Багровый лепесток и белый Фейбер Мишель

Глава четвертая

Вам вовсе нет нужды неотрывно вглядываться, ожидая, когда Уильям зашевелится, в его пах. Почему бы вместо этого не присмотреться к некоторым из объектов его желаний? В конце концов, для того они в Сент-Джеймсский парк и приходят.

Если вы питаете хоть какой-то интерес к моде, вы попали не в самый неудачный год. Одевая своих женщин, история порой позволяет себе странные выходки: по временам она избирает моделью лебедя, по временам, извращаясь, индюшку. В этом году повсеместно распространились – во всяком случае, среди тех, кто может себе их позволить, – на редкость изысканные стили женских одежд и причесок, стили, имеющие истоки в ранних семидесятых. Им предстоит долгая жизнь, за срок которой Уильям Рэкхэм успеет очень и очень состариться, устать от красоты настолько, что он проникнется равнодушием к ее увяданию.

Сильно меняться между нынешним годом и концом столетия у дам, проплывающих в этот солнечный ноябрьский день по Сент-Джеймсскому парку, особой нужды не будет. Их мог бы хоть сейчас использовать для своих полотен Тиссо, эта сенсация семидесятых, однако и двадцать лет спустя они все еще будут пригодны и для Мунка (хотя кое-какие изменения он в них, возможно, и произведет). Окончательно же с ними покончит лишь Первая мировая война.

Облик этих дам определяется не только нарядами и фасонами причесок. Важна и манера держаться, осанка, выражение сдержанной рассудительности, отрешенной надменности и загадочной грусти. Даже в эти блестящие, ранние дни утверждения нового стиля женщины, скользящие, точно дриады, в своих осенних одеждах по влажным лужайкам, отзываются чем-то призрачно-жутковатым – кажется, будто они накликают преждевременный приход fin de sicle[14]. Здесь уже культивируется образ прелестного демона, полупризрака, явившегося из загробного мира, – даром, что большинство этих дам суть просто развеселые светские красавицы и ни единой демонической мысли в головах их не водится. Облекающий этих дам ореол затравленности есть всего только следствие чрезмерной тесноты корсетов. Слишком стиснутые в груди, отчего им вечно недостает кислорода, создания эти возвышенны лишь в том смысле, что дышат они так, точно уже добрались до вершины Эвереста.

Говоря по чести, некоторые из этих дам куда как удобнее чувствовали себя в кринолинах. По крайней мере, когда они были заперты в те железные клетки, потребность дам в том, чтобы к ним относились как к забалованным детям, была более очевидной, нынешнее же деланое пристрастие к la ligne[15] и сопутствующая ему континентальная самоуверенность подразумевают наличие чувственности, дамам этим нисколько не свойственной.

В отношении нравственном время ныне стоит странноватое – и для наблюдателя его, и для наблюдаемых: мода вновь напоминает всем о существовании тела, тогда как мораль продолжает настаивать на полном о нем неведении. Подобный кирасе корсаж стискивает грудь и живот, юбка льнет к ягодицам и привольно спадает вниз, отчего сильного порыва ветра хватает, чтобы обнаружить существование ног, турнюр же лишь подчеркивает скрытый под ним круп. И однако же, ни один добродетельный мужчина не позволяет себе помышлений о плоти, а добродетельные женщины о существовании ее не ведают и вовсе. Если бы некий жовиальный дикарь забрел сейчас с варварских окраин Империи в Сент-Джеймсский парк и отпустил одной из этих дам комплимент, похвалив упоительные очертания ее тела, реакция дамы свелась бы, скорее всего, не к восторгу или негодованию, но к мгновенной утрате чувств.

Впрочем, для того, чтобы рухнуть в обморок, никакая помощь варваров из колоний современной даме не требуется: для любой не худощавой от природы женщины безжалостно сужающийся к талии корсаж представляет собой испытание, которое трудно оправдать даже служением красоте. И следует сказать, что весьма многие из дам, плывущих сейчас призраками по лужайкам Сент-Джеймсского парка, восставали этим утром из постелей в обличье пышнотелых красавиц прежнего поколения, но затем сбрасывали просторные пеньюары ради изнурительного общения с горничными. Даже если всерьез шнуроваться им не пришлось (ныне это становится, пожалуй что, даже редкостью), все равно нужно было стянуть полоски кожи, застегнуть металлические крючки, не позволяющие привольно дышать, непоправимо сминающие грудную клетку и наделяющие даму красным носом, который приходится часто пудрить. Ходьба и та требует теперь большей искусности, чем прежде, ибо в моду вошли достигающие щиколоток башмачки на высоких каблуках.

И все же они прекрасны, эти упитанные англичанки, ставшие гибкими и худощавыми, да и почему же не быть им прекрасными? То, что при взгляде на них, дышащих с таким трудом, и у других перехватывает дыхание, ведь это лишь справедливо, не правда ли?

А что же Уильям – каково теперь настроение ума его? Все эти красиво одетые женщины, скользящие (пусть и в отдалении) вокруг его парковой скамьи, – не пробудили ль они его мужественности, не привели ли в состояние готовности к встрече с женщиной совершенно раздетой? Почти.

Долгие размышления о своей финансовой униженности наконец вдохновили Уильяма на создание метафоры: он воображает себя беспокойным зверем, снующим по клетке, чьи прутья выкованы в виде серебристых символов фунта стерлингов, «», переплетенных вот так: «». Ах, если бы только смог он вырваться из этой клетки!

Еще одна молодая дама проскальзывает за его спиной, на этот раз совсем близко от скамьи. Лопатки ее выпирают из атласной кирасы, талия, приводящая на ум песочные часы, почти неуследимо покачивается, конского волоса турнюр чуть подрагивает, перенимая ритм ее поступи. И фокальная точка финансовой импотенции Уильяма смещается, обращаясь в вызов не уму его, но полу. Еще до того, как атласная леди успевает сделать два десятка новых шагов, Уильям проникается уверенностью, что смог бы доказать нечто важное – насущное – относительно Жизни, всего лишь возобладав сегодня над женщиной.

И прогуливающиеся по Сент-Джеймсскому парку дамы преобразуются, сами того не ведая, в совратительниц, и каждое яркое тело становится бесстыдным намеком на его социальную тень – на проститутку. А маленький, слепой, спеленатый штанами пенис никакого различия между блядью и леди не видит, не считая разве того, что блядь доступна, что при ней не состоят гневливые защитники, способные вызвать тебя на дуэль, что нет на ее стороне ни закона, ни свидетелей, ни обвинителей. И потому, как только Уильям Рэкхэм обнаруживает, что его обуревает эрекция, он немедля решает дотащить ее до ближайшей продажной женщины.

Странно, однако ж, – он до того гордится своей новоизобретенной метафорой финансового пленения: клеткой из кованых символов фунта стерлингов, что не желает просто так взять и махнуть на нее рукой. В безнадежности его положения, в трагической несправедливости оного присутствует нечто величественное, даже облагораживающее. Связанный по рукам и ногам, отчаявшийся, Уильям обретает близкое сходство с королем Лиром, а для того, чтобы трагедия эта достигла высшей точки, ему надлежит отыскать своего Шута. И потому мозг Уильяма создает еще и более устрашающие образы его финансовой клетки: lrgr, и lrgr, и lrgr. А похоть отвечает на них еще более живыми мечтаниями касательно сексуальных триумфов и отмщений. Она то насилует мир, принуждая его к послушанию, то в жалком отчаянии корчится под его пятой – и каждый раз все с большей жестокостью, каждый раз все с большим раболепием.

Наконец Уильям вскакивает со скамьи в совершенной уверенности, что умерить его смятение не способно ничто – ничто, вы слышите? – кроме безоговорочного подчинения двух очень юных шлюх сразу. Более того, он отличнейшим образом знает, где можно найти двух девиц, в совершенстве отвечающих его потребностям. Он немедля отправится в это место, и тогда уж – спасайся кто может! (В иносказательном, как вы понимаете, смысле.)

К немалому неудобству Уильяма, перераспределение крови по его телесным органам никакого воздействия на вращение Земли не оказало, и оттого он, вернувшись в центр города, обнаруживает, что в Лондоне наступил час ленча и на улицы высыпали во всей их страшной силище клерки. Голодная толпа – темное море чиновников, писцов и прочих ничтожеств – грубо теснит Уильяма с его мужественностью, грозя уволочь обоих с собой, если он попытается плыть против течения. И потому Уильям отступает к стене и ждет – в надежде, что вскорости это море расступится перед ним.

Au contraire[16]. Двери здания, к стене которого он прижался, здания, примечательного лишь медными буквами «КОМПТОН, ГЕСПЕРУС и ДИЛЛ», внезапно распахиваются, и свежий поток клерков относит Уильяма в сторону.

Это последняя соломинка: отмахнувшись от еще сохранившихся в нем укоров совести, Уильям поднимает над толпой руку и останавливает кеб. Какое значение имеет теперь то, что утром он себе в кебе отказал? Довольно скоро уже он станет богатым человеком, и все его треволнения по поводу пустячных расходов обратятся в не более чем скверные воспоминания.

– Друри-лейн, – приказывает он, вставая на прступок покачивающегося хэнсома. Уильям захлопывает за собой дверь экипажа, стукается новой шляпой о низкий потолок, и тут же резкий рывок лошади отбрасывает его на сиденье.

Не важно. Он уже на пути к Друри-лейн, где (о чем никогда не уставали напоминать ему Бодли и Эшвелл) расположены недурственные и дешевые бордели. Ну, во всяком случае, дешевые. Бодли и Эшвелл любят посещать «непотребные дома» вовсе не потому, что стеснены в средствах, просто их забавляют быстрые переходы от самых дешевых шлюх к самым дорогостоящим.

«Смешивать марочное вино с жидким пивком, – так говорит об этом Бодли, прибавляя: – В погоне за наслаждением место найдется обоим».

При нынешнем посещении Друри-лейн Уильяма интересуют только девицы из разряда «жиденькое пивко», потому что лишь их он себе позволить и может. И в особенности интересуют его две… ну, честно говоря, он с ними никогда не встречался, однако помнит, как читал о них в «Новом лондонском жуире. Путеводителе для мужчин с полезными советами начинающим». Прошла уже, кажется, пропасть времени с поры, когда Уильям регулярно заглядывал в это справочное руководство (да теперь и не упомнишь, где оно хранится – в нижнем ящике письменного стола, что стоит в его кабинете?), однако у него сохранились отчетливые воспоминания о двух «новеньких» девушках, включенных в путеводитель по причине их нежного возраста.

«Непостижимая, знаешь ли, вещь, – не раз задумчиво говаривал Эшвелл. – Нам предлагают тысячи тел, а поди-ка, сыщи по-настоящему сочное и юное – семь потов сойдет».

«Все по-настоящему юные бедны как церковные мыши, вот в чем горе-то, – отвечал ему Бодли. – Ко времени, когда они расцветают, у них уже и чесотка заводится, и передних зубов не хватает, и под волосами парша… А если тебе требуется маленькая алебастровая Афродита, приходится, хочешь не хочешь, ждать, когда она станет падшей женщиной».

«Стыд и срам. Но Бог надеждой нас благословил. Я вот только что прочитал в „Новом жуире“ о двух девочках с Друри-лейн…»

Уильям силится припомнить имена девочек или хотя бы имя их Мадам – пытается представить себе страницу текста из путеводителя – ничего не получается. В память его врезался лишь номер дома, состоящий из дня и месяца собственного его рождения.

Дверь борделя распахивается перед Уильямом Рэкхэмом в тот же буквально миг, как он дергает за снурок звонка. В приемной темновато, Мадам далеко не молода. Похожая на карлицу, она сидит на софе, сцепив на лоне покрытые вычурным узором морщин ладошки. Сколько-нибудь отчетливых воспоминаний о том, как должно обращаться к ней или к любой другой представительнице ее породы, Уильям не сохранил и потому просто упоминает о «Новом лондонском жуире» и просит предоставить в его распоряжение «двух девушек – парой».

Красноватые глаза старухи, словно плавающие в медовых тонов влаге, слишком густой для слез, взирают на Уильяма с сострадательной озабоченностью. Старуха улыбается, показывая череду жемчужных зубов, однако напудренный лоб ее покрывается складками. Сложив крышей ладони, она легко постукивает ими себя по носу. Жирный серый кот решается вылезти из-за софы, но, завидев Уильяма, ретируется.

Внезапно старуха разжимает ладони и взволнованно разводит их, приподняв кверху, точно на них с небес или, по меньшей мере, с потолка само собой упало потребное решение.

– А! Две девочки! – восклицает она. – Двойняшки!

Уильям кивает. Он не помнит, были они двойняшками в то время, когда о них писал «Новый лондонский жуир», или не были; не приходится сомневаться, впрочем, что первого цвета юности обе уже лишились и это потребовало измышления новой приманки. Мадам удовлетворенно закрывает глаза, улыбается, веки ее отливают в цвет сырой копченой грундики.

– Клэр и Алиса, сэр. Мне следовало сразу понять это – такой мужчина, как вы, сэр, – вы и должны были пожелать лучших моих девочек, весьма и весьма спесиальных. – Выговор и склад речи Мадам отзываются чем-то иностранным, отчего трудно понять, насколько хорошее или дурное воспитание получила она когда-то. – Я прослежу, чтобы они подготовились к встрече с вами.

Мадам поднимается с софы, почти не став от этого выше, но потянув за собой многие ярды темного волнистого шелка, и словно бы собирается сразу проводить его наверх. Впрочем, тут же и наступает театральная пауза, Мадам потупляется, якобы пристыженная словами, которые ей приходится произнести:

– Возможно, сэр, чтобы не беспокоить вас после?.. – И она снова поднимает на Уильяма наполненные полупрозрачной влагой глаза.

– Разумеется, – произносит Уильям и полных пять секунд вглядывается в ее отвратительную улыбку, прежде чем спросить: – И… какова же цена, Мадам?

– Ах да, прошу прощения. Десять шиллингов, если вас не затруднит.

Мадам с поклоном принимает от Уильяма монеты, затем дергает за один из трех тонких, висящих над перилами лестницы шнуров.

– Всего пара мгновений, сэр, большего им не потребуется. Прошу вас, присядьте в одно из chaise-longues[17] – и не стесняйтесь, курите.

Стало быть, вот какого пошиба этот бордель, думает Уильям Рэкхэм. Впрочем, отступать поздно, к тому же ему необходима сатисфакция – и не в одном только смысле.

И для того лишь, чтобы иметь возможность смотреть на тлеющий кончик сигары, а не на мерзкую физиономию Мадам, Уильям усаживается в chaise и закуривает, ожидая, когда удалится его предместник. Нечего и сомневаться, на задах дома имеется еще одна лестница, по которой уйдет этот джентльмен, а затем грязные простыни заменят чистыми, а затем… Уильям разочарованно посасывает сигару, ощущая себя человеком, купившим билет на жалкое представление, где рукава фокусника пухнут от укрытых в них приспособлений, а из-под пола воняет кроликами.

Однако, пока он предается мрачным думам, позвольте рассказать вам о Клэр и Алисе. Они – девицы из борделя в самом истинном и низком значении этих слов: то есть стоило им еще невинными прибыть в Лондон, как их обратила в падшие создания Мадам, которая, прибегнув к испытанной стратагеме, познакомилась с ними на вокзале железной дороги и предложила приютить обеих на ночь в пугающей, неведомой им столице, а после отняла у девушек деньги и одежду. Оставшиеся без гроша, беспомощные, они завязли в ее доме вместе с другими девицами, одураченными таким же манером или проданными Мадам их родителями либо опекунами. С тех пор они так здесь и работают, получая за это новые платья в обтяжку и питание два раза в день, не способные покинуть дом, поскольку заднюю его лестницу охраняет придурковатый мужлан, а переднюю – Мадам, не способные также и проведать, за какую цену, большую или малую, предоставляются их услуги.

И наконец для Уильяма наступает время подняться наверх. Он входит в комнату Клэр и Алисы, маленькую, квадратную, со стенами, задрапированными длинными красными завесами, которые стекают на грязноватые деревянные плинтусы. Единственное окно укрыто такой же завесой, отчего комната освещается не столько солнцем, сколько свечами, сообщающими ей желтушный оттенок, наполняющими чрезмерным теплом. На истертом до нитки персидском ковре там и сям лежат расплющенные бархатные подушки, над большой рококошной кроватью красуется забранная в пышную раму фотография голой женщины, танцующей вокруг комнатного подобия майского дерева. Клэр и Алиса, одетые в простые белые сорочки, рядком сидят на кровати, уложив на колени красивые ладошки.

– Добро пожаловать, сэр, – слаженно произносят они.

Слаженно или не слаженно, ясно, однако, что никакие они не двойняшки. Говоря педантически, они даже не девочки, в чем Уильям и убеждается, стянув с Алисы сорочку. Груди ее больше уже не выступают над диафрагмой вперед, но плоско покоятся на ней. Розовые закраины безволосого влагалища подернуты предательскими тенями, а губы Алисы – уже не бутончики, но розы в полном цвету.

Хуже того, каждое ее движение отдает заурядной шлюхой. Чуть-чуть щенячьей любознательности – это было бы очаровательно, ее же отработанная покорность валящегося на спину дрессированного лабрадора способна лишь вогнать мужчину в уныние. Проклятье! Неужели и за деньги невозможно получить ничего воистину стоящего? Неужели за все обещанное необходимо платить царскую цену? Неужели единственная цель современного мира состоит в том, чтобы разрушать идеалы и вскармливать цинизм?

И когда в восковой жаре комнаты Алиса обвивает его своим телом, Уильяма вдруг охватывает желание бежать из этого дома, махнув рукой на зря потраченные деньги, – впрочем, уговорить эрекцию составить ему компанию не удается. И потому он, за неимением лучшего, стягивает сорочку и с Клэр – и обнаруживает, что та моложе Алисы, что груди ее конусовидны и увенчаны мелко-рубчатыми, лиловато-розовыми сосками.

Ободренный этим наблюдением, Уильям приступает к подручному делу с пылом – с пылким желанием изгнать свои горести и разочарования. Он должен найти ответ, понять, как избавиться от страданий, для этого нужно всего лишь пробиться сквозь препоны плоти. И он совокупляется с девушками, неистово и яро, переставая по временам сознавать, что делает, подобно обуянному бешенством воину, который забывает порой о том, с кем сражается. Но эти-то мгновения и оказываются для него самыми лучшими.

Впрочем, если оставить в стороне такие выходы в запредельность, довольства он не испытывает. Девицы ему попались плохонькие: они и движутся не так, как ему нужно, не те у них формы, не те размеры, не та согласованность; эти шлюхи плющатся под ним, когда он требует, чтобы они держали его вес, пошатываются, когда велит им стоять прочно, морщатся и подрагивают, но не издают, черт бы их побрал, ни звука. И большую часть времени Уильяму кажется, что только он в этой комнате и есть – наедине со своим дыханием, с немного нелепым шелестом подушки, отбрасываемой его ногой по ковру, с безрадостно мелодичным звоном кроватных пружин, с комичным «кха-кха» его аллергического кашля.

Вину за это Уильям целиком возлагает на Клэр и Алису. Разве в прошлом не проводил он с проститутками время самое пленительное и радостное? Особенно в Париже. Ах, Париж! Вот где обитает племя женщин, умеющих ублажить мужчину! И Уильям, грузно наваливаясь на двух сумрачных английских девиц, лежащих, притиснувшись грудью к груди, невольно предается воспоминаниям. О том, в частности, дне, в который он, оставив Бодли, Эшвелла и прочих бражничать в «Тупичке», решился отправиться в одиночку на рю Сент-Аквин. По странной игре случая, бог ведает как (нализался он тогда до одурения), путь Уильяма завершился в комнате, наполненной на редкость дружелюбными шлюхами. (А есть ли на свете что-нибудь более упоительное, чем смех юных хмельных женщин?) Так или иначе, Уильям, вдохновленный их шумной вульгарностью, придумал забавную эротическую игру. Девушки сидели вокруг него на корточках, широко раздвинув ноги, а он, пребывавший в центре круга, бросал, спокойно и метко прицеливаясь, монеты в их щелки. Правило было такое: если монета застревала, девушке дозволялось оставить ее себе.

Годы, прошедшие после той замечательной ночи, не замутили ни картин ее, ни звуков: он и сейчас словно слышит раздававшиеся вокруг него экстатические смешки и восклицания: «Ici, monsieur! Ici!»[18] Ах! подумать только, в самый этот миг те девушки, быть может, валяются без всякого дела на рю Сен-Аквин, а он надрывается здесь, в сотнях миль от них, силясь выжать хоть унцию энтузиазма из скучных английских подделок.

– Постарайтесь сделать для меня все самое лучшее, – понукает он Клэр и Алису, разделяя их прижатые одно к другому тела и замечая на липких торсах каждой красноватые отпечатки ребер товарки. Он вертит обеих, вертит и вертит, словно в надежде сыскать отверстие, до сей поры не замеченное прежними их гостями. Вожделение его становится почти лунатическим; голосом, в котором он сам едва узнает свой собственный, Уильям требует все больших непотребств, и девушки подчиняются ему, точно вымыслы его же тягучего сна.

И стало быть, он почти уж не сознает, что говорит, когда, сжав запястья Алисы, отдает ей приказ, исполнение коего преобразило столь многие жизни.

Девушка качает головой:

– Я такого не делаю, сэр. Простите.

Уильям выпускает ее запястья, одно, потом другое. Алиса заправляет рукой, которая первой получила свободу, прядь волос за ухо. Уильям взмахом пальца возвращает ее обратно на щеку.

– Что значит, ты такого не делаешь? – Он переводит взгляд с Алисы на Клэр, которая, поняв, что испытание завершилось, уже успела украдкой накинуть на плечи ночную рубашку.

– Я тоже такого не делаю, сэр.

Лишившийся от негодования слов, Уильям упирается кулаками в свои голые колени. Кровь, отхлынув снизу, заливает краснотой его шею и щеки.

– Мы бы сделали, коли б могли, сэр, – говорит Алиса, снова присаживаясь рядом с Клэр на кровать. – Да только мы не можем.

Уильям, точно во сне, тянется за штанами.

– Странно, – произносит он, – что вы провели границу здесь, а не… ну, не где-то еще.

– Мне так жаль, сэр, – отвечает женщина постарше (ибо таковой она с очевидностью и является). – И Клэр тоже, я знаю. Понимаете, это совсем никак не относится к вам, сэр. Честное слово, мы ни для кого такого не делаем. Просто нам это так неприятно, нас бы стошнило, сэр, и какое ж вам было б от этого удовольствие?

– Да, но я вовсе не стал бы винить вас за это, о нет, – настаивает уловивший проблеск надежды Уильям. – Да оно и не важно. А после вам делать совсем ничего не придется, только это, и можете, если хотите, закрыть глаза.

Лица девушек некрасиво кривятся от смущения.

– Прошу вас, сэр, – с мольбой произносит Алиса, – не заставляйте нас, мы просто не можем этого, вот и все, и нам очень жаль, что мы так вас обидели. Все, что мы можем, сэр, это назвать вам имя – имя девушки, которая сделает все, о чем вы попросите.

Рассерженно одевающийся Уильям занимается в этот миг поисками запропастившейся куда-то подвязки, и оттого ему кажется, что он неправильно расслышал Алису.

– Как-как?

– Я могу сказать вам, кто это сделает, сэр.

– И кто же? – Он чопорно садится, готовый дать выход гневу в ответ на очередное вранье потаскухи. – Какая-нибудь сгнившая от сифилиса карга из Бишопсгейта?

Алиса конфузится, и, похоже, искренне:

– О нет, сэр! Первоклассная девушка и работает в таком хорошем доме – на Силвер-стрит, сэр, совсем рядышком с Променадом. Ее Мадам, миссис Кастауэй, говорит, что она лучшая девушка дома. Она родная дочь Мадам, сэр, а зовут ее Конфеткой.

Уильям уже полностью оделся и овладел собой: теперь он похож на филантропа либо пастора, пришедшего сюда, чтобы понудить этих девушек на поиски лучшей жизни.

– Если… если это девушка высшего класса, – резонно осведомляется он, – почему же она соглашается… соглашается делать такое?

– Нет вообще ничего такого, чего Конфетка не делает, сэр. Ничего. Всем известно, сэр, если у кого особые вкусы, которых обычная девушка удовлетворить не умеет, пусть идет к Конфетке.

Уильям фыркает, выражая угрюмое недоверие, но, сказать по правде, имя девушки произвело на него впечатление.

– Ну хорошо, – устало улыбается он. – Не сомневаюсь, я буду чрезвычайно благодарен тебе за этот совет.

– О, надеюсь, сэр, так и случится, – отвечает Алиса.

Одиноко стоящий в смрадном проулке за борделем Уильям стискивает кулаки. Он зол не на Клэр с Алисой, нет, они уже прощены и наполовину забыты, отправлены, точно ненужный хлам, на темный чердак, куда Уильям больше никогда не заглянет. А вот разочарование осталось с ним.

«Я не должен мириться с отказами», – произносит он вслух… ну почти вслух. Слова громко звучат в его голове, повисают на кончике языка, удерживаемые лишь опасением: если он громогласно объявит: «Я не должен мириться с отказами» – в проулке, выходящем на Друри-лейн, это может привлечь к нему насмешливое внимание грубиянов-прохожих.

Уильям с ослепительной ясностью сознает: нужно отправиться прямиком на Силвер-стрит и потребовать Конфетку. Он в городе, она в городе, время самое подходящее. Можно даже на кеб не тратиться: доехать омнибусом до Нью-Оксфорд-стрит, пересесть на другой, идущий до Риджент-стрит, – и он почти у цели!

Рэкхэм трогается с места, поспешая на Нью-Оксфорд-стрит, и – как если б вселенную поразила, нет, напугала абсолютная мощь его решимости – почти сразу появляется омнибус, в который он забирается, даже не сбавив шага.

«Миссис Кастауэй. Конфетку. Подать сюда Конфетку – и никаких отговорок».

Однако, пока он сидит в омнибусе, вглядываясь сквозь крапчатые от сажи окна в движущуюся панораму почтенной улицы, решимость его ослабевает. Начать с того, что оплата проезда напомнила Уильяму, какие немалые деньги он уже отдал за новую шляпу (не говоря о расходе помельче – на Алису и… как же ее звали, вторую-то?). И потом, откуда ему знать, сколько может стоить девушка вроде Конфетки? Выбор «домов» на примыкающих к Голден-Сквер улицах богат, одни из них пышны, другие убоги. А вдруг эта девица потребует больше того, что есть у него с собой?

Уильям вглядывается в сидящих напротив него пассажиров – в дремлющих старых ископаемых и расфуфыренных матрон – и отмечает, насколько ярче и реальнее выглядят они в сравнении с размазанным миром, плывущим за оконными стеклами. Есть ли у него, в сущности, какой-либо выбор, или он должен остаться в этом омнибусе, пассажиром среди пассажиров, пока кони не донесут его до самого Ноттинг-Хилла?

И действительно, не пора ли возвращаться домой? Его ожидает там дело решительно неотложное, обязательства, заслуживающие внимания много большего, нежели скрытый уголек похоти, распалившийся в глубине его существа. Эта Конфетка, кем бы и чем она ни была, может лишь усугубить бедность Уильяма, между тем как несколько часов, достойным образом проведенных им в кабинете, способны спасти его от краха.

Погруженный в размышления, он незряче смотрит прямо перед собой и вдруг замечает отвечающую ему взглядом на взгляд вдовицу с красновато-лиловым лицом. «Какой невоспитанный джентльмен!» – похоже, думает она. Пристыженный ее порицанием, Уильям понуро свешивает голову и стоически не поднимается с места, даже когда омнибус, погромыхивая, минует Риджент-Серксу. Довольно на сегодня сумасбродств, достоинство свое он уже утвердил. И Уильям, откинувшись на спинку сиденья, закрывает глаза и до конца пути погружается в дремоту.

«Угол Чепстоу-Виллас!» – переливисто извещает кондуктор. Уильям, вздрогнув, возвращается к бдению. Мир позеленел, дома проредились. Перед ним дремлет в сиянии послеполуденного солнца Ноттинг-Хилл. Лондон скрылся из глаз. Помаргивая и пошатываясь, Уильям сходит с омнибуса по пятам за леди, которой не знает. Собственно говоря, он, втянутый в кильватерный след ее юбки в черно-терракотовую полоску, едва в эту леди не врезается. В обстоятельствах более благоприятных он мог бы, пожалуй, найти ее соблазнительной, однако дом слишком близок, а Уильям все еще вожделеет Конфетку.

– Прошу прощения, мадам, – произносит он, обходя подвигающуюся черепашьим шагом леди.

Леди отвечает ему взглядом гневным – таким, точно он дурно с ней обошелся, однако Уильям полагает, что второе извинение будет излишним. Должен же существовать какой-то предел для допускаемой терпеливым мужчиной почти неуследимой скорости, с которой ползают женщины.

Уильям идет вдоль длинной, богато изукрашенной ограды парка, личным ключом от которого он, один из немногих, владеет. Где теперь этот ключ, он не помнит; ныне Уильям больше уж не обращает внимания на бледные цветы, вечнозеленые растения и мраморные фонтаны, которые столь чарующе играют за коваными прутьями ограды. О, разумеется, в самом начале, когда Агнес еще пребывала в добром здравии, он нередко прогуливался с ней по этому парку, дабы показать супруге, до чего же хорош, несмотря ни на что, Ноттинг-Хилл, однако сейчас…

Уильям замедляет шаг, поскольку красивое здание, которое виднеется впереди, это дом Рэкхэма – его собственный, если так можно выразиться, дом, – где Уильяма ждет весьма непростая жена, ждут неблагодарные слуги, ждет груда неудобочитаемых документов, от коих (как это оскорбительно!) зависит все его будущее. И Уильям, тяжело вздохнув, направляется к дому.

Еще не успев вступить в свои владения, он натыкается на препятствие, ибо перед калиткой парадных ворот сидит пес – не очень, надо признать, большой, – напряженно и бдительно выпрямившийся, словно взявшийся по собственной воле исполнять должность привратника. Пока Уильям приближается, пес виляет хвостом и кивает. Дворняга, разумеется. Все порядочные собаки сидят по домам.

– Убирайся! – рявкает Уильям, однако пес не двигается с места.

– Убирайся! – снова рявкает Уильям, но животина эта не то упряма, не то сбилась с толку, не то попросту глупа. Да и кто может знать, что творится в собачьем мозгу? (Ну, вообще-то говоря, Уильям, еще обучаясь в Кембридже, опубликовал монографию «Барбосы и балбесы: описание различий». Впрочем, часть этой книги написал Бодли.) Уильям приоткрывает калитку и торопливо проскальзывает в нее, успев попутно отшвырнуть пса в сторону ударом этой большой, висящей на петлях металлической решетки.

Получив такой отпор, не допущенный внутрь пес оскорбляется. Он бросается на калитку, скребет когтями ее кованые кольца и громко лает в спину Уильяму, поднимающемуся по дорожке к своей парадной двери.

Эти последние несколько шагов возращения домой изнуряют его пуще, чем весь остальной путь. Лужайка по обе стороны от дорожки не подстригалась уже несколько месяцев. Проезжая дорога поместья, ведущая к каретному сараю, в котором нет кареты, и к конюшне, в которой нет лошадей, лишь напоминает Уильяму о сизифовых трудах, ожидающих его впереди.

И все это время без устали гавкает пес.

Входной двери надлежит открываться после первого же звонка дверного колокольчика – особенно если это дверь твоего дома. Заветы подобного рода следовало бы, черт возьми, татуировать на больших пальцах прислуги, дабы она крепче их помнила. И тем не менее, лишь когда Уильям в третий раз поднимает руку, чтобы дернуть за шнурок колокольчика, в проеме двери появляется наконец личико Летти.

– Добрый день, мистер Рэкхэм, – лучезарно улыбается она.

Уильям проскальзывает мимо, подавляя желание выбранить ее, пока она не успела пожаловаться, оправдывая промедление, на тягостность ее новых обязанностей. (Впрочем, от Летти подобных жалоб никто покамест не слышал, и Уильяму следовало бы питать к ней признательность за ее овечью покладистость, а не путать таковую с брюзгливой снисходительностью Клары.)

Пока Рэкхэм устало тащится к лестнице, улыбка Летти гаснет: она в который раз не угодила хозяину. Он так хвалил ее, когда Тилли отказали от места, однако с того времени… Летти прикусывает губу и, стараясь произвести по возможности меньший шум, закрывает дверь.

В сущности говоря, как бы она ни усердствовала, порадовать Уильяма ей все равно не удастся. Новое положение Летти обратило ее из человеческого существа, пусть и принадлежащего к низшему разряду, в ходячее, дышащее больное место. От того обстоятельства, что до изгнания Тилли в доме имелась и верхняя горничная, и прислуга внизу, а теперь на все про все осталась одна только Летти, деться попросту некуда. И это, как хорошо сознает Рэкхэм, социальная арифметика, понять которую способен даже ребенок, – и какой же в таком случае вывод следует сделать ему из веселых улыбочек этой служанки? А вот какой: либо она глупее ребенка, либо попросту притворяется.

Разговаривая с Летти, Уильям всякий раз вспоминает слова ободрения, с которыми он обратился к ней, когда объяснял, на какую ногу будет отныне поставлен дом, – вспоминает, как настаивал на том, что ей привалило редкостное счастье, «повышение» с добавкой целого фунта к жалованью, тем паче что «эта греховодница Тилли» не делала ничего такого, с чем Летти не могла бы управиться лучше ее. И в конце концов, разве не легче стало теперь вести дом Рэкхэмов – теперь, когда хозяина в нем застаешь редко, а хозяйка покидает постель еще реже? (Экая дичь! Однако Летти, похоже, все сказанное им приняла за чистую монету – и до чего же Уильям, хоть он и испытал облегчение, презирает ее за это!)

Итак: вот по какой причине Уильям не требует объяснений нерасторопности, с которой Летти откликнулась на звон дверного колокольчика.

(А вам все-таки хочется их получить, верно? Нет, она не дремала, не сплетничала, не крала из буфетной еду. Дело попросту в том, что, когда звон колокольчика доносится до служанки, занятой чисткой камина, ей приходится вымыть руки, расправить закатанные рукава и только потом сбежать по двум лестничным маршам, а с таким количеством дел меньше чем за две минуты не управишься.)

Впрочем, если вдуматься, наш Рэкхэм человек не такой уж и нерассудительный. В глубине своей сокрушенной души он отличнейшим образом сознает, что требовать от слуг проворства можно лишь в доме, который забит ими по самые стропила, отчего и заняться каждому из них особенно нечем. Летти, если учесть все обстоятельства, с работой справляется хорошо и, по крайней мере, всегда улыбается хозяину.

Пожалуй, когда дела пойдут на лад, он оставит ее в доме.

А тем временем он почти уж привык к тому, что расторопности ожидать от прислуги не приходится. В последнее время Уильям даже взял на себя выполнение разного рода лакейских обязанностей – он сам раздергивает шторы, открывает окно, добавляет в камин дрова. В трудную пору жизни каждому надлежит вносить свою посильную лепту.

Вот и сейчас Уильям подкармливает огонь в камине курительной. Он, собственно, вызвал для этого Клару, однако и та являться на зов не спешит, а Уильяму необходимо побыстрее согреться. И он бросает в пламя вязанку хвороста. Дело, в сущности, вовсе не хитрое. Настолько, собственно говоря, нехитрое, что остается только дивиться – почему треклятые слуги не исполняют его, черт их совсем побери, почаще?

Появившаяся наконец-то Клара застает его сидящим в излюбленном покойном кресле, утомленно откинув голову на покрывающую подголовье кресла салфеточку и успокаивая расходившиеся нервы сигарой. Руки Клары с наигранной скромностью сложены на новой, двадцати дюймов в обхвате талии, а вид у нее такой, точно ей очень и очень есть что скрывать.

– Да, сэр? – Тон Клары холоден и несколько надменен. Она уже отрепетировала находчивый ответ на строгое: «Откуда у вас эта талия?» – несколько ненатуральную историю о никогда не существовавшей на свете племяннице.

Однако Уильям просто спрашивает: «Как нынче миссис Рэкхэм?» – и отводит взгляд в сторону.

Клара сцепляет руки за спиной, точно школьница, вознамерившаяся продекламировать стишок.

– Ничего необычного, сэр. Читала книгу. Потом журнал. Немного вышивала. Один раз попросила принести ей чашку какао. В остальном же она пребывает в совершенном здравии.

– В совершенном здравии… – Уильям приподнимает брови, глядя в общем направлении книжных полок, с которых кто-то без особого усердия стер пыль. Чего уж тут удивляться словам Агнес о том, что она доверяет Кларе свою жизнь. Эта парочка, вступившая во враждебный всем прочим женский сговор, соорудила теорию, согласно которой вина за упадок дома Рэкхэмов лежит не на его хозяйке – ибо разве она не аристократка, пребывающая в совершенном здравии? – но единственно на ее безвольном, страшащемся предназначенной ему участи муже. О нет, в маленькой, идеальной женщине с верхнего этажа никогда и ничего неподобающего не отмечалось, а между тем жестокий, никчемный муж настоятельно требует каждодневных отчетов о ее поведении. Уильям словно видит сейчас Агнес, вносящую свою малую лепту в поддержание этой лжи, видит ее сидящей в постели – миниатюрное личико изображает невинность, она читает «Великие мысли в простом изложении для юных леди» или иную какую-то книгу того же рода, пока он, корень всех зол, просиживает здесь свое засаленное кресло.

– Что-нибудь еще? – кисло спрашивает Уильям.

– Она говорит, сэр, что доктора нынче видеть не желает.

Уильям отстригает кончик новой сигары, щелчком пальца отправляет его в камин:

– Доктор Керлью придет сегодня с обычным его визитом.

– Очень хорошо, сэр. А вы, сэр, бесхребетный дурак, и это единственная причина болезни вашей жены.

Впрочем, нет. На самом деле последней фразы Клара не произнесла. Во всяком случае, вслух.

Время, оставшееся до обеда, Уильям коротает за чтением книги. Почему бы и нет? Не может же он приступать к разбору документов компании Рэкхэма, когда его того и гляди позовут в столовую, не так ли?

Книга, им выбранная, называется «Подвиги закаленного путешественника, или Вокруг света за восемьдесят соитий». Когда Летти входит в курительную, чтобы зажечь в ней огонь, Уильям не делает попытки спрятать или даже прикрыть книгу. Летти и собственное-то имя едва способна написать, а уж сложные слова наподобие «мясистые ядра» или «вздыбленный член» для нее и вовсе тайна за семью печатями.

Вы видите их, Уильяма и Летти, оказавшихся вместе в курительной, и гадаете, не ожидает ли вас сцена из моралистической драмы, повести Сэмюэля Ричардсона о растлении и погибели, ибо Летти – служанка, лишенная возможности и защищаться, и обратиться за помощью к закону, – в комнате она со своим господином одна, а тот читает книгу, способную распалить хоть кого. Тем не менее, покончив со своим делом, она покидает курительную нимало не пострадавшей, ибо для погруженного в чтение Уильяма она в этот миг – лишь приспособление, посредством которого зажигаются лампы, не более живое, чем провода и выключатели ваших светильников.

Уильям же продолжает чтение с безразличием, которое часто подделывают вникающие в порнографические картинки мужчины. Мысленным взором он усматривает в себе истинный портрет восседающей в кресле шаловливой искушенности, и все-таки в нем бьется пламя маленького костра, обращающее слова, по которым скользит бесстрастный взгляд Уильяма, в дымящийся трут, слепленный из кусков человеческих тел.

– Кушать подано, сэр, – извещает его служанка, и Уильям, закрыв книгу, прижимает ее к лону, отчасти для того, чтобы приласкать себя, отчасти, чтобы пригасить разгулявшуюся похоть.

– Сейчас.

Сидя в конце длинного, изготовленного из красного дерева обеденного стола, Уильям смакует первый кусочек одного из тех превосходных блюд, на которые столь горазда его Стряпуха (ах, надолго ли их еще хватит?). Она подлинное сокровище, единственная в доме женщина, в чьей великой ценности сомнений с самого первого дня, в который Уильям нанял ее, не возникало ни разу. Уведомить ее о том, что в дальнейшем филей придется готовить пореже, ему будет трудно. В особенности оттого, что, по чести говоря, сообщать такие новости обязана хозяйка дома.

Уильям бросает взгляд вдоль стола, вдоль мерцающего, устланного белой тканью пути, который ведет к другому его концу, пустующему. Как обычно, на том конце разложены для миссис Рэкхэм – на случай, если она сможет сойти к столу, – столовые приборы, расставлены бокалы и поблескивающие тарелки. На кухне еще сохраняется для нее немалая часть теплой и сочной куриной тушки. Уильям удовольствовался одним лишь бедрышком и ножкой.

Вскоре после обеда в доме Рэкхэма появляется доктор Керлью. Уильям, снова устроившийся в курительной, смотрит на свои карманные часы, желая измерить время, которое пройдет между звоном колокольчика и звуками, указывающими, что доктора впустили в дом.

«Лучше, – думает он. – Лучше».

Далее слышится скрип лестничных перил – доктор Керлью поднимается в комнату Агнес. А затем из вечера словно вырезается скальпелем безмолвная четверть часа.

Следом доктор заведенным еженедельным порядком навещает в курительной Уильяма. Он направляется прямиком к определенному креслу, зная, что оно здесь самое твердое и упругое. Вялость в любом ее обличье доктору ненавистна.

Необычайно высокий, но без костлявости, доктор производит впечатление внушительное, – кажется, что тело его увеличилось с ходом времени в размерах, дабы вместить накопившийся опыт. Длинное, крепколобое лицо доктора, темные глаза, аккуратно подстриженные голова, борода и усы, строгая и притом броская манера одеваться сообщают его облику аристократичность большую, нежели та, какой может похвастаться Рэкхэм.

К тому же он весьма знающ – на визитной карточке доктора за именем его следует множество аббревиатур. Вот вам только один пример: он может за десять минут вскрыть на предмет анатомического исследования беременную крольчиху и может, если потребуется, с неменьшим успехом зашить ее. Среди терапевтов, по крайней мере, он пользуется славой знатока женских болезней.

Задумчиво попыхивая одной из сигар Уильяма, доктор несколько минут высказывается как раз на эту тему – применительно к жене хозяина дома. Воздух курительной наполнен табачным дымом и спиртными парами, и потому вас вполне можно простить за то, что вы утрачиваете нить рассуждений достойного доктора. Советую, однако ж, не пропустить мимо ушей вывод, к которому он приходит:

– Я готов признать, что сейчас она пребывает в ясном сознании и большими неприятностями вам не грозит. Подозреваю, что улучшение это есть следствие времени месяца. Но я совершенно уверен: нам ни в коем случае не следует убаюкивать себя надеждой на то, что нового рецидива не будет. Напротив, я ожидаю его в самом скором будущем. С каждым моим визитом я все более отчетливо вижу, какие усилия приходится ей прилагать, чтобы держать себя в строгих рамках. Тут как со рвотой, в конце концов она накапливается в таких количествах, что удержать ее в себе становится уже невозможно. Положение опасное. Для всех. – Керлью выдерживает паузу, желая, чтобы Уильям проникся серьезностью дальнейших его слов. – И должен подчеркнуть, мой дорогой Рэкхэм, что вы по-прежнему выказываете безошибочно узнаваемые признаки душевного перенапряжения.

Уильям усмехается:

– Возможно, доктор, я просто пытаюсь выдерживать общий дух нашей семьи.

Керлью нетерпеливо хмурится, снимает одну ногу с другой. Он знает хозяина дома так хорошо, что может позволить себе не чиниться с ним.

– Это не шутки, друг мой, – говорит он, наклоняясь к Уильяму. – Уж вы-то должны понимать, что душевные расстройства мужчины никакого отношения к натуре его не имеют. Каждому человеку положены свои пределы. И когда страдания становятся непереносимыми, безумие наносит удар – и заметьте, я сказал «удар», поскольку нередко все происходит вдруг и необратимо. У вас нет матки, которую можно удалить, если положение станет нешуточным, – ради бога, не забывайте об этом.

Уильям возводит глаза к потолку, изыскивая способ прервать неприятный ему разговор.