Тысяча осеней Якоба де Зута Митчелл Дэвид

VIII. Парадный кабинет в доме управляющего факторией на Дэдзиме

Десять часов утра, 3 сентября 1799 г.

– Письмо сёгуна в ответ на мой ультиматум адресовано мне! – жалуется Ворстенбос. – Почему скрученный в трубку лист бумаги должен сперва, как почетный гость, переночевать в городской управе? Если его доставили вчера вечером, почему не принесли сразу сюда?

«Потому что послание от сёгуна, – думает Якоб, – все равно что папский эдикт и принять его без должных почестей значило бы совершить государственную измену».

Однако вслух секретарь ничего не говорит; в последнее время отношение к нему управляющего стало заметно прохладней. Ничего бросающегося в глаза: тут – одобрительное словечко Петеру Фишеру, там – резкое замечание Якобу. А в целом недавно еще «незаменимый де Зут» опасается, что его нимб слегка потускнел.

Ван Клеф тоже не делает попытки ответить на вопрос управляющего; он давно освоил умение, присущее царедворцам, – отличать риторические вопросы от настоящих. Капитан Лейси откинулся на скрипучем стуле, заведя руки за голову, и тихонечко насвистывает сквозь зубы. С другой стороны стола сидят японцы: переводчики Кобаяси и Ивасэ, а при них двое старших писцов.

– Казначей городской управы, – подает голос Ивасэ, – приносить письмо сёгуна очень скоро.

Унико Ворстенбос, хмурясь, рассматривает золотое кольцо с печаткой у себя на безымянном пальце.

– Что говорил Вильгельм Молчаливый о своем прозвище? – вслух интересуется Лейси.

Все молчат. Громко и торжественно тикают напольные часы. Жара.

– Небо сегодня… – замечает переводчик Кобаяси. – Переменчивое.

– Барометр у меня в каюте обещает шторм, – поддерживает его Лейси.

Кобаяси выражает лицом учтивое недоумение.

– «Шторм» – так моряки называют бурю, – поясняет ван Клеф. – Ураган, тайфун.

– А-а! – догадывается Ивасэ. – «Тайфун»… У нас говорить – тай-фу.

Кобаяси утирает бритый лоб:

– Лету конец.

– Это Дэдзиме придет конец, если сёгун не согласится увеличить квоту на медь. – Управляющий скрещивает руки на груди. – И Дэдзиме, и благополучной карьере переводчиков. Кстати, господин Кобаяси, я правильно понимаю: судя по вашему упорному молчанию насчет украденного чайничка, вы ни на шаг не продвинулись в розыске?

– Следствие движется, – отвечает старший переводчик.

– Со скоростью улитки, – недовольно бурчит Ворстенбос. – Даже если мы все-таки останемся на Дэдзиме, я непременно сообщу генерал-губернатору ван Оверстратену, как здесь наплевательски относятся к собственности Компании.

Тонкий слух Якоба улавливает приближающиеся шаги; уже и ван Клеф их услышал.

Помощник управляющего подходит к окну. Смотрит вниз, на Длинную улицу:

– Ага, наконец-то!

Двое стражников становятся по обе стороны дверей. Первым входит знаменосец; на стяге изображены три листика мальвы – символ сёгуната Токугава. Следом появляется камергер Томинэ, держа на изысканном лакированном подносе высочайшее послание. Все присутствующие кланяются свитку, за исключением Ворстенбоса, а он говорит:

– Ну входите, господин камергер, присаживайтесь и расскажите нам, что пишет из Эдо его высочество. Он решил прикончить этот проклятый островок, чтобы не мучился?

Якоб замечает, как японцы чуть заметно морщатся.

Ивасэ переводит только «прошу садиться» и указывает на стул.

Томинэ смотрит на чужеземную мебель с неприязнью, но выбирать не приходится.

Он ставит поднос перед Кобаяси и церемонно кланяется.

Кобаяси в свою очередь кланяется камергеру, затем футляру со свитком и пододвигает поднос к управляющему.

Ворстенбос берет футляр в форме цилиндра, с тем же знаком трилистника на торце, и пробует открыть. Футляр не открывается. Ворстенбос пытается отвинтить крышку – снова неудача. Он ищет некую хитрую застежку.

– Прошу прощенья, минеер, – шепчет Якоб. – Возможно, он открывается по часовой стрелке.

– Ох, конечно, в этой чертовой стране все шиворот-навыворот…

Из цилиндра выскальзывает пергаментный свиток, туго намотанный на два стержня вишневого дерева.

Унико Ворстенбос раскатывает свиток на столе – вертикально, как принято в Европе.

Якобу хорошо видно текст. Столбцы затейливо нарисованных кистью иероглифов-кандзи местами кажутся знакомыми: занятия голландским с Огавой Удзаэмоном производят и обратное действие, и в тетради Якоба накопилось уже почти пять сотен значков. Подпольный студент различает здесь – «дать», там – «Эдо», в следующем столбце – «десять»…

– Само собой, – вздыхает Ворстенбос, – при дворе сёгуна никто не пишет по-голландски. Вы, чудо-переводчики, подсобите, будьте так любезны!

Часы отсчитывают минуту… две… три…

Взгляд Кобаяси бегает по столбцам свитка.

«Он тянет время, – думает Якоб. – Не такой уж трудный текст и совсем не длинный».

Переводчик читает с торжественным и важным видом, то и дело глубокомысленно кивая.

Где-то в глубине дома слуги занимаются своей работой.

Ворстенбос не показывает нетерпения – не хочет доставить Кобаяси такого удовольствия.

Кобаяси загадочно перхает, наконец открывает рот…

– Я перечитать еще раз, чтобы наверняка без ошибка.

«Если бы взгляды могли убивать, – думает Якоб, наблюдая за Ворстенбосом, – Кобаяси уже корчился бы в предсмертной агонии».

Проходит минута. Ворстенбос велит рабу Филандеру принести воды.

Якоб через стол вглядывается в послание сёгуна.

Проходят две минуты. Филандер возвращается с кувшином.

Кобаяси оборачивается к своему коллеге:

– Как сказать по-голландски родзю?

Ивасэ надолго задумывается и наконец отвечает длинной фразой, в которой можно разобрать слова «премьер-министр».

– Тогда, – объявляет Кобаяси, – я готов переводить.

Якоб окунает в чернильницу остро заточенное перо.

– В послании говорить: «Премьер-министр сёгуна передать самые сердечнейшие пожелания генерал-губернатор ван Оверстратен и главный голландец на Дэдзима Ворстенбос. Премьер-министр просить… – переводчик пристально смотрит в свиток, – одна тысяча веер из лучший павлиний перья. Чтобы голландский корабль доставить заказ, когда возвращаться в Батавия, и тогда павлиний веер прибыть через год, к следующий торговый сезон».

Перо Якоба скрипит, выводя краткое содержание сказанного.

Капитан Лейси громко рыгает.

– К завтраку были устрицы… Не первой молодости…

Кобаяси переводит взгляд на Ворстенбоса, как бы ожидая его ответа.

Ворстенбос залпом осушает стакан с водой.

– Вы мне про медь излагайте!

Кобаяси с невинной дерзостью хлопает глазами:

– Господин управляющий, про медь в письме ничего нет.

– Вы мне еще скажете… – у Ворстенбоса на виске бьется жилка, – что это и есть все послание?

– Нет… – Кобаяси вперяет взор в левый столбец свитка. – Еще премьер-министр выражать надежда, что осень в Нагасаки будет ясная и зима не слишком морозная. Но я подумать, это к делу не относится.

– Одна тысяча вееров из павлиньих перьев! – Ван Клеф присвистывает.

– Лучший павлиний перья, – нимало не смущаясь, уточняет Кобаяси.

– У нас в Чарльстоне, – замечает капитан Лейси, – это называли «письмо попрошайки».

– У нас в Нагасаки, – произносит Ивасэ, – это называть «приказ сёгуна».

– Они там в Эдо, сукины дети, – вскипает Ворстенбос, – издеваются над нами, что ли?

– Хорошая новость, – утешает Кобаяси. – Совет старейшин продолжать обсуждение по меди. Не сказать «нет» – уже наполовину сказать «да».

– «Шенандоа» отплывает через семь-восемь недель.

– Квота на медь… – Кобаяси поджимает губы. – Сложный вопрос.

– Напротив, проще некуда. Если двадцать тысяч пикулей меди не прибудут на Дэдзиму к середине октября, мы закроем вашей непросвещенной стране единственное окно во внешний мир. Или в Эдо вообразили, будто генерал-губернатор блефует? Может, они думают, я сам написал этот ультиматум?

Кобаяси пожимает плечами, как бы говоря: «От меня тут ничего не зависит…»

Якоб, задержав руку с пером, изучает послание от премьер-министра.

– Как ответить Эдо по вопросу павлиний веер? – спрашивает Ивасэ. – Если «да», это может помочь с вопрос квота…

– Почему мои обращения должны ждать до скончания века, – вопрошает Ворстенбос, – а когда что-то нужно двору, требуется действовать, – он щелкает пальцами, – вот так? Этот министр, случайно, не перепутал павлинов с голубями? Может, высочайшему взору приятней будет парочка ветряных мельниц?

– Довольно будет павлиний веер, – отвечает Кобаяси. – Достойный знак уважений для первый министр.

– Мне уже поперек горла все эти «знаки уважения»! – Ворстенбос обращает свой вопль к небесам. – В понедельник мы слышим: «Уборщик помета за соколом градоправителя желает получить штуку бангалорского коленкора»; в среду: «Сторожу обезьяны городских старейшин требуется ящик гвоздики»; в пятницу: «Господин Такой-то из Такого-то уезда в восторге от ваших вилок с костяными рукоятками, а он могущественный союзник для чужестранцев» – оп-ля, и мне уже приходится есть щербатой оловянной ложкой! А как только нам нужна помощь, где все эти «могущественные союзники»? Куда подевались?

Кобаяси смакует свою победу под криво сидящей маской сочувствия.

Удержаться невозможно, и Якоб решает рискнуть:

– Господин Кобаяси?

Старший переводчик смотрит на секретаря не вполне ясного ранга.

– Господин Кобаяси, у нас недавно был один случай, когда обсуждали продажу черного перца горошком…

– Черт возьми! – вмешивается Ворстенбос. – Мы говорим о меди, при чем тут перец горошком?!

– Je vous prie de m’excuser, Monsieur, – успокаивает Якоб начальство, – mais je crois savoir se que je fais.

– Je prie Dieu que vous savez, – с угрозой отвечает управляющий. – Le jour a dj bien mal commеnce sans pour cela y ajouter votre aide[13].

– Понимаете, – продолжает Якоб, доверительно обращаясь к Кобаяси, – мы с господином Ауэхандом засомневались, верно ли купец изобразил китайский иероглиф… Кажется, их называют кондзи?

– Кандзи, – поправляет Кобаяси.

– Прошу прощения, кандзи, обозначающий число «десять». В Батавии я немного учился у китайского торговца и – быть может, неразумно – положился на свои скудные знания, вместо того чтобы вызвать переводчика. Разгорелся спор и, боюсь, против вашего соотечественника выдвинули обвинение в нечестности.

– О каком кандзи спор? – спрашивает Кобаяси, предчувствуя новое посрамление голландцев.

– Тут, видите ли… Господин Ауэханд сказал, что кандзи для числа «десять» пишется так…

Всячески подчеркивая свое неумение, Якоб чертит на промокашке знак.

– Я же возразил Ауэханду, говоря, что правильное обозначение числа «десять» вот такое…

Якоб нарочно нарушает порядок написания черточек, преувеличивая свою неловкость.

– Купец клялся, что мы оба не правы. Он нарисовал крест – по-моему, такой…

– Я был убежден, что купец плутует. Об этом и заявил вслух. Не мог бы господин переводчик Кобаяси объяснить, в чем правда?

– Господин Ауэханд, – Кобаяси указывает на верхний символ, – написать не «десять», а «тысяча». У господин де Зут число тоже неправильное – это значит «сто». Вот это, – он указывает на косой крестик, – неверно запомнить. Купец написать другое… – Кобаяси берет у писца кисть. – Вот это «десять». Две черты, но один сверху вниз, один вбок…

Якоб с досадливым вздохом приписывает возле каждого значка цифры: 10, 100 и 1000.

– Так правильно?

Осторожный Кобаяси еще раз окидывает числа взглядом и кивает.

– Искренне благодарю господина старшего переводчика за наставления, – кланяется Якоб.

Переводчик обмахивается веером.

– Больше нет вопросы?

– Всего один, – отвечает Якоб. – Почему вы утверждаете, что первый министр сёгуна требует от нас тысячу вееров из павлиньих перьев, когда, по вашим же высокоученым объяснениям, речь идет о куда более скромном числе – о числе «сто»?

Все взгляды следуют за пальцем Якоба, упирающемся в свиток, где изображен соответствующий иероглиф.

Наступившая ужасная тишина весьма красноречива, и Якоб мысленно возносит хвалу Господу.

– Тра-ля-ляшечки! – комментирует капитан Лейси. – Молочко-то убежало!

Кобаяси хватается за свиток:

– Послание сёгуна не для глаз писца!

– Что верно, то верно! – сейчас же бросается в бой Ворстенбос. – Это послание для моих глаз, господин переводчик! Моих! Господин Ивасэ, переведите-ка вы, чтобы мы наконец точно узнали, что на самом деле требуется: одна тысяча вееров или же сто вееров – для Совета старейшин и девятьсот – господину Кобаяси и его дружкам? Только вначале, господин Ивасэ, освежите мою память: какое наказание положено за умышленное искажение приказа сёгуна?

Когда до четырех часов дня остается ровно четыре минуты, Якоб за своим рабочим столом в пакгаузе Эйк прикладывает к исписанной странице лист промокательной бумаги. Выпивает очередную чашку воды – вся она позже выйдет вместе с птом. Затем, отложив промокашку в сторону, читает заголовок: «Приложение 16: истинное количество лакированных изделий, вывезенных с Дэдзимы в Батавию и не заявленных в сопроводительных документах, с 1793 по 1799 год».Якоб закрывает черную папку, завязывает шнурки и убирает папку в портфель.

– Хандзабуро, заканчиваем. Управляющий Ворстенбос вызвал меня к четырем на совещание в Парадном кабинете. Отнеси, пожалуйста, эти бумаги в канцелярию, господину Ауэханду.

Хандзабуро вздыхает, берет папку и удаляется, весь в неизбывной тоске.

Якоб выходит следом, запирает за собой дверь пакгауза. В липком парнм воздухе летают семена каких-то растений. Обгоревший на солнце голландец вспоминает первые зимние снежинки в родной Зеландии.

«Пойду по Короткой улице, – говорит он сам себе. – Может, увижу ее».

Голландский флаг на площади бессильно обвис, редко-редко трепыхнется.

«Если уж надумал изменить Анне, зачем гнаться за недостижимым?»

У Сухопутных ворот чиновник роется в тележке с сеном – ищет контрабанду.

«Прав Маринус – нанял бы себе куртизанку. Деньги теперь есть…»

Якоб доходит до Перекрестка. Там Игнаций подметает улицу.

На вопрос секретаря раб отвечает, что ученики доктора недавно ушли.

«Всего один взгляд – и было бы ясно, понравился ей рисунок или оскорбил».

Якоб стоит там, где, быть может, прошла она. За ним наблюдают двое соглядатаев.

Ближе к дому управляющего к нему подходит Петер Фишер:

– Ну что, я гляжу, ты у нас сегодня на коне? Рад, как кобель, который только что покрыл сучку? – От пруссака несет ромом.

Якоб догадывается, что Фишер намекает на утреннее происшествие с павлиньими веерами.

– Три года в этой богом забытой тюрьме… Сниткер клялся, что, когда он уйдет, я стану помощником ван Клефа! Слово давал! И тут являешься ты со своей чертовой ртутью. Удобно устроился у этого за пазухой… – Фишер, пошатываясь, смотрит на дом управляющего. – Не забывай, де Зут, я тебе не какой-нибудь слабак. Я не рядовой писарь! Не забывай…

– Что вы служили стрелком в Суринаме? Вы нам всем каждый день об этом напоминаете.

– Повышение – мое по праву! Перейдешь мне дорогу – я тебе все кости переломаю!

– Хорошего вам вечера, господин Фишер. Желаю провести его трезвей, чем были днем.

– Якоб де Зут! Своим врагам я ломаю кости, одну за другой…

Ворстенбос самолично проводит Якоба к себе в кабинет. Давно уже он не проявлял такого радушия.

– Господин ван Клеф рассказывает, вы имели несчастье навлечь на себя неудовольствие господина Фишера.

– Господин Фишер отчего-то вообразил, что я сплю и вижу, как бы ущемить его интересы…

Ван Клеф наливает портвейн благородного рубинового оттенка в три рифленых бокала.

– …Но возможно, это в нем говорил ром господина Гроте.

– А вот интересы Кобаяси мы сегодня ущемили, ничего не скажешь, – замечает Ворстенбос.

– Сразу хвост поджал, как нашкодившая шавка, – подхватывает ван Клеф.

На крыше шуршат, топочут и кого-то сурово предостерегают птицы.

– Он попался в ловушку собственной жадности, – говорит Якоб. – Я всего лишь… чуть-чуть его подтолкнул.

– Наверняка он сам на это смотрит иначе! – Ван Клеф усмехается себе в бороду.

– Когда я с вами познакомился, де Зут, – начинает Ворстенбос, – я сразу понял: вот честная душа в сплошном болоте, где каждый норовит воткнуть нож в спину. Острое перо среди тупых обломков! Этого человека нужно только слегка направить, и он еще до тридцати станет управляющим! Сегодня ваша находчивость спасла и деньги, и доброе имя Компании. Генерал-губернатор ван Оверстратен узнает об этом, даю вам слово!

Якоб кланяется. «Неужели меня вызвали, чтобы назначить начальником канцелярии?»

– За ваше будущее! – провозглашает управляющий.

Все трое сдвигают бокалы.

«Быть может, все это время его холодность была напускной, – думает Якоб. – Чтобы не обвинили, будто он кого-то выделяет».

– Вот наказание для Кобаяси: придется ему сообщить в Эдо, что не слишком-то умно заказывать поставки у торговой фактории, которая через пятьдесят дней может совсем закрыться из-за нехватки меди, – злорадствует ван Клеф. – Он со страху еще пойдет на уступки.

Свет дробится на подставке настольных часов звездными осколками.

– Де Зут, – уже другим, деловым тоном произносит Ворстенбос, – для вас есть еще одно задание. Господин ван Клеф, объясните, пожалуйста.

Ван Клеф допивает портвейн.

– С утра пораньше, хоть дождь, хоть вёдро, к господину Гроте является посетитель – поставщик провизии. Приходит с полной сумкой, у всех на виду.

– Сумка побольше, чем кисет, – добавляет Ворстенбос, – поменьше, чем наволочка для подушки.

– Через минуту он уходит, с той же сумкой, по-прежнему у всех на виду.

– И что же говорит господин Гроте? – спрашивает Якоб, скрывая разочарование – все-таки прямо сейчас его не повысят.

– Говорит он то, что ему и следует говорить мне или господину ван Клефу, – отвечает Ворстенбос. – Когда-нибудь вы на собственном опыте убедитесь, что высокая должность отдаляет от вас подчиненных. Но сегодня вы доказали, вне всякого сомнения, что ваш нос умеет унюхать мошенника. Вы колеблетесь… Вы думаете: «Доносчиков никто не любит», – и это, увы, чистая правда. Но тот, кому судьба предназначила высокий чин, – а мы с ван Клефом предвидим, что ваша судьба, де Зут, именно такова, – тот должен без страха прокладывать себе дорогу локтями. Навестите сегодня вечером господина Гроте…

«Они меня испытывают, – догадывается Якоб. – Проверяют, готов ли я запачкать руки по первому требованию».

– Меня давно уже приглашали присоединиться к карточной игре…

– Видите, ван Клеф? Де Зут никогда не спрашивает: «А надо ли?» – только: «Как осуществить?»

Якоб утешается, представляя себе, как Анна читает известие о его повышении по службе.

В послеобеденных сумерках над улицей Морской Стены летают стрижи. Неожиданно к Якобу подходит Огава Удзаэмон. По слову переводчика Хандзабуро исчезает. Дойдя с Якобом до группы сосен в дальнем углу, Огава останавливается, дружелюбно здоровается с неизбежным соглядатаем, затаившимся в тени, и чуть слышно произносит:

– В Нагасаки все говорят об это утро. О переводчик Кобаяси и веера.

– Быть может, он теперь не рискнет настолько бесстыдно жульничать.

– Недавно, – продолжает Огава, – я вас предупреждать не делать Эномото свой враг.

– Я очень серьезно отнесся к вашему совету.

– Еще совет. Кобаяси – маленький сёгун. Дэдзима – его империя.

– Значит, мне повезло, что я не завишу от его благосклонности.

Огава не понимает слово «благосклонность».

– Он сильно вредить де Зут-сан.

– Спасибо за заботу, господин Огава, но я его не боюсь.

– Он может проводить обыск в квартира. – Огава оглядывается. – Для розыск украденный вещь…

Чайки бранятся вокруг лодки, невидимой за Морской Стеной.

– …или запрещенный предмет. Если в ваша комната есть такой, – пожалуста, спрятать.

– Но у меня нет ничего такого… предосудительного, – возражает Якоб.

На щеке Огавы дергается мускул.

– Если есть запрещенный книга… Прятать. Очень хорошо прятать. Кобаяси хотеть отомстить. Для вас наказание – изгнание. Для переводчик, который обыскивать ваша библиотека по прибытии… не так удачно.

«Я что-то недопонимаю, – догадывается Якоб. – Но что?»

Он уже открывает рот, чтобы задать вопрос, но тут ответ является сам собой.

«Огава знал о Псалтири. С самого начала знал».

– Господин Огава, я непременно последую вашему совету. Сейчас же…

Из Костяного переулка появляются двое инспекторов. Огава, не говоря ни слова, направляется к ним навстречу. Якоб уходит в другую сторону.

Когда Кон Туми и Пит Барт встают, их тени, отбрасываемые свечой, скользят по стене. Импровизированный карточный стол сделан из двери, поставленной на четыре ножки. Иво Ост остается сидеть, жуя табак. Вейбо Герритсзон плюет, не особо прицеливаясь, в плевательницу. Ари Гроте любезен, как хорек, приветствующий кролика.

– Мы уже отчаялись! Думали, вы никогда не соберетесь воспользоваться моим приглашением, ага?

Он откупоривает первую из двенадцати бутылей рома, выстроившихся в ряд на грубо сколоенной полке.

– Я давно хотел прийти, – отвечает Якоб, – но работа не давала.

– Наверное, тяжелая работа, – замечает Ост, – гробить репутацию господина Сниткера.

– В самом деле, – парирует Якоб. – Разбирать поддельные записи в бухгалтерских книгах довольно утомительно. Уютно у вас тут, господин Гроте.

– Если бы мне нравилось жить в выгребной яме, – подмигивает Гроте, – я бы так и остался в Энкхейзене, ага?