Медный всадник Лукаш Иван

Он начал говорить, но Татьяна уже плюхнулась на постель. Если они не эвакуируются немедленно, какой смысл слушать?

Паша каждое лето отправлялся в лагерь для мальчиков в Толмачево, Лугу или Гатчину. Он предпочитал Лугу, потому что там были лучшие места для купания. Татьяна тоже любила, когда брат ездил в Лугу, поскольку лагерь располагался недалеко от их дачи и она могла часто навещать Пашу. Если идти лесом, то это всего пять километров. А Толмачево находилось километрах в двадцати от Луги, и вожатые там были строгие и требовали, чтобы ребята поднимались с восходом солнца. Паша утверждал, что это немного похоже на армию. Что ж, теперь это будет немного похоже на фронт.

В этот момент Даша сильно ущипнула ее за ногу. Татьяна нарочно вскрикнула в надежде, что сестре попадет. Но всем было все равно. Никто даже не заметил, не взглянул на нее. Все взгляды были устремлены на Пашу, неуклюжего и голенастого, в мешковатых коричневых брюках и выцветшей рубашке. Почти взрослый. Самый любимый.

Любимый ребенок. Любимый внук. Любимый брат.

Единственный сын.

Татьяна поднялась, встала рядом с Пашей и, обняв его за плечи, посоветовала:

– Выше нос! Хорошо тебе, едешь в лагерь, не то что я.

Он немного отстранился, но не потому, что ему было неприятно. Просто совсем не считал, что ему повезло. Татьяна знала, что брат больше всего на свете хочет попасть в армию. И ему не до дурацкого лагеря!

– Паша, – жизнерадостно объявила она, – поиграем в войну, а? Сначала ты должен меня победить. А потом можешь идти добровольцем бить фашистов.

– Заткнись, Таня, – буркнул Паша.

– Заткнись, Таня, – эхом отозвался отец.

– Папа, можно мне тоже поехать в лагерь? – не унималась она.

– Паша, ты готов? Идем, – не отвечая, бросил отец.

– Хочешь анекдот, дорогой братец? – не желая сдаваться, продолжала Татьяна, ничуть не обескураженная грубостью брата.

– Нужны мне твои глупые анекдоты!

– А этот тебе понравится.

– Что-то не верится.

– Татьяна! Сейчас не время для такой ерунды! – вмешался отец.

– Гоша, пусть девочка расскажет, – вступился дед.

– Солдата ведут на казнь, – начала Татьяна, благодарно кивнув деду. – «До чего же гнусная погода», – говорит он конвойным. «Кто бы жаловался… – говорят они. – Это нам еще обратно под дождем идти!»

Никто не шевельнулся. И даже не улыбнулся. Только Паша поднял брови, ущипнул сестру и шепнул:

– Отлично, Таня!

Она вздохнула. Сегодня не ее день, это точно.

– Татьяна, никаких долгих прощаний. Увидишь брата через месяц. Спустись и придержи для нас входную дверь. У мамы снова спина разболелась, – наставлял отец, когда они собрались снести вниз Пашины вещи и авоську с едой.

– Сейчас, папа.

Квартира напоминала вагон: длинный коридор, по одну сторону которого тянулось девять дверей. Кухонь было две: одна – в передней части, одна – в задней. Из них можно было попасть в ванные и туалеты. В девяти комнатах жили двадцать пять человек. Пять лет назад жильцов было тридцать пять, но некоторые либо умерли, либо переехали, либо…

Семья Татьяны жила в задней половине, что считалось более удобным. Кухня была ближе и больше. Отсюда по узкой лестнице можно было попасть во двор и на крышу. Особенно часто этим выходом пользовалась Татьяна, чтобы выбраться из дома, не столкнувшись с психом Славиным.

Кухонная плита тоже была больше, а ванная – просторнее. Всеми этими благами пользовались еще три семьи, кроме Метановых: Петровы, Сарковы и спятивший Славин, который, правда, никогда не мылся и не готовил.

К тому же его сейчас не было в коридоре. Вот и хорошо.

Татьяна прошла мимо коммунального телефона. Сейчас по нему говорил Петр Петров. Хорошо еще, что телефон у них обычно работал. В квартире Марины, ее двоюродной сестры, телефон, похоже, замолчал навсегда: обрыв кабеля на линии, так что приходилось писать или идти в гости каждый раз, когда Татьяна хотела пообщаться с сестрой, что бывало не часто, поскольку Марина жила на другом краю города, на том берегу Невы.

Подойдя ближе, Татьяна заметила, что Петр очень взволнован. Он, очевидно, ждал, когда его соединят, и, поскольку шнур был слишком короткий, от нетерпения приплясывал на месте.

Петру ответили как раз в тот момент, когда Татьяна отошла на несколько шагов, и она вздрогнула от пронзительного крика:

– Люба! Это ты? Ничего не слышно! Линия все время занята! Люба, возвращайся в Ленинград! Слышишь? Война началась! Бери, что можешь, все остальное бросай и садись на первый же поезд! Нет, не через час, не завтра, немедленно, поняла? Сейчас! – (Короткая пауза.) – Забудь про вещи, говорю тебе! Ты слушаешь или дурака валяешь?!

Татьяна обернулась и уставилась на напряженную спину Петра.

– Татьяна! – рявкнул отец, злобно сверля ее глазами, в которых ясно читалось: если немедленно не подойдешь…

Но Татьяна медлила, стараясь узнать побольше из разговора соседа.

– Татьяна! – надрывался отец, уже не сдерживаясь. – Помоги же!

Татьяне пришлось отойти. Интересно, почему Петр так расстроен? И почему братец сам не способен открыть входную дверь?

Володя Игленко, ровесник Паши, вместе с ним собиравшийся в Толмачево, тоже спускался по лестнице с чемоданом в руках. В семье, кроме него, было еще трое мальчишек, так что приходилось все делать самому.

– Паша, давай я покажу, на случай если не знаешь, – прошипела Татьяна. – Смотри: кладешь ладонь на ручку и тянешь. Дверь открывается. Ты выходишь. Дверь захлопывается. Ну как, усвоил?

– Открой дверь, Таня, и не морочь мне голову, – проворчал Паша. – Неужели не видишь, у меня в руках чемодан!

Выйдя на улицу, они немного постояли молча.

– Таня, – велел отец, – возьми сто пятьдесят рублей, которые я тебе дал, и купи продукты. Только не лови ворон, а поторопись. Иди сейчас же. Слышишь?

– Слышу, папа. Сейчас же.

– Небось завалишься спать, – фыркнул Паша.

– Нам пора, – вставила мать.

– Да, – согласился отец. – Идем, Паша.

– Пока, – кивнула Татьяна, хлопнув брата по плечу.

Тот что-то буркнул и дернул ее за волосы:

– Хоть причешись, что ли. Распугаешь прохожих!..

– Заткнись! – весело огрызнулась Татьяна. – Иначе остригусь наголо.

– Ладно-ладно, пойдем, – сказал отец, потянув Пашу за руку.

Татьяна попрощалась с Володей, помахала матери, в последний раз взглянула на удалявшуюся спину брата и вернулась в дом. По пути она столкнулась с дедом, бабушкой и Дашей, которые шли в сберкассу снимать с книжек деньги.

Татьяна осталась одна и с облегченным вздохом повалилась на кровать.

Она знала, что родилась слишком поздно. Она и Паша. Следовало бы родиться в девятьсот семнадцатом, как Даша. После Даши были и другие дети, мальчики, родившиеся в девятнадцатом и двадцать первом и умершие от тифа. В двадцать втором на свет появилась девочка, погибшая от скарлатины. Наконец, в двадцать четвертом, когда умирал Ленин и близился конец НЭПа, короткого периода свободного предпринимательства, у двадцатипятилетней, но уже замученной жизнью Ирины Федоровны с семиминутным интервалом родились близнецы: Паша и Таня. Семья радовалась долгожданному мальчику, а Татьяна явилась нежеланным приложением. Близнецы? Что еще за новость? Почти неслыханная вещь! И для девочки не было места! Пришлось положить ее и Пашу в одну колыбель. Так они и спали вместе до трех лет, после чего Татьяну перевели к Даше. Но факт оставался фактом: она занимала ценное жизненное пространство. Даша не могла выйти замуж, потому что Таня спала на том месте, где полагалось лежать будущему мужу сестры. Даша часто высказывала Татьяне свои претензии.

– Из-за тебя я умру старой девой, – твердила она, на что Татьяна неизменно отвечала:

– Надеюсь, это произойдет скоро и я смогу выйти замуж и привести сюда мужа.

Окончив в прошлом месяце школу, Татьяна устроилась на работу, чтобы не проводить еще одно праздное лето в Луге, читая, катаясь на лодке и играя в дурацкие игры с детьми на пыльной дороге. Все детство Татьяна сидела летом либо на своей даче, либо на Марининой, на озере Ильмень, рядом с Новгородом.

И раньше она не могла дождаться, когда созреют огурцы и помидоры, поспеет малина, когда придет время собирать грибы и чернику, удить рыбу. Маленькие летние удовольствия…

Но этим летом все будет по-другому.

Татьяна вдруг поняла, как надоело ей быть ребенком, именно поэтому она нашла работу на заводе имени Кирова. Почти взрослый поступок. Теперь она работала и старалась каждый день читать газеты, неодобрительно качая головой при упоминании маршала Петена или Невилла Чемберлена, кризиса в Нидерландах и на Дальнем Востоке. Все это она считала признаком зрелости. Кировский завод и чтение «Правды».

Ей нравилась ее работа на самом большом заводе не только в Ленинграде, но, наверное, во всем Советском Союзе. Татьяна слышала, что в каких-то цехах собирают танки, но не верила слухам. Она не видела ни одного танка. Сама она работала в цехе, производившем столовые приборы. Ее обязанностью было укладывать ножи, ложки и вилки в специальные коробки с отделениями. На конвейере она стояла предпоследней. Последняя девушка запечатывала коробки. Татьяна жалела товарку: такая однообразная работа. Ей самой, по крайней мере, приходилось укладывать три разных набора.

Продолжая лежать, Татьяна думала о том, как здорово будет провести это лето на заводе. Правда, куда интереснее было бы эвакуироваться, увидеть новые места, познакомиться с новыми людьми…

Хорошо бы почитать немного. Она как раз начала книгу Михаила Зощенко, писавшего саркастически-язвительные рассказы из жизни обывателей. Отец, правда, строго наказал идти в магазин…

Татьяна жадно посмотрела на книгу. К чему такая спешка? Взрослые вечно торопятся как на пожар! Немцы – в двух тысячах километров! Товарищ Сталин не пустит этого предателя Гитлера вглубь страны! А Татьяне так редко удавалось побыть дома одной…

Как только Татьяна поняла, что немедленной эвакуации не предвидится, война немного ее разочаровала. Что тут волнующего? А вот рассказ Зощенко «Баня» о гражданах, стирающих белье в банных шайках… ужасно смешной. Особенно когда герой потерял номерок, от которого осталась одна тесемка, и банщик отказался выдать ему одежду, заявив, что, «если каждый будет предъявлять тесемки, польт не напасешься» и что теперь придется подождать, пока все не разберут, а уж герою выдадут то, что осталось.

И поскольку никто не собирался эвакуироваться, Татьяна прочитала рассказ дважды, лежа на кровати, упираясь ногами в стену и обессилев от смеха.

Все же поручение отца надо выполнить. Ничего не поделаешь. Придется идти за продуктами.

Но сегодня было воскресенье, и Татьяна не любила выходить по воскресеньям в будничном наряде. Она без спроса взяла Дашины красные босоножки на высоком каблуке, в которых ковыляла, как новорожденный теленок с вывихнутыми ногами. У Даши походка была куда легче.

Расчесывая длинные, почти белые волосы, Татьяна тихо вздыхала. Ну почему у нее волосы не как у отца и Даши – темные и густые? Не то что эти прямые и, как солома, светлые лохмы! Приходилось заплетать их или собирать сзади в пучок. До чего же она ненавидела свои волосы! Мама утешала ее, повторяя, что в детстве у нее тоже были прямые светлые волосы. А бабушка призналась, что, выходя замуж, весила всего сорок семь килограммов.

Татьяна надела свое единственное воскресное платье, убедилась, что лицо и руки безупречно чистые, и вышла в коридор.

Сто пятьдесят рублей считались огромной суммой. Татьяна не знала, где ее отец разжился такими деньгами, они появились в его руках как по волшебству, а расспросов он не терпел. Что там нужно купить? Рис? Водку? Отец говорил, но она уже забыла. И ведь просила же его мать:

– Гоша, не посылай ты ее! У нее в одно ухо влетает, а в другое вылетает. Ничего она не принесет.

Татьяна с готовностью кивала:

– Мама права. Пусть Даша идет.

– Нет! – воскликнул папа. – Бери сумку. Иди в магазин и возвращайся с…

С чем он ей велел вернуться? С картошкой? С мукой?

Татьяна прошла мимо комнаты Сарковых и увидела, что Жанна и Женя спокойно сидят в креслах, пьют чай, читают как ни в чем не бывало, словно это было самое обычное воскресенье. Повезло же им! Такая большая комната на двоих! Психа Славина в коридоре не было. Какое счастье!

Все шло своим чередом, будто речь Молотова была всего лишь досадным недоразумением, и не более. В какой-то момент Татьяна даже засомневалась: а была ли она, эта речь, и правильно ли она расслышала слова Молотова? Но когда она свернула на Греческий проспект и увидела толпы людей, спешивших к Невскому, где находились лучшие магазины города, сомнений у нее не осталось. Татьяна не могла припомнить, когда в последний раз видела такое количество народа на улицах, и поэтому направилась в другую сторону, на Суворовский проспект. Если все ринулись на Невский, лучше идти к Таврическому саду, где тоже было немало магазинов, пусть и не таких богатых.

Парочка, шедшая навстречу, окинула взглядом Татьянино платье и улыбнулась. Девушка скромно опустила глаза, краснея от удовольствия. На ней было великолепное белое платье с красными розами. Она носила его с четырнадцати лет. Отец купил это платье в тридцать восьмом году у уличного торговца в польском городе Святокрест, куда ездил в командировку от ленинградского «Водоканала»… Тогда он побывал в Святокресте, Варшаве и Люблине. Татьяна была уверена в том, что отец объехал чуть ли не весь свет. Даша и мама получили варшавский шоколад, но конфеты были давно съедены – два года и триста шестьдесят три дня назад. Зато Татьяна до сих пор носила платье с алыми розами, не бутонами, а цветами, вышитыми на гладком плотном белоснежном полотне; вернее, это было не платье, а сарафан с тонкими лямками, без рукавов, облегавший грудь и талию, с широкой юбкой, не доходившей до колен. Если покружиться, юбка вздувалась парашютом.

Беда в том, что Татьяна из него выросла. Честно говоря, платье было не только коротким, но и тесноватым. Приходилось то и дело распускать атласные лямки на спине. До чего же досадно, что она так быстро из него выросла! Правда, до Даши с ее женственной фигурой ей все равно было далеко. Бедра, хоть и округлились, по-прежнему оставались узкими, ноги и руки – тонкими, а вот груди налились. Поэтому и приходилось расставлять платье на спине, но в груди все равно было тесновато. Зато как приятно вспоминать тощую как тростинка четырнадцатилетнюю девчонку, впервые надевшую это платье с чудесными розами и вышедшую погулять по Невскому. Ради этого ощущения она снова надела платье в это воскресенье – день, когда Германия напала на Советский Союз.

А кроме того, в глубине души Татьяну радовала маленькая бирка на этом платье: «Сделано во Франции», но Татьяна никому бы в этом не призналась.

Сделано во Франции! До чего романтично! Недаром считается, что Франция – страна любви. Все нации разные: русские славятся своей широтой, англичане – сдержанностью, американцы – жизнелюбием, итальянцы – музыкальностью, а французы – своей верой в любовь. И, сшив это платье для нее, они словно давали ей надежду, словно говорили: надень его, chrie, и в этом платье ты будешь любима, надень его, и любовь придет к тебе. Поэтому Татьяна никогда не отчаивалась, надевая свое белое платье с алыми розами. Если бы его сделали американцы, она была бы счастлива, в итальянском платье, наверное, запела бы, в английском – выпрямилась бы и расправила плечи, но, поскольку его сшили французы, старалась не терять надежды.

На улице было тепло и солнечно, и так неприятно было думать о том, что в этот чудесный летний день Гитлер напал на Советский Союз. Татьяна покачала головой. Дед никогда не доверял Гитлеру и говорил это еще в тридцать девятом году, когда товарищ Сталин подписал с Германией договор о ненападении. «Ничего хорошего из этого не выйдет», – сказал дед. И оказался прав.

Татьяна считала деда самым умным человеком на свете. После того как Гитлер захватил Польшу, дед все время твердил, что следующим будет Советский Союз. Несколько месяцев назад, весной, он неожиданно стал приносить домой консервы, несмотря на протесты бабушки. Той не нравилось, что он тратит столько денег зря, на всякий случай, и поэтому она постоянно ворчала:

– Война? При чем тут война? И кто это будет есть? Тратишь деньги на всякую гадость! Уж покупал бы тогда маринованные грибки или томаты!

И дед, любивший бабушку больше, чем заслуживала она или любая другая женщина на земле, виновато опускал голову, позволяя ей срывать на нем злость, однако в следующем месяце повторялось то же самое. Мало того, он покупал сахар, чай, табак и даже водку. Правда, этим продуктам была суждена короткая жизнь, потому что на каждый день рождения, годовщину и праздник водку выпивали, табак выкуривали, а сахар шел на пироги. Дед, человек очень воздержанный, не озволяющий себе излишеств, ни в чем не мог отказать семейству и только на свой день рождения не стал открывать водку. Но бабушка все же пустила сахар на пирог с курагой. В неприкосновенности оставались только банки с тушенкой, которую дружно ненавидели все домашние.

Требование отца купить столько риса и водки, сколько она сможет унести, оказалось почти невыполнимым. В магазинах на Суворовском остался только сыр. Но он долго не хранится. Так же как и хлеб. Ни муки, ни копченой колбасы, ни консервов.

Татьяна помчалась вниз по Суворовскому и увидела, что, хотя было всего три часа дня, магазины опустели. Она миновала две сберкассы. Обе были закрыты. На окнах висели бумажки: «НЕ РАБОТАЕТ». Странно. Неужели деньги кончились? Ведь это же сберкассы! Там деньги никогда не кончаются!

Татьяна удивленно хмыкнула. Впрочем, все ясно. Родные слишком долго возились, собирая Пашу, переругиваясь, беспомощно глядя друг на друга. Им следовало немедленно бежать по магазинам, а они стали собирать Пашу в лагерь, Татьяна еще и Зощенко читала! Ей нужно было выйти из дому раньше. Если бы она догадалась побежать на Невский, сейчас уже стояла бы в очереди.

Шагая по Суворовскому, расстроенная тем, что не купила даже коробка спичек, Татьяна ощущала дуновение теплого ветра, несущего с собой какие-то странные, необычные запахи, ранее ей незнакомые.

«Запомню ли я этот день? – думала Татьяна, глубоко вздыхая. – Кажется порой, что этот день ты не забудешь никогда, а потом забываешь… Помню, как увидела впервые головастика. Как впервые ощутила соленый вкус морской воды. Как впервые заблудилась в лесу. Может, мы всегда помним то, что происходит в первый раз? И эта война первая на моей памяти».

Она направилась к магазинам рядом с Таврическим садом. Ей нравилась эта часть города, удаленная от суеты Невского проспекта. Деревья здесь были высокие, с пышными кронами, а людей встречалось меньше. Ей нравилось ощущение уединенности.

Заглянув в три-четыре магазина, Татьяна уже была готова сдаться, вернуться домой и сказать отцу, что не смогла ничего найти, но уж очень неприятно было сознавать, что она не сумела выполнить даже такого пустякового поручения.

На углу, у перекрестка Суворовского и улицы Салтыкова-Щедрина[1], растянулась огромная очередь. Татьяна спросила, кто последний. Время тянулось бесконечно. Очередь продвинулась на метр. Вздохнув, девушка спросила у стоявшей впереди женщины, что дают. Та раздраженно передернула плечами и отвернулась.

– Что-что, – проворчала она, прижав сумочку к груди, словно боясь, что Татьяна ее выхватит. – Стой, как все остальные, и не задавай глупых вопросов.

Татьяна ждала. Очередь продвинулась еще на метр. Пришлось еще раз спросить женщину.

– Отстань! – раздраженно прикрикнула та.

Услышав долетевшее до нее слово «сберкасса», Татьяна насторожилась.

– Нет денег, – говорила молодая женщина другой, постарше. – Представляете? В сберкассах ни копейки. Не знаю, что теперь делать! Надеюсь, у вас есть сбережения?

– Какие там сбережения! Осталось двести рублей – все, что у меня есть.

– Тогда покупайте, покупайте все. Особенно консервы…

– Я их не ем, – покачала головой та, что постарше.

– Тогда икру. Я слышала, одна женщина купила десять кило икры в Елисеевском. Что она собирается с ней делать? Но мне-то что? Я покупаю масло и спички.

– Неплохо бы еще соли, – заметила собеседница. – Чай можно пить без сахара, а вот кашу без соли не съешь.

– Ненавижу кашу! В рот не беру.

– Что ж, тогда икру. Вы любите икру?

– Нет. Может, колбасу? – задумчиво протянула молодая. – Копченую. В конце концов, вот уже двадцать лет, как пролетариат пришел к власти, и мы знаем, чего ожидать.

Женщина, стоявшая перед Татьяной, громко фыркнула. Те две оглянулись.

– Много вы понимаете! – почти взвизгнула пожилая женщина. – Это война!

Она невесело хохотнула, брызжа слюной.

– Да кто вас спрашивает? – возмутилась молодая.

– Это война, товарищи! Спасибо Гитлеру за это. Купите икру и масло и съешьте их сегодня вечером. Потому что, помяните мои слова, в январе на двести рублей и буханки хлеба не купишь!

– Замолчите!

Татьяна опустила голову. Она терпеть не могла скандалов, и особенно уличных стычек.

Двое мужчин покидали магазин с большими бумажными свертками под мышкой.

– Что вы купили? – вежливо осведомилась она.

– Копченую колбасу, – проворчал один, словно опасаясь, что Татьяна свалит его на землю и отберет проклятую колбасу.

Татьяна простояла в очереди еще полчаса, после чего ушла.

Не желая огорчать отца, она поспешила к автобусной остановке. Придется сесть на двадцать второй, который идет до Невского, раз уж известно, что там, по крайней мере, продают икру.

Икра… Ее придется съесть максимум за неделю. Не продержится же она до зимы! Тогда в чем же цель ее покупки? Запасы на зиму? Нет, этого не может быть: зима слишком далеко. Красная армия непобедима – товарищ Сталин сам это сказал! Уже к сентябрю немецких свиней не будет на русской земле!

Когда она заворачивала за угол, аптечная резинка, придерживавшая ее волосы, лопнула.

Остановка была на другой стороне улицы, рядом с Таврическим садом. Отсюда она обычно ехала на сто тридцать шестом к двоюродной сестре Марине. А сегодня поедет в Елисеевский. Только нужно спешить. Судя по услышанному в очереди разговору, скоро даже икры не будет.

Но тут Татьяна заметила мороженщика.

Мороженое!

День вдруг показался ярче и приветливее. Мужчина сидел на маленьком табурете под зонтиком, защищавшим его от солнца, и читал газету.

Татьяна ускорила шаг.

Сзади послышался шум автобуса. Повернувшись, она увидела, что это тот, который ей нужен. Если побежать, она вполне успеет.

Девушка ступила на мостовую, оглянулась на мороженщика, помедлила и остановилась.

Уж очень хочется мороженого!

Закусив губу, она медлила. Ничего страшного, скоро придет другой, а она пока постоит на остановке, поест мороженого.

Она подошла к мороженщику и, чуть задыхаясь, спросила:

– У вас есть мороженое?

– А для чего же я тут сижу, по-твоему? Какое тебе нужно?

– У вас есть… – Она немного задумалась. – Крем-брюле?

– Есть. Рожок или стаканчик?

– Рожок, пожалуйста, – попросила Татьяна, подпрыгивая от нетерпения и с радостью отдавая деньги.

Она бы заплатила вдвое, если бы тот попросил. Схватив рожок, она перебежала улицу и уселась на скамейку под деревьями, чтобы спокойно поесть мороженого в ожидании автобуса, который отвезет ее в магазин купить икру, потому что началась война.

На остановке больше никого не было, и Татьяна предвкушала настоящий пир. Она сняла белую бумажку, выбросила в урну, понюхала, лизнула и зажмурилась от удовольствия, дожидаясь, пока мороженое растает на языке. Слишком хорошо. Слишком.

Ветер раздувал ее волосы, и она, придерживая их одной рукой, старательно обводила языком гладкий сливочный шарик, болтала ногами и напевала песню, которую все пели в эти дни: «Ждем вас во Львове».

Чудесный день. На каких-то пять минут война отдалилась и осталось только солнечное воскресенье в июньском Ленинграде.

Подняв голову, она увидела на другой стороне улицы военного.

Что же, ничего необычного. В таком большом городе это не редкость. Военные встречались так же часто, как старушки с авоськами или очереди, и Татьяна не обратила бы на него внимания, но странно, что именно этот военный стоял на другой стороне и смотрел на нее с каким-то непонятным выражением. Никто и никогда еще не смотрел на нее ТАК. Татьяна забыла о мороженом.

Сама она сидела в тени, но та сторона, на которой он стоял, была залита солнечным светом. Татьяна мельком взглянула на него и… не смогла отвести глаз. Что-то шевельнулось в ее душе, почти неуловимо, но дело не в этом; она вдруг ощутила, как у нее сердце замерло.

Девушка моргнула, и ей стало трудно дышать. Военный словно врос в тротуар под бледно-желтым солнцем.

Подошедший автобус загородил его от Татьяны. Она едва не вскрикнула и вскочила – не для того, чтобы сесть в автобус, а чтобы перебежать дорогу и не потерять военного из виду. Двери автобуса открылись, и водитель выжидающе уставился на нее. Татьяна, обычно спокойная и сдержанная, едва ли не крикнула, чтобы он ехал дальше.

– Ну так что, садишься? Я долго ждать не буду.

Садиться?

– Нет-нет, я не еду.

– Тогда какого черта ты тут стоишь? – рявкнул водитель, закрывая двери.

Татьяна отступила к скамейке и увидела, что военный бежит к автобусу.

Он остановился.

Она остановилась.

Двери автобуса снова разошлись.

– Садишься? – буркнул водитель.

Военный перевел взгляд с Татьяны на него. Водитель чертыхнулся, второй раз закрыл двери и отъехал. Татьяна отступила еще на шаг, споткнулась и неуклюже плюхнулась на скамейку.

Военный пожал плечами.

– Я думал, это мой автобус, – небрежно заметил он.

– Я… я тоже думала… – хрипло произнесла она.

– Ваше мороженое тает, – спохватился он.

Сладкие капли действительно ползли по вафельному рожку и падали на платье. Татьяна с досадой охнула, попыталась смахнуть капли, но добилась только того, что по ткани расплылось пятно. Рука предательски дрогнула.

– Вы долго ждете? – спросил военный.

До чего же красивый голос: сильный, низкий и… с каким-то акцентом… наверно, не местный.

– Не слишком, – пробормотала она, переводя дыхание и стараясь получше его рассмотреть. И все запрокидывала голову, такой он был высокий.

Гимнастерка совсем новенькая, а на фуражке – эмалевая красная звездочка. И петлички… только вот что они означают? Интересно, кто он – рядовой? Почему у него винтовка в руках? Рядовым позволено носить винтовки? На левой стороне груди блестит серебряная, окаймленная золотым медаль.

Из-под фуражки выбивались черные волосы. А глаза у него какого-то карамельного цвета, потемнее, чем крем-брюле. Разве такие бывают у мужчин, тем более у военных? Спокойные и приветливые.

Они с Татьяной молча глазели друг на друга. Всего пару секунд, то есть на пару секунд дольше, чем нужно. Незнакомые люди встречаются глазами случайно и тут же отворачиваются. Татьяна же чувствовала себя так, словно уже знает его имя. Она отвела взгляд, смутившись до того, что кровь прилила к ее лицу.

– Мороженое почти растаяло, – снова посочувствовал он.

– А, мороженое, – заикаясь, пробормотала Татьяна. – Мне уже расхотелось.

Она поднялась, швырнула рожок в урну, жалея, что не захватила платок. По крайней мере, вытерла бы пятна.

Интересно, сколько ему лет? Ее ровесник? Нет, кажется, постарше. Молодой человек, который смотрит на нее глазами мужчины.

Она опять покраснела и уставилась на тротуар, как раз между своими красными босоножками и его черными армейскими сапогами.

Подошел автобус, и военный направился к нему. Татьяна смотрела ему вслед. Даже его походка, казалось, была из другого мира: слишком уверенный шаг. Слишком широкий. И все же она выглядела… правильной. Единственно правильной. Татьяна чувствовала себя так, словно наткнулась на знакомую, очень нужную книгу, которую считала давно потерянной. Да, именно так. Сейчас двери автобуса откроются, он прыгнет на подножку, помашет ей на прощание. И она никогда больше его не увидит.

«Не уходи!» – хотелось закричать Татьяне. Он замедлил шаг и в последнюю минуту отступил, отрицательно покачав головой на вопрос водителя. Автобус тронулся.

Военный вернулся и сел на скамейку.

У Татьяны мгновенно вылетели из головы поручение отца, война, очереди в магазинах…

Оба молчали. Как такое возможно? Ведь они только что встретились. Вернее, вообще не встречались. И не знали друг друга. Как между ними что-то может быть?

Она смущенно перебирала юбку. Неожиданно до нее дошло, что он, должно быть, слышит грохот сердца в ее груди. Еще бы! Этот стук даже ворон спугнул. Панически хлопая крыльями, они взлетели. Ее работа, что уж тут говорить!

Скорее бы пришел автобус!

Да, он военный, но мало ли она видела военных! Да, он хорош собой, но мало ли она видела красавцев! Прошлым летом она пару раз даже встречала красивых солдат. Один – она, правда, забыла его имя, как забывала почти все на свете, – даже купил ей мороженое.

Значит, дело не в форме и не в симпатичной внешности. Дело в том, как он смотрел на Татьяну через улицу, отделенный от нее десятью метрами асфальта, автобусом и электропроводами трамвайной линии.

Он вынул из кармана пачку папирос:

– Курите?

– О нет, нет. Не курю, – окончательно смешалась Татьяна.

Военный сунул пачку обратно.

– Не знаю ни одного некурящего, – усмехнулся он.

Сама Татьяна из некурящих знала только деда.

Нельзя и дальше молчать. Какой же дурочкой она выглядит.

Татьяна открыла рот, но все слова казались настолько глупыми и бессмысленными, что она поскорее сжала губы и взмолилась про себя, чтобы быстрее пришел автобус.

Автобус не пришел.

Наконец парень снова спросил:

– Вы ждете двадцать второй?

– Да, – сказала Татьяна. – То есть нет.

Она увидела автобус с тремя цифрами. Сто тридцать шестой.

– Это мой! – воскликнула она и, быстренько подскочив, вынула пять копеек и залезла внутрь.

Заплатив, она пробралась назад и уселась как раз вовремя, чтобы увидеть, как военный входит и идет следом за ней.

Он уселся на противоположной стороне, чуть позади.

Татьяна прильнула к окну, стараясь не думать о нем. Куда это она собралась? Да ведь автобус идет к Марине, на Полюстровский! Чудесно, она сойдет там и навестит Марину.

Краем глаза она посматривала на военного. Куда он едет на сто тридцать шестом?

Автобус миновал Таврический сад и свернул на Литейный проспект.