Приманка для моего убийцы Уайт Лорет Энн

Экономка пришла в смятение.

– Мистер Макдона сегодня долго спал днем. Он плохо себя чувствовал. Я как раз собиралась разбудить его к ужину.

– Позвольте мне это сделать.

– Ну… возможно, вам следовало бы подождать, пока он оденется и спустится вниз. Полагаю, ему захочется быть в боевой готовности, когда он увидит вас.

– Полагаю, захочется.

Лицо Адели неожиданно покраснело.

– Я имела в виду…

Коул улыбнулся.

– Он по-прежнему в своей спальне?

– Да, в конце коридора на третьем этаже.

Коул пошел наверх, шагая через две ступеньки.

Тори перевернула еще одну страницу, ощущая болезненное, непристойное любопытство. Ее сердце билось все чаще по мере того, как она читала рукопись матери.

«В первые дни этой зимы она иногда слышала, как под низкими облаками грохотали вертолеты. Это было больнее всего – слышать, как они ее ищут, знать, что семья и друзья беспокоятся за нее.

Она знала, что ее будут искать и с собаками. Большие группы волонтеров будут вести поиски. Она гадала, найдут ли они ее упавшую корзинку с ягодами, увидят ли признаки того, что она боролась, когда он надел ей на голову мешок. Она в этом сомневалась. Она никому не сказала, куда пойдет днем. Да и ночью прошел снег. Снегопад не прекращался еще несколько дней. Все следы оказались похороненными глубоко под этим первым плотным, гладким покрывалом сезона.

Потом пришел день, когда наступила тишина. Ее перестали искать. Это была ее новая реальность. Оглушающая зимняя тишина. Темнота. Сара думала, что слышать их – это самое плохое, но она ошиблась. Не слышать оказалось хуже. Они отказались от нее. И одиночество вдруг стало удушающим.

В эти первые дни тишины в ней погас свет. Она перестала ощущать боль, которую он ей причинял, реагировать на то, что ей удавалось увидеть через щели в досках сарая, где он держал ее в оковах и привязанной веревкой к стене. Она не первая, кого он держал на куче вонючих медвежьих шкур и джутовых мешков. Была, по крайней мере, еще одна. Сара видела ее выпотрошенное тело, подвешенное на крюк на стене соседнего сарая. У трупа были рыжие волосы. Он снял его после замораживания, и она услышала сначала удары топора, а потом и звук пилы. Она гадала, не принадлежит ли тело на крюке рыжеволосой работнице лесничества, пропавшей прошлой осенью?

Она гадала, исчезнет ли еще одна женщина? Убьет ли он перед этим ее, Сару, и повесит ли и ее тело на крюк?

По мере того как день становился короче, она пыталась понять, наступило ли уже Рождество. Попыталась представить, как Этан справляется с делами, как живут ее отец и мать, ее друзья. Приходят ли они в магазин и говорят ли о ней приглушенными печальными голосами?

За долгие месяцы она несколько раз слышала, как высоко пролетал маленький легкомоторный самолет. Она слышала и всем сердцем звала на помощь, молясь о чуде.

А потом кое-что действительно произошло.

Она уже не сомневалась, что носит ребенка. Они с Этаном почти год пытались зачать, и она прошла лечение гормонами. У нее не пришли месячные. Она почувствовала изменения в своем теле и записалась к врачу, чтобы подтвердить беременность. К врачу она так и не попала. Но теперь у нее было доказательство. Ее живот округлился, затвердел. Груди налились и стали чувствительнее, соски потемнели. Осознание этого изменило все. Внутри ее жила частичка Этана.

Она больше не была одна.

В ее животе билось маленькое сердечко. Ребенок. Их ребенок. Она должна жить. Она сделает что угодно ради всего святого или ради всего нечистого, только бы выжить. Она убьет этого ублюдка. Она будет терпеть, когда он станет насиловать ее и причинять боль. Потому что когда она отбивалась и кричала, он возбуждался сильнее и причинял невыносимую боль. Она дождется подходящего момента.

Она не закончит свои дни на этом крюке для мяса…»

Тори подняла страницу рукописи и положила обратной стороной вверх на растущую стопку уже прочитанных. Дождь барабанил по подоконнику. Завывал ветер.

«Она знала, что он скоро заметит ее растущий живот. Ей нужен был план для этого…»

Девочка настолько погрузилась в чтение, была так захвачена миром, придуманным ее матерью, что не обратила внимания на звук машины, въехавшей на подъездную дорожку. Хлопнула входная дверь, и ботинки отца загрохотали по лестнице.

Тори застыла.

– Тори! – раздался его громкий голос. – Где ты?

Девочка попыталась собрать страницы, но они разлетелись по полу.

Дверь в кабинет матери распахнулась, и на пороге появился отец. По лицу Бертона пробежали различные эмоции, когда его взгляд упал на рукопись в руках дочери и на страницы, валяющиеся на ковре.

– Какого… – Он вошел в комнату.

Тори отпрянула, закрывая телом остальные страницы. Лицо отца покраснело. Глаза засверкали. Он выглядел ужасно. Жилы на шее напряглись, кулаки сжались. Впервые в жизни она вдруг испугалась своего отца.

– Какого черта ты здесь делаешь? – Гейдж поднял с пола несколько страниц и свирепо уставился на них.

– Я скучаю по ней, – ответила Тори. – Я хотела побыть среди ее вещей!

– А это что такое? – Отец потянулся, чтобы забрать остаток рукописи из-за ее спины.

Тори резко отодвинула страницы подальше от его руки.

– Нет!

Гейдж занес руку. Его побагровевшее лицо исказилось. В глазах сверкали слезы.

Тори прижалась спиной к стеклу.

– Пожалуйста… не бей меня, папа.

Ее слова как будто вытащили из него затычку. Рот приоткрылся, лицо расслабилось. Он медленно опустил руку и несколько секунд смотрел на Тори так, как будто видел впервые. Потом поник, рухнул рядом с ней на скамью и сильно потер лицо руками.

– Иисусе… Прости, Тори. Прошу тебя, отдай мне эту рукопись. Ты не имеешь права находиться здесь, в ее кабинете.

Но Тори лишь еще дальше отодвинулась от него, вжавшись в угол между стеной и панорамным окном. Она свернулась калачиком вокруг рукописи.

– Это мое, – сказала Тори. – Мама посвятила роман мне. Так написано на самой первой странице. «Посвящается моей дорогой Тори. Эту историю ты прочтешь, когда будешь готова. Я… я… – Она поперхнулась на следующих словах. – Я буду всегда любить тебя».

На лице отца промелькнуло удивление, потом в глазах появилось беспокойство, и черты застыли в новой решимости.

– Мама все правильно написала, Тори. «Для того момента, когда ты будешь готова». Но не теперь.

– Почему? – выкрикнула Тори. – Почему не теперь?

Отец снова потянулся за страницами. Дочь дернула их к себе в ту секунду, когда его пальцы сжали уголок страницы с посвящением. Она разорвалась. Изломанная линия прошла прямиком через их сердца. Они смотрели друг на друга в пульсирующем, наэлектризованном, осязаемом молчании. Это ощутимая метафора жизни разорвалась в их руках, маленькая семья развалилась. И сделали это два человека, которые любили Мелоди больше всего на свете.

Гейдж сглотнул.

– Я тебя ненавижу!

– Тори, – мрачно сказал он, – твоя мама над этим работала. Рукопись еще не готова. Она собиралась закончить ее и дать тебе прочесть, когда ты станешь старше.

– Но ведь теперь она ее никогда не закончит, разве не так?

Они снова смотрели друг на друга. В окно бился ветер, по темному стеклу барабанил дождь. Ветки стучали по коньку крыши и царапали его.

– Это книга… для взрослых, – нашелся Гейдж. – Там насилие.

– Я читаю взрослые книги. Я читала и другие мамины книги. Я брала их в библиотеке. Я читала про секс. – Тори как будто выплюнула это слово, внутри у нее все дрожало. – А ты как думал? Мне почти двенадцать. Я знаю девочек в школе – им по тринадцать, четырнадцать лет, – они уже занимались сексом. Джулия Борсос переспала с Гарланом. Ты знаешь об этом? Ты знаешь, почему я ударила ее по лицу и сожгла ее учебники? Потому что я ее ненавижу, ведь Гарлан был моим парнем. И она забрала его себе потому, что она шлюха и может переспать. А я бы не стала. Думаешь, я не понимаю механику секса? И смерти… Я была там, когда умерла мама. Она умерла у меня на руках. Я… я не смогла ее вытащить. Я чувствовала, как она борется за жизнь… Это… я виновата.

Глаза у Тори щипало, по щеке поползла слеза.

Отец побледнел. Ветер бросил в стекло еще горсть дождевых капель.

– Тебе лучше отдать эти страницы мне, детка, – сказал он неожиданно севшим голосом, в его глазах заплескались эмоции.

Он осторожно вытащил рукопись из ее пальцев. Она позволила ему это. Тори побоялась снова разозлить его. В ту ужасную минуту, когда она подумала, что он может ее ударить, Тори увидела в его лице ту же напряженность, тот же горячечный блеск, ту же черную, ослепляющую ярость, которая охватила ее, когда она узнала о Джулии и Гарлане. Страшная, пугающая форма насилия, превратившая ее в зверя, над которым у нее не было контроля.

– Спасибо.

– Я вправду тебя ненавижу, – прошептала Тори. Слезы потоком текли по ее щекам. – Ты собирался меня ударить.

Отец протянул к ней руку.

– Иди сюда.

Он обнял ее за плечи и постарался прижать к себе так, как делал это, когда она была маленькой. Дочь отпрянула, попыталась вырваться, но объятие стало только крепче. Он заставил ее принять его крепкие медвежьи объятия и не отпустил ее. Знакомый отцовский запах укрыл ее, пробуждая теплые воспоминания детства. И через несколько мгновений она почувствовала, как ее мышцы сдаются. По телу волной прошло рыдание.

Отец поглаживал Тори по волосам и чуть покачивал, пока она плакала. И опять плакала. Пока у нее не кончились слезы. Тогда она просто прижалась к отцу и почувствовала себя так, как в детстве, когда она нуждалась в своем папе. Когда он мог укротить любое зло в ее мире. Когда она бежала в его объятия, стоило ему вернуться домой со службы, и он поднимал ее к самому потолку и кружил, кружил, кружил, и смеялся.

Тори почувствовала влагу на своем лбу. И она с ужасом поняла, что ее большой папа-полицейский, детектив, ловивший убийц и отправлявший их в тюрьму, мужчина, который защищал ее всю жизнь, плакал. Ему было больно. Он был уязвим.

Внутри у Тори все замерло.

Пожалуй, это было самое пугающее ощущение из всех: она осознала, что ее отец может проиграть. Что он настолько же потерян, как и она.

И болен.

С ним происходило что-то ужасное. Тори слышала, как папа разговаривал по телефону с тетей Лу, но очень боялась спросить его, превратить это в реальность, дать ему понять, что она подслушивала.

– Я тоже скучаю по ней, девочка моя. Господи, как же я по ней скучаю.

Тори крепко закусила губу.

Отец убрал волосы с ее лица, заглянул в глаза.

– Я увезу тебя отсюда, согласна? – прошептал он. – Мы будем вдвоем, только ты и я. Уедем на выходные, на День благодарения. Мы сможем даже поесть индейки. Чтобы у нас остались новые воспоминания об отпуске. Если захотим, мы можем задержаться и дольше. О школе не беспокойся. Снова проведем какое-то время вместе. Уедем из города, прочь от этого дождя. Давай уедем завтра на рассвете, ладно? Я подготовлю грузовик и дом на колесах. – Он откашлялся. – Идем, я покормлю тебя ужином, и ты пойдешь спать. Завтра выезжаем рано. Я здесь все уберу.

– Куда мы поедем?

– На ранчо Броукен-Бар, – пробормотал он ей в волосы.

Коул тихонько открыл дверь и ступил в комнату отца. Его внимание мгновенно привлекло инвалидное кресло рядом с кроватью. Это был шок. Он понятия не имел, что его отец прикован к инвалидному креслу. Такое унижение не могло не убивать такого человека, как его отец. Человека, ходившего по этой земле, охотившегося в этих лесах, ловившего рыбу в ручьях и реках…

Взгляд Коула переместился на капельницу и баллон с кислородом у стены, потом остановился на фигуре отца в кровати. Тот громко храпел, словно большой медведь, но он превратился лишь в тень того мужчины, которым когда-то был. Щеки казались ввалившимися и очень морщинистыми. Кожа была грубой и землистой, кустистая борода – неухоженной. На лице блестел пот. Во сне отец выглядел очень уязвимым.

Коул тихонько прошел к окну, из которого были видны озеро и горы в отдалении. Он сунул руки глубоко в карманы, рассматривая пейзаж, и неожиданно почувствовал себя обессиленным.

Внизу он заметил Оливию, в одиночестве идущую по траве к ольшанику. В ее походке была заметна некоторая неловкость, что-то вроде хромоты.

За спиной заворочался отец. У Коула зачастил пульс. Он бросил взгляд на дверь спальни, которую оставил слегка приоткрытой. Лучше бы ему уйти, и как можно быстрее, до того, как отец проснется, сохранить его достоинство.

Но когда Коул тихонько пересекал комнату, под его весом скрипнула половица. Коул застыл. Слишком поздно. Глаза отца открылись.

– Кто здесь? Кто это? – Майрон моргал, пытаясь сфокусировать взгляд. – Коул, ты?

– Привет, папа. Да, это я.

Множество эмоций пробежали по лицу старика, от шока до удовольствия и смущения, пока не остался только гнев. Пальцы отца скомкали простыню, когда он попытался сесть в постели.

– Какого черта ты здесь делаешь?

– Решил заглянуть, посмотреть, как ты.

Старик постарался сесть так, чтобы облокотиться на спинку кровати. Но как только ему это удалось, он с силой втянул в себя воздух и согнулся от боли. Майрон начал слепо шарить по прикроватной тумбочке, задел, а потом и опрокинул пузырек с лекарствами.

Коул мгновенно метнулся к нему и успел поймать пузырек, не дав свалиться на пол. Он протянул лекарство отцу и попробовал помочь ему сесть.

– Убери от меня свои руки. – Тот оттолкнул сына и снова постарался сесть. – Прибыл проверить свое наследство? Успел по дороге поговорить о продаже с Форбсом?

Узловатыми пальцами он пытался открыть пузырек. Его глаза, когда-то пронзительные, светло-серые, слезились и были налиты кровью.

– Я не…

– Кто это сделал? Кто тебе позвонил? Холлидей?

– Оливия.

– Проклятье. – Майрон отвернулся, потом еще раз попытался открыть пузырек и снова выругался.

– Помочь тебе? – Коул кивком указал на пузырек с таблетками.

– Пошел к чертям. Не нужна мне никакая помощь.

Сердце Коула громко стучало, внутри нарастало напряжение. Он продолжал стоять и смотреть, как отец борется с пузырьком.

– Чего ты здесь стоишь? Что тебе нужно? – спросил Майрон. – Что такого сказала тебе Оливия, что заставило тебя уехать с Кубы?

– Из Флориды. Я был во Флорида-Кис. Она сказала мне, что ты умираешь.

Старик свирепо посмотрел на него. Повисло молчание. Потом он дотянулся до кнопки на стене рядом с его кроватью и ударил по ней кулаком.

– Каррик! Черт подери, где ты, женщина? Поднимись наверх. Немедленно.

Ему удалось снять крышку с пузырька. Он вытряс две таблетки и сунул их в рот. Дрожащими руками потянулся к стакану с водой, стоявшему на тумбочке.

Коул протянул ему стакан. Отец застыл, когда их глаза встретились. Сын помог ему выпить воды. Старик закрыл глаза и глубоко дышал, как будто ожидая, что лекарство подействует. Коул прочел этикетку. Сильное обезболивающее.

На лбу Майрона выступил пот. Не открывая глаз, он спросил: