Кто есть кто Незнанский Фридрих

4

Стемнело. Яков нацарапал на стене третью черточку, символизировавшую окончание очередного дня плена. Вилли сидел в уголке и свистел в маленькую дудочку. Он вообще целыми днями только тем и занимался, что спал, пел что-то на немецком или дудел, что откровенно действовало Яше на нервы.

Яша попытался уснуть. Он так до сих пор и не понял, зачем его похитили. Каждый день, видимо в качестве послеобеденного моциона, в сарай являлся тот самый бугай, который привез его сюда, и, приставив Якова к стенке, методично и, главное, молча избивал. При этом немца никто и пальцем не трогал. Пару раз Яша попытался вступить в бой, но силы оказались слишком неравными. Если это месть за то, что он проявлял повышенный интерес к могиле Дудаева, то выглядит она несколько странной. Чеченцы, как известно, славятся горячим нравом и скорым судом. Если бы они узнали о его деятельности, просто расстреляли бы на месте, а не устраивали китайских пыток. Пленка осталась в тайнике в машине, и, скорее всего, ее не нашли. Значит, либо им нужны деньги, либо его хотят обменять на кого-то. Только кто станет его выкупать или обменивать. Тоже мне важная птица.

Хотя, пожалуй, есть один человек, которому его несчастная жизнь может понадобиться. Пенкин усмехнулся. Лазарук бы, пожалуй, согласился выкупить его из плена. Может быть, даже за большие деньги. «Господи, сегодня ведь уже суббота. Значит, вчера было заседание суда. Представляю, как Лазарук там плевался вместе со своими адвокатами: как же, ответчик не явился на заседание. Поливал грязью уважаемого человека, пропагандировал грязные инсинуации, а когда дело дошло до суда — так в кусты...»

Ночью начался ливень с грозой, и струи холодной воды, которые не в силах была сдержать соломенная крыша, обрушились на пленников.

Прогремел гром, и на улице стало светло, как будто молния, вспыхнув, зацепилась за что-то и продолжает светить.

— Якофф, иди скорее, что-то горит.

Яша подошел к немцу и тоже прильнул к щели. Соседний дом действительно горел, и пламя освещало большую часть деревни. Вокруг суетились чеченцы, но не с ведрами, а с автоматами. Они попадали за забор в десяти шагах от сарая с пленными и стали беспорядочно палить куда-то в сторону дороги.

«Странный способ тушить пожар», — подумал Яша, но через секунду еще один дом с жутким грохотом взлетел на воздух. Стало ясно, что деревню обстреливают из гранатометов.

— Это голубые каски, — торжественно изрек немец, — они нас освободить...

— Скорее белые колготки или красные шапочки. Пиф-паф, застрелирт... Ты в своем уме, война давно кончилась?!

Но взрывы не прекращались. В крышу сарая со свистом врезался какой-то горящий обломок. Сырая солома начала тлеть, и сарай понемногу наполнялся вонючим дымом, который, несмотря на щели в стенах, не вылетал наружу. Вилли закашлялся и принялся барабанить кулаками в дверь.

Яков, в отличие от впечатлительного немца, не питал надежд на то, что чеченцы сейчас все бросят и ринутся спасать пленных. Выбрав на ощупь самую гнилую доску в стене, он, ломая ногти, принялся отдирать ее от остальных. Но доска не поддавалась. Нижний край ушел глубоко в грязь, а до верхних гвоздей было просто не достать — слишком высоко. Размахнувшись как следует, он ударил ногой по упрямой деревяшке, и та хоть слабо, но треснула. Еще одна попытка, еще удар. Нестерпимо болит покрытый сплошными синяками живот. Но доска понемногу разламывается. Последнее усилие — и путь к свободе или, по крайней мере, к свежему воздуху открыт.

Канонада на улице не утихала. Вилли, уставший звать на помощь, присоединился к Якову, и они отогнули половинки доски, так чтобы можно было пролезть. Худющий немец первым протиснулся наружу и, тут же поскользнувшись, шлепнулся в грязь. Не поднимаясь, он принялся махать Яше рукой, указывая то на занятых обороной чеченцев, то в противоположную сторону.

— Давай убегайт. — Он кричал довольно громко, но за грохотом стрельбы его не было слышно.

Яша втиснулся в дыру и вдруг понял, что она слишком узка. Попробовал сдать назад, тоже не получается. Вилли, видя, что Яков застрял, ползком возвратился к сараю. Несмотря на всю кризисность ситуации, Яшу душил хохот: за резинку, удерживающую очки, немец очевидно, для маскировки, воткнул ветку какого-то чертополоха, и видок у него был тот еще — индеец в зарослях укропа. Натурально.

Перед забором, за которым укрывались обороняющиеся чеченцы, рванула граната, и в Яшу сыпануло комьями мокрой земли. Он даже не успел прикрыть лицо, и глаза залепило грязью. Потом кто-то схватил его за плечи и рывком выдернул из сарая.

Но его спасителем оказался не Вилли, а молчаливый бугай, проводивший ежедневные экзекуции. Он и сейчас не преминул садануть Яше в живот. Но на этот раз очень кстати: очередная автоматная очередь вспорола стену как раз в том месте, где минуту назад торчала Яшина голова.

— Пошли, — рявкнул он и подтолкнул Пенкина в спину. Это было первое и единственное слово, которое Яша услышал от него за последнюю неделю. Если можно делать выводы, опираясь на одно единственное высказывание, то говорил он практически без акцента, точнее, без кавказского акцента.

Они, пригибаясь, присоединились к группке чеченцев, отходивших за деревню. Четверо бритоголовых молодых боевиков бережно несли ковер, на котором лежал старик с простреленными ногами. Там же был и Вилли.

Насколько Яков мог судить из своих урывочных наблюдений, в деревне было, по меньшей мере, десятка полтора боевиков, а уходили только шестеро, если не считать их с немцем. Остальные или погибли, или прикрывали их отход.

Дождь не прекращался. Они шли в полной темноте быстро, почти бежали. Видимо, каким-то своим горским чутьем чеченцы угадывали направление. Первыми шли парни с импровизированными носилками, а следом Бугай тащил связанных за руки ремнем Яшу и Вилли. Огни деревни скрылись за перевалом, и только по утихающим звукам стрельбы можно было догадаться, что они действительно уверенно удаляются, а не ходят кругами.

Внезапно Вилли вскрикнул и бахнулся на колени. Бугай, не обращая внимания, продолжал тащить, и немец шагов пять проехал на животе.

— Стоп, — стонал он, — мой нога!

Бугай тихо выругался, но остановился. Остановились и парни с носилками. Вилли свободной рукой массировал голень правой ноги:

— Я есть повредил сустав.

Раненый старик тихо застонал.

— Расул умирает, быстрее, — крикнул идущий спереди.

Стрельба стала громче, возможно, просто потому, что они сами прекратили двигаться и шуметь. Чеченцы встревожились.

— Шайтан! Погоня! Надо выносить Расула. А этих кончай.

Пенкин, за время своих рейдов по Чечне научившийся кое-как понимать язык, в ужасе замер. Бугай молча передернул затвор автомата и приставил его к голове Вилли.

— Nein! Я есть врач! — заорал тот. — Я могу спасать ваш командир. Меня нельзя застрелирт. Nein!

Бугай поднял немца за шкирку с земли и перенес к ковру. Яша, связанный с Вилли запястьями, потащился следом. Немец в темноте принялся ощупывать старика, пытаясь определить количество и серьезность ранений. Старик тихо вскрикивал от каждого неосторожного прикосновения. Его телохранители начинали терять терпение. Бугай снова взялся за автомат.

— Нужно делать светло и бинты, — наконец выдохнул Вилли, — у него есть большая потеря крови. Нужно торопиться перевязать и таскать пули.

— Светить нельзя — увидят. Перевязывай так, — ответил один из молодых и сунул немцу индивидуальный пакет.

Вилли уперся:

— Nein! Мы иметь двадцать минут. Потом он умирайт.

Боевики залопотали по-своему, обсуждая, что им предпринять. Мнения разделились, насколько смог понять Яков, одни предлагали прикончить пленников и поскорее уходить, другие — позволить немцу помочь старику. К счастью, раненый опять застонал, и вторая точка зрения победила.

Они свернули в сторону и, продравшись через кусты, вышли к подбитому военному грузовику с кузовом-будкой. Зрелище он представлял жалкое: кабина оторвана с мясом и все остальное тоже основательно покорежено. Но лучшего укрытия поблизости, очевидно, не было.

Яша быстро сориентировался и заявил, что он работал санитаром и должен помочь немцу оперировать Расула. На всякий случай. Черт его знает, что засело у этих чеченцев в башках: в любой момент могут передумать и избавиться от лишнего пленника. Вилли подтвердил: ассистент ему необходим. Им выделили обычный фонарик и оставили наедине с раненым: не потому, что доверяли, просто места в смятом кузове было чертовски мало. Чеченцы караулили снаружи и заглядывали на каждый стон старика.

Аксакал получил три ранения в ноги и одно осколочное в грудь. Вилли засуетился, на ощупь бинтуя раны, при этом сам покряхтывал и постанывал, когда опирался на вывихнутую ногу. Старик молчал, и Яков молил Бога, чтобы он не умер, тогда их точно пристрелят, не задумываясь. Ранение в грудь было действительно опасным, и даже Яков при полном отсутствии медицинского образования понимал, что осколок при любом неосторожном движении может войти в подключичную артерию и тогда старик просто умрет от мгновенной потери крови. Но с другой стороны, оперировать в таких условиях еще опаснее: пациент может элементарно скончаться от болевого шока. Вилли вколол в мышцу анестетик, к счастью присутствовавший в аптечке. А Яков для подстраховки резким ударом в челюсть отправил старика в рауш-наркоз. За неимением скальпеля мышцу вскрыли с помощью обычного штык-ножа и, сполоснув пальцы йодом, вручную выдернули маленький кусочек металла. Отсутствие стонов насторожило чеченцев, и бугай с автоматом на изготовку втиснулся в кузов в самый разгар операции. Но, убедившись, что старик жив, даже помог его перевязать. Грудь просто забинтовали: шить было нечем.

Дальше был сущий кошмар. До места, куда они бежали, было еще километров пять, если не больше. А Вилли окончательно захромал, и всю оставшуюся дорогу Якову пришлось тащить его на закорках.

Но и когда они достигли долгожданной деревни и старика внесли в дом, никто не только не удосужился поблагодарить их, им даже не позволили отоспаться в каком-нибудь очередном сарае.

Пленников отвели в заднюю комнату и приставили к ним толстого потеющего чеченца, который уселся на табурете у входа и, зажав автомат между колен, застыл, как изваяние. Дверь была приоткрыта, и они, глотая слюнки, наблюдали, как через прихожку мечутся неулыбчивые женщины с блюдами дымящегося мяса и свежих, прямо из печи, лепешек. От дурманящих запахов у Якова подводило живот и туманилось в голове.

У дома остановилась машина, и в комнату, где лежал старик, суетливо пробежал специально приглашенный врач в неизменной папахе с увесистым чемоданчиком. Минут через десять он вышел, удовлетворенно покачивая головой.

Их провели в большую комнату и усадили на подушки в углу. За низким столом расположились трое незнакомых чеченцев, бугай-экзекутор и боевики, несшие старика. Один из хозяев поднял руку, прерывая разговоры за столом, и обратился к пленникам:

— Вы спасли жизнь достойному и уважаемому человеку, поэтому сегодня вы мои гости. Ешьте. Марина! — позвал он, и в дверях появилась стройная молоденькая чеченка с блюдом мяса и лепешками.

— Поединок! Поединок! — затараторили молодые чеченцы, хозяин одобрительно кивнул. Бугай-экзекутор поднялся со своего места и подошел к Якову.

«Опять избиение несчастных младенцев...» — с тоской подумал Яша, но хозяин снова позвал Марину, и та поставила на столик две литровые бутылки «Абсолюта». Теперь Яша уже ничего не понимал. Коран же запрещает употреблять все, что крепче кефира. Но бугай лихо отвернул обе пробки и, взвесив бутылки в руках, с ухмылкой протянул одну Яше.

— Вы ж мусульмане, — попробовал было возразить Яков.

— Он нет, — отрицательно покачал головой хозяин. — Давай, Назар. Победишь — русский твой. Проиграешь — мой.

— Он хохол, — охотно объяснил Якову один из молодых, — давно с нами. У него жена с русским сбежала. Если он больше выпьет, он тебя убьет. Если ты больше выпьешь — сам умрешь! — Он громко заржал, потирая руки в предвкушении диковинного аттракциона.

Немец сдвинулся в уголок и наблюдал за происходящим округлившимися глазами.

— Пить надо быстро и много, полчаса на литр. — Назар наполнил до краев свой стакан.

Марина принесла и поставила у порога еще две бутылки. Яша просто обалдел, но перспектива погибнуть от рук хохла-рогоносца заставила его мобилизоваться.

Первый стакан дался ему легко, стало тепло и уютно, но страшно хотелось есть, а времени закусывать не было. Назар вливал в себя все новые и новые порции.

Яша страшно волновался, и руки стали предательски дрожать, расплескивая водку мимо стакана. Чеченцы возмущенно заулюлюкали, и впечатлительный Вилли бросился на помощь товарищу, взяв на себя разлив.

Что было дальше, Яша помнил плохо, но в какой-то момент Назар вдруг закрыл глаза и, хрюкнув, повалился мордой в блюдо с мясом, а чеченцы хлопали Яшу по спине и гоготали во всю глотку...

Яша проснулся с жутко тяжелой головой. Нестерпимо хотелось пить. Он все еще лежал на том же ковре в той же комнате. Чеченцы разошлись, со стола уже убрали, Вилли исчез непонятно куда. Только у самой двери лежал на спине и громко храпел Назар.

Пенкин огляделся в поисках чего-нибудь жидкого, но, кроме полупустой бутылки «Абсолюта», которую сжимал в руке Назар, в обозримом пространстве ничего подходящего не было. Яша неуверенно поднялся и по стеночке, по стеночке стал пробираться к выходу. Комната плыла перед глазами. Попробовал закрыть глаза. Получилось еще хуже — бешеный фейерверк из разноцветных и сверкающих... стеклянных глаз. «При чем тут стеклянные глаза, — пронеслась смутная мысль в затуманенном Яшином сознании. — И когда я в последний раз так пил?! А никогда!» — широко ухмыльнулся он сам себе.

Яша стоял над истомленным телом врага-экзекутора (это слово он даже мысленно не смог произнести с первого раза) и решался...

Решался он долго.

Но скорее не от природной скромности или, говоря проще, трусости, а от неуверенности в своем вестибулярном аппарате.

Однако искушение было слишком велико.

Разбежавшись, вернее, раскачавшись, он с воплем сиганул обеими ногами Назару на живот и для устойчивости, придерживаясь за дверной косяк, с удовольствием раза три подпрыгнул.

Назар не обиделся, точнее, он вообще никак не прореагировал.

— Отдыхай, щегол, — порекомендовал хохлу Яша и с чувством выполненного долга нетвердой походкой отправился на поиски влаги.

Дождь уже закончился. Двор был пуст. Никакого намека на колодец. Яша тупо побрел вперед, как верблюд в поисках долгожданного оазиса. Глаза закрывались сами собой, и он двигался на автопилоте.

Неожиданно земля под ногами кончилась, и Яша почувствовал всю прелесть свободного падения.

Которое, впрочем, продолжалось недолго.

Секунды через полторы тело Якова встретилось с землей и покатилось куда-то вниз, увлекая за собой лавину мелких камешков.

Яша прикрыл глаза, и перед ним снова закружился хоровод стеклянных глаз. «При чем же здесь все-таки глаза? — снова спросил себя Яша и сам же решил что вопрос явно риторический. — А почему бы и нет? Чем они хуже, скажем, зеленых человечков или розовых слоников?»

И все-таки его не покидало ощущение, что, пока он валялся в полном отрубе после «Абсолюта», какое-то из чувств — то ли зрение, то ли слух — продолжало работать в автономном режиме. И что этому чувству удалось зафиксировать нечто. Нечто очень важное...

Но все на свете когда-нибудь кончается. Кончился и склон, по которому он катился. Яша вылетел на дорогу и врезался в ограждение, отделявшее ее от следующего еще более крутого склона, спуск кубарем по которому даже в стадии чудовищного опьянения мог закончиться для Пенкина весьма плачевно.

5

Она рассказывала спокойным, почти лишенным интонаций голосом. В ее рассказе было много деталей, не относящихся к делу. Но мне не хотелось ее перебивать...

От тюрьмы и сумы не зарекайся.... Сколько раз Вера сама повторяла эту поговорку? Сто? Двести? Всякий раз — в шутку, прося в долг у соседки соль или примеряя подружкино платье, до зарезу необходимое, чтобы «выглядеть» сегодня вечером. И всякий раз, имея в виду только «суму», как в народе называют бедность — более реальную для нее беду. Да и то реальную лишь в пугающих снах, когда Вере снилось, что она снова живет у бабки в деревне и вечное ощущение голода снова заставляет ее хватать из куриной кормушки на соседском дворе холодные клейкие куски картофельной дранки, отбиваясь от огромного злого петуха, и запихивать ее в рот, торопясь и задыхаясь от голода и страха, что сейчас на крыльцо выскочит соседка, увидит ее и подымет крик...

Бедой казалась Вере только «сума», потому что бедность — это голод. Бедность она знала, боялась ее и потому, как злопамятного языческого божка, одаривала время от времени (особенно в дни больших своих денежных удач) всех встречных нищих калек и убогих старух, просящих милостыню в переходах метро, чтобы откупиться от возможного несчастья. Но то, что в поговорке на первом месте стояла все же не «сума», а «тюрьма», казалось Вере не более чем художественным приемом, преувеличением, в крайнем случае — отмершей исторической реалией из тех времен, когда клеймили лоб, вырывали ноздри и ссылали в кандалах на Соловки.

А зачем ей, Вере Кисиной, бояться тюрьмы? Ведь страх чувствуешь только перед тем, что грозит на самом деле, а с чего бы это ей грозила тюрьма? С криминалом она не связана, прописка московская, слава Богу, есть, друзей подозрительных не имеет, ее знакомые — приличные люди, коллеги по работе да бывшие однокурсники, которые теперь все поустраивались в жизни, стали благополучными врачами, открыли свои аптечные киоски, зубоврачебные кабинеты.... Да и времена теперь не такие, чтобы бояться внезапного ареста, не тридцать седьмой год на дворе. Скорее уж опасаешься получить случайную пулю в собственном подъезде, возвращаясь с работы, если вдруг начнется охота на ее богача соседа, чем самой быть арестованной и оказаться в тюрьме. С этой, скрытой от посторонних глаз, стороной жизни Вера столкнулась лишь однажды, мимоходом, покупая на улице с лотка булки.

Горячие, пахнущие свежим тестом, корицей, маком, изюмом и ванилью, булки продавались с деревянных лотков на углу Большой Ордынки, рядом с входом в метро «Третьяковская». Накрытые запотевшим, матовым от мелкого моросящего дождичка целлофаном, они распространяли вокруг такой аромат праздника, напоминая о весне, о Пасхе, что торопившаяся по делам Вера не удержалась и пристроилась к небольшой очереди, поспешно нащупывая в сумочке кошелек. Неожиданно рядом с ней возникла чья-то темная, неопрятная фигура, и голос тихо забубнил:

— Ради Бога, помоги на хлебушек...

Вера подняла голову и увидела возле себя бомжиху, еще не старую, лет пятидесяти, кряжистую грязную бабу в распахнутом ватнике без пуговиц и обутых на босу ногу рваных сапогах со сломанными «молниями». От бомжихи тянуло густым больничным запахом мочи, как от лежачего больного. Откуда она выползла и почему из всей очереди обратилась именно к ней, Вера не успела подумать, но с инстинктивным отвращением отодвинулась от бомжихи подальше, не желая, чтобы та, не дай Бог, дотронулась своей корявой черной рукой до ее светлого кашемирового пальто. А бомжиха, заискивающе наклоняясь к Вере, ловила ее взгляд и быстро-быстро бубнила беззубым ртом, видя, как подходит ее очередь:

— Двумя рублями помоги, красавица, на одну булку... Вот за два рублика, вот эту, самую недорогую, возьми для меня одну штуку... Бог отплатит...

Словно тот же злопамятный божок нищеты предстал перед Верой!

И не столько по доброте душевной, сколько из страха перед ним она купила бомжихе две самые дешевые, двухрублевые сдобные ватрушки. Продавщица, недовольная тем, что грязная вонючая баба крутится рядом с ее товаром, отпугивая покупателей, поджав губы, щипцами уложила их на оберточную бумагу и протянула попрошайке. Вера хотела скорее уйти, но бомжиха, ощутив в руках мягкую, горячую еще сдобу, едва не заплакала от радости и, загораживая Вере дорогу, благодарно забормотала, улыбаясь темным провалом беззубого рта:

— Вот спасибо, дай тебе Бог здоровья! Я ж не как другие... Я вот откровенно тебе скажу: я сама недавно из тюрьмы вышла... Я ж все понимаю, но вот истинный Бог — два месяца назад освободилась...

Натянуто улыбаясь и не зная, как уже и отвязаться от нее, Вера пробормотала что-то вроде: «Ничего-ничего, всего вам доброго» — и поспешила перебежать на противоположную сторону улицы...

Естественно, об этой встрече она быстро забыла, зато теперь фигура той бомжихи стояла у нее перед глазами день и ночь, и Вере уже казалось, что та встреча была не случайной, а сама судьба сделала ей предупреждение... Вот и свершилось. Вот и она оказалась в том аду, скрытом от человеческих глаз, откуда выходят беззубыми и больными старухами без возраста. Вот и она может запросто, как будто так и надо, стоять у киоска в драном ватнике и рваных, из мусорного контейнера, сапогах, вонючая, завшивленная, и осипшим голосом просить на пачку папирос, а покупающие пиво бритоголовые подростки в черных «пилотских» куртках будут материть ее, пинать и спихивать с тротуара в грязь.

Сколько раз она сама наблюдала такие сцены?

Брр! Что за ерунда! Ведь она так стоять не будет. У нее есть своя квартира, есть друзья! Работа!.. И Вера, как в бреду, дрожащими руками принималась сантиметр за сантиметром снова и снова ощупывать свое тупо ноющее лицо, пытаясь определить, что с ним сделали?

Волосы коротко острижены. Она зачесывала их пальцами назад, и жирные сосульки склеивались, будто намазанные гелем для «мокрой» укладки. Волосы наверняка покрылись коркой перхоти и воняют, но разве в этом общем запахе испарений сотни давно не мытых тел, канализации, тюремной баланды, дыма от скрученных из чая цигарок, разве в этом аду что-нибудь значит ее собственный запах... Лоб... Кожа на лбу угреватая и грубая. Нос... Она водила пальцем по крыльям носа, терла переносицу, прощупывая кость, и не могла вспомнить — была ли эта горбинка у нее раньше или появилась сейчас? Может, она похудела и осунулась от голода, и от этого нос заострился? А щеки, форма лица... Вера строила гримасы, пытаясь по растяжению мускулов на лице, по ощущению натяжения кожи на щеках понять: действительно делали что-то с ней или это ей только кажется? Или это ей показалось, приснилось — ослепляющая лампа под потолком, марлевые маски, запах эфира... Раз, два, три...

Без зеркала не понять, ее это губы или уже не ее? Она шевелила губами, растягивала и сжимала. Мышцы лица болели. В гнилом воздухе переполненной общей камеры ее губы высохли, потрескались, покрылись сухой коркой и кровоточили. Вера постоянно ощущала во рту солоноватый металлический привкус крови. Или это уже стали кровоточить десны? Сколько сил и денег стоили ей красивые зубы, а ведь ее улыбка — это ее работа.

Ее странные манипуляции привлекали внимание сокамерниц, вызывая насмешливые замечания:

— Глянь, глянь, артистка снова массаж делает.

— Не трогай ее, это от нервов у нее лицо дергается.

У Веры даже не хватало сил удивиться такому совпадению, что тут, в тюрьме, заключенные прозвали ее артисткой, ничего о ней не зная.

Первые дни в Бутырке она прожила как в бреду, ничего не замечая и не обращая ни на кого внимания. Как только за ней закрылась дверь камеры, Вера уселась на полу перед дверью, обхватив колени руками, отвернувшись от всех, и сидела так всю ночь, уткнувшись носом в колени, то впадая в странный сон, больше похожий на оцепенение, то просыпаясь. Ей казалось, что в любой момент охранники вернутся за ней, приведут в кабинет к какому-нибудь начальнику, и там все выяснится... Что именно должно выясниться, Вера еще не знала. Она знала лишь, что ее обязаны выпустить, потому что произошло недоразумение, ошибка.

Никто из сокамерниц с ней не заговаривал. Вере казалось, что ее не замечают. На самом деле, как любой новый человек, своим появлением она вызвала у всех любопытство, но не сумела этим воспользоваться и сразу сойтись с людьми. Замкнутость и нелюдимость Веры в первые дни в Бутырке настроили против нее сокамерниц. Им не понравилось, что новенькая сидела, ни с кем не заговорив, отвернувшись от всех, словно считала себя лучше остальных.

Вера не заметила, что наступило утро. Когда раздавали завтрак: гороховую кашу, черный хлеб и подслащенную коричневатую жидкость вместо чая, Вера не тронулась со своего места у двери. Высокая плотная женщина, которую подруги называли Мариниша — старожилка этой камеры, сидевшая в Бутырке уже третий год по подозрению в квартирной краже, — подходя к раздаточному окошку, выразила всеобщее мнение, пнув Веру ногой в бок и ругнувшись:

— Отодвинься, корова! Расселась тут своей задницей, ни пройти ни проехать!

Вера, двигаясь, как в полусне, отползла в сторону, даже не подняв головы, и это ее равнодушие к выпаду сокамерницы тоже было воспринято всеми как оскорбление.

— А ей хоть ссы на голову, малахольной, не доходит! — со злостью объявила Мариниша, забираясь на свои нары.

— Сама жрать не хочет, хоть бы отдала кому свою порцию, так нет...

— Ничего-ничего, скоро выголодается! Все начнет трескать. Тараканов будет хватать.

Но Вера тогда еще не умела понять, чего от нее хотят эти женщины, какой реакции ждут и что она сделала неправильно? Она сидела, опустив голову, уткнувшись подбородком в колени, закрыв глаза, не желая ничего ни видеть, ни слышать. Она старалась думать о чем-то другом, далеком, из прежней хорошей жизни: о мелких рабочих приятностях, о том, что скоро у главной редакторши их отдела юбилей, и интересно, как все готовятся к грандиозному по этому случаю фуршету... Затем мысли невольно переключались на все те бедствия, неожиданно свалившиеся на нее, и она в который раз мысленно возвращалась к разговору с придуманным ею самой неизвестным начальником, к которому рано или поздно ее приведут. Слово за словом, фразу за фразой Вера представляла, что она ему сразу скажет, кто она на самом деле, и какие вопросы он ей начнет задавать, и как она ему все объяснит... И торопливо вспоминала все обстоятельства этого кошмара, прислушиваясь к шагам в коридоре.

Примерно через час после раздачи гороховой каши с чаем в коридоре снова загремели ключи, и голос охранника прокричал:

— Шестнадцатая камера, на оправку! Всем выйти в коридор и построиться!

Вера очнулась. Их куда-то поведут! Она вскочила на ноги и едва не потеряла сознание, успев ухватиться за железный стояк трехэтажных нар: в спертом, тяжелом воздухе камеры голова закружилась от резкой перемены положения.

Женщины вокруг зашевелились. С верхних нар на пол камеры посыпались, как матросы на палубу, десятки немытых, изможденных тел. Молодые были в затертых, лоснящихся спортивных трико и шортах, в вылинявших под мышками футболках, шлепанцах на босу ногу, женщины постарше — в юбках, из-под которых выглядывали голые потные ноги, растянутых кофтах, войлочных тапках... Перед открытыми дверями камеры образовалась давка. Вера смогла протиснуться в коридор одной из последних.

По ногам сразу же потянуло потоком холодного воздуха. С непривычки тюремный коридор, освещенный высоко под потолком рядом мутных желтых лампочек в решетчатых колпаках, ослепил Веру ярким светом. Она зажмурилась и потеряла ориентацию. Кто-то толкнул ее к стене, в общий строй, к сокамерницам. В опустевшую шестнадцатую вошли трое охранников. Еще двое остались в коридоре. Началась перекличка.

Списки, составленные по алфавиту, грешили неточностями: фамилии на «М» шли почему-то после фамилий на «С», другие охранник произносил с ошибками, что привносило в процедуру поверки привычное веселое разнообразие:

— Сморконева!

— Сморгонева! — под хихиканье товарок выкрикивала из строя обладательница трудной фамилии.

— Мухаммештина Алла!

— Мухаммедшина, золотой, — развязно отзывалась молодая татарка, поправляя платок, стягивающий копну ее густых, жестких, как конский хвост, черных волос с высветленными рыжими прядями.

— Мухаммедшина Роза!

— Ая! — весело посверкивая золотыми передними зубами, отозвалась то ли однофамилица, то ли ее сестра.

— Тетерина!

— Я!

— Удогова!..

Как ни была настроена Вера снова услышать эту фамилию, в первый момент она растерялась. Вдруг совпадение? Вдруг сейчас отзовется кто-то из сокамерниц? Но женщины молчали.

— Удогова?.. — нетерпеливо повторил охранник, поднимая глаза от списка.

— Нет! — выкрикнула Вера раньше, чем успела сообразить, что ей следовало бы делать. — Никакой Удоговой нет! Я — Кисина Вера Александровна! Может тут кто-нибудь наконец разобраться, что фамилии перепутаны?!

— Соблюдать тишину! — рявкнул охранник, скользнув колючим взглядом по Вере и отмечая что-то в своем журнале. — В карцер захотела?.. Укладчикова, — выкрикнул он следующую по списку фамилию.

— Я!

— Это ошибка! — теряя голову, истерично закричала Вера, сотрясаясь всем телом. — Вызовите кого-нибудь! Это ошибка! Я не Удогова, я Кисина! Я — Кисина! Почему я здесь? Вызовите начальника!

Подбежавшие охранники заломили ей за спину руки.

Нестройная колонна заключенных из шестнадцатой камеры, возглавляемая и замыкаемая двумя охранниками, потянулась привычным маршрутом куда-то в глубь Бутырки, притормаживая перед каждой решетчатой переборкой, пока дежурный отпирал им проход. Издали до них еще некоторое время доносились неразборчивые крики Веры, которую волокли в карцер.

От боли в выкрученных руках у Веры почернело перед глазами, подкосились ноги. Она повисла на руках охранников. Не давая опомниться, охранники потащили ее обмякшее тело коленями по бетонированному шершавому полу, подталкивая пинками под ребра:

— А ну подымайся, сука!

Громыхая, распахнулась железная дверь. Веру втолкнули в темноту и холод. Дверь захлопнулась.

Полежав немного, она смогла приподняться и встать на четвереньки. Боли в разодранных до крови коленях она не чувствовала: одинаково болело все тело.

Вытянув перед собой руку, Вера старалась нащупать что-нибудь в кромешной тьме. Рука скользнула по осклизлой влажной стене и уперлась в противоположный угол. Почему-то мысль, что в этой камере она сидит одна, не испугала, а успокоила Веру. Страха перед темнотой и замкнутым пространством у нее не было — наоборот, с детства темные укромные уголки были ее единственными надежными союзниками. Сколько раз приходилось ей в детстве прятаться от бабки в огромный ларь для муки и крупы, стоявший в холодной темной кладовке в сенях!

Она залезала в него через узкую щель едва приоткрытой крышки, стараясь не сдвинуть со своих мест корзины и всякую домашнюю рухлядь, сваленные наверху, чтобы бабка не заметила, что ларь открывали, и не догадалась о ее потайном убежище. Внутри пахло крупой и мышами. Вера удобно устраивалась на мягких мешках и, включив фонарик, читала книжки или учила устные уроки. Как только за дверью кладовки, в сенях, раздавалось шарканье бабкиных галош, она выключала фонарик и сидела, стараясь не дышать, тише, чем мышь под метелкой, потому что в тишине кладовой в этот момент отчетливо слышалось шуршание и поскребывание мышиного выводка, привольно живущего в бабкиной кладовой.

Жизнь приучала ее бояться людей. В одиночестве же и темноте никакой опасности не было...

Сняв с себя больничный байковый халат, Вера сложила его плотным валиком и подложила под себя. Сидеть сразу стало теплее. Внизу под халатом на ней еще была надета хлопчатобумажная водолазка и колготы. Верин костюм исчез в больнице вместе с ее новыми итальянскими лакированными сапожками, сумочкой, часами и золотым обручальным кольцом, которое она всегда носила на левой руке, несмотря на развод с мужем. Из больницы ей пришлось уйти в байковом халате и чужих мохнатых тапках. И так уж странно устроена человеческая натура, что теперь, вспоминая потери и беды последних дней, Веру больше всего душила обида на неизвестного вора, отнявшего у нее французскую коллекционную сумочку. Второй такой не было, пожалуй, ни у кого в Москве! Она так радовалась, когда купила ее!

Свернувшись на подостланном халате, Вера незаметно для себя стала засыпать. Из-за холода, стоящего в карцере, запах присыпанных хлоркой нечистот по углам не беспокоил ее так, как духота переполненной общей камеры. Постепенно она уснула.

Ей снилось, будто они с Ленкой убежали из дома и едут ранней весной в тамбуре общего вагона рядом с туалетом в Москву, но при этом почему-то они ужасно боятся контролеров, как в электричке, и перебегают на каждой станции из вагона в вагон, пока не отстают от поезда в каком-то маленьком незнакомом городишке с деревянным зданием вокзала рядом с платформой...

...В Москву она рвалась, как чеховские три сестры: бесцельно, не представляя, чем будет там заниматься, но ясно воображая, как изменится к лучшему ее жизнь. Стоит лишь вырваться из захолустья и очутиться в большом городе, где по вечерам светло от горящих фонарей и витрин, где гуляют красивые люди и полным-полно интересных, красивых и умных мальчиков, совершенно не похожих на их местных пацанов, к пятнадцати годам превратившихся в заправских алкашей, — стоит лишь попасть в этот блистательный мир, и ее собственная жизнь станет такой же красивой и интересной... К этой мысли ее приучила Ленка Филимонова.

В каждом самом маленьком поселке найдется одна такая малахольная интеллигентная семья типа Ленкиной: рассадник нигилизма и богемных идей. Родители ее, находящиеся на протяжении последних десяти лет в перманентном разводе (что не мешало им, однако, мирно уживаться в одной комнате одной квартиры), работали учителями в Вериной школе. В отличие от других учителей, затюканных работой, домашним хозяйством, картошкой, огородами, Ленкины родители не держали ни корову, ни свиней, не садили картошку, не обрабатывали огород... К тому же Ленкина мать пользовалась импортными духами, играла на пианино и рассуждала о мировом кино.

Были они так же бедны, даже более бедны, чем те, кто еще кроме зарплаты получали урожай с огорода или держали хозяйство, но деньги тратили совершенно не так, как другие: они ездили летом в Москву и Ленинград, где у них жили родственники, или в Крым, Прибалтику. Жили они в хрущевской пятиэтажке, в маленькой двухкомнатной квартирке на первом этаже, где из удобств была лишь холодная вода и нагревательная колонка. Тратить время на такие пустяки, как уборка квартиры, стирка-глажка или готовка борщей, семейство не любило. На полу у них всегда лежали горы мусора, по углам стопками была навалена ношеная одежда, а узнать, какая стоит погода, дождь или солнце, можно было, только открыв окно и выглянув во двор... Вместо обеденного стола в их квартире стоял бочонок, накрытый щитом из сбитых досок, вместо стульев — два сундучка, накрытые детской каракулевой Ленкиной шубой. На окне — никаких штор и занавесок, на полу — никаких ковров. Но для Веры, впервые попавшей к ним в гости, Ленкина квартира показалась вершиной уюта и красоты.

Вместо привычных ковров, секции-стенки с хрусталем и стандартного «мягкого уголка» с двумя креслами их тесная квартирка была переполнена книгами. Застекленные книжные полки, поставленные друг на дружку, и простые обструганные деревянные стеллажи занимали все стены от пола до потолка. Из составленных этажерок в зале был отгорожен угол, за которым стоял единственный нормальный предмет мебели — диван, на котором спали Ленкины родители. Старый диван без ножек был найден ими на свалке и тайно ночью принесен в квартиру. Днем обычно на нем спала собака.