Лебединая Дорога Семенова Мария

18

Три дня и три ночи бушевал шторм… Но потом занялось ясное, чисто умытое утро, и обледеневшие скалы засверкали на солнце.

В это утро к воротам Сэхейма верхом на лошади прискакал Сигурд Олавссон.

– Возвращаются! – крикнул он выбежавшим навстречу. – Наш идет впереди!

И первым звуком, ответившим ему со двора, был женский плач. Плакала красавица Гуннхильд, все три дня просидевшая с сухими глазами и молча. Теперь она обнимала подбежавшую Звениславку, и ноги у неё подгибались.

Люди Морского Дома, всё это время державшие оружие под руками, высыпали на берег… Хотя корабли были, конечно, ещё далеко. Эрлинг возвращался. Он победил в бою, из которого его ждали почти без надежды. Эрлинг вождь…

Потом подъехал Видга. Сын хёвдинга не мог покинуть сторожевых скал прежде, чем корабли войдут в фиорд. Наверное, он видел их совсем близко. И даже разглядел на палубе нечто, укрытое кожаным пологом от ветра и брызг.

Видга спрыгнул с коня и отдал поводья рабу.

– Эрлинг отбил отца, – сказал он негромко. И тоже пошёл на берег, обходя столпившихся людей. Скегги хотел было подойти к нему, но не посмел.

И вот наконец из-за поворота фиорда выдвинулись корабли… Совсем как тогда – один за другим. Но только теперь чёрный корабль шёл впереди. И оба двигались медленно. Словно бы устало. На каждом трудилась едва половина обычного числа гребцов…

И Эрлинг Виглафссон действительно махал рукой, стоя на носу.

Видга жадно следил за тем, как два драккара входили в ограду и подтягивались к берегу, бросая якоря. Их не будут вытаскивать: завтра же, как рассветет, воины пойдут грабить Торсхов!

Вот наконец причалили, и с берега понесли сходни – Видга держал их за один конец… И едва сходни легли, он в два прыжка взлетел по ним на борт.

Может быть, Эрлинг что-то сказал ему, но он не услышал. Видга не слышал голосов людей, сходивших с корабля и рассказывавших о бое. Не слышал горя женщин над телами восьмерых павших.

Халльгрим хёвдинг лежал на палубе своего корабля… На разостланном кожаном плаще, закутанный в тёплый мех. Тот не викинг, кто не умеет обогреть раненого и позаботиться о его ранах. И начертать на палочке руны, унимающие муку. И даже если вокруг море и палуба корабля уходит из-под ног…

Для Видги во всём мире существовало только лицо отца. Бескровное, с закрытыми глазами. Покрытое щетиной, как ржавчиной, облепившей железное остриё…

Видга сел на палубу и провёл ладонью по его щеке. Осторожно, чтобы не потревожить. Только четыре дня назад он, смеясь, садился в седло – ехать к Рунольву. Четыре дня назад!

– Подбери нюни, недоносок! – долетело через борт. Видга вскинул глаза – и рука сама собой метнулась к ножу! Ибо на пёстром корабле только что подняли на ноги Рунольва. И отвязывали от мачты, чтобы вести на берег.

– Теперь-то меня может убить даже такой никчемный, как ты, – подметив движение Видги, сказал Рунольв. – Однако тот бой мог бы кончиться по-другому!

У Видги побелели скулы, но он ответил тихо:

– Тогда у него остался бы сын.

Рунольв издевательски засмеялся… Его толкнули в спину, и он шагнул по палубе к сходням. Но всё-таки обернулся, чтобы насмешливо бросить через плечо:

– Ты не его сын, и потому-то он не спешит ввести тебя в род.

Рунольв спускался по сходням с высоко поднятой головой, навсегда покидая свой корабль.

Он совсем не выглядел измученным или ослабевшим. Он не был ранен в бою. Да и на обратном пути ни холодом, ни голодом его не морили. Люди Эрлинга с радостью учинили бы над ним ещё что-нибудь похуже того, что сам он сделал с Халльгримом Виглафссоном. Но Эрлинг расправу запретил. И Рунольв понимал, почему.

Он знал, что жизни ему не оставят. И полагал, что прощание с ней окажется долгим и трудным… Он с усмешкой оглядел Сэхейм, когда-то принадлежавший ему. Весь – вместе с хозяйкой! Потом мельком – стоявших во дворе людей. Когда будут раскраивать спину, он не позабавит их криком. Он, Рунольв хёвдинг сын Рауда, по прозвищу Скальд! А над головой горело синее небо, и где-нибудь там – скоро он узнает, где именно, – поднимется перед ним Вальгринд, кованая входная решётка обители Отца Богов!

Халльгрима вынесли с корабля на кожаном плаще… Один из углов – крепко, не выскользнет! – держал Видга. Халльгрим не застонал, когда поднимали плащ. Воины осторожно сошли наземь и медленно пересекли двор, и люди подходили посмотреть на вождя. Халльгрима внесли в дом и уложили на его спальное место, на широкую лавку у очага… Они сделали для него всё, что могли. Теперь он боролся сам.

Видга сел возле отца, взял холодную, изуродованную путами руку. Стал гладить её, отогревать дыханием… Во дворе прокричал рог, созывая людей на домашний сход – хустинг. Видга не повернул головы.

Зеленоокая Гуннхильд ни на шаг не отходила от мужа. Эрлинг гладил её растрепавшиеся волосы, целовал заплаканные глаза.

– Сколько наших погибло? – спросил его Хельги.

– Восемь… Семеро в битве, и ещё один умер от ран.

– Кто?

Эрлинг назвал.

– А у Рунольва?

Эрлинг ответил коротко:

– Мы привезли троих.

– Так! – сказал Хельги. – Давненько в Торсхове не видели красного щита на мачте, брат!

Звениславка уже водила его на пёстрый корабль. И он ходил по его палубе, трогая зрячими пальцами следы боя. Ему рассказали, каким был этот бой.

А потом хрипло проревел рог, и люди стали собираться в круг. Воины – и женщины позади них. Так присоветовала сыновьям ещё Фрейдис: ведь и женщина может дать мудрый совет. И даже раб; потому-то рабам в Сэхейме многое позволялось…

А посередине круга стоял Рунольв Раудссон.

– Я был тебе соседом, – сказал ему Эрлинг. – А в этом доме ты сидел за столом! Ты заслуживаешь, чтобы зарыть твои кости на краю прилива, Рунольв. Там, где встречаются зелёный дёрн и морская волна. Потому что ты поднял руку на гостей.

Рунольв повернулся к нему и плюнул на землю.

– Складно ты болтаешь, Приёмыш, пока у меня связаны руки!

Круг сидевших загудел, как потревоженный рой. Но в это время рядом с Эрлингом во весь рост выпрямился Хельги:

– Не тебе, Рунольв, говорить о связанных руках!

Тут люди разом притихли. Что-то ещё скажет средний Виглафссон?.. А Хельги поднял слепое лицо к солнцу и обратился, казалось, прямо к нему:

– Пусть Рунольву завяжут глаза и дадут нам обоим по топору!

Звениславка ахнула подле него, но никто не услышал. Воины разом соскочили с мест, крича и плашмя колотя мечами в щиты! И называлось это – шум оружия, вапнатак! Чем бы ни кончился затеянный поединок, память о нём должна была остаться надолго… Память всегда живёт дольше людей.

Рунольв без усилия перекрыл шум:

– А что будет, если я его убью?

– Сначала убей! – крикнул кто-то. – Тогда и поговорим!

А старый Можжевельник добавил негромко:

– Ты не победишь…

Сигурду Олавссону бросили толстую тряпку, и он принялся завязывать Рунольву глаза. Тот усмехнулся:

– Я не думал, что ты станешь возиться, брат Гудрёда. Я думал, ты просто меня ослепишь…

– И ослеплю, если велят, – ответил Сигурд угрюмо. – А вздумаешь подсматривать, так и без приказа. И ты это запомни!

Мальчишки помладше со всех ног понеслись за ограду – нарезать ореховых прутьев… Такими прутьями ограждали когда-то поля сражений: выползешь за черту – получишь пощаду. Здесь пощады не будет: и не попросят её, и не дадут! Но пусть видят боги, что всё совершается по чести…

Хельги принесли его секиру. Сын Ворона ощупал острое лезвие и остался доволен.

– Поставьте-ка меня к Рунольву лицом…

– Хельги! – окликнул его кто-то. – Рунольв в броне, а ты в простой куртке… Возьми мою!

– Нет, – отказался Хельги. И добавил: – Не будет ему проку от этой брони!

И эти слова запомнились…

Их поставили друг против друга. Обоим надели на шею бубенчики из тех, что навешивают на хвостовое перо охотничьим птицам. И расступились, оставляя противников наедине.

– Сходитесь! – сказал Можжевельник.

Хельги и Рунольв медленно двинулись вперёд… Над головами сидевших разлилась тишина. Лишь у берега дрались голодные чайки, поссорившиеся из-за рыбёшки.

Ни один не уступал другому ни ростом, ни шириной плеч. Разве только то, что Хельги годился Рунольву в младшие сыновья…

Рунольв ударил первым. Услышал ли он приближение Хельги, или просто прикинул нужное число шагов – этого никто никогда не узнал. Рунольв резко взмахнул обеими руками и со свистом обрушил топор перед собой.

Удар был страшен. Окажись Хельги на полшага ближе к врагу – и умер бы, не успев упасть. Но он всё-таки отпрянул назад. Острое лезвие лишь скользнуло по его груди, с треском располосовав толстую куртку…

Стон пронесся по двору: по кожаным лохмотьям щедро полилась кровь.

– Рунольв! – разом крикнули двое пленных. Этот хёвдинг стоил того, чтобы за ним идти. Навеки – до огня и костра!

Рунольв водил вокруг себя секирой, зажатой в вытянутой руке. Губы его шевелились, но что он говорил и кому, никто не слыхал. Рунольв знал, что ранил противника. Но проклятая тряпка не давала увидеть, велика ли удача.

– Рунольв! – крикнул Хельги, и смотревшие вздрогнули. Хельги прыгнул вперёд, занося топор… Но крик был ошибкой: Рунольв встретил его новым ударом, пришедшимся в голову.

Небо рухнуло наземь, и мировой ясень Иггдрасиль, выкорчеванный, потряс в воздухе тремя своими корнями… Хельги зашатался, проваливаясь во мрак. Но руки, сжимавшие топор, ещё жили. И они нанесли удар, от которого невозможно было спастись.

Рунольв закричал. Страшным криком живой плоти, в которую ворвалась смерть. И упал. Он упал в воду с борта своего корабля, смеясь и потрясая копьём. Вода была чёрной, как дёготь, и почему-то горячей, и в ней разгоралось далёкое зарево. Наверное, это шёл навстречу пёстрый корабль под парусом, похожим на багрово пылающий факел, и правило колебалось в тёмной воде, ожидая знакомой руки…

А может быть, это спешил за ним из Вальхаллы корабль мертвецов, никогда не пристающий к берегам…

19

И вот занялось утро, назначенное увидеть Торсхов горящим.

И застало перед воротами Сэхейма каких-то странных людей, выехавших из леса…

Было их около дюжины; все вооруженные и верхами, а под тем из них, кто более прочих походил на вождя, перебирал ногами крупный серый конь – прежний любимец Рунольва. И на плече у главаря висел белый щит…

– Вот как, – усмехнулся Эрлинг, когда караулившие у ворот прибежали за ним в дом. – Опять из Торсхова, и опять с миром… А сказали хоть, чего хотят?

Приезжие хотели видеть Эрлинга Виглафссона, и он велел впустить их во двор. Ворота раскрылись – и сын Ворона не сдержал удивления.

– А ведь я тебя знаю, – сказал он предводителю. – Ты Дрётт Валландец, скотник Рунольва. Откуда ты здесь и кто тебя прислал? И почем вы все с оружием?

Впрочем, было ясно – там, в Рунольвовом дворе, что-то произошло. Дрётт отозвался с достоинством, какое не всякий раб осмелился бы себе позволить, а раб из Торсхова и подавно:

– Рунольв Раудссон и вправду называл нас трэлями, но только этому больше не бывать. Вы тут навряд ли слыхали про то, что мы вчера ещё перевешали всех, кого он оставил стеречь двор. А сюда к тебе приехали потому, что ты теперь, уж верно, готовишь корабль – жечь Торсхов!

Вокруг быстро собирались люди, и приезжие ерзали в седлах, чувствуя себя неуютно.

– Смелое и большое дело вы совершили, – сказал Эрлинг. – Однако стоит ли хвалить изменивших хозяину, который всех кормил!

Эти слова заставили Дрётта Валландца слезть с лошади и подойди к Эрлингу вплотную. Было видно, как непривычно он чувствовал себя в шлеме и с мечом, болтавшимся у бедра, – этим рукам больше подходила лопата…

– Тебя, Виглафссон, называют Приёмышем, – проговорил он негромко, глядя на Эрлинга одним глазом – второй у него был давным-давно выбит. – И думается мне, добрые норны стояли подле тебя, потому что тебя подобрал твой старик, а не Рунольв… Иначе ты бы теперь пас свиней и ел с ними из одного корыта, чтобы не протянуть ноги. А потом у твоей жены родился бы сын и ты бы сразу принялся гадать, на кого он будет больше похож – на тебя или на Рунольва! Если только твоего сына вовсе не вынесли бы в лес, чтобы не разводить лишние рты!

Друзья одобрительно зашумели у него за спиной. Да что говорить! И без них весь фиорд знал о том, как Рунольв однажды зарубил раба только потому, что тот стоял удобно для удара.

Тут из дома выглянул Этельстан. Прежние товарищи мигом разглядели его с сёдел. Такого необычного и незнакомого в крашеной одежде хирдманна, в красивых новых сапогах! Захочет ли подойти? Этельстан живо протолкался к ним и крепко обнял Валландца: как бы ни повернулось дело, у Дрётта здесь был по крайней мере один испытанный друг. Эрлинг смотрел на них молча. Думал, как поступить…

– А тебе, – вновь обратился к нему Дрётт, – мы вот о чём порешили сказать. Бери Торсхов без боя и живи в нём, потому что твой двор сгорел. А нас всех назовёшь своими людьми. Но только мы теперь будем свободными бондами и поселимся кто где захочет, и наши дети унаследуют всё добро, какое мы наживём. Вот так; и если это тебе не по сердцу, мы будем сражаться, и живыми ты нас навряд ли возьмёшь!

Это были отчаянные речи, и воины вокруг загомонили – одни недоуменно, другие с пробуждающимся гневом. Выслушивать подобное, и от кого же! От скотника!

Однако Эрлинг всё ещё молчал, и Этельстан, стоявший с Дрёттом плечо к плечу, негромко заметил:

– Тот не стоит свободы, кого можно сделать рабом.

И такие слова никого не удивили, ведь у себя дома, в стране англов, Этельстан принадлежал к знатному роду. Но неожиданно за Дрётта заступился и старый Олав.

– Эрлинг, – сказал мореход. – На твоем месте я поднёс бы им пива. И сам выпил бы с ними из рога, хотя бы от них и попахивало хлевом. Потому что взять свободу не меньше чести, чем унаследовать. Наследие даётся легко!

Эрлинг покосился на него – но потом всё-таки взял Дрётта за плечо.

– Храбро ты разговариваешь, Валландец, и ещё храбрей поступаешь… Но не знаешь ты того, что самому смелому нет нужды пугать других. Твоё счастье, что ты мне всё это наговорил, а не братьям. Вот они-то сочли бы за трусость не сжечь после этого Торсхов. Да и тебя вместе с двором! Ну а меня самого называют Эрлингом Бондом…

Угрюмый Дрётт впервые улыбнулся при этих словах, напряжённые плечи опустились. Он хитро прищурил на Эрлинга единственный глаз, и морщинистое лицо помолодело сразу на десять зим.

– Вот потому-то мы и хотели видеть тебя, Эрлинг Виглафссон, а не их…

Халльгрим хёвдинг был совсем плох…

– Зря ты отпустил Бёдвара и того, второго, – попрекнул Эрлинга Хельги. – Если мы теперь принесём в жертву раба, не оскорбит ли это богов?

Олав кормщик посмотрел на Хельги поверх головы больного и сразу уронил взгляд. Нехорошая мысль посетила его… Умрёт Халльгрим, и слепой брат не сможет занять его места. Эрлинг хёвдинг – и Видга, ревниво косящийся на двоюродных братьев! Вот так и появляются в море бродячие корабли и вожди на них, никогда не выходящие на берег…

Видга сказал, не поднимая головы:

– Принеси в жертву меня.

У Хельги почти всё лицо было скрыто повязкой – никто не видел, что оно выражало. Хельги ответил, помолчав:

– Ты, верно, слыхал про Ауна конунга и про то, как он одного за другим жертвовал сыновей, чтобы прожить ещё несколько зим… Ты хочешь, чтобы твоего отца назвали подобным ему?

Видга промолчал. Одеяло на груди отца медленно приподнималось и опускалось. Это движение завораживало, притягивало взгляд, заставляло гадать – сбудется или не сбудется следующий вздох…

За этого вождя любой из его людей сам продел бы голову в петлю и смеясь подставил бы сердце копью… Но тут-то заморыш Скегги подобрался к своей Ас-стейнн-ки и тихонечко потянул её за руку:

– А как лечат у вас в Гардарики?

Он прошептал это слишком громко. Все обернулись.

– Ты что сказал? – спросил Хельги грозно.

У Скегги от ужаса отнялся язык. И пришлось Звениславке отвечать за него:

– Он спросил, как лечат у нас на Руси…

Хельги встрепенулся:

– Как?

Теперь уже не у Скегги – у самой Звениславки съёжился в груди холодный комок! Но послушная память сразу закружила перед нею водоворот лиц – быстрее, быстрее… – и выплыло любимое. Лицо страшное, разрубленное хазарской саблей через лоб и скулу… и глаза, остекленевшие от муки. И высокая седая старуха, которую никто не помнил молодой и которую назвали Помощницей Смерти ещё когда Звениславкин отец, рыжеусый Малк Военежич, босоногим мальчишкой свистел в глиняные свистульки… Помощница Смерти поглядывала на солнце, и тёмные, бездонные глаза не моргали. И крест-накрест плыл над распластанным парнем ярко сверкавший топор…

Звениславка собралась с духом и пролепетала:

– У нас велят сотворить крест топором…

– Ну так и сотвори, – сказал Хельги нетерпеливо.

Однако Олав кормщик запустил в бороду пальцы:

– Расскажи сперва, для чего крест!

Его, Олава, отец, по имени Сигват Ветер, когда-то попал в плен в стране франков, молившихся распятому богу. По счастью, Сигват сумел от них убежать, но крест остался при нём – багровой отметиной на лбу…

Пришлось объяснить:

– Это знак Даждьбога… всё ведь от солнца… к кому же ещё о здоровье, если не к нему.

О Даждьбоге Можжевельник слыхал не больше, чем Звениславка – о Христе. Он спросил по-прежнему недоверчиво:

– А услышит тебя твой… как ты его назвала? Гардарики неблизко.

Звениславка ответила радостно:

– Одно солнце на свете!

Хельги толкнул в спину племянника:

– Принеси-ка мой топор.

Видга, вздрогнув, сорвался с места… Хельги обнажил секиру, нашёл на лезвии зазубрину.

– Крепкие рёбра были у Рунольва Скальда… Твори своё колдовство. Это даст тебе удачу.

Гладкая сталь блестела на солнце, лившемся в распахнутый дымогон… Звениславка взяла тяжеленный топор и едва удержала его в руках. И снова накатил ледяной страх: какая из неё ведунья? Как молиться, что говорить? Как помочь? Весь дом смотрел на неё, отказываться было поздно.

Звениславка зажмурилась, запрокинула голову, чувствуя, как взошли к глазам слёзы ужаса и надежды… Медленно плыло в синей вышине доброе бородатое солнце с лицом в точности как у деда Военега. И страх внезапно пропал: да кого боишься-то, глупенькая? Звениславка протянула к нему руки с лежавшим на ладонях топором. Солнышко красное, Даждьбог ты Сварожич, дарующий тепло и свет! Высоко ходишь, ясный, в небе, от земли-матушки по счёту четвертом. Да ласкаешь себе приветно грады и веси, долы и горы! И всем светишь одинаково: руси и урманам, и свеям с данами, и варягам, и ромеям, и немцам, и темнолицым булгарам, и тем дальним, про чей род-племя и заезжие гости слыхом не слыхали. Возьми, дедушко, свою золотую секиру…

Тут светлый блеск коснулся её сомкнутых век. За то время, что она молча беседовала с Даждьбогом, солнечные лучи продолжали обходить свой круг. Они ярко ложились теперь и на Халльгрима, и на топор.

Неподвижно стоявшую Ас-стейнн-ки не беспокоили ни звуком: не помешать бы ненароком чудесам гардского Бога! Кто знает, может, хоть это отгонит смерть от вождя…

Секира переливалась в руках у Звениславки, как чистое золото. Даждьбог сиял прямо в лицо – солнечный дед улыбался.

Солнышко трижды светлое! Ужель труд тебе выдворить из тела злую истому-недуг, заменить добрым здоровьем? Родная внучка просит…

Тут она наклонилась и приложила тяжёлый топор ко лбу Халльгрима, к его животу, к одному плечу и другому. Знак Солнца, золотой знак! Руки дрожали и готовы были отняться. Старый Олав бережно принял у неё топор.

Халльгрим перекатил голову на сторону, брови сдвинулись и угрожающе, и жалко… Олав поправил на нём одеяло и стал смотреть на него, подперев бороду кулаком. Не выйдет ли так, что хёвдинг очнётся и запамятует, каким Богам молился тридцать четыре зимы?

…Звениславка не помнила, как выбралась из дому. Ноги сами принесли её в корабельный сарай: тут никто не найдёт! Она припала лицом к форштевню чёрного корабля. Горячей щекой к мёрзлому дубу, неистребимо пропахшему солью и смолой… Корабль, кораблик, бывал же ты на Руси! Колени подогнулись, она поникла на землю у заиндевелого киля – и расплакалась.

И не сразу почувствовала расторопные руки, кутавшие её тёплым платком. И услышала голос, уговаривавший не плакать. Впрочем, этот голос и сам изрядно дрожал. Скегги стоял подле неё на коленях и, захлёбываясь, рассказывал, как чудесно она колдовала, – вот теперь-то Халльгрим непременно останется жить!

– Он выздоровеет! Вот увидишь! Ас-стейнн-ки! И ты поедешь в свою страну!

Услышал он эти слов в разговоре или придумал их сам – она не спросила. Длинная тень пролегла от порога: в дверях стоял Видга. Малыш поспешно высморкался, чтобы сын хёвдинга не посмеялся над ним за слабость. Но Видге был не до него. Он молча взял Звениславку за плечи, заставил поднять голову. Посмотрел в мокрое от слёз лицо… Потом пошарил у себя на груди и стащил через голову самодельный оберег – клыки матёрого волка на потрёпанном ремешке.

Память о победе, одержанной им в возрасте Скегги…

Он надел свой оберег Звениславке на шею и ушёл, так и не произнеся ни слова. Да и о чём говорить?..

20

Халльгрим хёвдинг выздоравливал – но нелегко… Раны и ледяная осенняя вода не загнали его в могильный курган, однако свалили надолго. И станет ли он прежним Халльгримом вождём, этого не ведал никто. Пока что он даже есть не мог без сторонней подмоги. Обе руки, безобразно распухшие, не слушались и болели. Видга кормил отца с ложки и ухаживал за ним, как ещё не всякая нянька. Никому не позволял сменить себя подле него. Не вспоминал ни о лыжах, ни о рыбной ловле. Спал здесь же – урывками, вполглаза.

Сам отбирал для пятнистой козы душистые веники, сам её доил. И поил отца из деревянной кружки целебным парным молоком…

Эрлинг Виглафссон не успел как следует обжиться в Торсхове, когда с юга, из ближнего фиорда, по первому снегу прибыли гости. Старший из них привёз на груди палочку тёмного дерева, испещрённую полустертыми рунами: знак сбора на тинг.

Такую палочку передают от двора к двору, когда населённый край зовёт своих мужей на совет. Кто-то принёс её в тот южный фиорд, и вот теперь она путешествовала дальше. И как всегда, торсфиордцам предстояло отвезти её к месту тинга. И отдать законоговорителю – до следующего схода.

Ибо севернее Сэхейма лежала уже не Страна Халейгов, а Финнмёрк. Другие люди жили там – их называли здесь финнами. Иное племя и обычай иной…

Соседи приехали зимним путём: на санях, по старой горной дороге. Вот и пришлось Эрлингу первым их принимать, потому что Торсхов стоял ближе к горам.

Немало подивились гости, увидев его новым хозяином двора. Подивились и порадовались. Ибо сыновья Ворона всегда ходили походами далеко на юг, не трогая живших вблизи. Зато Рунольв, веривший в себя беспредельно, грабил всех без разбору…

– Отдохните с дороги, – сказал Эрлинг прибывшим. – А мы с братьями пока решим, кому из нас ехать.

И не так-то просто было об этом решать! На тингах принимают законы и судят о важном – о судьбах людей и всей земли. Кому же выступать вперёд других, как не лучшему в роду?

На тинг приносят свои обиды и тяжбы и просят поддержки у закона страны. И закон законом, но часто бывает так, что правым выходит тот, кто посильней. Вот и ищут малые люди заступничества у именитого человека. А много ли во всём Халогаланде воинов именитей Халльгрима Виглафссона? Кто лучше него решит, за кого заступиться, кому помочь?

А ещё на тингах договариваются о свадьбах, встречают старых друзей – и приобретают новых врагов. Покупают и продают, стравливают людям на потеху свирепых жеребцов… Ибо раз в год здесь собирается вся огромная округа-фюльк. Кто же лучше хёвдинга сумеет позаботиться об удаче и достатке всей родни?

Но Халльгрим лежал пластом. И Видга приподнимал его на подушке, чтобы влить в рот мясной отвар.

– Поеду я! – сказал Хельги. – И со мной – Бьёрн Олавссон и ещё кто-нибудь. А Олав с Эрлингом пускай стерегут двор!

Не произнесённое вслух, за этим стояло: а обо мне, если вдруг что, печали немного… Место тинга было в нескольких днях пути на юг, и дорогу считали опасной.

В прежние годы Халльгрим редко отпускал Хельги одного… Знал брата, знал горячий нрав, сколько раз доводивший мало не до беды. Однако нынче, ничего не поделаешь, придётся ждать о нём вестей. И то верно, не Эрлинга же посылать… Халльгрим, отдыхая после каждого слова, сказал только одно:

– Почаще вспоминай об Ас-стейнн-ки, брат.

Хельги понял. Дом-то ведь мог и укрепиться, и пошатнуться, и всё это смотря по тому, сколько новых друзей и врагов обретёт он на тинге. Сумеет ли вовремя сказать разумное слово и придушить готовую вырваться брань! Дело для мужа. Трудное, как битва, и достойное, как битва…

Хельги всё ещё носил повязки на лице и на груди. Но собрался быстро и уехал вместе с гостями – на следующий день. Звениславка запомнила, как его провожали со двора: он ведь до последнего не отпускал её прочь. Хельги сидел на коне прямо – широкоплечий красавец, волчья куртка с живыми стоячими ушами и пастью вокруг лица, у пояса – боевой топор, и видно, что не для красы…

Бьёрн, сидя в своём седле, держал повод коня Виглафссона. И конь, умница, видать, понимал, что понесёт слепого. Переступал по снегу осторожно, послушно…

Хельги наклонился напоследок к Звениславке, дотянулся, провёл ладонью по её лбу.

– Вернусь, – сказал, – подарок привезу…

Острое писало, сработанное мастером Иллуги, чертило буквицу за буквицей, испещряло гладкую бересту…

«…А Правда у урман – строгая, – записывала Звениславка. – И во всякой земле своя. Но всюду, как сказывают, есть обычай один. Не смеют эти люди поднять друг на друга руку в день веча. Даже если кто месть мстит за отца или за брата родного. А того ради всякий, на вече собираясь, в знак мира перевязывает ножны ремешком…»

Вот пошёл пятый день, как проводили Хельги в дорогу. И тут в Сэхейм пожаловали новые гости! И на этот раз – с полуночной стороны.

Угасал короткий зимний день, да и не день вовсе, так, далёкий свет из-за гор, когда одни за другими перепорхнули прочно застывший фиорд шесть узких и вёртких санок-нарт, зафыркали возле ворот большеглазые рогатые олени! Дома, в Кременце, Звениславка видала лосей и в санной упряжи, и под седлом, но оленей – ни разу. Да и олени здешние были какие-то не такие: дивуйся, кто увидал! И люди сошли с нарт больно уж странные. Все, как один, невысокие, чуть не меньше Звениславки. Но крепкие с виду, чуть-чуть раскосые и с головы до ног в изукрашенном вышивкой оленьем меху… А речь их показалась Звениславке сродни мерянской. Но не совсем.

Урмане встретили оленных людей, как ближнюю родню. Пригласили в дом, но те не пошли: на вольном воздухе оно привычней. Только заглянули проведать Халльгрима – и наружу. Живо растянули припасенными шестами кожаные палаточки-чумы, разложили костры… Устраивались прямо на просторном дворе, как видно, хозяевам доверяли. А коней рогатых выпрягли и пустили пастись – добывать из-под снега широкими копытами жухлую траву и пёстрых мышей.

Звениславка поймала за руку Скегги, и тот торопливо рассказал ей, что это приехали из своего Финнмёрка люди племени квеннов. Привезли дань. А привела их старуха охотница по имени Бабушка Лосось!

Любопытная Звениславка долго ходила между палатками. Благо никто не гнал. Смотрела, как квенны с урманами снимали с нарт моржовые клыки, красную рыбу, птичий пух и меха. То-то будет чем торговать на будущее лето! Богатая дань – за страх такую не соберёшь. Да чтобы сами везли!

Знать, не одни квенны жили в той полуночной стороне. Был и лютый враг, от которого Халльгрим их защищал. Тут припомнились было какие-то разговоры о давней поездке братьев в Финнмёрк… но вот беда – говорили о том в Сэхейме всегда неохотно, как о деле, принёсшем великую неудачу. И с чего бы такое, дань-то – вон ведь лежит?

Однако расспрашивать Звениславка всё равно не решилась. Даже Скегги. Что ещё выплывет – может, лучше бы и вовсе не знать…

На другой день она снова гуляла по двору, обходя дымившиеся костерки. Рассматривала квеннов в их оленьих одеждах и шапках с пушистыми кисточками. Женщин, что прямо на морозе кормили грудью детей… Другому смотреть и то холодно, а этим что с гуся вода. Видать, крепкие охотники подрастут!

– Брусничинка, – окликнули её сзади. – Подойди, брусничинка, дай тебя разглядеть…

Перед одной из палаток у маленького яркого костра сидела на нарте женщина-вождь. Звениславка подошла к ней, робея: сама видела, как другие квенны чтили старуху… и побаивались, кажется.

Бабушка Лосось усадила её на нарту подле себя, взяла за руку и вдруг спросила:

– Что, не принесёшь сына своему мужчине? Может, травы какой дать или слово над тобой сказать?

Лицо у неё было в морщинах, что печёное яблоко, но глаза – быстрые, зоркие: охотилась бабка удачливее молодых. Звениславка почувствовала, как жаром охватило щеки…

– Он… не мой мужчина… мой мужчина… далеко! А здесь я не своей волей живу.

Почему-то она сразу смекнула, что речь шла об уехавшем Хельги… Бабушка Лосось по-птичьи склонила голову к плечу и долго смотрела на неё, ничего не говоря, и вроде бы жалость проступила в её карих глазах.

– Где же твоё стойбище, брусничинка моя?

Звениславка махнула рукавицей в ту сторону, где, не в силах подняться над горами, жёлтым заревом тлело солнце.

– Там… и много дней пути…

Бабушка Лосось кивнула головой – поняла, мол. И надолго умолкла. Потом, протянув руку, коснулась застёжек Звениславкиного плаща, тех двух лиц, старого и молодого.

– Всё-таки ты – его женщина, – проворчала она. – Он выбрал тебя, и я это вижу. А мог взять любую мою озорницу, красивую и весёлую, как чайка весной. А ты знаешь, брусничинка, отчего у него в глазах ночь?

Звениславка ответила растерянно:

– Его помял на охоте белый медведь…

Женщина-вождь испуганно взмахнула оленьими рукавами: