Вальхен Громова Ольга

25 июня

Господи, что творится…

Папа собирается на фронт. Мама плачет и говорит, что возраст не призывной и что его близорукие глаза никому на фронте не нужны, и пусть он лучше приносит пользу здесь. Зачем на фронте ветеринарный врач? А здесь, в тылу, он будет очень даже нужен. Но папа упёрся и просится добровольцем. Ему уже один раз отказали – зрение плохое, – а он снова пошёл.

В утренней газете вчерашняя вечерняя сводка за 24-е:

В ответ на двукратный налёт на Севастополь немецких бомбардировщиков с территории Румынии советские бомбардировщики трижды бомбардировали Констанцу и Сулин. Констанца горит.

В ответ на двукратный налёт немецких бомбардировщиков на Киев, Минск, Либаву и Ригу советские бомбардировщики трижды бомбардировали Данциг, Кёнигсберг, Люблин, Варшаву и произвели большие разрушения военных объектов. Нефтебазы в Варшаве горят.

Ну чего они бомбят заграницу?! Лучше бы на свою территорию немцев не пускали! Да, я понимаю, что в Констанце, наверное, румынская нефть и, если разбомбить, это как-то затруднит фашистам снабжение армии, но всё же сейчас надо свою землю защищать, а то чужие города бомбим, а свои отдаём?! И это значит, что Севастополь бомбят каждый день, а вчера даже два раза. И снова бомбят Минск и Киев… Страшно как. И что нам эта Констанца или Данциг?

28 июня

Совсем новая жизнь у нас идёт. На улицах вечерами абсолютно темно. Придётся и к этому привыкать. Мы – старшеклассники – бегаем вечерами по городу и проверяем затемнение. Одиноким старикам помогали его делать. Нас разбили по двое, и за каждой двойкой закреплён квартал. Объясняем, контролируем. Автомобили передвигаются по городу медленно и только со специальными нафарниками.

Папа шутит: раз вагоновожатые трамваев, чтобы никого не задавить, вынуждены буквально прижиматься к лобовым стеклам, то будто стёкла потому так и называются. Темнота вечером такая, что люди на улицах сталкиваются. Я стараюсь ходить в чём-то светлом, но всё равно не очень-то спасает. И вообще страшно ходить по тёмному городу. Вчера у соседки Любы вырвали сумочку, когда она возвращалась с вечерней смены. А там – документы и деньги. Она, конечно, утром заявление написала в милицию, только думает, что всё равно не найдут никого.

Санатории эвакуируют, чтобы вместо них размещать госпитали. Многие наши девушки пошли на курсы медсестёр. Им хоть и нет 18 лет, но всех 18–19-летних медичек забирают на фронт, а кому-то и здесь работать надо, поэтому тех, кто покрепче и выглядит постарше, берут на курсы и в 16, и в 17 лет. А я с детства боюсь крови, в обморок падаю – какой из меня медик?

Дописываю почти ночью. Сегодня около половины седьмого вечера радиовещание вдруг оборвалось на середине песни и объявили воздушную тревогу. Это ужас такой! Сирена воет, железный голос почти без интонаций объявляет: «Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!», народ выскакивает во дворы, а куда бежать, никто толком не знает. Надо бы разузнать, где у нас какие есть подвалы, бомбоубежища, куда выходить. За прошедшие дни мы ещё не осознали, что у нас это может быть, и оказались не готовы. Сегодня, слава богу, обошлось: самолёты гудели где-то над морем, но до города не дошли. Но вообще – это нехорошая новость. Раз объявляют тревоги, значит, вражеские самолёты близко подходят. А мы-то думали – наш город далеко от фронта.

29 июня

Населению и организациям рекомендовано «отрыть щели для защиты от авиабомб». Выходит, раньше столько говорили о нашей готовности к войне, а теперь, когда война – вот она, выяснилось, что убежищ, например, у нас нет?

Нас утром собирали в школе и объясняли, как нужно рыть щели и какие подвалы годятся для укрытия. Специальные бригады размечают по городу, где бомбоубежища, делают входы в них заметными, рисуют стрелки на домах. А мы теперь ходим днём по окраинам, по частному сектору и посёлкам, где нет городских домов и организованных бомбоубежищ, и проверяем, у кого какие подвалы, объясняем, как рыть щели, чем их закрывать. Конечно, если бомба напрямую попадёт в такую щель, тебя ничего не спасёт, но всё же вероятность погибнуть от осколков или попасть под взрывную волну гораздо меньше.

Разговаривать с людьми с окраин и из деревень трудно. Многие не воспринимают нас, школьниц, всерьёз. Старики говорят: ишь, взялась нас учить… мы войну германскую[22] прошли, можно подумать, сами не знаем. А на самом деле в ту войну ведь не было такой авиации. Откуда они знают, как щели делать? Окопы пожилые мужчины умеют рыть – это верно, но ведь защита от авиабомбы – совсем другое дело.

Все, у кого есть радиоприёмники, обязаны сдать их в течение трёх дней. Папа велел мне завтра отнести наш. Их принимают в указанных точках и выдают квитанцию, по которой, когда всё закончится, обещают вернуть. Официально объясняют, что это защита от возможных шпионов и предателей, а народ считает – чтобы не слушали чего не следует. Люди потихоньку говорят, что наше радио, которое через репродукторы вещает у всех в квартирах и на улицах, не всё сообщает достоверно. Впрочем, у нас всегда много чего говорят, и ерунды тоже много. Кто знает, как там на самом деле.

Дописываю поздно ночью. Сегодня вечером воздушная тревога оказалась настоящей – бомбили город. Говорят, что разрушена товарная станция и склады «Заготзерна» и есть погибшие. Завтра разузнаю. По радио в вечерней сводке только про основные бои на разных направлениях. А про нас – ни слова. Господи, что же будет?

1 июля

Не получается ежедневно писать. Вчера целый день ходили с Машкой Топалу по району, проверяли щели, инструктировали. К концу дня и ноги не ходят, и заговариваться начинаю. Сколько километров мы прошли по жаре, сколько раз сами брались за лопаты, чтобы помочь, показать, как правильно копать, – сосчитать невозможно. Инструктор по гражданской обороне нам посоветовала ходить не просто по двое, а объединяться по знанию разных языков. В деревнях не все говорят по-русски. Машка знает караимский (редкость! – на нём теперь только старики в сёлах говорят, просто Машин папа историей караимов занимается) и немного – крымско-татарский[23], а я – украинский, да и немецкий у меня хоть и неважный, но лучше, чем у неё.

Кстати, вот немецкий сегодня и пригодился. Сегодня ушли совсем далеко – в колхоз «Фройндшафт»[24], а там в одном доме старики-евреи. И нет у них больше никого, и по-русски еле-еле говорят, только на идише. Я им объясняю по-русски про подвал, а они не понимают и в дом не пускают – боятся. Кое-как я им на немецком объяснила, что надо посмотреть, есть ли у них подпол или, может, им щель надо рыть… Пустили они нас. Подпол у них неглубокий – не спрячешься. А я теперь думаю: кто им ту щель копать станет? Может, в колхозе и некому ими заниматься. Говорят, была у них дочка, да утонула в море ещё пару лет назад. Меня эта мысль про стариков никак не отпускает. Как у них дома всё бедно и убого! Как страшна такая беспомощная старость!

Машка сказала, что вчера провожали чуть ли не весь в полном составе 10 класс второй школы на фронт. И девушки тоже ушли – санитарками или в учебку на какие-то военные специальности. Всё-таки у них полное среднее – можно их лучше использовать, чем рядовыми санитарками. Настроение у всех было бодрое, но тревожное. Сегодня встретила Костю Василиади. Он тоже рвётся на фронт, но его не берут – ему только-только 17 минуло. Говорит, у них в классе несколько таких парней учились, кто моложе остальных, – они все очень нервничают, что одноклассников уже забрали на фронт, а их – нет.

Немцы всё ещё наступают, и довольно быстро.

7 июля

Обнародован ещё один указ: «Об ответственности за распространение в военное время ложных слухов, возбуждающих тревогу среди населения». По приговору военного трибунала паникёрам грозит от 2 до 5 лет лагерей.

А как же без тревоги? Сводки с фронтов ужасные. Каждая кончается словами: «После ожесточённых боёв наши войска были вынуждены отступить… оставить…» …такой-то город, населённый пункт. Как же так?! Что происходит? Неужели они сильнее нас?!

Но ведь всего пару недель назад всюду пели: «Броня крепка, и танки наши быстры». И ещё: «Нас не трогай, и мы не тронем… А затронешь – спуску не дадим!» И много других песен вспоминается… И что, выходит, на самом деле всё не так?

Из Севастополя

Как любила Валя середину июня, эти первые недели летних каникул! Ощущение свободы и удовольствия от хорошо сданных переводных испытаний, приятная, пока не очень жаркая погода, уже тёплое море, ещё не много отдыхающих в частном секторе (основная толпа появится к концу месяца), но в городе чувствуется курортный настрой.

А ещё Валя любила свой город. Парадную Думскую улицу, всю в красивых старинных особняках, начинающуюся у театра и упирающуюся в море; бывшую Купеческую с её нарядными домами, построенными в самые разные времена, и первым в городе – ещё дореволюционным – кинотеатром; длинную-предлинную улицу Революции, протянувшуюся вдоль моря. Любила старую татарскую часть с кривыми, мощёнными булыжником улочками – идёшь по такой и не знаешь, где и куда она повернёт неожиданно, – с низенькими глинобитными домами под черепичными крышами, чьи стены без окон плавно переходили в глухие заборы. Теперь уже кое-где в них прорезали окна, а по старой традиции, как рассказывала им учительница, в правильном крымско-татарском доме не полагалось, чтобы с улицы было что-то видно. Все окна – во двор, а двор отгорожен от улицы глухим глинобитным или каменным забором с такой же непроницаемой для взгляда калиткой. Эта загадочность и неразбериха узких кривых улочек, на которых почти не было деревьев – в отличие от прямо расчерченной и очень зелёной, с прозрачными оградами, русской части, – эти старые булыжные мостовые и неожиданно взлетающие вдруг надо всем минареты древней мечети чем-то завораживали Валю.

Она вспомнила, как совсем недавно, в апреле, шла с друзьями из школы после вечернего занятия кружка юных исследователей природы. Валя и Олег интересовались занятиями всерьёз, а Маринка ходила просто за компанию. В тот раз им рассказывали о приближающемся полном солнечном затмении, которое случится 21 сентября этого года. Учитель говорил, что в Крыму его, вероятно, видно не будет, показывал трассу видимости затмения и рассказывал, как люди готовятся к наблюдению и почему это так интересно. На обратном пути ребята всё ещё обсуждали эту тему. Было тепло, домой не хотелось, и они бродили по старому городу, ставшему в густых сумерках таинственным и волшебным. Маринка вдруг подняла голову и посмотрела в небо.

– Вот что значит весна! Смотри, Валь, какие звёзды крупные! Правда кажется, что весной звёзды ближе?

– Ага, красивые. Только мне кажется, что звёзды ближе в августе. Сидишь у моря, и вот они – рядом…

– Если вы не будете смотреть под ноги, – вдруг нудным голосом сказал Олег, – звёзд станет значительно больше…

Девчонки недоумённо переглянулись, не сразу поняв шутку, но через секунду расхохотались, да так, что Маринка и правда чуть не подвернула ногу.

Валя вспоминала чудесные беззаботные дни и с грустью думала о том, что в этом году её любимое время испорчено. И, возможно, оно уже никогда не будет любимым.

Теперь каждый Валин день начинался и заканчивался, как у всех, сводкой с фронта, а между ними был заполнен всевозможными делами, которые отнимали много сил и времени. Как на работу, ходила она по магазинам. Выстаивала на жаре многочасовые очереди за хлебом, отлавливала изредка появляющиеся в продаже то чулки, то муку, то мыло и тоже долго стояла за ними, подставляя руку сердитым женщинам, которые следили за порядком, – чтобы они записали на ней химическим карандашом номер очереди. Стоять было жарко и очень утомительно. Присесть обычно оказывалось некуда, да и в сторону отойти страшно: вдруг забудут тебя, скажут, что ты здесь не стояла, – подобные перебранки часто вспыхивали в очередях. Люди нервничали, ругались друг с другом, кто-то норовил пролезть вперёд, кто-то не пускал даже тех, кто лишь ненадолго отошёл. Хлеб удавалось купить не каждый день – его всегда было меньше, чем стоящих в очереди. Валя брала с собой книгу и сколько могла читала, но мешали вспыхивающие вокруг разговоры, в которых ей совсем не хотелось участвовать, споры, ссоры из-за места…

Родители целыми днями, а то и ночами пропадали на работе. Мишу со всем его училищем отправили рыть окопы где-то в степи, и он редко приходил даже ночевать. Так что на Вале была и добыча продуктов, и готовка, и уборка дома, и стирка. Только на рынок мама пока Валю одну не отпускала. Да и ходить туда теперь нужно было либо с большими деньгами, либо с вещами, за которые сельчане отдавали свои продукты куда охотнее, чем за деньги. Встречаясь вечерами за ужином, все с тревогой обсуждали новости. Папа рвался на фронт и сердился, что его не берут, мама смотрела на него большими грустными глазами, но не спорила. Вестей от дедушки и бабушки по-прежнему не было, а съездить и узнать, что там с ними, Фёдор Иванович не мог – не отпускали с работы.

Иногда вечерами появлялся усталый, почерневший от загара и земли Мишка. Мылся, ел что было, менял одежду, плюхался в кровать и ни свет ни заря снова отправлялся на окопы. Говорил, что кормят их там неплохо, но воды мало. Обещают заплатить продуктами и деньгами, но пока ещё зарплаты не было. Выходных не дают. Да и какие выходные – некогда, вон каждый день летают немецкие самолёты, и в тихую погоду уже канонаду слышно.

Вчера Валя перестирала все Мишкины вещи, в которых он пришёл с окопов, и постельное бельё на всех. Оттирать забитые песком брезентовые штаны, отжимать тяжёлые простыни и пододеяльники ей было трудно, но девочка решила до возвращения взрослых это дело не оставлять. Они приходят поздно, усталые, а если сама сделает – к вечеру уже всё высохнет. Бельё было старательно выстирано и хотя выжато не очень сильно, но и правда быстро высохло на жарком июльском солнце, а мама очень хвалила дочку, которая справилась сама. Правда, теперь Валины руки и плечи болели от большой стирки, но она решила, что маме знать об этом не обязательно, – в санатории половина сотрудников ушла на фронт, и оставшимся приходилось браться за всё, работая по полторы-две смены.

Довоенное мыло дома заканчивалось, а в продаже Валя его видела один раз, и ей не досталось. Размышляя, что надо бы спросить у всезнающей тёти Фиры со второго этажа, где можно добыть мыла, Валя шла привычным уже путём – к булочной и гастроному. Навстречу, гремя жёсткими колёсами по брусчатке, двигалась большая деревянная двухколёсная тележка с высокими бортами, которую тянули за оглобли две босые молодые женщины. Сзади шли ещё две постарше, подталкивая повозку и придерживая узлы, наваленные в ней горой. Низко повязанные белые платки, из-под которых всё равно выбивались растрепавшиеся волосы, и запылённые, почти одинаковые по цвету платья делали всех четверых похожими друг на друга. Они шли, глядя только на дорогу, и старались соразмерять друг с другом своё движение. Шагов босых ног почти не было слышно, только стучали по камню колёса да привязанное сбоку ведро нудно позвякивало в такт движению.

Одна из старших что-то коротко сказала спутницам, и повозка остановилась. Женщины вытирали потные лица, разминали уставшие плечи. Одна пошла к колонке на углу улицы, умылась, по очереди подставила под струю воды ноги. Другая, увидев Валю, направилась к ней.

– Девочка, ты же местная?

Валя кивнула.

– Не знаешь, нет ли где квартиры, комнаты брошенной? Ну, из которой эвакуировались. Нам бы остановиться тут. Сил больше нет. Может, и работа какая найдётся.

– Не знаю. – Валя задумалась. – Оставленные комнаты сразу занимают. Управдомы ругаются, говорят – не положено, а люди всё равно свою жилплощадь расширяют за счёт уехавших. Я пустых не знаю. Вы издалека?

– От самого Севастополя. Больше недели уже идём. Мы в посёлке у моря жили. Порт бомбили, и нас заодно. На четвёртый день.

– У нас бабушка с дедушкой под Севастополем, – тихо сказала Валя. – И не знаем ничего. – Девочка на секунду замолкла, а потом решительно добавила: – Пойдёмте к нам. Пока отдохнёте, помоетесь, поедите, а папа с мамой вечером придут – наверняка что-то посоветуют. И про жильё они, может, знают, и про работу. Пойдёмте. Тут недалеко.

Женщины тихо поблагодарили и снова впряглись в свою повозку. Мысль, что идти недолго, позволила им собрать последние силы.

Дома Валя помогла разгрузить узлы, чтобы не оставлять в повозке, приготовила всё, чтобы беженки могли помыться, и взялась чистить картошку. Гостьи дружно запротестовали: как это она будет их кормить, – но Валя сказала, что родители придут неизвестно когда, а она сама ещё не обедала, и им тоже хорошо бы с дороги поесть сейчас.

Женщины сняли запылённые платки, достали чистую одежду и, быстро помывшись, одна за другой выходили на кухню. Первой появилась одна из старших путешественниц. Представилась Зоей и сразу взялась помогать Вале: вынула из какого-то узла и тонко нарезала кусок вяленого мяса и несколько огурцов, за работой расспросила, кто здесь живёт и не будут ли домочадцы ругать Валю, что позвала к себе незнакомых людей.

Смывшие с себя пыль и переодевшиеся гостьи оказались очень разными. Женщины помоложе – примерно лет тридцати – различались друг от друга во всём. Тонкая, яркая, черноволосая и скуластая Роза и крупная, высокая, белокожая и русая Тамара были, как сказала Роза, «сёстрами по мужьям», то есть жёнами родных братьев. Старшие женщины оказались мамами. Одна – постарше – мамой братьев, тех самых мужей Розы и Тамары, ушедших на фронт. Её звали Шушана, она была маленькой, смуглой, темноглазой и очень стройной, несмотря на то что ей было сильно за шестьдесят. Высокая, зеленоглазая и светлокожая Зоя, с крупными чертами лица и удивительно тонкими аристократичными руками с длинными пальцами, на которые почему-то сразу обратила внимание Валя, с одного взгляда определялась как мать Тамары – так они были похожи.

Валя достала тарелки и приборы, поставила постное масло и соль.

– Извините, хлеба почти нет, а я сегодня не купила.

– Так ты за хлебом шла, когда мы тебя встретили? А чего ж не сказала? Мы бы не пошли к тебе. – Зоя всплеснула руками. – Взрослые ругать станут, что не купила хлеба?

– Да нет, не станут. И потом, всё равно не каждый день удаётся купить. Бывает, стоишь-стоишь полдня, а хлеб кончается.

– У нас есть хлеб, – вступила в разговор Шушана.

– И правда, мы же вчера поменяли в селе. Целых две буханки за ботинки получили. – Роза легко поднялась и пошла в прихожую.

– Не нужно! – воскликнула Валя. – Вы себе оставьте! Неизвестно ведь, как вы дальше устроитесь… а мы здесь всегда живём – добудем ещё.

– Ну уж нет, девочка, – строго сказала Шушана. – Ты вон четверых взрослых посадила за стол, не спросила даже, кто мы и что у нас есть. Неужто мы просто так всё съедим и ничего взамен? Так не делают.

– Возьми хлеб и вот это тоже. – Роза принесла ещё один завёрнутый в полотенце кусок вяленого мяса. – Не знаю, может, вы к такому не привыкли, но всё равно в готовку сгодится и не портится долго. – Она положила в сторонке на кухонный стол обе буханки и мясо и тоже села обедать.

Когда все поели, Валя предложила беженкам отдохнуть до прихода взрослых, может, даже поспать. Но Тамара взялась мыть посуду, а Роза развязала очередной узел, достала тонкое покрывало и две небольшие подушки и, спросив Валю, где можно это постелить, пошла за ней в родительскую спальню. Аккуратно разложив принесённое на большой кровати, она позвала матерей. Женщин, казалось, смутила идея спать на хозяйской постели, они были готовы лечь на полу. Но Валя настойчиво предложила устроиться именно так: на полу не на чем спать, да и комнаты очень маленькие, другим будет неудобно ходить.

Шушана и Зоя и правда скоро уснули, а Тамара и Роза остались на кухне. Тамара молча мыла посуду, а Роза, убирая со стола, рассказала, как уходили они берегом моря, через посёлки и деревни почти от самого Севастополя, когда немецкие самолёты разбомбили половину их посёлка; как кругом горело, как чудом сумели забрать кое-какие вещи, потому что частично уцелел дом, в котором жили Шушана и Роза с мужем, – стёкла и двери повылетали от взрывной волны, но войти и собрать кое-что всё же удалось. А от Тамариного дома остались только обломки. Налёты на Севастополь шли почти каждый день, иногда не по одному разу. Бомбили в основном порт, но, когда нашим удавалось отбить налёт и отогнать вражеские самолёты, те сбрасывали бомбы на окрестности, стараясь уничтожить жизненно важные объекты: железную дорогу, водокачку, зернохранилище, а заодно и посёлки, возле которых они находились.

– Иди-ка ты, Тамар, в ту комнату, – вдруг сказала Роза. – Там кресло есть, поспи. Ты прошлую ночь не спала совсем. – И она решительно отобрала у невестки таз с посудой и губку.

– Всё равно не усну, – махнула рукой та.

– Иди! – слегка повысила голос Роза. – Никому не надо, чтобы ты загнулась. Себя не жалеешь, подумай, с кем мать оставишь.

– Как вы с ней… строго… – сказала Валя, когда Тамара, понурившись, вышла.

– Выхода у нас нет, девочка. Её сейчас надо заставлять думать о других, иначе она не выживет. Её двойняшки-четырёхлетки в том доме погибли. Тамара на окопах работала, а ребят в детсад не повела – приболели они, сыпь какая-то появилась, нельзя было в группу. Попросила старенькую соседку присмотреть. А тут – налёт. Бомба попала прямиком в дом. Прибежала она – а там одни камни по краям разбросаны и воронка вместо дома. Мы её оттуда еле оттащили. Думали – там и останется умирать. Решили уходить. По дороге Зою из соседнего посёлка забрали. Что ей там одной-то оставаться? Муж у неё умер ещё перед войной. А вместе всяко выживать проще. Да и Тамаре легче будет. Она первые дни вообще как автомат двигалась, будто не понимала, что делает. Сейчас-то вон видишь – уже разговаривает. Ночами только не спит.

Валя слушала, помертвев. Вот она, война… маленькие близняшки… старая женщина… за что?

– А та бабушка, что с ними сидела?

– Платок её нашли. С плеч, наверное, улетел… и туфельку Анюткину. И всё.

Роза замолкла. Молчала и потрясённая Валя, машинально вытирая чистую посуду.

Тем временем гостья закончила уборку в кухне, аккуратно поставила в угол веник, повесила на спинку стула фартук и села.

– Тётя Роза, – очнулась Валя. – Вы лягте на моей койке, отдохните тоже. А там папа с мамой придут, они точно посоветуют что-то. У нас папа в типографии главный инженер. Его пока на фронт не берут. А мама в детском санатории работает. А Мишка – мой брат, он на окопах в степи. Вы лягте, лягте. Отдыхать надо…

Пока женщины отдыхали, Валя вспомнила, что надо спросить тётю Фиру про мыло, и вышла во двор. Соседки разглядывали стоящую во дворе повозку и гадали, кто бы это мог быть и у кого. Валя коротко объяснила, что это беженцы из Севастополя и они у неё ждут маму и папу, чтобы посоветоваться, что делать дальше.

– У них дом разбомбило. Дети погибли. Полпосёлка сгорело. Вот они и пошли искать, где можно устроиться жить и работать.

– Какой посёлок-то?

– Ой, не спросила.

– А что вообще спросила? Документы спросила? – резко высказалась рыжая накрашенная женщина с золочёными кольцами в ушах. – Как ты их вообще в дом пустила? Почём ты знаешь, кто они…

– Да как же не пустить, – удивилась Валя. – Они ж босиком шли, повозку на себе тянули. Видно же, что беженцы.

– Ну ты, девка, даёшь! Совсем без мозгов! Как можно кого попало в дом-то пускать? Мало ли всякой швали тут ходит.

– Да нет, тёть Зин, они не шваль. И ведь война же… помогать друг другу надо.

– То-то и оно, что война, – не унималась сварливая Зинаида, которую за склочный характер звали во дворе Зинка-Заноза. – В войну надо о своих думать, а чужие пусть сами за себя беспокоятся. Что мать с отцом скажут? Не хватало вам чужих в доме! А ну как сопрут что-нибудь и ищи их потом?

– А я таки думаю: шо ж тебя-то забыли спросить? – встряла в разговор тётя Фира. – И шо? Ты таки лучше знаешь? Или у тебя кажный день беженцы? Или ты хоть раз человеку помогла? Ну, кроме себя… да и какой ты человек…

– Ах ты ж… – Зинаида собралась было развернуть скандал во всю мощь, но тут появился пожилой дворник.

– Зинаида, ты это… пыл свой умерь! Не то участкового позову и будет тебе за нагнетание обстановки в военное время!

– А что, тут будут водить все кого попало, а я буду молчать?! Может, они шпионы, а девка вон привела, пока родителей нету!

– Шоб ты так жила, как ты всех любишь! – Тётя Фира плюнула соседке под ноги.

– Да я тебе…

– Бабы! Я сказал – уймитесь! Сейчас разберёмся, кто пришёл и куда! И Фёдор Иваныч придёт – разберётся. А ты, Зинаида, не ори, не то правда участкового позову.

– Вечер добрый, соседи! Что шумим? Кто меня тут поминает? – Во дворе появился Валин отец и одной улыбкой погасил свару. – С чем я тут должен разобраться?

– У дочери своей спроси, – сердито бросила Зинаида и ушла в дом.

– Валюха! Что-то случилось?

– Пойдём, папа, ты всё поймёшь.

– Ну идём, и мама сейчас подойдёт. Мы вместе пришли, да она вон за тётю Машу языком зацепилась.

– Тётя Маша ведь уезжала куда-то…

– Да, она перед самой войной путёвку в дом отдыха получила от завода. А сейчас пешком пришла из Ялты. Говорит, поездов нет, автобусов нет – всё на военные нужды отдано, вот и шла неделю пешком. Так что у тебя тут случилось?

Основные расспросы и объяснения уже были закончены, документы, какие есть, предъявлены, хозяева и гости сидели за ужином, а общий разговор с беженками всё продолжался. Фёдор Иванович расспрашивал, что делается в пригородах Севастополя, знают ли они про положение в самом городе.

– Вы, стало быть, из Белой Балки? Что ж они вас-то бомбят? Вроде у вас стратегических объектов нет…

– А вы откуда наш район знаете?

– Часто бывал. Родители у меня в Камышовке. И связи нет. Всё думаю, как узнать, что с ними. Не отпускают меня с работы, чтобы съездить.

– В Камышовке? – осторожно переспросила Зоя. – А кто они?

– Вы знаете Камышовку?

– Это они все из Белой Балки, а я-то как раз в Камышовке жила.

– Папа мой пенсионер, раньше был паровозным мастером, а мама библиотекарем там работает.

– Вот как…

– Вы… что-то знаете?

– Разбомбили нашу Камышовку. Полпосёлка сразу, ту часть, что у водокачки. Марья Гавриловна… она погибла. Я точно знаю.

– Откуда? Вы не ошибаетесь?

– Её весь посёлок знает. Я помогала завалы разбирать… А муж её, можно надеяться, жив. Он же сразу, как война началась, пошёл в депо работать. Молодые в армию уходят, а он, говорят, мастер – золотые руки. Он и ночевал там частенько, прямо в депо, – до дома-то далеко. Во всяком случае, я среди погибших его не видела. Я железнодорожников многих знаю, его среди погибших не называли. Мы уходили… девять дней назад – он жив был.

Фёдор Иванович сидел, закрыв лицо руками, и молчал. Жена подошла сзади, обняла его, рядом притулилась Валя, взяв отца за руку. Всем было тяжело, и даже мысль, что дедушка, возможно, жив, не смягчала этой боли.

Долгое молчание прервал наконец хозяин дома.

– Ну что ж. Буду искать связь с отцом. А сейчас давайте решать ваши дела. Вот что я предлагаю. Пока вы останетесь у нас. Ничего, потеснимся, не возражайте. Это сейчас самое разумное. А с завтрашнего дня начну узнавать, нет ли свободной комнаты и что может быть с работой. Вы где можете работать?

– Я в прошлом медсестра, – откликнулась Зоя. – В первую германскую в санитарном эшелоне работала.

– Простите, сколько же вам лет было? – Хозяева изумлённо смотрели на моложавую гостью, казавшуюся лет на двадцать моложе Шушаны.

– Да почти двадцать три было. – Зоя улыбнулась. – У меня вон и дочке уже под тридцать. Я два года в санитарном поезде отработала. Вместе с мужем. Замуж в десятом году вышла за военного врача. А война началась – я дочку на бабушек в имении оставила и пошла с ним в эшелон. Когда его в шестнадцатом комиссовали по ранению, мы стали работать в сельской больнице в нашем же имении. Ну а потом революция… это уже неважно. В общем, я всё умею по этой части. Я и сейчас в госпиталь просилась, да пока не было госпиталей поблизости, а в город меня не хотели переводить, говорили: в посёлке нужна. А теперь в посёлке и фельдшерский пункт разбомбило. И штата, кроме меня, не осталось.

– Ну, я думаю, с вашим трудоустройством проблем не будет. Здесь полгорода – госпитали.

– Я тоже в госпиталь гожусь, – подала голос Тамара. – Не медик, правда, но ведь дочь медиков. Многое умею, за лежачими больными ходила.

– Вот и отлично. А у вас какие возможности? – обратилась к Розе Анна Николаевна.

– Я вообще-то учитель музыки. И ещё преподавала русский язык крымчакам[25] на курсах для взрослых. Знаю русский, крымчакский, немецкий. Ах да, ещё я шью хорошо и руками, и на машинке, и любой чёрной работы не боюсь.

– Я тоже много могу, – включилась в разговор Шушана. – И по сельскому хозяйству, и по рукоделию всякому, и в госпитале санитаркой могу, и до революции в лавке у отца работала – весь учёт вела.

– Отлично. – Фёдор Иванович встал из-за стола. – Давайте размещаться и спать, а завтра займёмся устройством всех дел.

Квартира Титовых формально состояла из одной большой комнаты в два окна и кухни. Когда подросли дети, комнату разгородили на две маленькие – получилось гораздо удобнее. Теперь было решено, что Валя перебирается в комнату к родителям на раскладушку, а Мишке, когда он будет приходить, станут стелить матрас в кухне на полу.

Беженцев разместили в детской. Шушану и Зою уложили на ребячьи кровати, а Розе и Тамаре соорудили два спальных места на полу. Ходить стало негде, но сейчас это было неважно.

– Днём матрасы можно скатывать и класть на кровать, тогда по комнате будет вполне удобно ходить. Ничего, обживёмся, – говорила Анна Николаевна, помогая стелить постели.

– Да что вы, я надеюсь, мы долго вас обременять не будем, – смущённо сказала Зоя. – Может быть, завтра-послезавтра уже найдём что-то.

– Так, уважаемые дамы, – подал голос отец, – давайте-ка прекратим разговоры на тему, кто кого обременяет, это дело бессмысленное. Есть данность: война. Есть две семьи и две комнаты. Значит, мы занимаемся решением текущих задач, а не реверансами. Сейчас текущая задача – спать. Остальное – завтра! Спокойной всем ночи!

18 июля

Уже почти две недели каждый день ходим в степь рыть окопы и строить оборонительные сооружения. Кто подальше работает, остаётся ночевать прямо там, но наш край ближе к городу, и я стараюсь домой приходить. Хоть помыться и поспать на удобной кровати. Ухожу в степь на рассвете, прихожу затемно. Жара, пыль, руки болят, лицо и спина аж горят. Сегодня Маша Топалу упала в обморок. Забыла платок повязать и работала с непокрытой головой. С её-то чёрными волосами. В степи гораздо жарче, чем у моря. И воды мало. Попить берём с собой, а полить на голову или умыться лишний раз – нельзя, столько воды там нет. Сплю по ночам с кошмарами. Если сплю. Но иногда кажется: сейчас только дойти бы до кровати, упадёшь и уснёшь, – а на самом деле падаешь в кровать и уснуть не можешь. Мама говорит – это бессонница от чрезмерной усталости.

Она теперь работает в госпитале. Ванюшку не с кем оставить, мама его с собой берёт. Он весёлый, общительный. В подсобке не сидит, всё норовит в палаты уйти. Его и бойцы любят, и даже в командирские палаты охотно пускают. Только я боюсь: насмотрится он там всякого ужаса. Что с ним потом будет? А мама говорит: ничего страшного. Он пока мало понимает – почему у раненых что-то забинтовано или ноги-руки нету. Думает, что это само собой, потому что люди разные. Мама говорит, что для малышей лет двух-трёх это нормальное восприятие мира. А я и сама боюсь, и считаю, что так можно ребёнку психику испортить.

Нет, если у меня когда-нибудь будут свои дети, ни за что им не стану показывать раненых, увечных. Вчера я это вслух сказала, а мама со мной не согласилась. Говорит: Ванюшка подрастёт, и этот опыт воспитает в нём умение сострадать. А всё же я с ней не согласна. Зачем обязательно показывать человеку плохие стороны жизни? Может, счастливое детство – это как раз когда человек не знает ни горя, ни бед, ни своих, ни чужих?

На фронте появилось Смоленское направление. Скверная новость.

25 июля

Из вечерней сводки:

25 июля утром в районах, прилегающих к Москве, появилось 6 немецких самолётов, из коих 5 было уничтожено нашими истребителями. В ночь с 23 на 24 июля, по уточнённым данным, при налёте немецкой авиации на Москву сбито 5 немецких самолётов.

Что??! Они уже бомбят МОСКВУ?! Это что же делается? Господи, кошмар какой!

15 августа

Приказ о мобилизации военнообязанных 1895–1904 г. р. и призывников 1922–1923 г. р., проживающих на терр. Крымской АССР. Это значит, что и папа подлежит призыву! Он же 1900 года. Хотя нет, его не должны призвать – у него зрение плохо. Это что же, у нас здесь всё так плохо, что надо забирать людей старше 40 лет?

18 августа

Немцы заняли Смоленск, они уже в четырёхстах километрах от Москвы. Вчера папа обсуждал новости с товарищем, с которым они уже давно на почве шахмат сдружились[26], а мама на него шикала, чтобы не говорил так громко. Когда он совсем разошёлся, мама захлопнула окно, чтобы не было слышно во дворе. А папа говорил примерно так: «Вот результаты нашего словоблудия, нашей шапкозакидательской пропаганды и так называемого патриотизма. Вбивали всем в головы, что броня крепка… и врагу никогда…[27] А на деле? Воевать не умеем?! Скоро и нам придётся в темпе перебираться на восток. Если успеем. Мальчишек призывают! Школьников! А меня не берут, говорят: куда со зрением минус четыре. Ну скажи, Сергеич, я что, в очках хуже воевать стану? Или коней лечить не смогу? Очки бьются, да! Ну так я очков могу сейчас назаказывать, чтобы на всю войну хватило».

Мама сердится и ругает папу, что он «договорится до Колымы»[28]. Я тоже опасаюсь. Они с Петром Сергеичем как соберутся, так того и гляди что-нибудь не то скажут. Будто не знают, что тоже под борьбу с вредителями попасть могут. Как мальчишки, ей-богу.

У нас здесь всё в порядке, только настроение у меня, как и у большинства, очень подавленное. Все ждут неизвестно чего, но точно плохого – то ли эвакуации, то ли уже фашистов. И новости по радио – одна другой хуже. С продуктами полное безобразие. Дикие очереди, люди стоят часами, а в очередях то склоки, то драки, то обмороки на жаре. Работающим вообще никак не купить ничего – к вечеру нигде ничего нет. Чёрный рынок процветает. Деньги уже совсем брать не хотят – только вещи. Похоже, что нередко продают продукты, утащенные из магазинов. А милиция будто и не видит. С другой стороны, понятно же… людям надо выживать. На окопах за июль заплатили часть зарплаты деньгами, а часть – продуктами. Говорят, на той неделе дадут за первую половину августа тоже так. Это хорошо бы. Окопные работы закончатся, буду думать, куда пойду работать.

23 августа

Пётр Сергеич принёс сегодняшнюю газету «Красная звезда». В ней большая статья «Двухмесячные итоги войны». [В дневник вклеены вырезки из газеты с фрагментами статьи.]

Немецкая пропаганда называет такие фантастические цифры наших потерь: 14 000 танков, 14 000 орудий, 11 000 самолётов, 5 миллионов солдат, из них более миллиона пленных. Это такая глупая брехня, в которую, разумеется, ни один человек, имеющий голову на плечах, не поверит. Назначение этой брехни весьма определённое: скрыть огромные потери немецких войск, замазать крах хвастливых планов о молниеносном уничтожении Красной Армии, любыми средствами обмануть немецкий народ и ввести в заблуждение мировое общественное мнение.

На самом деле мы имели за истекший период следующие потери.

В ожесточённых и непрерывных двухмесячных боях Красная Армия потеряла убитыми 150 тыс., ранеными 440 тыс., пропавшими без вести 110 тыс. человек, а всего 700 тысяч человек, 5500 танков, 7500 орудий, 4500 самолётов.

Героически сражаясь против коварного и жестокого врага, Красная Армия развеяла легенду о непобедимости германских войск и опрокинула все расчёты германского командования.

…

Таким образом, два месяца военных действий между фашистской Германией и Советским Союзом показали:

1. что гитлеровский план покончить с Красной Армией в 5–6 недель провалился. Теперь уже очевидно, что преступная война, начатая кровавым фашизмом, будет длительной, а огромные потери германской армии приближают гибель гитлеризма;

2. что потеря нами ряда областей и городов является серьёзной, но не имеющей решающего значения для дальнейшей борьбы с противником до полного его разгрома;

3. что в то время, когда людские резервы Германии иссякают, её международное положение изо дня в день ухудшается, силы Красной Армии неуклонно возрастают, а Советский Союз приобретает новых могущественных союзников и друзей.

Папа говорит, что и то и другое – враньё, что нужно уметь читать между строк и анализировать информацию. Наверное, он прав и каждая сторона хочет лучше выглядеть, чтобы поддерживать моральный дух своего народа. Но всё-таки мне очень трудно не верить тому, что пишут наши газеты. Мы привыкли, что в Советской стране не обманывают трудящихся. Разве не так? А с другой стороны, если посмотреть на карту и увидеть оставленные нашими войсками города… это ужас какой-то. Как же «силы Красной Армии возрастают», если она всё время отступает?! Чему верить?

Если предположить, что врут и немецкие сводки, и наши, как папа говорит, то получается, что правда где-то посередине. Выходит, пару миллионов человек мы уже потеряли?! За два месяца? Что же нас ждёт? Когда наша армия хотя бы остановится и перестанет бежать? Господи, страшно как.

24 августа

На фронте дела неважные: немцы взяли Николаев, Кривой Рог, Первомайск и Кировоград. Сегодня в центральных газетах опубликовано обращение к жителям Ленинграда с призывом всем встать на защиту города. Неужели сдадут и Ленинград?

Говорят, учебный год начнётся у нас как обычно. Во всяком случае, в школе висит объявление о наборе в 1 класс. В городе довольно много детей, хотя была эвакуация. Кто-то не смог уехать по семейным причинам, чьи-то организации не эвакуировали, и они работают, а родители не захотели отправлять детей одних. (Например, трикотажная фабрика перешла на выпуск военного обмундирования.) Для тех, кто не эвакуировался, и для беженцев висит список документов для зачисления в школу. Вроде всё как раньше.

Нужно только понять, сможем ли мы платить за 10 класс. Ведь никто не отменял плату за обучение. Надо уточнить в школе, а потом спрошу родителей.

28 августа

Я уже несколько дней в ужасе от новости, которую узнала недавно. Даже в дневник не смогла сразу написать. На днях мне дали выходной, только потому, что растянула связки на руке. Я пошла в слободку к Ольге Цорн – узнать, кто где из наших. Надеялась повидать ещё и Сашку Файлерта, а то с этими окопами ни о ком ничего не знаю. А там… нет никого из них. Пустые дома стоят, двери хлопают, собаки беспризорные бродят. Соседи говорят: всех немцев в 24 часа вывезли. Неизвестно куда. Якобы в эвакуацию, но что за выборочная эвакуация – непонятно. По городу ходят слухи, что по всему Крыму чуть не 50 тысяч немцев выселили. Я не знаю, сколько их в других районах, а у нас-то их много. Особенно в сельском хозяйстве. И в городе тоже. В нашем классе семь человек было. И никаких известий, куда вывезли. Почему так срочно?

Сегодня спросила дядю Серёжу, который в милиции служит. А он говорит: «Меньше знаешь – крепче спишь. Эвакуировали их, а куда – не приказано сообщать по стратегическим соображениям». Спрашиваю, как же им писать-то теперь, куда? А он мне: «И не думай даже. И вообще, чем меньше ты про это будешь спрашивать, тем лучше будет тебе и семье».

Я, конечно, понимаю, что на нас напала Германия… но наши-то немцы тут при чём? Они здесь 150 лет живут. Им тот Гитлер низачем не сдался. Как-то мне плохо от этих новостей, даже больше, чем от войны. Свои же… не враги.

18 сентября

Всё-таки я не учусь. Мама работает одна, папа уже больше двух недель как на фронте… куда тут ещё платить за обучение. Мне, конечно, очень жаль, что многие пошли в школу, а я нет. И ведь всего один год остался. Но я сама предложила. Я же вижу, как мама выматывается на работе, да и Ванька ещё маленький – тоже забот требует. Лучше уж буду работать. А когда война закончится, вот тогда и пойду доучиваться.

Долго думала, что я могу делать, где работать. Тётя Лида предложила идти на трикотажную фабрику. Но я ведь ничего не умею. Я боялась, а тётя Лида говорит: за спрос денег не берут. Сходи – узнай. Ну я набралась храбрости и пошла в отдел кадров. Там строгий такой дядечка, пожилой, с усами, как у Будённого[29], долго меня расспрашивал, кто я, откуда, чем занималась, почему хочу работать. И предложил идти ученицей учётчицы. Принимать готовую продукцию, считать выработку сотрудников. Сказал: месяц в ученицах похожу, а там можно на свой участок встать. Самостоятельно то есть. Уже прошла половина месяца.

Конечно, работа несложная, но напряжённая, и нужно быть очень внимательной. А я на днях чуть не записала выработку не той бригаде – клеточки в ведомости перепутала. Рабочие заметили и ругались очень. Рабочие у нас тоже в основном женщины или пожилые мужчины, кто на фронт не может идти. Мальчишки ещё есть из ФЗУ. Иные – совсем маленькие, семи классов не закончили. А наставница моя – Катерина – этим тёткам сердитым и говорит: «Вам не совестно так ругаться? Девчонка могла бы и не работать, закон позволяет. Бегала бы себе в школу. А она работать пришла, для фронта. Вы небось когда учились, тоже не одну деталь запороли. Научится. И будет не хуже других». И мне: «А ты не робей, девочка. Много их тут горластых, да ты не думай – не злые они. Просто уставшие уже все». А они и правда не злые. И правда – уставшие очень. Смены длинные, по 10 часов. Переналадка станков на новую, военную продукцию идёт туго, а план уже требуют полный. А станки старые. Пока один наладят – на другом что-то полетело.

Я думала, это нетрудная работа. Принимай себе готовые изделия, учитывай, ведомость заполняй… Но за полную смену очень устаю, даже если она дневная. А когда сама стану работать, без наставницы, придётся же и в ночные смены выходить. Как буду справляться? Сейчас бывает, по ночам снится какая-то причудливая продукция, какая-то очередь и что я пишу, пишу бесконечно длинную ведомость, а продукция не кончается. Когда-то так виноград снился, когда от школы ездили в совхоз на уборку урожая. Весь день гроздья срезаешь, а потом глаза закроешь – всё его видишь. А теперь вот – то носки солдатские тысячами, то шарфы серые или ещё что-то такое.

Немцы замкнули кольцо вокруг Ленинграда, и наши уже 10 дней не могут его прорвать.

28 сентября

Весь сентябрь воздушные тревоги объявляются чуть не каждый день, но город почти не бомбят, в основном самолёты пролетают в сторону Севастополя или в сторону моря.

Но сегодня ночью тревога была с 2:00 до 6:00. Бомбили аэродром и ж. д. – пассажирскую и товарную станции. 8–10 заходов самолётов, по нескольку штук сразу. Звук их моторов страшный – на одной ноте и выматывающий душу. Ночью почти не спали, и я потом на работе еле-еле день выдержала. Катерина за мной чуть не каждый шаг проверяла: видела, что у меня глаза закрываются. А потом после смены сказала, что сама-то с полуночи до утра вообще дежурила на крыше фабрики на случай, если зажигательные бомбы бросать будут. Железные у нас женщины. Буду ли я когда-нибудь такой же сильной? Пока я на их фоне чувствую себя маменькиной дочкой: то мне трудно, то я устала. Стыдно. Уже 17 лет через неделю.

В газетах указ. С 1 октября карточки на хлеб, сахар и кондитерку вводятся во всех городах и рабочих посёлках Крымской АССР, в некоторых областях Центральной России и даже в Казахстане. Наверное, это, с одной стороны, неплохо: хоть что-то можно будет получать без боёв и очередей. С другой стороны, это означает, что положение с продуктами аховое и никто не ждёт улучшения и, видимо, война будет долгой. Но с остальным всё равно беда. Хорошо хоть, я обедаю в фабричной столовой по талонам. А маму в госпитале кормят. И Ванюшке перепадает.

Всё время вспоминаю Сашку Файлерта. Ну то есть и Олю Цорн, и других немцев, конечно, тоже, но больше Сашку. Уже месяц как их всех вывезли. Где он? Что с ними со всеми? И не спросишь никого. Да и кто знает? Вот когда я поняла, насколько мне Сашки не хватает.

В глубине души живёт ощущение какого-то предательства… не знаю точно – чьего, по отношению к своим советским гражданам. Это возникло после выселения наших немцев, а теперь кажется, что ко всем нам относится. Война затягивается, и уже везде тихонько говорят, что быстрой победы не будет. А как же столько лет нас убеждали, что мы отразим любое нападение, что Красная Армия – самая лучшая? Первые месяцы об этом было некогда думать: паника, окопы, новая работа на фабрике. А теперь я всё больше ловлю себя на этой мысли о предательстве. Ломает нас война.

Тихий город

Возле домов лётного городка, где жили семьи военных лётчиков и аэродромных техников, стояли несколько крытых грузовиков, а красноармейцы, оцепив квартал, не пускали туда посторонних. Валя обещала вечером зайти к Маринке – вместе готовиться к контрольной по математике – и теперь не понимала, что происходит, почему нельзя пройти.

– Иди, иди, девочка, – сказал ей немолодой боец. – Сейчас не время. Увидишь свою подружку позже.

На следующее утро Валя вышла из дома пораньше – сделать крюк по дороге в школу и зайти за Маринкой. Надо же спросить, что это вчера было. Странная тишина стояла и в городе, и в степи, откуда до этого много дней доносилась глухая канонада и гул самолётов. Дверь подъезда двухэтажного дома, где жила Марина, хлопала на ветру и почему-то никак не могла закрыться до конца. Во дворе валялись обрывки бумаги и коробок, лопнувший багажный ремень… Валя взбежала по лестнице и позвонила в дверь квартиры. Тишина. Ещё звонок. Тишина. И вдруг Валя поняла, что дом пуст. Никто не выходит из квартир, не слышно голосов, не пахнет готовящейся едой… Что это? Куда все делись? Аккуратно сложенный листочек валялся на коврике у двери. Валя подняла. Похоже, записка. Видимо, была вставлена в щель у косяка, но выскользнула. Девочка поколебалась, открывать ли чужую записку. Но вдруг что-то важное? «Вале Титовой». Ей. Красивый Маринин почерк, но буквы спешат и натыкаются друг на друга.

Валюха! Мы срочно уезжаем. Говорят папу куда-то переводят! Не знаем куда и на сколько. Может, на совсем, а может, на время. Напишу тебе, как буду знать. Не забывай меня!

Марина

Так и путает слитно-раздельно, машинально отметила Валя. Вон «насовсем» неправильно написала и запятые потеряла.

Ну что ж, придётся ждать письма. Маринин папа – лётчик, в стране идёт война. Неудивительно, что переводят. Только почему вчера военное оцепление у домов стояло? Не военный же объект – просто семьи… И отчего такая спешка? Ну улетели летчики… А почему семьи тоже переводят, и так срочно? Жаль, что лучшей подружки теперь не будет рядом. Интересно, Тамара Георгиевна знает? Размышляя, надо ли найти до уроков классную руководительницу или ей сообщили вчера Маринины родители, Валя шла к школе.

На площади возле райкома партии[30] озабоченные люди таскали в крытый грузовик опечатанные полосками бумаги коробки. За оградой на газоне что-то горело в железной бочке, и от порывов ветра густо летали над площадью пепел и куски недогоревших бумаг. Эта серая метель, запах дыма, тишина в степи и негромкая, но какая-то заполошная суета здесь, на площади, вызывали тревогу и холодный гнетущий страх.

В школе учителя, тоже встревоженные и напряжённые, встречали ребят в вестибюле.

– Сегодня уроков не будет, – сказала Тамара Георгиевна. – Идите-ка вы по домам. Да не болтайтесь по улицам – сразу домой! Как только станет что-то ясно, мы всех известим.

– Немцы близко? – спросила девушка постарше.

– Катя, откуда мы знаем… пока ничего не сообщали, – устало ответила учительница. – Вон какие бои шли на перешейке. Какая канонада гремела. А теперь – тихо. То ли немцев отогнали, то ли наши отступили. Выясним.