Книга Джошуа Перла де Фомбель Тимоте

5. Сокровище

Мое первое утро без него началось с приступа тоски, от которой, как мне казалось, я уже излечился.

Натягивая мою одежду, постиранную хозяином, я вдруг обнаружил в кармане голубое перышко, которое нашел незадолго до встречи с ней. Потом она три дня носила это перышко в волосах. В последний вечер перед разлукой я, предчувствуя беду, украл его.

Прикоснувшись к осколку моего рухнувшего счастья, я поневоле отмотал воспоминания назад – к тому роковому дню, когда она вдруг появилась в зарослях тростника возле мостков для стирки.

Я понюхал перышко. Теперь оно пахло лишь свежим мылом. Я положил его на стол и накрыл перевернутым стаканом, в детстве я так делал с бабочками.

Сел на стул.

Ожидая, пока успокоится сердце, я разглядывал комнату, озаренную осенним солнцем. Смотрел на стену из чемоданов, искрящуюся тайнами. С самого начала загадка этого дома вызывала во мне какую-то сладостную боль, волнение, неведомое желание, отвлекающее от моего горя.

Наступил полдень. Я стоял по колено в воде и охотился на раков. Они целыми стаями ползали вокруг, поднимая со дна тину. Я ловил их руками. Трех я бросил на понтонный мост, чтобы они меня не ущипнули.

Внезапно что-то прошуршало в кустах на другом берегу. Я поднял голову. Хозяин должен был вернуться только завтра. Я обернулся к собакам, спавшим в траве рядом с домом. Они не шелохнулись.

Я продолжал свое занятие, изредка поглядывая на другой берег. Когда-то я уже ловил раков вместе с братьями на маленьких водопадах. Я вспомнил, как хрустели черные монстры в корзинах, вспомнил наш нескончаемый восторг, обнаженные торсы, ледяную воду в разгар лета…

Всё это осталось в прошлой жизни: в жизни до лодки, до девушки, которая исчезла, бросив меня, как сломанную игрушку. Я вспоминал те времена, не зная, жалею ли о них.

На этот раз шум раздался в зарослях ольхи возле дома. Будто ветка упала в реку. Или утка, взлетая, забила крыльями по воде. Только вот утки не было. Деревья на берегу отбрасывали тени. Собаки встрепенулись, но их интересовали только раки, норовившие сбежать с понтонного моста. Хромая, я вышел из воды и направился к камышам.

Спокойствие собак меня удивляло. Обычно они начинали волноваться, стоило ящерке зевнуть в ста метрах от них.

Подойдя к ольхе, я поднял с земли палку, чтобы раздвинуть плавающие в воде корни, и с тревогой огляделся вокруг. Затем вернулся к понтонному мосту. Большинство раков меня не дождалось. Двух оставшихся я положил в миску, которой после дождя вычерпывают воду из лодок.

В этот момент мне показалось, что она здесь.

Вокруг сеялся золотистый свет, и я обернулся, уверенный, что видел ее отражение. В окне мелькнул силуэт. Мое сердце сжалось.

Это длилось всего секунду. Но я ее узнал.

Я бросился к дому, забыв о больной лодыжке. Собаки, беспокоясь, бежали следом. Я толкнул дверь и ступил в кромешную тьму.

– Кто здесь? – крикнул я.

Глаза постепенно привыкали к мраку. Обернувшись, я увидел, что за моей спиной нет никого. Даже собак.

Я вслушивался, пытаясь уловить скрип половиц наверху. Напрасно.

– Я видел тебя. Ты здесь.

Я ходил туда-сюда перед окнами, искал под лестницей.

– Скажи мне, где ты.

Одна из собак теперь терлась о мои мокрые ноги, пытаясь успокоить меня почти кошачьим урчанием. Я оттолкнул ее.

Остановился посреди комнаты. Выглядел я, наверное, как безумец: босые ноги, подвернутые штанины, с которых на пол текла вода, дрожащие губы.

– Ответь!

Не стоило покидать дом ради нескольких раков. Я же знал, что моя тоска караулит под дверью, прячется в камышах.

Я чувствовал себя единственным человеком на белом свете и плакал, как маленький мальчик, потерявшийся в толпе. Мой голос слабел. Я оперся лбом о деревянный столб.

– Скажи, по крайней мере, как тебя зовут…

Мне понадобилось несколько долгих минут, чтобы успокоиться и понять: тоска сводит меня с ума. Если продолжать в том же духе, это плохо кончится. Я должен уйти. Не дожидаясь возвращения хозяина.

Надо набраться смелости и пойти по другому берегу реки, через лес. Через пару часов я отыщу свой велосипед или по крайней мере дорогу, увижу машины, людей, начну мечтать о чем-то серьезном, познакомлюсь с новой девушкой, с десятками новых девушек, одна из которых непременно украсит прическу разноцветными перьями, которые я ей подарю.

Я опустился на кровать, чтобы обуться. Собаки радовались, что я успокоился, и прыгали вокруг. Неестественное оживление часто охватывает собак после того, как их хозяин перестает плакать.

Я прошелся по комнате, снял с гвоздя свою куртку с капюшоном. Мимоходом бросил взгляд на фотографию «Дома П.», взял сумку. Всё было на месте: фотоаппарат, камера и прочее. Я приготовился покинуть убежище.

И вдруг, повернувшись к стене с чемоданами, я заметил кое-что, чего раньше не видел. Один из чемоданов был открыт. Как я мог не заметить этого утром?

Я подошел ближе.

Внутри лежали маленькие аккуратные свертки из белой бумаги.

Я собирался закрыть чемодан, но одна из собак внезапно зарычала. Две другие приняли угрожающие позы. Я сделал еще шаг и остановился.

Потом осторожно вывел собак на улицу.

– Будьте здесь. Стерегите дом.

Я закрыл дверь. Я слышал, как они скребутся.

Я снова оказался в одиночестве.

Глянул в окно… Собаки предупредят о возвращении хозяина. Мне нечего бояться.

Чемодан был плотно набит белыми пакетами разной формы, большими и маленькими. Почти половину занимал прямоугольный сверток. Вероятно, таких свертков и таких пакетов в комнате были тысячи, если каждый закрытый чемодан таил в себе те же сокровища.

У меня руки чесались посмотреть, что внутри.

Как было устоять?

Я решился и, словно пытаясь уменьшить свою вину, открыл самый маленький пакетик. В белую шелковистую бумагу с рисунком были завернуты какие-то предметы. Я боялся смять или запачкать изысканную бумагу.

Первым предметом оказался маленький наперсток в красной коробочке. Я покрутил наперсток в одной руке, держа коробочку в другой. В Париже, на улице Моцарта, я порой играл с бабушкиными наперстками, лежавшими в ее шкатулке для рукоделия. Но такого красивого и миниатюрного не видел никогда. Я поднес его к глазам. Он был сделан из позолоченного металла. На наперстке выгнулась, подобно волнистому волосу, выгравированная спираль. Она наматывала круги вокруг моего мизинца.

Я развернул второй пакет. Там лежал шарик из оранжевого стекла размером с большой человеческий глаз. Я почему-то подумал, что так должно выглядеть закатное солнце во время урагана. В середине шарика, оправленного серебром, застыла косточка от яблока. Наверное, это было украшение.

Потом я открыл пакет, где лежал кулон: маленький череп из слоновой кости, с темными дырами вместо глаз.

В следующем свертке под несколькими слоями бумаги я обнаружил крошечную ночную рубашку, расшитую жемчугом, белым и блестящим, словно рыбьи икринки.

Мое сердце колотилось. Предметы лежали передо мной на белой бумаге. У меня не оставалось сомнений. Всё теперь сходилось: уединенный дом, собаки, черные шторы на окнах. Я был в логове грабителя. Хозяин обчищал музеи или замки и хранил здесь свое добро.

Подстегиваемый чувством опасности, я принялся распаковывать прямоугольный сверток из правой части чемодана. Я заметил, что все сокровища прятались под шелковистой упаковочной бумагой с выведенными на ней словами «Сладости, Дом Перла». За этой обманчивой оберткой скрывались сокровища грабителя, словно огромные изумруды, завернутые в фантики из-под конфет.

Однако пятый предмет выбивался из коллекции и несколько портил мою теорию. Это был кусочек сплетенных ивовых веточек, словно оторванный от какой-то мебели. Я не понимал, какую они могли иметь ценность. Разве что их оторвали от ларца Клеопатры или сундука Наполеона.

Тогда я и вообразить не мог, что именно эти веточки, когда-то бывшие колыбелью, представляли наибольшую ценность. Каждую весну они покрывались почками, притягивая птиц, и хозяин дома плакал, когда брал их в руки.

Я положил все предметы на место и аккуратно закрыл чемодан. Пора было уходить.

Надев рюкзак, я толкнул дверь. Собаки облизали мои руки и посмотрели вслед так, словно не верили, что я ухожу.

И они были правы.

Войдя в реку, я услышал тот же шум, что раньше, при ловле раков. Биение сердца, крыла, шлепанье влажной юбки. Я зажмурился, пытаясь сопротивляться неприятному чувству, которое накатывало вновь и вновь. Я вспомнил о голубом перышке, оставленном под колпаком стакана.

Я вошел в дом, радуясь, что есть повод вернуться. Комната встретила меня запахом горящих шишек и отблесками огня на медной отделке чемоданов. Ради такого зрелища хотелось остаться.

Я шагнул к столу, поднял стакан.

Перышко исчезло.

6. Маленькие привидения

На следующий день он обнаружил меня, полностью одетого, спящим поперек кровати. Я не смел шелохнуться.

Видимо, на рассвете от усталости я все-таки отключился.

Я прислушивался к его шагам. Догадывался ли он о том, что я делал ночью? Хозяин пытался разжечь огонь. Когда чайник засвистел, я осторожно повернул голову. Он не смотрел на меня. У двери стоял новый чемодан.

Я собирался удрать до его возвращения, но сон испортил мои планы. Я оглядел комнату. Другие чемоданы стояли на своих местах, а фотоаппарат волшебным образом оказался в сумке у кровати.

Я не мог вспомнить, как закончилась ночь.

Накануне исчезновение перышка сбило меня с толку.

Сперва я целый час лежал на кровати и думал.

Затем достал фотоаппарат, словно какое-то оружие.

Я слишком хорошо знал, что произойдет. Если девушки и перья исчезают, не оставив следа, всё остальное тоже испарится, как только я перейду реку. Дом, его хозяин, грушевые деревья, прислонившиеся к стенам, чемоданы, их содержимое, раки, черные собаки. Всё могло пропасть. Я был окружен маленькими привидениями, которые скрежетали своими клешнями и шуршали юбками у воды, чтобы меня позлить.

Так что я переступил черту дозволенного и провел вторую половину дня, фотографируя дом и его сокровища.

Вот уже целый год я использовал фотоаппарат как безжалостное оружие, которое позволяло прогонять призраков, прикалывая их к стенам. Я открыл для себя лабораторию отца, залитую красным светом, где в прозрачных ванночках на фотографиях проявлялись все краски мира. Я просиживал там часами.

Эта внезапная страсть и завела меня в глушь. Родители разрешили записаться на курсы во время каникул.

Объявление на дверях булочной гласило:

Окунитесь в мир фотографии.

Одна неделя осени,

и вы откроете для себя фотографию.

Под надписью почему-то была нарисована курица, сидящая на фотоаппарате.

Каждый вечер, лежа в кровати, я крутил в руках кусочек бумаги размером с билет на метро. Мне казалось, курица смотрит с вызовом.

В первый день каникул меня проводили на вокзал Монпарнас, дали сэндвич с ветчиной и массу советов. Я ехал на трех дребезжащих поездах, один медленнее другого, и наконец прибыл, наверное, на самый крошечный вокзал в Европе.

Я сошел с поезда и услышал, как одновременно на перрон сбросили две почтовые сумки. Меня встретил мужчина с кепкой подмышкой. Он напоминал начальника вокзала, но на самом деле был сотрудником почты.

Глазами я искал на платформе кого-нибудь еще, и тут он окликнул меня по имени:

– Да, это я.

– Я вас ждал.

Я погрузил велосипед в его желтую машину, сел на переднее сиденье. По дороге сотрудник почты объяснил мне, что берет транспорт на себя, потому что у Рашель нет машины.

– Это мило, – сказал я, чтобы что-то сказать.

Ведь я не знал, кто такая Рашель.

Машина ехала, и в окно я видел болота, покрытые ряской, каналы и маленькие мосты. Погода была серая.

– Зато она дает мне яйца, – произнес он.

Машина въехала в рыжеватый лес.

– Яйца? – переспросил я.

Он не ответил. Я подумал о курице с объявления. Он остановил машину рядом с фермой.

– Вот, это здесь.

В тот момент я всё еще думал о яйцах и не мог понять, что к чему.

– До воскресенья, – сказал он.

Я вытащил велосипед из-под почтовых сумок.

Ферма напоминала большой курятник на опушке леса. Толкая велосипед, я вошел во двор. Я лавировал между вереницами цыплят. Хозяйку фермы звали Рашель. Казалось, она удивилась моему приезду.

Я быстро смекнул, что, кроме меня, на курсы больше никто не записался и что если Рашель когда-то и фотографировала, то это было очень давно. В доме не наблюдалось ни фотоаппаратов, ни лаборатории.

Рашель подала мне омлет. Затем показала ярусные кровати в сером деревянном доме.

– До завтра.

Посреди ночи я включил карманный фонарик, чтобы перечитать объявление.

Окунитесь в мир фотографии.

На другой стороне двора Рашель слушала музыку. Я снова уснул.

– Первые три дня ты будешь придумывать тему.

– Тему?

Снаружи было серым-серо, почти темно. Рашель наливала мне молоко и склоняла голову, чтобы не промахнуться. Она носила очки с толстыми, как кубики льда, стеклами.

– Гуляй, смотри вокруг, придумывай тему, понятно?

– Понятно.

И в течение трех дней я следовал ее указаниям. Утром я брал яйца, сваренные вкрутую, и уезжал куда-нибудь на велосипеде. Вечером возвращался и вместе с Рашель ел омлет при свете мигающей неоновой лапы.

А потом однажды утром появилась девушка на лодке, и поиски темы закончились.

Я придумал тему. Моя тема толкала лодку с помощью длинного шеста. Моя тема с голыми ногами стояла на цыпочках и срезала ивовые ветви, собирая их в охапки.

На третий день после обеда моя тема исчезла.

На обочине я отыскал телефонную будку, позвонил Рашель и глухим голосом сказал, что моя бабушка заболела, поэтому я должен вернуться домой. Кажется, Рашель обрадовали мои дурные новости.

– Ты доберешься до вокзала? Вызвать сотрудника почты?

Я сдерживал рыдания, затыкая рот рукой.

– Поеду на велосипеде.

– Что?

– У меня ведь есть велосипед.

Велосипед, кстати, лежал в канаве. Она повесила трубку. Я вернулся в лес, гонимый тоской.

Теперь я лежал на постели, пытаясь забыться.

– Я видел снаружи раков, – вдруг сказал хозяин.

Неужели он ничего не заподозрил? Он говорил так, словно и не уезжал.

– Да, я поймал их вчера, – сказал я, потягиваясь. – Куда вы ездили?

– Недалеко. Далеко я больше не езжу.

Он вручил мне чашку горячего питья, пахнувшего ванилью. Я приподнялся на подушках. Протянул руку.

– Осторожнее, горячо, – предупредил он.

– Нормально.

Я готов был обжечься, лишь бы он не увидел, что моя ладонь испещрена вчерашними записями.

В глубине каждого пакета, в чемоданах, имелась карточка с трехзначным или четырехзначным номером. Я выписал несколько номеров, чтобы позже выяснить, что из себя представляет странная коллекция.

Хозяин отошел.

На окне лежали груды тетрадей. Их-то мне и не хватало для моего расследования.

Всё, что я нашел в чемоданах, привело меня одновременно в восхищение и в замешательство. Я не знал, кто хозяин дома – бандит с большой дороги, старьевщик, сумасшедший или поэт. Ключ к разгадке, несомненно, таился в тетрадях. Но вчера я не успел до них добраться.

– Я хотел тебе сказать… – проговорил он негромко. – В поезде я кое о чем подумал.

Значит, он ездил на поезде.

Увидев новый чемодан, я решил, что стоит поискать в газетах информацию о недавних ограблениях, совершенных в этом регионе. Но за двадцать четыре часа на поезде можно даже пересечь границу. Он мог украсть бриллианты с королевской короны в Лондоне, в Брюсселе или Мадриде. К чему заниматься расследованием? Может, он вообще привез ржавый гвоздь в бархатном мешочке.

– Я кое о чем подумал…

Дремавшие собаки приподнимали веки от каждого слова. Наверное, им редко доводилось слышать его голос.

– Я должен с тобой поговорить…

– Хорошо.

– Ты уйдешь. Прямо сейчас.

– Почему?

– Я знаю, что ты переживаешь. Я про девушку. Я тебе говорил, что знаю, верно?

– Да.

– Ты должен уйти, уехать, чтобы оставить ее позади.

– Кого?

Я вдруг заметил акцент хозяина и его странную манеру строить предложения. Он хотел сказать что-то еще, но слова застряли у него в горле.

Он медленно произнес:

– Ее, грусть.

Я понял, о чем речь, еще до того, как он продолжил.

– Она может наполнить твою жизнь до краев и не оставить тебя в покое до самой смерти.

Я слушал.

– Но если есть возможность оставить грусть позади, в траве, надо это сделать. Надо оставить грусть в траве. Мягко объяснить ей, что ждешь от жизни чего-то другого.

Я представлял себе животное, притаившееся в траве на лугу, и себя, бегущего вперед.

– А вы? Что вы с ней сделали?

Он подошел ближе и улыбнулся. Опустил глаза.

– С кем?

– С грустью.

– Я не лучший пример.

– Я тоже.

– Но ты…

Он вдруг осекся и сказал:

– Лишь грусть может помочь мне возвратиться домой.

– Домой?

А затем он произнес слова, которые до сих пор, двадцать пять лет спустя, звучат у меня в ушах:

– Я должен оставить свою грусть в живых.