яхтой, построенной по последнему слову техники специально для холостяков. По каким-то тогда еще еле уловимым признакам эксперты компании Galant Suitors уловили, что Советский Союз может стать выдающимся рынком невест – почти таким, каким была для Штатов Куба, пока ее не захватили ревнивые коммуняки. Появление на борту первой делегации девушек из комсомольского клуба «Наш компас земной» подтверждало прогнозы. Все гостьи были изящны и застенчивы, как и полагается юным особам из страны Тургенева и Толстого. Нет-нет, и Пушкин не забыт: милые взгляды исподлобья, конечно же, напоминали игру чувств а-ля Татьяна. При звуках вальса головки закидывались в мечтательном головокружении. Зубки переливались перламутрами, и здесь мы ни слова не скажем о некоторых недостатках стоматологической помощи в системе советского здравоохранения.

Давайте еще раз вернемся к проблеме «принца». Конечно, Какаша была мало похожа на Синдереллу, однако как всякий женский подросток гипотетически она не исключала появления в своей жизни какого-нибудь безупречного аристократа. Таким, по воле судеб, оказался сторож гребного клуба. Никто, по мнению девушки, больше Славки Горелика не подходил для этой роли. Стало быть, станцию «Принц» мы уже проехали, полагала она, тем более что советское государство упрятало его в темницу. Думала ли она, что на борту «Ренессанса» ждет ее другое воплощение этой вековечной девичьей мечты и даже как бы в двойном выражении? Нечего хитрить и интриговать читателя: среди «Галантных ухажеров» прибыли в бывшую столицу империи два жителя штата Нью-Гемпшир – граф Джин Воронцофф и князь Ник Олада, то есть «русский принц» в двойном выражении.

При знакомстве с Наташей эти сорокалетние юноши не преминули пофикстулить своими титулами, хотя и утаили тот факт, что в Штатах ими нельзя пользоваться по законам демократии. Оба немного говорили по-русски; чем больше рюмочек пролетало в баре на верхней палубе, тем свободнее расшнуровывались их языки в разговоре с девушкой из пролетарской державы, родины их предков, от которой эти предки разбежались, как от бешеной суки. «Гёрл, мы оба перед вами, граф и князь, если вы пжалста. Мы, однак, не надевать воздуха в этой озабоченности, гот ит? Южули уи сэй, стоп это разговороу эбаут благородство! Мы больные и усталые ов эти факин благородство. Мы чилдрены Вудстока, если вы пжалста! Ответ ушел до ветру, как ви знайт! По другая рука, гёрл, мы пришел суда ни больше ни меньше, тут наши пэласы были эвейлабл, мы не можем ду бэз наших благородство иллужнз, гот ит? Мы пошел, Ник энд Джин, ту Юниверсити Норуич брать ёр – лунатичски язуык. Теперь, гёрл, смотри ризалты». И они вдвоем читали небезызвестные стихи: «Я поумней чудноу мэгновини, перидо мное йявилас ти…»

Наташа хохотала, голова кружилась, с причала злобно смотрели на бал протокольные будки пограничников, мелодия Strangers in the night, как нельзя более подходящая к случаю, повторялась снова и снова. Воронцофф танцевал с ней, внешность у Джина была немного неправильная для графа. Нетипичный князь Олада тоже танцевал с ней, только сзади. Таким образом аристократы норовили превратить комсомолку в начинку сандвича. Ольга Кольцатая меж тем вместе со Штраух и Никитиной обтанцовывали чикагского старца по имени Дон Ильич Гватемала.

Ник Олада дышал Наташе в ухо. Я бешеный с тобой. Дыхание у него было неправильное для князя. Дотанцевались до каюты поговорить по душам. Гёрл, мы дисайдед делать трип, смотрет для наш мечта, гот ит?

«Ты правильно сделал, чертов граф!» – вскричала не полностью трезвая девушка и потащила джиновскую башку себе под юбку.

Ник тем временем, неправильно дыша, целовал ее шею.

На следующий день, когда собрались на причале, обнаружилось, что «Ренессанс» вместе с двумя аристократами испарился, словно «Летучий голландец», и весь Наташин «первый бал» вслед за ним пропал, как эти гады говорят, «в тонком воздухе».

«У тебя, Какашка, нет тормозов! – корила нашу героиню с высоты своего опыта Ольга Кольцатая. Вся в сигаретном дыму, она расхаживала по кабинету в райкоме комсомола. – Ну что ты, рехнулась, сразу с двумя? И зачем ты принуждала провинциалов к оралу? Кто на тебе женится после этого?»

«К сожалению, я очень испорченная, – отвечала Какаша и рыдала, рыдала. В слезах ее, в буре чувств, в апофеозе излияний товарищ Кольцатая с удивлением услышала имя ставшего уже легендой передовой молодежи города Ленина Славки Горелика. – Только Славка – мой вечный принц! – рыдала девушка. – За графа – пожалуйста! За князя – пожалуйста! А Славка – вечный, Ольга, моя родная, понимаешь? За него на все готова! Даже на штурм КГБ пойду, честное комсомольское! А вот теперь все они пропали – и Славки нет – в тюрьме загорает, и Жека-граф свалил, и Колян, князь Олада, испарился! Что же я такая, изначально фатальная получаюсь, скажи, пожалуйста, Ольга Шамильевна?!»

И Ольга утешала нежное создание как могла.

«Подожди, крошка моя, скоро рухнет прогнивший режим и выйдет твой Славка из застенка триумфатором молодежи. И аристократы твои, увидишь, приползут на коленях. Ведь ты же у нас, Какашечка, сущий магнитик, от тебя ведь оторваться невозможно!»

Она была права. Все, кто до Наташи дорывался, хранили память о ней в течение всей жизни, часто довольно бессмысленной. Так и оба американских алкоголика не могли ее забыть после памятной ночи в питерском порту. Проснувшись посреди Балтийского моря на борту несущегося к Копенгагену «Ренессанса», они рыдали, рыдали. Дул норд-ост сорок девять миль в час прямо в правую ягодицу корабля, отчего даже это чудо морской техники временами диковато сотрясалось.

«Ты лучше о ней забудь, Ник, – говорил Воронцофф Оладе, пока оба заново надирались в баре среди дребезжащей посуды. – Она моя невеста!»

«Нет, моя, ей со мной лучше будет!» – грубовато резал правду-матку князь.

И оба рыдали, рыдали: не осталось у них от волшебного созданья ни клочка, ни адреса, ни телефона.

А у девушки в кармане вдруг обнаружилась улика – визитная карточка Джина – менеджер, инструктор, даже с адресом: 14 Спрус-Лэйн, Миддлбрук… Дальше, правда, следовал сигаретный прижог – сама виновата, тыкала свою вонючку куда попало, – но все-таки, извольте, госпожа удача, и номер дома есть, и улица еловая, и город, пусть небольшой, но, конечно же, всему миру известный аристократический курорт, где каждый буфет дышит изяществом.

Забегая вперед, уведомим читателя, что найти адресата по такому адресу было совершенно невозможно, поскольку имя штата и почтовый индекс как раз и были прожжены, а Миддлбруков и улиц Спрус в Штатах не меньше, чем в СССР колхозов имени Ильича с Советской улицей. Впрочем, одно письмо, от которого почему-то сильно пахло клеем БФ, каким-то чудом доехало до Джина. На конверте там значилось: Шоединенные Статы Маерики. Графу Жеке, гаду Воронцоффскому. Текст послания был лаконичен: «Саше Виятельство, фы вудак! Каша Вакаша». Каким образом почтари великой страны расшифровали адрес, остается тайной этого романа.

Джин вместе с Ником – по одиночке они не могли – стали метаться: как найти их грёзу без обратного адреса? Окончательно чокнувшись, они оба прогнали своих супружниц и, получив по закладным за свои дома приличные деньги, полетели обратно на историческую родину, чтобы вернуть столь безрассудно утраченное счастье. Увы, разминулись: счастье уже само находилось в далеком странствии.

Помогла ей в этом, конечно, Кольцатая, заявившая однажды со всем большевистским абсолютом: «Как честная девушка Страны Советов эпохи НТР, ты должна этих грёбаных князей найти и заставить на себе жениться! Это стоит всего три тыщи. Тебе дадут паспорт с визой и переправят в Америку. Там ты, надеюсь, не растеряешься».

Какаша ахнула: «Да где же я возьму три тысячи баксов? Мои папочка с мамочкой никогда таких номиналов и не слышали. Да к тому же папочка все время ходит и твердит: «Вот уж не думал, что моя дочь станет в нашем районе притчей во языцех», а мамочка совсем замучила цитатами по нравственности».

Ольга Шамильевна ободрила ее своей неслабой рукой.

«Об этом твои друзья тоже подумали, дорогой ты мой человек. Помнишь старикана Ильича Дона Гватемалу? Он снова здесь и готов тебе отстегнуть три тыщи за эскорт, а может быть, и больше, если постараешься. Вот тебе телефончик и отправляйся в «Асторию». Таковы рыночные отношения, подруга, но я тебе помогаю как твой комсорг, то есть почти бескорыстно».

Короче говоря, вскоре гражданка СССР Светлякова Наталья Ардальоновна, т.и.к. Какаша, в составе небольшой девичьей делегации (семь блондинок) вылетела в Мексику. Там в аэропорту их ждали четверо шерстистых соотечественников, если так можно назвать вайнахов из Лос-Анджелеса. На четырех машинах покатили к американской границе. Вы, девки, не прячьтесь перед кордоном, а наоборот – побольше высовывайтесь, поучали путешественниц опытные проводники. Пусть ваши гривы побольше на ветру развеваются, так мы легче проедем. Так и получилось. Американские карацупы приняли их за своих блондинок и даже не поинтересовались их фальшивыми визами. Валите, цыплята, наблядовались в Мексике, теперь добро пожаловать!

Стоит ли дальше описывать этот период приключений нашей Какаши? Не лучше ли с горечью промолчать и лишний раз подумать о том, сколько похоти и зла накопилось в недрах человечества? Вариантов тут не так уж много, и все они хорошо известны читателям уголовной хроники, то есть почти всем. Добавим к этому лишь то, что среди гостей, посещавших особняк, где заперли ленинградскую делегацию, были некие Вазо, Чизо, Арути и Нукрешик, которые могут еще промелькнуть на пространствах нашего романа. Массивные перстни этих господ, ах, не раз отпечатывались на нежной коже Какаши. Случались моменты, когда волосатые мяса четырех ассирийцев не оставляли для девушки в окружающем пространстве ни одной щелки. Чтобы побыстрее завершить тягостный рассказ о двухнедельном растлении чудесной сумасбродки, скажем лишь, что она умудрилась заранее припасенной чугунной сковородкой отправить гостей в астральное путешествие, а сама спрыгнула со второго этажа в Калифорнию и была такова.

Далее началась едва ли не годовая Какашина одиссея из бандитского каньона в деловое Чикаго. Почему именно туда, это скоро выяснится; пока лишь скажем, что за эти месяцы она побывала в гёрл-френдихах у немалого числа американских персон. А что прикажете делать юной особе, если у нее губы матово отсвечивают, как почти зрелые вишни, груди подобны двум слегка поссорившимся голубкам, а ноги напоминают двух сиамских сестренок? Что прикажете ей делать, если большой сегмент общества смотрит на нее при встрече только с одной-единственной мыслью? Такова реальность, господа, и для пущего усугубления оной мы перечислим здесь кое-кого из Наташиных покровителей той поры. Среди них были: владелец стрип-бара в Марина-дель-Рей, скульпторша в Санта-Фе, аризонский биржевой брокер, который оказался неполных восемнадцати лет, то есть на месяц младше нашей героини, ютский мормон, владевший ранчо с пятью женами, техасский теннисный чемпион, посеянный в пятую от конца грядку, оклахомский строительный контрактор, который для отвода глаз заставлял ее сидеть на крыше с пневмомолотком, иллинойский синьор Пицца, обожавший и ревновавший ее с такой страстью, что иной раз норовил завернуть ее в простыню своей пасты; ну и так далее. И вот наконец оно – многообещающее Чикаго!

Там, в Чикаго, в особняке, похожем на испанский павильон Диснейленда, жил Дон Ильич Гватемала, или наоборот, словом, тот самый старпер из «Астории», которого она год назад так успешно эскортировала. Этот беглый комманданте «пылающего континента» пришел в бурный восторг при виде той, кого он называл «моей ленинской нимфой», той, что одним своим движением, даже одним взглядом вызывала чудо: подъем революции, молодости, всей этой сиерра-маэстры тех лет, когда они приводили к власти сержанта Батисту. В те дни, моя ленинская нимфа, мы были уверены, что вскоре возьмем всю перевернутую шляпу, то есть Центральную Америку, а потом и вся хемисфера запылает, как пылает мое тело при виде тебя, моя ленинская нимфа! Эти слова с шипением проходили меж его сахарных зубов, каждый стоимостью в «Форд Эскорт», а вместе – в коллекционный «Даймлер». Пристукивая инкрустированными каблучками, старый бандит подпрыгивал и с хрустом изображал фанданго. Хорошо продуманная фармакология снимала артритную боль. Он предложил своей ленинской нимфе сочетаться законным браком. А почему бы нет, подумала Какаша и тут же вспомнила известную всем советским школьницам картину «Неравный брак».

В нашем архиве сохранился снимок свадебной церемонии. В центре на специально построенной тумбе стоят жених и невеста, слева и справа на снижающихся ступенях расположились веером ее и его псевдородственники, привезенные за большие деньги из разных районов мира. Головы дряхлых сподвижников Ильича Гватемалы повернуты в сторону Какашиного крыла, где сияют молодостью и красотою сестры-сподвижницы из клуба «Наш компас земной» – Пенкина, Никитина, Бородина, Шахбасарова, Штраух, возглавляемые, разумеется, атаманствующей Ольгой Кольцатой. Многодневные торжества проходили в гасиенде на берегу озера Мичиган и завершились большим пожаром. Вслед за пожарными в район гасиенды прибыли и сыскные, наконец-то, после тридцатилетнего поиска, напавшие на след легендарного наркобарона. Взять старика живьем все-таки не удалось. Он отстреливался до последнего патрона, да и последний влепил в федерального агента, правда, одновременно с далеко не последним патроном последнего.

Овдовевшая девушка немедленно после похорон поступила в Северо-Западный университет, что, конечно, влило долгожданную свежую струю в сферу славистских штудий. На учение кое-как хватало, но не густо. К удивлению питерской грации, денег на счетах покойного оказалось немного, да и то, что осталось, было конфисковано и поделено между шестью державами Латинской Америки, пострадавшими от Ильича в разные периоды XX века. Впрочем, она не унывала. Она чувствовала, что деньги в ее жизни еще будут. У девчонки было свойство притягивать большие бабки, то есть то, что брокеры в этой стране называют Midas Touch.

Разбирая однажды чердак поставленной на продажу гасиенды, она обнаружила несгораемый сундук, заполненный аккуратно сброшюрованными манускриптами. Оказалось, что имя Ильич Гватемала было не только бандитской кликухой, но и псевдонимом писателя «циклопического реализма», известного в кругах знатоков, к которым принадлежит и автор данного сочинения, тоже любитель псевдонимов Влас Ваксаков, он же Стас Ваксино, говоря на языке электронных коммуникаций. Происходило нечто странное. Не изучив пока что гишпанского языка, Какаша понимала каждую строчку в двенадцати найденных ею полновесных циклопических романах, как будто старый хуй не был до конца убит, как будто он пел ей каждую строчку на общепонятном метафизическом языке. Кроме словесного, там был еще какой-то пугающий своей ясностью, чарующий музыкальный контекст, и в нем она как бы слышала и свою судьбу и судьбу своего вечно любимого Славки. Так вот куда этот старый пес ушел, плакала она и шуршала, шуршала бразильской бумагой – день за днем, ночь за ночью, месяц за месяцем.

В конце концов она решилась и разослала рукописи по 14 главным издательствам. Произошла всемирная литературная сенсация, породившая новую эпоху в циклопической романистике. Все 14 книг стали мировыми бестселлерами, и Какаше только и осталось, что собирать жутковатые по размерам роялтис.[51]

Увы, и этот чудовищный успех – чудовище гиперболы почему-то всегда присутствовало в жизни нашего аленького цветочка – обернулся чудовищным скандалом, полной утечкой собравшихся миллионов. На сцене один за другим стали появляться новоявленные дитяти застреленного федагентом классика, каждый страшней предыдущего, и все требовали своей доли авторских прав. Вот так ведь нередко бывает: читатели восхищаются миллионными романами и не представляют, какая братоубийственная война идет в кулуарах литературы.

Чтобы сократить эту длинную историю, скажем лишь, что наша девушка, уже подошедшая к раннему бальзаковскому возрасту (по секрету – к 22), еле унесла из этой свары своих сиамских близняшек (ну, ноги, если кто-нибудь подзабыл метафору) и в раздрызганных чувствах умчалась из Чикаго на юг, на целинные земли, то есть в Вирджинию, на последнем, чудом не растасканном на куски «Роллс-Ройсе». Гнала всю ночь, рыдала, рыдала. Сашенька, родная, слизывала с правой щеки горючие слезы. На следующий день с левой распухшей щекой на последние гватемальские шиши вдова купила квартирку в кондоминиуме Хейзельвуд-Коурт, который напомнил ей летний профилакторий в Лисьем Носу, где ее матушка работала детским психологом. Таким образом наша Какаша, едва не выпав из сюжета, снова стала в нем подвизаться, чтобы встретить нашего конфликтолога Абрашу Шум-Махера, заболевшего комплексом баскетбольного кольца.

В этом пункте повествования нам хочется обратить внимание читателя на то, что, несмотря на слияние судеб, эти два протагониста представляют каждый по отдельности свой собственный рассказ. Любой из этих рассказов можно легко вычленить и напечатать, скажем, в журнале New Yorker, где он самым естественным образом вольется в состав кондовой фыкшн[52] этого еженедельника. Вообще, читателю нашего большого романа предоставляется полное право выделять, менять местами или просто вырывать любые куски этого произведения. Была бы на то наша воля, мы бы издали «Кесарево свечение» на несброшюрованных листах, но воля не наша. Далее – двойной пробел.

Что же произошло с Эйбом на следующее утро после взятия двух вершин (или низин?): миллиона и Какаши? Первым делом позвонил Дино Коллекто. Он сказал, что Вибиге Олссон уходит в продолжительный отпуск для написания книги о нигерийской структуре власти, и предложил ему занять кресло главы ЦИРКСа. А как же Бэнник, Стробб, Сулканеццин? – спросил Эйб. Глаз Какаши ясной планетой смотрел на него в этот момент из-под ее собственного локтя. В зрачке, кажется, торжествовал Микроскопический. Президент и Совет Визитеров считают, что ты самый достойный, уверенно заявил старый друг. Ну, а Влас Ваксаков, наконец? Коллекто засмеялся. Ну ты же его знаешь: он скорее Стас, чем Влас.

«Ты, наверное, уже слышал про мой вчерашний бросок, Дино? Или по телевизору видел?» – спросил Эйб, одной рукой натягивая трусы на обе ягодицы.

«Какой еще бросок? О чем ты?» – с искренним недоумением переспросил провост.

На этом их разговор закончился. Эйб обещал подумать и перезвонить через час. Подумать ему не удалось. Одновременно зазвонили и в телефон, и в дверь. «Клуб «Колдуны» вас приветствует, феноменальный профессор Шум! Все жаждут встречи!» Так, опередив «Слонов» на десять минут, «Колдуны» наложили лапу на вчерашнюю сенсацию.

Вертолетом они доставили Эйба на свою базу «Флетчерс Хэтчерс». Сильное впечатление там производила концентрация дезодоранта. «Никакой вони!» – таков был лозунг хозяина клуба Стива Бэлзы. В свои семьдесят пять он был озабочен девственными ноздрями молодой супруги. Все были в сборе: стартовая пятерка, скамейка и питомник. Здороваясь с довольно высоким, по человеческим стандартам, профессором, мужики или сгибались, или приседали на пружинистых ногах. Эйб улыбался. «Вы называете меня «Шум», джентльмены, а между прочим «шум» – это по-русски noise». – «В натуре?» – восхищенно поразился весь клуб.

Тренер Боб Бутсо предложил немедленно приступить к делу. Начнем с двенадцати бросков из трехочковой зоны. Подъехала тачка с дюжиной мячей. Изящно потряхивая кистями рук, Эйб забросил их в кольцо, ни разу, естественно, не промазав. Он не мог промазать. Ну хорошо, подумал Бутсо, это мы уже видели. Проверим его в толпе. Мистер Нойз, или как вас там, сейчас мальчики вам будут отбрасывать наше круглое, а вы посылайте это туда, куда сами знаете. Эйбу не понравилась улыбка этого славянина. Улыбается так, как будто что-то знает из этой области, из психиатрии. Или так, как будто он вхож в романы.

Пасы «колдунов» едва не поломали ему пальцы. Несколько раз он терял мяч, однако всякий раз, будучи взят, предмет отправлялся над всеми лопатами рук прямо в дырку. Возьмите его плотнее! Четверо делают заслоны Шуму, пятеро его атакуют, противники давят друг друга плечами, локтями, задами и коленками. Сейчас кто-нибудь прихлопнет меня, как мышонка. Баскетбол превращается в рэслинг, это мне не по душе, джентльмены. Он повернулся спиной к кольцу и тут же получил пушечный пас от Бутсо. Бросай, Шум! Даже не разворачиваясь к кольцу, он швырнул мяч за голову. Ну, теперь вам все ясно?

Мистер Бэлза встал. За ним поднялись еще несколько господ в персонально пошитых костюмах. Поехали на ланч в High Orbit. Тренера с собой не взяли, что, похоже, потрясло искушенного в этом бизнесе бульбоглотателя.

За столом в отдельном кабинете остались только трое – очевидно, прожженные выжиги. Четвертый, безупречный, как все, но мокрый от волнения, вдруг открыл дверь и драматически обратился к трем первоначальным: «Брюс, Эд, славный Ардамашти, неужели вы способны вот так с ходу выбросить вашего старого товарища?» Трое переглянулись и благосклонно кивнули. Эмоционально мокрый плюхнулся рядом с Эйбом и тут же обслюнявил ему ухо: «Я твой агент, Эйб! Проси восемнадцать!»

Профессору предложили объяснить, как он сам все это понимает. Шумейкер, как полный мудак, стал этим людям выкладывать свое подкожное: и о «кризисе середины жизни», и о «парадигме личного конфликта», и о «малых триумфах», и даже о «поднебесной Фудзияме». Хотя бы о «Фудзияме земной» умолчал, вернее, просто не успел дойти до перевернутого апогея.

Вы у нас будете на скамейке, проф, сказали ему трое первоначальных. А на площадке будете появляться только тогда, когда надо переломить счет. В игре бывает так, что у всех не идут броски. Вот тут-то вы нам и понадобитесь.

«Мы просим двадцать», – сказал мокрый.

«Двадцать пять», – поправил его Эйб и подумал, что это будет неплохим приварком к университетским семидесяти пяти. Читатель, конечно, уже догадался, а профессор все еще не мог взять в толк, что речь идет не о тыщонках, а о миллиончиках.

«А мы предлагаем вам тридцать», – сурово оповестила тройка первоначальных, и контракт был тут же подписан.

Теперь мы подошли к тому моменту, когда оба наши отдельных рассказа сливаются в одно целое. Многие детали совместной жизни Абраши и Какаши мы тут опускаем по композиционным причинам, однако не можем не сказать, что вскоре эта жизнь пошла под флагами непрерывных Какашиных беременностей. Выводками, образно говоря, вылуплялись в шумейкеровском гнезде птенцы. Жители Хейзельвуд-Коурт, который давно уже целиком принадлежал этой паре, перестали удивляться, видя, как через дорогу в парк движется отяжелевшая девушка, а за ней шустро ковыляет подрастающее поколение. Следует сказать, что после каждой кладки несушка немедленно теряла в весе и немыслимо хорошела. В этом состоянии своей привычной неотразимости она отправлялась в Нью-Йорк, Москву, Париж, Улан-Батор тратить шумейкеровские миллионы и возвращалась полумифическим существом в нарядах от лучших кутюрье этих столиц. Проходило, однако, не более месяца, и она снова грузнела в кормовых частях, живот оттягивался книзу под новым кладом зреющих яиц.

Однажды она сидела на пригорке в парке Абраша над озером, где плавала чета лебедей, Этель и Эланор. Они кивали ей своими маленькими головками, вмещавшими столько мыслей об изяществе. За озером был холм, из-за стриженой башки которого поднимались два постмодернистских билдинга. В небе оседал на аэропорт Даллас сингапурский джамбо. Какаша похлопала в ладоши, и птенцы немедленно собрались и уселись вокруг ее юбок. Им пора уже учиться летать и плавать, подумала она. Над близкой рощей прошагала вереница многоликих и приседающих на ходу олеожаров. «Пора, пора!» – донеслось до нее. «Всем подъем!» – скомандовала она, и птенцы тут же устремились в воздух, а потом стали опускаться, будоража озеро. Из-за рощи выехал и остановился автобус компании «Питер Пэн». Никто не вышел из серебристого рыдвана, кроме одного ловкого молодого человека вполне питерского вида. Боги Невы и Онеги, призраки Стрёмы и Вольжи – да ведь это же Славка Горелик собственной персоной! Да как же он мог здесь появиться посреди такого всего не нашего? Ах да, запамятовала малость, ведь тюрьмы-то рухнули в родных краях. Да ведь он же меня ищет, он за мной!

Между тем за рощей все больше собиралось олеожаров. К ним присоединялись и облакоподобные холозагоры. Громоздясь друг на друга, они выпекали нечто вроде пирога-послания, которое категорически говорило Какаше, что эпоха птенцов кончилась. Вот почему и Славка появился, Горелик! Принц нашего поколения отвязанных девушек, ты снова со мной! Почему же он не приближается, господа холозагоры, мадемуазели олеожары? Я ему кричу через озеро, а он не слышит, да я, кажется, и сама себя не слышу. Он там закуривает свою сигарету, спичкой, вижу, помахивает, чую запах табака. Славка, иди же сюда, неужели не можешь перепрыгнуть это факин озеро? Этель, Эланор, помогите молодому человеку, поднимитесь в воздух, предоставьте ему свои лапы! Лебеди извиняются умоляющими глазами: мы не в силах, дорогая владычица парка Абраша, мы для этого не приспособлены, мы для создания фона изящества. Горелик, курнув, гасит сигарету, поворачивается спиной, на которой у него висит рюкзак со знаком доллара. Холозагоры и олеожары перегруппировываются и создают для парня манящую даль. Славка, не уходи! Он не слышит, уходит. Холозагоры и олеожары увещевают Какашу: дитя, в озеро не бросайся, еще не все!

Асфальтовая дорога начинает выкатываться из клубящихся туч, а на ней открытый «Форд Мустанг» собственного Наташиного года рождения. Ну и прикол, да в нем же наша аристократия, Жека граф Воронцофф и Колян князь Олада в дурацких блейзерах с медными частями. «Нэтали!» – кричит старичье и бегут к ней на вершину закаканного птенцами холма. Приблизившись, не верят своим глазам, рыдают в своих собственных объятиях. Девушка хохочет, стремительно теряя наседкин вес, возвращаясь в свой образ тоненькой егозы от Нарвских ворот. Они протягивают к ней свои четыре руки. Она заворачивается в их объятия. Отправимся теперь в край кристальных водопадов, призывают они. Да хоть в жопу, соглашается она и перепрыгивает через борт «мустанга» прямо на заднее, историческое для «поколения Вудстока», сиденье.

Как раз в это самое мгновение Эйб Шум встал на линию штрафного броска. Оставалось несколько секунд в решающем матче «Слонов» и «Колдунов». Счет был в пользу первых, 109:108. Болели ребро, локоть и подбородок. Еще бы, едва он вышел на площадку, чтобы спасти игру, центровой «Слонов» 7-футовый 250-фунтовый Чак Трансморанси обрушился на гнусного профа, которого ненавидела вся НБА за исключением «Колдунов» – те его любили. Таким образом отчаявшийся гигант добился только одного: не дал Шуму совершить еще один патологический трехочковый бросок из невообразимой позиции. Два штрафных броска оставались за «Колдунами», исход матча был решен. Исторгая чудовищный рев, стадион поднялся на ноги, хотя те, кому подальше ехать, уже пробирались к выходу.

Судья бросил Эбрахаму мяч. Любимая и ненавистная округлость почему-то вывалилась из рук. Он тут же снова ее схватил и несколько раз постукал об пол, как будто готовился к решающему броску. Поднял мяч над головой. Мелькнули ухмылки «Колдунов» и перекошенные от ярости губы «Слонов». Лишь трое присутствующих на площадке игроков неафриканского происхождения сохраняли бесстрастность. На этих лицах вы никогда не прочтете драматургии борьбы. Страсть и горечь впечатываются в темную кожу. Чак Трансморанси смотрит на Шума, как Отелло на Дездемону. Но я не Дездемона, сучий Чак, думает Шум. За мгновение до броска внезапное страннейшее чувство пронизывает его: о нет, я, кажется, Дездемона, это так же верно, как то, что я Отелло, я Дездотелло, мяч полетит мимо, и я все сейчас потеряю в этот момент.

Вместо того чтобы описывать далее позор Шумейкера, автор признается доверенному читателю, что в этом месте он скомкал и отшвырнул незавершенную страницу.

Все вдруг рухнуло. Весь замысел хитроумного Стаса обернулся вздором. Счастья, увы, не создашь на бумаге, как ни подгоняй края. В строптивости героев выявляется общий ущерб. «Малые триумфы» лишь делают вид, что выливаются в реальное торжество. Малахольная Коломбина вдруг покидает Пьеро, и он остается один с равнодушно мерцающим в небе Микроскопическим. Он вдруг понимает, что это была вовсе не его история, что это была ее история, а его здесь просто подставили, чтобы поддержать сюжет. Стас, оставь ему хотя бы пса! Да, Байрон не уйдет, он будет сидеть рядом с тахтой, на которой лежит, распростерт, его незадачливый папочка, и подвывать в тоске по исчезнувшей среди этих страниц нежной сучке королевских кровей, чей пушистый хвостик он так любил прижимать своим пузом к ее спине. Автору остается только скомкать еще одну страницу, выйти в сумерках в парк, ходить там в одиночестве, звать Прозрачного прислониться к его огромному стволу, послушать его шумящие ветви, вернуться на свой чердак, вытащить из корзины скомканный лист, расправить его и переписать набело.

Горе, гора, гореть

драма в двух актах