Вальхен Громова Ольга
Анна Николаевна вздохнула, но тревоги свои оставила при себе. Только попросила сына быть как можно осторожнее, помнить, что за ним – ещё и они с Валей.
– Помню, мамочка. Честное слово, буду осторожен. И знаешь, вот я что думаю. Вам бы с Валюхой надо зарегистрироваться. Конечно, есть риск, что будет тяжёлая работа, но ведь Валя-то девчонка ещё, ей по их приказу и работать пока не надо. А если кто донесёт, что семья известного человека прячется от регистрации, точно ведь расстреляют. – Мишка помолчал, размышляя. – Нет, вы завтра не ходите в комендатуру и постарайтесь из дома не высовываться. А я с Петром Сергеичем посоветуюсь.
Следующий день был полон томительного ожидания. Валя слонялась по квартире и ничем не могла заняться, Анна Николаевна делала какие-то мелкие домашние дела, но Валя видела, что она тоже время от времени замирает на месте и задумывается. Мать беспокоилась об ушедшем с утра Мише, о будущем – своём и детей, – и размышления на тему «что посоветовал бы Фёдор» тоже мало помогали. Никто не понимал, что будет.
Из репродукторов на улицах весь день неслись сводки вермахта на русском и крымско-татарском языках. В промежутках звучали немецкие марши и пропагандистские рассказы о том, как хорошо живут люди на оккупированных территориях, «освобождённых от большевистского ига».
Сообщалось также о необходимости пройти регистрацию и о том, что немецкое командование вводит налоги: подоходный – с заработной платы тех, кто будет работать по направлению биржи труда, налог на благоустройство города – со всех, на содержание полиции и даже налог на публичные дома. Из последнего жители поняли, что таковые в городе официально разрешены, а кто станет их организовывать и в них работать, пока оставалось только гадать.
Голоса, сообщавшие всё это, в основном звучали не как у профессиональных дикторов радио, но речь была вполне местная, без немецкого акцента. Кто-то из жителей не без удивления узнавал знакомых, кто-то говорил: «Иш, продались за горбушку хлеба. Теперь учат нас жить», другие оправдывали – мол, что делать, выживать же надо, может, у людей дети, да и не убивают же они своих, просто тексты читают, которые им немцы пишут.
Ближе к вечеру гулким эхом разнёсся во дворе треск мотоциклов. Немцы. Анна Николаевна и Валя осторожно подошли к окну кухни. Выскочившие из двух мотоциклов с колясками оккупанты чётко и организованно направились в разные стороны двора. Через пару секунд в дверь Титовых сильно застучали прикладом. Анна Николаевна знаком велела дочери остаться в кухне и пошла открывать.
– Gibt's hier Juden?[38]
– Nein, – машинально по-немецки ответила Анна Николаевна, а про себя мельком удивилась – почему про евреев спрашивают?
– Du sprichst Deutsch?[39]
– Sehr wenig…[40]
Немец кивнул и разразился длинной тирадой. Спохватившаяся Анна Николаевна покачала головой и развела руками – мол, не понимаю.
– Verdammt![41] – выругался солдат и крикнул что-то в сторону двора.
Через полминуты, будто материализовавшись из воздуха, рядом возник переводчик – высокий, подтянутый, в офицерской форме, с неожиданно тонким умным лицом.
Анна Николаевна, понявшая на самом деле речь солдата, тем не менее терпеливо слушала, что говорил переводчик.
– Вы должен показать нам и освободить ваши комнаты. Мы будем решать, кто здесь будет жить, нам надо всё видеть.
Женщина открыла дверь пошире и пропустила военных. Они бегло осмотрели комнаты, заглянули в уборную, проверили душ, и переводчик указал на дверь кухни.
– Кухня, – поняла вопрос Анна Николаевна. – Там моя дочка.
Переводчик открыл дверь, окинул взглядом кухню, сжавшуюся на табуретке Валю, переглянулся с солдатом.
– Там будет жить господин офицер с… как это… солдатом и я. Вы – здесь.
– По-русски такой солдат называется денщик, – неожиданно для себя сказала Анна Николаевна переводчику.
– Ден-шик. – Переводчик щёлкнул пальцами. – О! Запомню. Вы должен дать чистый бельё, самый хороший посуда и жить с дочью в кухне. Вы будете убирать, стирать, мыть, мы – платить вам продуктом и марки[42].
– Хорошо. Но у меня ещё сын.
– Сын? Большой?
– Четырнадцать. – Мать предостерегающе взглянула на Валю, чтобы та нечаянно выражением лица не выдала мамин обман.
– Будет на кухне. И должен регистрироваться на арбайтзамт[43].
Анна Николаевна кивнула.
– Шнель-шнель, – сказал солдат и показал руками что-то напоминающее подметание веником.
– Быстро убраться и переместить свою одежду, чтобы не ходит в комнаты, – пояснил переводчик. – Через два часа господин офицер будет здесь.
Они ушли. По пути к двери солдат снял со стены старинные круглые бабушкины часы и сунул к себе в вещмешок. Валя изумлённо смотрела на это, а шедший впереди переводчик то ли ничего не заметил, то ли счёл, что это в порядке вещей.
Обитателям квартиры пришлось взяться за дело. Мать и дочь быстро вынули из гардероба одежду и постельное бельё поплоше («Это не отберут», – сказала Анна Николаевна) и сложили в кухне. Одежду отца связали в узел и забросили на им же построенные когда-то полати в прихожей, в дальний угол. Валя – с мыслью, что когда-нибудь папа вернётся и наденет, а Анна Николаевна – с надеждой, что немцы не заберут и можно будет обменять на еду. Пока мыли полы, доставали чистое бельё и парадный сервиз, подаренный когда-то родителям на свадьбу, пришёл Миша. Ему быстро сообщили новости. Анна Николаевна предупредила, что сказала немцам, будто ему четырнадцать лет. Миша усмехнулся.
– Мам, они, по-твоему, идиоты? Посмотри на меня… я выше тебя, какие четырнадцать? Кто ж поверит?
– Миш, ну давай оставим как есть. Будем говорить, что быстро вырос, что дед очень высокий… Иначе они тебя куда-нибудь отправят, если будут видеть в тебе взрослого.
– Мама, – Мишин голос вдруг стал строгим и напряжённым, – я пришёл вот что сказать. Я был у Петра Сергеевича. Он говорит: у них меньше подозрений вызывают женщины и дети, чем здоровые парни. И вам без меня, есть надежда, будет спокойнее, раз тут в доме немцы. А у нас с ним дело есть. И я здесь появляться не буду. Я буду очень осторожен, не волнуйся, – добавил он, не дав матери возразить. – Но вот что… давайте договоримся: я будто бы ушёл в деревню менять вещи на еду и не вернулся. Ну мало ли… подстрелили по дороге или не пустили обратно… В общем, вы не знаете, где я и что со мной. Валь – усвоила? НЕ ЗНАЕШЬ… в деревню ушёл…
– И не вернулся, – помертвевшими губами выговорила Валя. – А на самом деле?
– А на самом деле тебе больше знать не нужно. Да и маме тоже.
Анна Николаевна тихо ахнула и прижала ладонь к губам.
– Мама, ну пойми… Мне почти шестнадцать, и я что, буду сидеть здесь, как маленький, и на всё это смотреть? А там люди нужны. Мамочка… – Обычно не склонный к сантиментам Мишка обнял побледневшую мать, пальцем стёр катившиеся из её глаз слезинки, поцеловал мокрые щёки. – Папа поддержал бы меня… Разве нет?
Анна Николаевна молча кивнула и уткнулась ему в плечо, не в силах что-то сказать, но понимая, что в решении сына изменить ничего не может.
Мишка быстро побросал в рюкзак своё бельё, пару рубашек, все тёплые вещи, резиновые сапоги, взял из письменного стола перочинный нож, пяток простых карандашей и пару чистых тетрадок.
– Будет возможность – напишу вам пару строк, – улыбнулся одними губами, глаза уже были отстранёнными и строгими. Мать поняла, что мыслями повзрослевший сын уже далеко, где-то там, на войне. – Я буду осторожен, мама. – Ещё раз коротко обнял обеих и ушёл, не оборачиваясь.
Валя и Анна Николаевна подавленно молчали.
Треск мотоцикла во дворе заставил их вернуться к действительности.
– Что ж, Валюша, будем жить в том, что есть, – вздохнула мать и выпрямилась, – не забывай заплетать детские косички и надевать те платья, что посвободнее, побольше. А другие, понаряднее и более взрослые, я, глядишь, на еду поменяю.
Новые будни
Плотный широкоплечий немецкий офицер выглядел холодно-равнодушным. Он коротко и жёстко разговаривал с сопровождавшими его солдатами и лишь мельком, как на мебель, взглянул на хозяек квартиры.
Осмотрев жильё, офицер резко сказал солдату, что могли бы и получше найти, что это за конура такая… но ладно хоть очень чисто и душ с туалетом в доме, а то «у этих дикарей в каждом втором доме туалет на улице».
Он разместился в комнате родителей, а одному из солдат – это, видимо, и был его денщик – и переводчику приказал устроиться в проходной детской.
Анна Николаевна велела Вале не попадаться лишний раз на глаза немцам и сама старалась не выходить из кухни без надобности, а главное – не показывать, что хорошо понимает немецкий: кто их знает, как они к этому отнесутся. Поэтому, когда солдат принёс в кухню груду нижнего белья и кусок мыла и произнёс длинную тираду, она вопросительно взглянула на него и покачала головой. Знаками показала: мол, понимаю, что постирать, а ещё что? Солдат позвал переводчика, и тот объяснил, что нужно постирать сейчас это бельё герра официра, его самого и денщика, а позже принесут бельё других солдат, и его нужно стирать отдельно. А платить ей будут частично едой, частично – марками, но завтра обязательно идти на биржу труда и зарегистрироваться, иначе не будет ни продуктов, ни марок, а будет расстрел за неповиновение. Женщина кивнула, стараясь, чтобы лицо не выражало никаких эмоций.
Немцы ушли. Делать было нечего – пришлось доставать большое корыто и организовывать стирку. «По крайней мере, есть шанс, что будет горячая вода, раз тут офицер живёт, – думала хозяйка. – Да он, видимо, и не один в нашем доме, значит, котельная при доме будет работать». На дворе стоял ноябрь, вот-вот наступит зима, и отопление в доме избавляло жителей от необходимости добывать дрова и налаживать печи, которые не топились, наверное, с начала тридцатых годов, когда к дому пристроили котельную и поставили батареи.
На следующий день Анна Николаевна отправилась на биржу. Вале регистрироваться не требовалось, но мать взяла её с собой, чтобы не оставлять дома одну. Прошедшей ночью с моря подул сильный ветер и принёс настоящие, нечастые для южного ноября холода. Тёмное небо – то ли ночь забыла кончиться, то ли день решил вовсе не наступать – сыпало на людей колючее ледяное крошево: дождь ли, снег ли – не разберёшь. Серые космы туч неслись в вышине, будто ведьмы на лохматых мётлах, под ногами хлюпала ледяная жижа, ботинки скользили по брусчатке. Не верилось, что всего несколько дней назад фашисты входили в город тихим тёплым днём, когда сияло солнце. Даже деревья ещё не сбросили золотую листву. Вале казалось, что с того дня прошли уже месяцы, что город и море осознали происходящее здесь и теперь не может быть ни тихой золотой осени, ни спокойного моря, а дальше так и будет только шторм, тучи и колючий мокрый дождь, похожий на снег.
На бирже труда царила тихая, какая-то покорная суета. Пришедшие регистрироваться горожане ходили по команде от одного стола к другому, показывали паспорта, получали какие-то бумажки. Распоряжались всем два пожилых местных жителя, говорившие только по-русски, и женщина с резким громким голосом – как шепнула встретившаяся Титовым тётя Маша, то была учительница немецкого из фабричного посёлка, – которая служила переводчиком между немцами и жителями и тоже чем-то здесь командовала.
Всем годным к работе выдавали маленькие тонкие книжечки с разлиновкой внутри, называемые «арбайтскарте»[44]. Мужички, которые назывались старшими по кварталам, объясняли, что за каждую отработанную неделю в арбайтскарте нужно ставить штампик и что все должны эту карточку носить с собой, потому как полицаи при проверке документов будут её требовать, и если у тебя её нет – значит, ты уклоняешься от работ и подлежишь расстрелу на месте или отправке в лагерь.
Анну Николаевну хотели сразу направить на какие-то работы по укреплению берега, но она сказала, что у неё в квартире живёт офицер, который велел стирать бельё. Квартальные спорить не стали и велели только поставить штамп в арбайтскарте или, если стирка будет только один день, явиться завтра на другие работы.
Вышедшие с биржи люди делились новостями. Торговлю немцы вроде бы не запрещали, и базар работает. Но кто будет там торговать – непонятно, ведь передвижение между городом и деревней запретили. Пока горожане ещё меняют у кого что есть, а у жителей частного сектора остались кое-какие овощи на огородах, но, говорят, немцы устраивают чёс по домам и реквизируют продовольствие, поэтому надо как-то исхитриться и спрятать запасы, чтобы не нашли. Мария рассказала, что была вчера на базаре. Народ уже есть, но мало. Немецкие и румынские солдаты тоже ходят по базару. Продукты их не интересуют – видно, они хорошо снабжаются. Однако, если оккупанту понравится чья-то вещь, он в лучшем случае предложит поменять на марки или на какую-нибудь ерунду, а может и просто отобрать.
Тем временем солдаты расклеивали по городу какие-то новые листы – по три в ряд. Женщины и Валя подошли посмотреть. На стене комендатуры уже белел новый приказ оккупантов на русском, немецком и крымско-татарском языках. «Похоже, в нашей типографии отпечатан», – отметила про себя Анна Николаевна. На каждом листе вверху была изображена шестиконечная звезда из двух наложенных один на другой треугольников.
– Ишь ты, – тихо сказала Мария, – уже и на крымско-татарский кто-то переводит… не теряют времени, гады.
Указ гласил:
ВСЕМ ЕВРЕЯМ И КРЫМЧАКАМ ГОРОДА
надлежит зарегистрироваться в специально организованном Еврейском комитете по адресу… Каждый еврей и крымчак, независимо от возраста, должен нашить на одежду шестиконечную звезду белого цвета[45] и без неё не появляться на улице. Все имеющиеся ценности и денежные знаки любого достоинства должны быть сданы в комитет, на руках разрешается оставить по 200 рублей на человека. Регистрация должна быть проведена в течение трёх дней с появления приказа.
За неявку на регистрацию и укрывательство евреев другими жителями – расстрел.
– Мам, – Валя потянула за рукав Анну Николаевну, – мам… Шушана…
– Да, Валюш, надо что-то быстро придумать. Пойдём-ка домой.
– Что, Ань? Ты о чём? Что нужно? – переспросила Мария настойчиво.
– Идём, по дороге расскажу.
Пока шли до дома, Анна Николаевна тихонько рассказала соседке, что среди беженок, которые когда-то пришли из Севастополя и которым помогали Титовы, двое – Роза и её свекровь Шушана – крымчачки, а значит, им грозит опасность и нужно как-то их спрятать или вывести из города.
– Не выведешь никуда, Ань… Если в городе такой указ есть, то и везде он есть… Надо как-то иначе. Документы поменять, что ли… Хорошо, что их мало кто в городе знает, может, не сдадут… Аня, а в типографии…
– Да, я тоже подумала. Нужно поискать, кто из надёжных людей из типографии остался в городе… Нет… что толку. Типография же не работает. Вернее, работает – кто-то ведь печатает эти приказы, да только это значит, что там люди не те. Даже не знаю, кого спросить без риска.
– Надо, чтобы они не высовывались пока, а мы подумаем, что делать. Не знаешь, у них документы есть? Паспорта?
– Да. Были паспорта. Я видела. У Тамары не было – дом разбомбило, а у них вроде были. – Анна Николаевна на секунду задумалась. – Вот что, Валя, тихо и осторожно дойди до Шушаны и Розы. Скажи, чтобы, во-первых, сидели дома, пусть только Зоя выходит – ей не опасно, и от посторонних пусть в подвал прячутся, а во-вторых, скажи, чтобы печку затопили и паспорта сожгли. Будем говорить хотя бы, что они… ну, пусть гречанки… а паспорта сгорели при бомбёжке в Севастополе. Они, правда, в госпитале работали, паспорта предъявляли, но госпиталь уехал, авось никто не вспомнит, что у них там было написано про национальность.
Валя кивнула, мол, запомнила: сидеть дома, сжечь паспорта и если что – называться гречанками, закутала поплотнее голову тёплым платком и отправилась в старый город.
Анна Николаевна, подумав, повернула от дома в другую сторону.
– Знаешь, Маша, я, пожалуй, дойду до одного Фединого коллеги. Вдруг он дома. Посоветуюсь.
А про себя подумала: «Может, и про Мишу что-то узнаю». Мария кивнула.
– Добре. Я пока тоже подумаю, что можно сделать. Ой, Аня… а Фира-то, небось, тоже приказ видела?! Нужно ведь и с ней что-то делать. У неё же нет никого – муж умер, сыновья на фронте. Надо сходить её проведать.
Соседки распрощались и пошли в разные стороны, стараясь не привлекать внимания оккупантов на улицах.
Валя тем временем добралась до домика в старом городе, где жили севастопольцы, как называли их между собой Титовы. Зои не было дома. Она рассказала Шушане и Розе о приказах, которых те ещё не видели, и передала всё, что велела мама.
В комнате висело долгое тяжкое молчание, когда вошла бледная встревоженная Зоя – она ходила на базар и тоже увидела приказ.
– Знаете уже, да?
– Да. Нам нужно уходить, Зоя, – вдруг решительно сказала Шушана. – Нельзя, чтобы Анна нам помогала, сама погибнет и детей погубит.
– Куда уходить, тётя Шушана?! – Валя не ожидала такого решения и заволновалась. – Некуда! Везде эти приказы есть. Наверняка в деревнях тоже.
– Зоя, ты останешься. А мы с Розой уйдём. – Шушана говорила спокойно и твёрдо.
– Почему это я останусь?
– Потому что ты – русская аристократка. Породу издали видно. Тебя не тронут. А с нами тебе дела иметь не надо, мы для них другой сорт.
– Шушана, куда вы пойдёте? Что это изменит? – возразила Зоя. – Подумай! Нельзя уходить… задержат – хуже будет. Мы что-нибудь придумаем.
– Вы не должны ничего придумывать, – вступила в разговор Роза. – Небось там написано как про коммунистов: за укрывательство расстрел. Валя нам этого не сказала, но ведь точно?
– Точно, – упавшим голосом подтвердила Валя, вдруг осознавшая всю реальность этой угрзы.
– Вот видишь… нужно нам уходить.
– И что? Куда вы можете спрятаться?
– Там уж как судьба… – Шушана сказала это всё так же спокойно, ровно, почти обречённо.
– Тетя Зоя, ну скажите хоть вы… они же могут назваться гречанками. Мама велела именно так. И она пошла к папиным друзьям советоваться. Что же, она зря, выходит, пошла через полгорода? Ну давайте дождёмся, что скажет мама. По-моему, нужно делать, как она велела.
– Кто-нибудь всё равно сдаст, – так же ровно произнесла Шушана. – Знают же во дворе наши имена… Здесь ещё три семьи живёт, кроме нас одиннадцать человек, – пояснила она Вале.
– Ты знаешь, – помолчав, сказала Зоя, – может, и не сдадут. Все три семьи – караимы. С ними тоже ещё неизвестно что будет. Мне думается, они нам помогут и сами постараются не привлекать внимания. Подождите уходить. Давайте Анну послушаемся.
– Мало нам Анна и Фёдор помогали? Мы хотим их погубить, что ли?
– На регистрацию три дня даётся. Сегодня и завтра точно можно подождать, а там посмотрим.
– Я вас очень прошу, – Валя от волнения даже ладошки сложила, как в молитве, – давайте подождём, что мама скажет. Если вы уйдёте сейчас, она не простит себе, что мы даже не попробовали помочь. Вы хотите, чтобы она себя винила?
Как быстро сейчас взрослеют дети, подумала Зоя, вот уже и эта девчушка говорит: не простит себе… Были ли в её, Зоины, тринадцать лет такие мысли в девичьей голове? В благополучной тогдашней жизни – вряд ли…
– Вот что, Шушан, никто никуда сейчас не пойдёт, – сказала она твёрдо. – Вы с Розой сидите дома и не высовывайтесь. Если кто чужой появится – сразу в подвал. А мы с Анной за эти два дня что-то придумаем. Слава богу, в нашем дворе немцы не стоят.
– Ой, а у нас стоят. Со вчерашнего дня. – Валя вдруг вспомнила, что женщины не знают последних новостей. – Офицер какой-то важный, солдат его… как это… вроде слуги, мама говорила…
– Денщик? – подсказала Зоя.
– Да, точно. И переводчик ещё. А нас на кухню выселили. И принесли маме кучу их белья – стирать.
– Как же вы втроём там помещаетесь?
– Вдвоём. Мишка вчера забежал, забрал все свои тёплые вещи и ушёл… не сказал куда. Попрощался и обещал маме, что будет осторожен. И ещё, – добавила она упавшим голосом, – сказал, что нам знать не надо, куда ушёл.
Женщины переглянулись, покачали головами, но промолчали. Только Шушана что-то еле слышно прошептала по-крымчакски, и Валя, не зная языка, почему-то угадала, что это молитва.
Оккупантов в квартире не было. Валя сидела в кухне и, волнуясь, ждала мать. Когда Анна Николаевна вернулась, дочка рассказала ей, как сложился разговор у севастопольских друзей и что решили.
– Правильно Зоя настояла, – сказала Анна Николаевна. – Уходить неизвестно куда – это им верная гибель. Я тоже кое-что узнала. Видела Петра Сергеевича. Про Мишу он сказал, что у него всё в порядке и что он где-то у своих, не на глазах у немцев, и чтобы мы не беспокоились.
В окно кухни аккуратно постучали – мать и дочь обернулись. Во дворе стояла Мария и делала знаки, чтобы к ней вышли.
Анна Николаевна кивнула и направилась к двери. Валя – следом.
– Валюш, не ходи.
– Ты будешь рассказывать тёте Маше, что узнала, – без вопроса в голосе сказала девочка. – А мне? Я, думаешь, не хочу помогать? Или мне знать не надо?
– Валь, ну не детское это дело…
– А к Шушане ходить – детское? Как я смогу помогать, если ничего не знаю…
– Но ты понимаешь…
– Я, по-твоему, совсем глупая? Понимаю, дело серьёзное, и болтать о нём нигде не надо. Мам, ну правда… мне тоже важно это делать. – Валя потянулась за своим пальтишком.
Мать вздохнула, подумав о том же, о чём думали тогда многие: как рано и быстро взрослеют из-за войны дети. Накинув пальто, подала Вале тёплый платок:
– Голову накрой. Холодно.
На улице Анна Николаевна тихонько стала рассказывать подруге новости:
– Пётр Сергеевич, бывший начцеха из типографии, сказал, что он сам теперь в типографии не работает и планировал сегодня уйти из города, но тут эти фашистские приказы появились, и «старшие товарищи», как он выразился, велели ему остаться и попытаться что-то сделать для евреев и крымчаков, для кого возможно.
– Что он может сделать? Спрятать? – тихо спросила Валя.
– Всех не спрячешь, да и мест таких мало, где безопасно людей прятать. Хотя кое-кого, он сказал, вывести из города можно. И документы поменять хотя бы тем, кого мало знают в городе. В типографии есть надёжный человек, он попытается достать стандартные бланки справок. Где-то на складе были довоенные. И ещё вырежет копию нескольких печатей домоуправлений по образцам, которые Пётр Сергеевич нашёл.
– Зачем?
– Будут делать людям справки, будто у них ещё до оккупации пропали документы – украдены, или в эвакуации утеряны, или при бомбёжке, как вот у Тамары было. Ну и давать другие имена и фамилии.
– Я тоже кое-что добыла. – Мария вынула из кармана потёртый паспорт. – Вот мне знакомая дала. У них перед самой оккупацией бабушка умерла в посёлке, а документы они сдать не успели. Смотри – на фотографии всё равно не разберёшь, какие глаза и волосы[46].
Валя заглянула в раскрытый паспорт:
– Не очень похоже.
– Все мы на паспортных фото на себя не сильно похожи. Тут печать на пол-лица – может, и сойдёт. И по возрасту всего на пять лет старше Шушаны. Антонопулу Аделаида, гречанка. Вот, Шушане отдай – пусть привыкает к новому имени. – Мария протянула Анне Николаевне документ.
– Маша, спасибо тебе.
– Не благодарят за это, Ань… И вот ещё что: я же собиралась к Фире зайти. Не знаешь, есть у неё кто в квартире?
– Немцы у них не стоят. Там коммуналка такая… запущенная. Они пока получше выбирают.
– Можно я с вами, мам?
– Ну пойдём, только не влезай во взрослые разговоры, пожалуйста.
Соседка, которую почти все во дворе, независимо от возраста, звали тётей Фирой, открыла на стук сразу. Будто ждала кого-то.
– Тёть Фир, ты даже не спрашиваешь кто… – сказала Мария с упрёком. – Ну как так можно?
– А! Шо теперь… – Женщина безнадёжно махнула рукой. – Один леший, кто бы ни был – войдёт и не спросит. Здравствуй, Маша. О! И ты, Анюта, тута… и Валюха даже. И шо за такая делегация ко мне? Или я какая важная персона стала?
– Тётя Фира, ты на улицу выходила нынче?
– Чего я там забыла? На этих… – соседка явно удержалась от крепкого словца, – что ли, смотреть? Или ты за регистрацию спрашиваешь? Так я не ходила. Вот думаю… или пойти на их рожи поганые поглядеть и ту бумагу получить? Ведь пойдёшь – работать заставят. Или таки плюнуть на это и помереть с голоду… чтоб им, собакам, нами подавиться…
– Тётя Фира, вам нужно теперь осторожнее. – Анна Николаевна старалась говорить как можно спокойнее. – Сегодня приказ повесили: всем евреям регистрироваться отдельно и ценности сдать. Не к добру это. Давайте подумаем, куда вас спрятать можно.
– Аня, ну какой спрятать… кажная собака в городе знает, шо я еврейка. И куда ты такие габариты спрячешь? – Тётя Фира иронично и выразительно обвела рукой свои крупные бёдра. – Нет уж, девки, коли евреям персонально велено регистрироваться, так я и пойду.
Мария даже руками всплеснула.
– Тётя Фира, не дури! Ну зачем ты пойдёшь! Неспроста они это затеяли. Знающие люди говорят, в Киеве всех евреев немцы в какой-то лагерь согнали. Якобы куда-то эвакуировать… а на самом деле что-то тут не то.
– То – не то… какая, к шутам, разница. Все пойдут, и я пойду! И прятаться не стану… и не ходите вы ко мне… Не то какая-нибудь зараза вроде Зинки и вас евреями запишет.
Так и эдак убеждали её Анна Николаевна и Мария – тётя Фира была непреклонна: со всеми пойду, а там будь что будет.
Женщины уходили от соседки огорчёнными и подавленными.
Чувство, что всё это плохо кончится, не оставляло даже Валю. Она машинально помогала маме с очередной стиркой, а в голове крутился смешной стишок про мальчика Лемеле, который так любили слушать ребята в санатории.
- …Мамасказала:
- – Ты мне услужи:
- Вымой тарелки,
- Сестру уложи.
- Дрова наколоть
- Не забудь, мой сынок,
- Поймай петуха
- И запри на замок.
- Сестрёнка, тарелки,
- Петух и дрова…
- У Лемеле только
- Одна голова!
- Схватил он сестрёнку
- И запер в сарай.
- Сказал он сестрёнке:
- – Ты здесь поиграй!
- Дрова он усердно
- Промыл кипятком,
- Четыре тарелки
- Разбил молотком…[47]
«Этот поэт, – вдруг подумалось девочке, – он ведь тоже еврей…»
Наташа. Из дневника
10 ноября
Говорят, сдали Ялту. Получается, весь Крым, кроме Севастополя, уже занят немцами? Мы тут живём совсем без правдивых сведений. Надеялись, может, немцы по своему радио врут всё, чтобы нас запугать, но мама видела Петра Сергеевича, он говорит – правда.
14 ноября
Вчерашнюю настоящую советскую газету «Правда» (первую страницу) кто-то ночью наклеил на стену дома. Я шла утром, увидела, но побоялась долго стоять читать – вдруг патруль. Успела только понять, что Севастополь держится. Ленинград всё ещё в блокаде. Призывы «Отстоим родную Москву!». То есть непосредственная угроза Москве всё ещё есть.
А шла обратно – газета уже сорвана, и паренёк убитый рядом с этим местом лежит. Лет тринадцати, не больше. Неужели просто за то, что читал?
15 ноября
Очень холодный день. Ночью даже мороз был: утром видела на траве иней. Как-то стремительно в этом году наступила осень. Вчера был ещё и ледяной ветер. Мы с мамой ходили в слободку, пытались поменять вещи на еду – там всё-таки огороды у людей есть. Замёрзли невероятно. Я пришла – аж зубы у меня стучали, еле отогрелась. Хорошо хоть, Ванюшку оставили с тётей Лидой. Поменяли немного. Люди осторожничают, не знают, что будет дальше, опасаются голода и стараются запрятать то, что есть. Оккупанты отбирают всё, что попадается на глаза. Говорят, всех кур и гусей отловили и поубивали в первый же день. И люди видели, как румынские солдаты, которые железную дорогу охраняют, развели возле путей костёр и жарили гуся. Не кормят их в армии, что ли?
В общем, мы поделили с тётей Лидой всё, что наменяли. Теперь у нас и у неё есть картошка, постное масло и кукуруза. На какое-то время хватит. Хотели ещё муки – хлеб или лепёшки всё же самая сытная еда, но говорят, что ни у кого нет. А может, просто попрятали.
16 ноября
Наши всё отступают, если судить по победным реляциям немецкого радио и названиям взятых ими городов. Может, и врут, но похоже, что эта оккупация не закончится быстро. Неужели идти на них работать? У кого стоят немцы или румыны, у тех выбора нет – их чаще всего просто заставляют. У нас никто не живёт, так что выбор вроде бы есть. Но не работать – как же жить? Судя по тому, сколько удалось выменять вчера, скоро будет совсем нечего есть.
Некоторые люди почти сразу приспособились. Открываются парикмахерские и мастерские, которые содержат местные жители. Уже и обувь чинят, и сумки шьют, и одежду перешивают. Как расплачиваются в парикмахерской, не знаю, а за перешитое пальто, я видела, одна дама расплачивалась немецкой тушёнкой. Вчера наблюдала на улице стайку мальчишек лет 10–11, которые наладились чистить обувь и солдатам, и офицерам, и нашим. Ящики поставили на тротуаре, щётки раздобыли, ваксу даже двух цветов – чёрную и коричневую. Откуда только берут? Им платят едой или какими-то марками, на которые, говорят, что-то можно купить в открывшихся магазинах для местных. Впрочем, там тоже почти ничего нет. Во всяком случае, еда, мыло, спички – только на базаре.
На многих магазинах появились вывески «Только для немцев». Интересно, а работает там кто? Тоже немцы? Снаружи не видно, а заходить боюсь. Мы чувствуем себя униженными, запуганными и бессильными что-то изменить… Мерзко и противно. А с другой стороны, все будто уже привыкли к тому, что город оккупирован. Будто это нормально – что ничего нигде нельзя и нужно быть очень осторожными, чтобы не нарваться на выстрел. Вроде это уже обычная жизнь. А ведь ещё в октябре это невозможно было представить: как это – жить рядом с фашистами.
Фрицы стоят в соседних домах, но не у нас. Вот когда мы порадовались, что у нас туалет на улице и вода в колонке! Их это не устроило! Ура! Зато у Серафимы поселились какие-то офицеры (мама говорит, средние чины из полиции), и оттуда вечерами доносится музыка – и патефон, и губные гармошки – и визг, хохот… девки какие-то незнакомые туда ходят. Двор у нас общий – всё видно, но в их доме условия лучше, его недавно построили для сотрудников санатория РККА.
Странно видеть, что люди, которые на службе арестовывают и расстреливают других людей – таких же, как они сами, – потом приходят в квартиру и начинают просто веселиться или сидят на лавочке во дворе, играют на губной гармошке и рассматривают фотографии жён и детей, даже показывают их местным… Будто то, что они творят, – всего лишь обычная работа, как в конторе или на фабрике, ушёл – и оставил работу за порогом. Вот в первый же день повесили двух человек, застрелили парней, которые шли по улице после комендантского часа, – и ничего… просто работа?
19 ноября
Фашистское радио обещало, что их войска возьмут Севастополь к годовщине Октябрьской революции, потом – к 15 ноября, а теперь и вовсе помалкивает об этом. Надеемся, это значит, что наши войска пока ещё Севастополь не сдали, бьются.
Мы живём в постоянном страхе, беспомощные, нет никаких законов, жизнь наша зависит от прихоти фрицев.
Вчера появился новый приказ: все евреи и крымчаки должны явиться в течение трёх дней с вещами «для эвакуации за пределы Крыма». Приказано им собраться на стадионе РККА, причём можно брать с собой одежду и ценные вещи в неограниченном количестве, а ключи от квартир надлежит сдать в Еврейский комитет. Куда «за пределы Крыма» фашисты собираются эвакуировать евреев и крымчаков, зачем?
У меня возникла нехорошая ассоциация с той выборочной эвакуацией, когда выселили всех наших немцев в начале войны. Это что же получается? Что фашисты и советское правительство действуют очень похоже – делят людей по сортам? Страшная мысль. Наверное, я всё же ошибаюсь и просто про эвакуацию наших немцев чего-то не поняла.
Читать бесплатно другие книги:
