Глиняный мост Зусак Маркус

Блага свободы

Пенелопа пережила лето.

Она решила получить от него удовольствие, и это был верный шаг.

Ее первый выход на пляж стал классическим двойным провалом: смесью солнечного ожога и ледяного ветра. Она никогда не видела, чтобы столько людей так быстро куда-то мчались и столько песка, которым их засыпло. С другой стороны, могло обернуться и хуже: когда она впервые увидела португальские кораблики, безмятежно качающиеся в волнах, они показались ей такими хрупкими и эфемерными. И лишь когда по пляжу забегали дети, в разной степени мучимые болью, она поняла, что их всех ужалили. «Biedne dzieci», – думала она, видя, как те мчатся к родителям, бедные дети. Большинство дрожали под струями душа либо скулили и безутешно всхлипывали, но одной матери пришлось даже помешать своей малютке тереть ожоги песком. Девчушка в панике хватала его в горсти и сыпала на кожу.

Пенелопа растерянно смотрела.

Эта мать позаботилась обо всем.

Она успокоила девочку и не выпускала из объятий, и лишь когда та пришла в себя и мать это поняла, подняла глаза на иммигрантку рядом. Больше никаких слов, только склоненная спина и поглаживание ребенка по спутанным волосам. Увидев Пенелопу, она кивнула и, подхватив девочку, унесла. Пройдут годы, прежде чем Пенелопа узнает, что португальские кораблики приплывают нечасто.

А еще ее удивило, что большинство детей снова полезли в воду, но теперь ненадолго, по причине завывающего ветра – он возник, казалось, ниоткуда, волоча темнеющие комья неба.

В довершение всего ту ночь Пенелоа пролежала без сна, отчаянно дрожа от солнечного ожога и легкой дроби насекомых лапок.

Но дела пошли на поправку.

Первым поворотным событием было то, что она нашла работу.

Она стала сертифицированным неквалифицированным рабочим.

У лагеря были связи с организацией, тогда носившей название си-и-эс – государственной биржей труда, – Пенелопа заглянула в их контору, и ей повезло. Или, по крайней мере, повезло в ее собственном смысле. После длинного собеседования и кучи официальных бумаг ей дали разрешение на кошмарную работу.

Если кратко, то общественные удобства.

Ну, вы себе представляете.

Как такая пропасть народу может настолько криво мочиться? Зачем люди пишут, мажут, зачем гадят куда угодно, только не в унитаз? Это ли блага свободы?

В кабинках она читала надписи на стенах.

Со шваброй в руке она вспоминала, что было на последнем занятии по английскому, и повторяла себе под ноги. Это был отличный способ оказать уважение новой стране – окунуться в ее зной, тереть и мыть ее грязь и пакость. А еще Пенелопа гордилась собой, потому что работала с охотой. Прежде она сидела на ледяном голом складе, отачивая карандаши, теперь жила на четвереньках; дышала дуновениями хлорки.

После полугода работы она, казалось, могла потрогать их руками.

Ее план приобретал очертания.

Конечно, каждый вечер, а иногда и днем, по-прежнему наворачивались слезы, но Пенелопа определенно делала успехи. Ее английский от безвыходности неплохо прогрессировал, хотя пока еще нередок был суматошный, мятый синтаксис неправильных начал и сломанных окончаний.

Много лет спустя, несмотря на то что она преподавала английский в школе на другом конце города, дома Пенелопа, бывало, сбивалась на заметный акцент, и мы всякий раз не могли удержаться; нам нравилось его слышать, мы радостно вопили, мы просили еще. Она так и не смогла обучить нас своему родному языку – мы ее выматывали одним фортепиано, – но нам нравилось, что «лодка» может стать «водкой» и вместо «речи» кто-то «идет жечь». «Рука» становилась «ранкой». Или «А ну тише! Я из-за вас собственных мышлей не слышу!» Но в первой пятерке всегда стояла неприятность. Нам куда больше нравилась «непжиятность».

Да, в первые дни все сводилось к этим двум религиям: слова, работа.

Вальдеку она писала письма и, когда случались деньги, звонила, поняв, наконец, что ему ничего не грозит. Он рассказал обо всем, что сделал, чтобы ее вывезти, и что прощание на перроне было вершиной его жизни, и что цена не важна. Однажды она ему даже почитала из Гомера на ломаном английском и точно почувствовала, как он улыбается.

Только вот она не могла знать, что годы за этими делами помчат без оглядки. Она перемоет несколько тысяч унитазов, отскребет акры щербатого кафеля. Она вынесет все туалетные оскорбления, найдя при этом и вторую работу: уборку в частных домах и квартирах.

Но вместе с тем она не могла знать и того, что ее будущее скоро определится тремя связанными между собой поворотами.

Одним из них будет тугой на ухо хозяин музыкальной лавки.

Потом – троица бестолковых грузчиков.

Но первым станет смерть.

Смерть статуи Сталина.

Кэри и Клэй и Матадор в пятой

Он никогда не забудет день, когда впервые увидел ее на Арчер-стрит, или, вернее, день, когда она, подняв глаза, увидела его.

Было начало декабря.

Кэри с родителями приехала в город под вечер, они добирались несколько часов. Позади их машины катил грузовик перевозочной фирмы, и вскоре они принялись таскать на крыльцо и в дом коробки, мебель и бытовую технику. Среди вещей обнаружились седла, несколько уздечек и пара стремян: для отца Кэри упряжь составляла ценность. Он тоже некогда был жокеем в жокейской семье, где жокеями были и его старшие братья: они участвовали в скачках в разных городках с непроизносимыми названиями.

Прошло, наверное, уже с четверть часа после их прибытия, когда девочка, остановившись, замерла посреди лужайки. Под мышкой одной руки она держала коробку, под мышкой другой – тостер, который в пути успел растрястись. Шнур от тостера свисал к ее ногам.

– Смотри-ка, – сказала она, махнув небрежно через дорогу. – Вон там мальчишка на крыше.

Теперь, через год и несколько недель после того дня, она пришла на Окружность, легко шелестя по траве.

– Привет, Клэй.

Он почувствовал ее рот, ее кровь, ее жар и пульс. Все в одном выдохе.

– Привет, Кэри.

Было около половины десятого, и он дожидался ее на матрасе.

С мотыльками. И с луной.

Клэй лежал на спине.

Девочка секунду помедлила на краю, поставила что-то на траву у ног, затем легла на бок, чуть прижав Клэя коленом. Он почувствовал на коже рыжеватую щекотку ее волос, и, как всегда, это ему понравилось. Он уловил, как она заметила ссадину на его лице, но сочла за лучшее не спрашивать и не искать других повреждений.

И все же ей придется.

– Пацаны, пацаны, – сказала она, трогая его рану.

И замолчала в ожидании ответа.

– Нравится книжка?

Вопрос сначала показался тяжелым, будто ее подтягивали на блоке.

– И по третьему кругу интересно?

– Еще интереснее – Рори тебе не говорил?

Он попытался вспомнить, говорил ли Рори что-то по этому поводу.

– Я его видела на улице, – сказала она. – Несколько дней назад. Кажется, как раз перед…

Клэй хотел приподняться, сесть, но удержался.

– Перед чем?

Она знала.

Знала, что он вернулся домой.

Клэй пока решил не реагировать, его мысли занимал «Каменотес» и вложенный туда закладкой выцветший билет тотализатора: на Матадора в пятой скачке.

– А где читаешь хотя бы? Он уже поехал работать в Рим?

– И в Болонью тоже.

– Махом ты. Все без ума от его сломанного носа?

– Ага-а. Ничего не могу с собой поделать, знаешь.

Быстрая широкая усмешка.

– Я тоже.

Кэри нравилось, что в подростковом возрасте Микеланджело сломали нос за то, что его обладатель был слишком боек на язык: напоминание, что он тоже человек. Значок несовершенного существа.

Для Клэя тут было чуть больше личного. Он знал еще один сломанный нос.

А тогда – тогда, через несколько дней после ее появления, – Клэй сидел на крыльце и жевал тост, поставив тарелку на перила. И, едва он его доел, на улице появилась Кэри – в фланелевой рубашке и вытертых джинсах, рукава у нее были подвернуты до локтя. Последний осколок солнца за ее спиной.

Отсвет на ее руках.

Поворот ее лица.

И даже зубы: они не были у нее абсолютно белыми, не были абсолютно ровными, но в них было при этом что-то, особое качество: как стекляшка из моря, гладко обточенные оттого, что она сжимала их во сне.

Сначала она не поняла, узнал ли он ее, но тут Клэй нерешительно спустился с крыльца, так и не выпустив тарелки из рук.

С этого расстояния, близко-но-настороженно, она его разглядела: деловито, с радостным любопытством.

Самым первым словом, которое он ей сказал, было «извини».

Он произнес его, потупившись в тарелку.

Выждав положенную недлинную паузу, Кэри вновь заговорила. Подбородком она касалась его ключицы, и в этот раз заставила Клэя смириться.

– В общем, – сказала она, – когда он приехал.

Здесь их голоса никогда не сходили на шепот – просто негромкие, по-дружески, без испуга, – и она призналась:

– Мэтью мне сказал.

У Клэя засвербила ссадина.

– Ты видела Мэтью?

Она кивнула едва заметно, ему в шею, и продолжила его ободрять:

– Я шла домой в четверг вечером, а он выносил мусор. С вами, бандой Данбаров, не запросто разминешься, знаешь ли.

В этот момент Клэй почти сломался.

Фамилия Данбар, и скоро уезжать.

– Наверное, просто жесть, – сказала она, – видеть…

Она устроилась поудобнее.

– …видеть его.

– Есть вещи и похуже.

Да, есть, и они оба это знали.

– Мэтью что-нибудь сказал про мост?

Она не ошиблась, я сказал. Это было одно из самых неудобных свойств Кэри Новак: ей всегда скажешь больше, чем следует.

Вновь молчание. Один танцующий мотылек.

Теперь она лежала ближе, и Клэй, когда она заговорила, чувствовал ее слова, будто ему их вкладывали в горло.

– Клэй, ты уезжаешь строить мост?

Этот мотылек будет виться вечно.

– За что? – спросила она тогда, давно, у крыльца. – За что ты извиняешься?

Вся улица уже почернела.

– Ну, знаешь, надо было слезть вчера и помочь вам с разгрузкой. А я сидел там себе.

– На крыше?

Она уже ему нравилась.

Нравились ее конопушки.

Их расположение на лице.

Их видел только тот, кто по-настоящему смотрел.

Теперь Клэй повел разговор в область, никак не связанную с нашим отцом.

– Это… – сказал он и обернулся, – покажешь, может, наконец, свои списки?

Она подобралась, но простила ему.

– Что за слова при мне. Будь джентльменом, черт побери.

– «Списки», говорю, не…

Она растаяла – всё, как заведено, как всякий раз на Окружности. И не важно, что конец субботы – наихудшее время просить подсказок на тотализатор, поскольку все крупные состязания проходят в субботу после обеда. Был еще один, не столь престижный, день скачек, в среду, но, как я сказал, вопрос был чисто ритуальным.

– Что там поговаривают в конюшнях?

Кэри уже почти улыбается, довольная игрой.

– Да-да, списки у меня есть, еще бы. Такие, что тебе не унести.

Ее пальцы коснулись его ключицы.

– Матадор в пятой скачке.

Клэй знал: как ни приятно ей это говорить, в глазах у нее почти стоят слезы, и он чуть крепче обнял ее, а Кэри, воспользовавшись этим движением, сползла чуть ниже и положила голову ему на грудь.

Его сердце понеслось галопом.

Клэй гадал, насколько это слышно Кэри.

У крыльца они разговорились. Кэри перешла к статистике.

– Сколько тебе лет?

– Считай, что пятнадцать.

– Да? А мне считай, что шестнадцать.

Она придвинулась поближе и чуть заметно кивнула на ту самую крышу.

– А сегодня что ж не там?

Клэй встрепенулся – она всегда его как бы подгоняла, но подгоняла так, что он совершенно не возражал.

– Мэтью велел пропустить денек. Он на меня за это все время орет.

– Мэтью?

– Ты его, скорее всего, видела. Самый старший. Все время говорит «Господи Иисусе!»

Теперь улыбнулся Клэй, и она не упустила своего шанса.

– Но зачем ты вообще туда лазишь?

– Ну, знаешь…

Он задумался, как лучше объяснить.

– Оттуда довольно далеко видно.

– Можно мне как-нибудь с тобой?

Его поразило, что она спрашивает, но тут он не удержался, чтобы поддразнить:

– Не знаю. Забраться не так-то легко.

Кэри засмеялась: она проглотила наживку.

– Не гони. Если ты забираешься, так и я смогу.

– Не гони?

Оба усмехнулись.

– Я не буду мешать, честно.

Но тут ей в голову пришла идея:

– Если ты меня туда пустишь, я принесу бинокль.

Казалось, она все просчитывает наперед.

Когда он бывал там с Кэри, Окружность иной раз как бы раздвигалась.

Домашний хлам торчал, будто далекие монументы.

Жилые кварталы, казалось, куда-то отступали.

В тот вечер после ее «списков» и Матадора в пятой скачке она монотонно заговорила о конюшнях. Он спросил, будет ли она в следующий раз участвовать в настоящих скачках, а не только работать на дорожке. Кэри ответила, что Макэндрю молчит, но знает, что делает. Если его донимать, это задержит ее еще на месяцы.

Конечно, все это время она лежала головой у него на груди или прижавшись к его шее: самый любимый из его любимых моментов. В Кэри Новак Клэй нашел человека, который знал его, который был им во всех, кроме одного, важнейших для жизни смыслах. Еще он знал, что, если бы только могла, Кэри все бы отдала, чтобы и этой разницы не осталось.

Причина, по которой он носил прищепку.