Лёшенька. Часть вторая Пустошинская Ольга

1

Под вечер прибежала взволнованная Анисья в наброшенном на плечи мужнином тулупчике и сбившемся платке. Мать мыла посуду после ужина в большой лохани, глянула на белое Анисьино лицо и застыла у печки, только с рук грязная вода капала.

– Идут! Эти… из продотряда!

– Матерь Божья! Полинка, поди с Лёшей поиграй в комнате, – поспешила она спровадить младших подальше от греха.

– А можно твои бусы взять? – оглянулась в дверях Полина.

– Бери, бери, – поспешно разрешила мать. – Ну, что там слышно?

– В Окунёвке они пока… – Анисья тяжело опустилась на лавку и перевела дух. – Сегодня, поди, уже не придут, а завтра с утра пожалуют. Много солдат, все с оружием… Ты хлеб спрятала?

– Н-нет… – растерялась мать.

– Так что же ты? – досадливо поморщилась Анисья, даже кулачком по столу пристукнула. – Ждёшь, когда последнее отберут? Весной что сеять будешь?

Мать стала белой как полотно:

– В прошлом годе у нас не брали…

– И у нас не забрали, а сейчас, сказывают, у всех берут, – махнула рукой соседка.

– Да ведь не всё же отбирают…

Отбирали-то не всё, оставляли сколько-то на посев, сколько-то на прокорм семье, но…

Крестьяне перестали сажать больше, чем требовалось – толку спину гнуть, если всё одно забирают? – и тогда продотряды, с которых трясли план, изымали совсем не лишнее. За пуд ржаной муки платили семьдесят семь рублей, за пуд пшеничной – восемьдесят шесть, но разве это деньги? Курям на смех… На рынке зерно и мука стоили куда дороже. Кончится свой хлебушек – новый не укупишь. Поэтому припрятывали, чтобы было чем накормить детей и самим не протянуть ноги.

Если находили спрятанное, то забирали уже безо всяких денег. И не только зерно, но и картошку, яйца, мясо, птицу, но главное – хлеб. Прежде чем посылать продотряды, с населением проводилась разъяснительная работа. Мужики и бабы слушали, мрачнея лицами, а дома давали волю чувствам:

– Ишь чего! Мягко стелют, да жёстко спать!

Агитаторы зачитывали газетную статью, где был нарисован пузатый мужик в жилетке и лаковых сапогах, сидящий на мешках с мукой, чем-то похожий на Ульяна Петровича. Волосатыми толстыми руками он загораживал своё добро. До чего противен был этот похожий на паука мужик, даже надпись у него над картузом подтверждала: «Хлебный паук». У такого-то не убудет: эвон сколько мешков! У отца с мамкой столько сроду не водилось. В будние дни, поди, белые булки с изюмом трескает.

Агитаторы уехали, оставив после себя расклеенные по стенам сельсовета плакаты. Яшка с Ванькой подошли поглазеть на них.

– «… Отдашь ли ты во власть голода рабочих, кующих оружие? Оставишь ли ты без куска хлеба детей и женщин?.. Никакой милости утайщикам хлеба!..», – шёпотом читал Ваня.

– «Выполнил ли ты, брат крестьянин, развёрстку? Спеши! Не медли!» – продолжил Яшка.

И баба на плакате, прижимающая к груди младенца в пелёнках, и рабочий в фартуке, и солдат, указывающий прямо на тебя пальцем, смотрели, казалось, с укором. Хлеба! Хлеба! Всем нужен хлеб…

– Да куда же мне прятать? – запричитала мать.

– Я знаю, – подал голос Яшка. На правах старшего сына, мамкиного помощника и главного мужика в доме, он никуда не ушёл и слышал весь разговор.

– Ну вот и ладно, – подхватилась Анисья. – Надо ещё Белкиным и Тараскиным сказать, побегу…

– Что ты придумал? – спросила мать, после того как закрылась за соседкой дверь.

– Около нужника закопать, туда, чай, не сунутся.

– Нет, сынок. Земля мёрзлая – не удолбишь, да и видно же будет, что копали. В лесу спрятать разве?.. Не ровен час, наткнётся кто-нибудь и заберёт.

Яшка подумал, почесал затылок и пошёл одеваться. В сарае нашёл лом да лопату, расчистил снег у нужника и, надев рукавицы, стал долбить ломом мёрзлую землю. Дело шло медленно. Яшка возился до темноты, а углубил яму всего-то на аршин. Что тут спрячешь, один мешочишко разве… Он притащил из амбара тощий мешок ржи, прикопал землёй и закидал снегом. Эх, видно… Одна надежда, что не сунутся за нужник солдаты, или снег пойдёт.

Яшка вернулся в дом, где мамка в сундуки и шкафы запихивала завязанные верёвками мешки.

– Ты что, здесь в первую очередь искать будут!

– А куда же? – растерялась мать. – Что же за жизнь такая… Бьёшься-бьёшься, чтобы вас прокормить, самой ноги не протянуть, а толку нет.

Лёшка корпел за кухонным столом над уроками, подперев щёку ладонью, и вдруг сказал:

– Мама Соня велела несколько мешков ржи в угол амбара сложить, а в ларях муку не трогать, пусть там и остаётся. Они не заметят.

У Яшки от изумления глаза на лоб поползли.

– Вот балда! С тобой в прятки хорошо играть – даже искать не надо, сам на блюдечке подносишь.

– Вона! А помнишь, как ты меня летом целый час искал и найти не мог, а я в двух шагах стоял?

– И что?

– И то. Я тебе мысленно глаза завязал – ты меня и не видел! – торжествующе ответил Лёша.

– Так ты мухлевал? – ощетинился Яшка. – Никогдашеньки больше с тобой играть не буду.

– Тихо, детки, – мать не смогла сдержать улыбку, – сделаем так, как Лёшенька говорит…

***

Продотряд из тридцати человек прибыл рано утром, когда мать жарила лепёшки с припёком на чугунной сковородке. Возле дома остановилась каурая лошадь с санями, послышались чужие голоса и громкий стук в ворота:

– Хозяева, открывай!

Выгнулась дугой и зашипела испуганная Зайка. У Яшки чай затвердел в горле, он поперхнулся и раскашлялся. Мамка метнула быстрый взгляд на Лёшу, набросила тулуп и пошла открывать. В окно они видели, как во двор зашли двое молодых солдат в полушубках и с ружьями за плечами. Козырнули, поздоровались.

– Где хлеб храните?

Мать охнула и слегка побледнела:

– В амбаре…

– Пройдёмте, хозяюшка.

– Трое деток… мужа убили… – лепетала мамка.

Лёшка сорвался из-за стола, натянул валенки и тулупчик и выскочил за порог. Яшка опомнился и метнулся за ним.

Солдаты деловито вошли в небольшой темноватый амбар, освещавшийся маленьким окошком под самым потолком, и откинули крышки ларей. Оттуда пахнуло пустотой, холодом и мучной пылью. Внутри ларя со слабым попискиванием бегал от одного угла к другому серый мышонок.

– Пусто, – сказал солдат.

– Нам к такому не привыкать, – хлопнул крышкой другой. – Где зерно и мука?

Испуганная мать указала рукой в угол амбара, где стояли мешки с зерном.

– Это что, всё? Не богато.

Солдаты штыками протыкали земляной пол, пытаясь нащупать спрятанный хлеб, искали во дворе, в сараях, в подполе… Забрали два мешка зерна, лукошко яиц, приготовленное мамкой для продажи, и полмешка картошки из погреба.

– Держите. Не за так берём, государство платит, – сказал солдат и подал мамке выписанную квитанцию. – А где у вас уборная?

У Яшки кровь отлила от лица. Сейчас солдатик пройдёт в отхожее место, увидит следы вчерашних раскопок и догадается, что это неспроста. Вот тогда они будут искать гораздо внимательнее.

– Я покажу! Идёмте, дяденька, – потянул за рукав Лёшка, – вот по этой дорожке идите…

Солдат пошёл по расчищенной тропинке и скрылся за дверью деревянного туалета, не оглядываясь по сторонам, – действительно, захотел по нужде.

Когда они уехали к следующему двору, загрузив в сани мешки с зерном и картошкой, Яшка сплюнул и с досадой сказал:

– Замёрзнет у них картоха в такой-то мороз, даже сеном не накрыли.

– В школу опоздали, – вздохнул Лёша.

– Ничего, поднажмём – ко второму уроку успеем.

Со дворов доносился бабий вой, наверно, солдаты нашли спрятанный хлеб.

– Я так и обмер, когда они крышки откинули, – признался Яшка. – А сам смотрю: ларь пустой, а по дну мышь бегает.

– Я всем глаза завязал, – улыбнулся Лёша, – чтобы вы с мамкой себя не выдали.

– А два мешка таки забрали. – Яшка вспомнил печальные и полные укоризны глаза рабочего и женщины с плаката и махнул рукой: – Ничего, мы же не хлебные пауки, можем и поделиться с голодающими…

2

Мамка… Не сидевшая без дела, не боявшаяся никакой работы, умеющая всё на свете: и косить, и жать, и ткать, и прясть. Сильная, здоровая… да болела ли она когда-нибудь раньше?

Яшка нахмурил лоб, поднял глаза к потолку и не смог вспомнить. Нет, кажется, никогда и болела, даже не кашляла. А теперь лежит на кровати похудевшая, лихорадочный румянец на щеках горит. Термометра у них нет, но и без того понятно, что сильный жар. Яшка осторожно прикоснулся ладонью к её белому лбу и испуганно одёрнул руку – горячий. А ведь ещё вчера здоровёшенька была… Эх, не надо было ей в лес ехать. Они разве вдвоём с Лёшкой не управились бы?

С утра запрягли Вишенку в сани и выехали за дровами. Мороз крепкий, день ясный, солнце слепит глаза. Осталась позади их Андреевка, впереди замаячил тёмный лес.

– Снегу-то, снегу… – сказала мать, неловко вылезая из саней. – Вишенку придётся у дороги оставить – увязнет кобылка.

Она уверенно шла впереди, глубоко проваливаясь в сугробы и набирая полные валенки, за ней – Яшка с заткнутым за пояс топором, последним шёл Лёшка. Они выбрали подходящую высокую сосну, утоптали вокруг неё снег.

– Я сам, – сказал Яшка, отстранив мать.

Он ловко бил топориком по стволу, с каждым взмахом всё больше углубляясь в дерево, только щепки летели.

– Давай я, а то выдохнешься, – остановила мамка.

Клиновидная вырубка становилась глубже и шире. Втроём они навалились на сосну, и она с шумом обрушилась в снег. Очистили ствол от веток, разрубили его на несколько брёвен, перетащили в сани. У матери в валенках растаял снег, хоть и вытряхивала его, ноги стали мокрыми и холодными. Но ничего, ещё немного – и дома.

А на другой день она с трудом встала с постели, чувствуя в теле разбитость и слабость, поднялась на дрожащие ноги, опираясь о спинку кровати. Медленно, часто присаживаясь и отдыхая, мать затопила печь, хотела пойти в хлев, да голова закружилась.

– Яша…

Тот протяжно зевнул, свесил с печки взлохмаченную голову:

– Что, уже в школу?

– Неможется мне, захворала… подои корову…

Яшка мигом слетел с лежанки, натянул будничную одежду, бросая испуганные взгляды на мамку, растолкал Полинку, чтобы помогала с печкой. Лёшке велел чистить у Вишенки, а сам надел опорки и пошёл в хлев, от души надеясь, что Зорька будет в хорошем настроении.

К вечеру матери стало совсем худо. Яшка ругал себя за то, что послушал её и не поехал на станцию за фельдшерицей или доктором. Приходила Анисья, разохалась да разахалась. Заварила малиновых веточек кипятком из самовара, быстро и ловко обтёрла больную уксусом, укрыла толстым одеялом.

– Простуда, обычная простуда… Пропотеешь – и вся хворь уйдёт, – успокоила она, а в глазах огоньки тревожные.

Лёшка подтащил к кровати тяжёлый табурет, забрался на него, взял мать за руку и долго не отпускал.

– Я тебе свою силу даю, бери её, я сильный.

– Ты мой птенчик… – сморщила мать губы в улыбке.

Всё ночь она не спала, ворочалась и кашляла задыхаясь, а когда задремала на минутку, увидела возле кровати плачущую сестрицу Софьюшку.

– Бедная ты моя, бедная… – услышала лёгкий шёпот.

Утром, подозвав Яшку к себе, мать тихо сказала:

– Деньги лежат в коробочке, она в погребе спрятана… Возьмёшь, если что…

– Зачем, мам? – не понял Яшка.

– Ежели помру… не соглашайся в приют идти. Оставайтесь с Полинкой и Лёшенькой в дому, вместе вам легше будет… И Лёшку не бросай. А может, братец Константин с Фенечкой сюда переберутся, у нас изба большая, все поместитесь.

– Не надо, мамка…

– Сестрицу Софьюшку видела… Чую, за мной она пришла.

У Яшки озноб по спине пошёл. Он не мог отвести взгляда от её сухих губ и рук, комкающих край простыни.

– Не смей, мамка, не смей! – Метнулся к дверям, сорвал с гвоздя тулуп и шапку. – Я доктора привезу!

Лёша присел на край постели, накрыл материну шершавую от работы руку своей ладошкой, зажмурился, аж задрожал от напряжения.

– Не получается… – с отчаянием прошептал он.

– Что не получается, Лёшенька?

– Вылечить тебя не выходит.

– Не надо, сынок, я сама поправлюсь… вы с Полиной собирайтесь в школу, – через силу сказала мать. – Опоздаете – учительница заругает.

Лёша решительно замотал головой:

– Я не пойду в школу. Боюсь, если уйду, то придёт она.

– Кто, Лёшенька?

Он скорбно сжал губы и снова покачал головой: не скажу.

Мать только вздохнула:

– Водицы принеси, во рту сухо…

Воды принесла заплаканная Полинка.

***

Яшка гнал Вишенку во весь дух. Та словно чуяла – летела выпущенной стрелой. Но вот, слава богу, и станция. Он остановил лошадь возле одноэтажного здания больницы, построенное купцом-меценатом ещё при царе Николае, и взбежал на крыльцо.

В коридоре пахло карболкой, от резкого запаха защекотало в носу; по обе стороны на лавках сидели люди, расстегнув шубейки и тулупы, какой-то крестьянин жевал хлеб с луком, разложив на коленях белую тряпицу, видно, давненько сидел – проголодался.

– Тебе чего, милый?

Яшка обернулся и увидел пожилую женщину в белом халате и косынке с красным крестиком.

– Мамка заболела, ей надо доктора.

– Хорошо, завтра доктор или фельдшер приедет.

– Надо сейчас, – с отчаянием сказал Яшка, – мамке очень худо.

– Никак нельзя, милый, видишь сколько народу? – ласково увещевала медсестра.

– Я никуда не уйду, буду здесь сидеть, – плюхнулся он на скамью.

Мужик, завтракающий хлебом, подвинулся, поглядел с сочувствием. На шум из двери кабинета выглянул молодой, не старше тридцати лет, человек с добрым лицом, в белом халате и шапочке.

– Что случилось, Елизавета Андреевна?

Яшка уцепился за него как утопающий за соломинку:

– Мамке плохо, другой день не встаёт, жар у неё.

– Хм… хорошо, в стационаре я осмотр закончил, доктор больных примет. Ты на лошади приехал? Отлично.

– Но Олег Никитич, – попыталась возразить сестра, – как же можно…

– Надо ехать, вдруг что-то серьёзное. – Он скрылся за дверью и через несколько минут вышел в пальто с меховым воротником и шапке, в руке держал маленький кожаный чемоданчик.

«Лекарства, должно быть…» – с уважением покосился Яшка и побежал отвязывать Вишенку.

***

Молодой доктор потёр озябшие руки, достал из чемоданчика деревянную трубочку, приложил её к мамкиной спине, вслушиваясь в хриплое дыхание.

– Жар, кашель? – спросил он, не отрывая трубочки.

– Да… дышать тяжко.

– В больницу вам надо, Вера Семёновна. Полежите у нас в стационаре, полечитесь…

– Это чего такое? – испугалась мать.

– Ну… больница.

– Как же я деток одних оставлю?

В душе у матери теплилась робкая надежда, что доктор успокоит, скажет: полежишь пару деньков – и будешь здоровёшенька, Вера Семёновна. А он – в больницу.

– Наверняка найдётся какая-нибудь добрая соседка. – Олег Никитич бросил взгляд на мрачного Яшку. – Да и старший у вас большой, настойчивый… справится.

– Нет, доктор, увольте. Не поеду, – откинулась на подушку мать. – Если оставите порошков каких, то спасибочко скажу, а в больницу не поеду.

Не зря, ох не зря видела она плачущую Софьюшку, как живую видела… С сестрицей так же было: застудилась, слегла и больше не встала. Если помирать время пришло, так лучше дома, чем в казённых стенах. С братцем Константином переговорить надо, с детками проститься…

И так и эдак уговаривал Олег Никитич – не согласилась. Тогда, покопавшись в чемоданчике, он оставил порошков в бумажных пакетиках, наказав принимать по часам.

Яшка отвёз доктора обратно. Он не несмышлёныш какой-нибудь, понимает, что тот по доброте своей согласился в Андреевку ехать. Не топать же ему до больницы в мороз и ветер по заснеженной дороге, поминутно оборачиваться, высматривая попутку.

– Мамка поправится? – после затянувшегося молчания решился спросить парнишка.

– Конечно, как же иначе, – торопливо ответил доктор и отвёл глаза, и от этого ускользающего взгляда Яшке стало не по себе.

***

Перед божницей теплится огонёк лампадки, освещая тёмные лики Спасителя, Божьей Матери и святых. Маленький Лёшка стоит на коленях и молится горячо и страстно, как не молился ещё ни разу за свою недолгую жизнь.

– Отче наш, Иже еси на небесех… да святится имя Твое… – шепчет он слова молитвы, истово крестится и бьёт поклоны. – Миленький Боженька, спаси мою маму. Всё-всё для тебя сделаю, только спаси маму Веру…

Слёзы текут по Лёшкиному личику и капают с подбородка на полосатую дорожку, огонёк лампадки расплывается радужным пятном.

– Миленький Боженька…

Это ничего, что он молится своими словами, мамка говорит, что Бог поймёт, он всё понимает, он есть любовь.

Свет лампадки становится всё ярче и ярче, светятся лики святых и Спасителя, а Божья Мать глядит как будто ласково. Луч света медленно движется сам по себе, становится всё шире, это уже не тонкий луч, а целый столб света с пляшущими внутри золотыми пылинками. Свет накрывает Лёшку, согревает теплом его тельце, озябшее от долгого сидения на полу, нежно гладит стриженую голову. Он подносит ладони к лицу и с изумлением видит, как по ним пробегают искорки, светящиеся, точно крошечные светлячки.

– Спасибо, миленький Боженька…

Мелко дрожат руки, сила рвётся из них, заставляет подняться с колен и на слабых ногах подойти к матери. Её глаза закрыты, слышно тяжёлое, хриплое, прерывистое дыхание. Лёшкины ладони прилипают к мамкиному телу магнитами, сила идёт из них потоком, перетекает в неё… Уставший так же, как тогда в лесу, он лезет на тёплую печь и мгновенно проваливается в сон.

***

Мать пробудилась ещё затемно, когда в чёрных квадратиках окон ещё не забрезжил рассвет. Она пошевелилась и повела глазами, с удивлением и радостью чувствуя лёгкость во всём теле. Потрогала рукой лоб – жара не было.

– Ай да доктор, помогли его порошки!

Она встала, потихоньку оделась и вышла в кухню, где на печи спали Лёша и Яшка, но, к несчастью, задела ухват. Тот с громким стуком упал на пол.

– Что такое? – подскочил на лежанке Яшка. – Мамка, ты зачем встала? Не ходи, я тебе ведро поставил.

Из-за его плеча высунулась Лёшина голова:

– Мам, а ты уже здоровёшенька?

– Отудобела, слава тебе… Думаю, чего лежать, корову доить надо-тка.

– Мы подоим, ты ложись. Доктор не велел вставать. – Яшка почти насильно уложил мать обратно в постель. – Лёшка, вставай, лежебока, у Вишенки в загородке чистить надо.

– Ещё не рассвело даже, – зевнул Лёша, – эвон какая темень.

Спорить с Яшкой нельзя, можно и братскую затрещину получить, поэтому он сполз с печки, натянул штаны с рубахой, погремел длинным носиком рукомойника. Вытираясь вышитым рушником, он внимательно рассмотрел свои ладони. Они были обычными. А вчера-то как бегали по ним искорки, будто в догонялки играли. Получится ещё или нет?

Лёша таращился на ладони и увидел, как снова побежали по пальцам сверкающие точки, руки потянулись друг другу, будто намагниченные. Мальчуган просиял, прибежал к матери в комнату:

– Мам! Никуда не уходи, я тебя лечить буду, я теперь умею!

– Царица Небесная! Что это, Лёшенька? – ахнула и перекрестилась мать.

– Бог дал.

3

В воскресенье Лёшка запросился в усадьбу, управившись с уроками.

– Иди… только не болтай там, что не следует, – многозначительно сказала мать. Она совсем поправилась и сейчас месила ржаное тесто на присыпанном мукой столе.

– Знаю, не буду.

Ха, «не болтай»! Да разве можно сдержаться и не рассказать про этакое чудо закадычному дружку Лёньке? Это же Лёнька!

Птицей долетел Лёша до усадьбы. Напустив на себя таинственный вид, стукнул в окно, вызывая приятеля на крыльцо. Они перебежали широкий господский двор и свернули за угол амбара.

– Холодно, чёрт! – Лёнька дрожал в плохонькой кургузой курточке. – Может, лучше в комнате посидим или в кухне? Там тепло…

– Нет, там народу много. Смотри!

Лёша сдёрнул варежки сунул руки дружку под самый нос. Тот отшатнулся:

– Да… сейчас ущипнёшь… или дашь понюхать какую-нибудь дрянь…

– Балда! Смотри… видишь?

У Лёньки глаза стали по полтиннику, он несмело притронулся пальцем к сияющей ладони.

– Ух ты! Это чего такое?

– Бог дал, – серьёзно ответил Лёша.

– А зачем?

– Чтобы мамку вылечить. Я долго просил – и он дал.

– Ого! А меня вылечить сможешь? Чирей на заднюхе вылез, – поморщился Лёнька, – смерть как болит. Пойдём в библиотеку, там, кажись, никого нет.

Генеральская библиотека занимала большую комнату в два окна, с тёмно-синими бархатными шторами, перехваченными шнурами с кисточками, оставшимися от прежних хозяев; вдоль стен стояли сколоченные коммунарами деревянные стеллажи, сплошь заставленные книгами.

– Вот это да-а… – восхищённо прошептал Лёшка. Он ещё никогда не видел такого богатства. – За всю жизнь не перечитать.

– Эва, я уже по сто раз всё перечитал! – прихвастнул Лёнька.

– Брешешь.

– И не брешу.

– И вот эту тоже? – Лёша ткнул пальцем в толстую книгу в чёрном кожаном переплёте.

– Ну да.

– Вот и брешешь, там не по-русски написано.

– Ну ладно, ладно, – Лёнька вытер мокрый нос рукавом. – Лечи давай. Портки тоже снимать?

– Не надо.

– А это, чай, больно? – опасливо спросил он.

– Не знаю, сейчас видно будет. Сюда ложись, – указал Лёша на деревянную скамью.

Лёнька снял великоватые штаны, оставшись в одних подштанниках, и послушно растянулся на лавке.