Дерево растёт в Бруклине Смит Бетти

Книга первая

«Безоблачный» – вот слово, которым так и хочется описать город Бруклин, влившийся в Нью-Йорк[1]. Особенно если речь о лете 1912 года. Слово «хмурый», может, и лучше. Но оно совершенно не применимо к бруклинскому Уильямсбургу[2]. И «прерии» красивое слово, и «Шенандоа» звучит прекрасно, но эти слова не пригодятся вам в Бруклине. «Безоблачный» – лучшего слова не подберешь, особенно если речь еще и о субботнем дне.

По вечерам солнце закатывалось в пустырь за домом Фрэнси Нолан и золотило старый деревянный забор. Глядя, как катится солнце, Фрэнси переживала то же возвышенное чувство, которое охватывало ее при чтении стихов, выученных в школе.

Во дворе у Фрэнси тоже росло дерево, но не сосна и не кедр. Ветви, усеянные заостренными листочками, лучами расходились от ствола, как расположенные друг над другом раскрытые зеленые зонты. Некоторые называют его Деревом небес[4]. На какую бы почву ни упало семя, дерево всегда стремится к небу. Эти деревья растут и на разгороженных пятачках, и рядом с заброшенными свалками, и среди цемента, где другие деревья не выживают. А эти пышно разрастаются, но только если рядом есть многоквартирный дом.

В воскресный день вы отправляетесь на прогулку по Бруклину и оказываетесь в очаровательном уголке, очень ухоженном. Вдруг за железными воротами во дворе замечаете это молоденькое деревце и понимаете, что скоро тут возникнет район многоквартирных домов. Дерево это почуяло. Оно поселилось здесь первым. За ним появятся бедные эмигранты, и тихие старые дома из коричневого камня разгородят на квартиры, с подоконников свесят перьевые матрасы для проветривания, а Дерево небес станет давать новые побеги и ветвиться. Такой уж характер у этого дерева. Оно любит бедных людей.

Именно такое дерево и росло во дворе у Фрэнси. Оно шатром нависало над пожарной лестницей, которая вела на третий этаж, окружало ее и тянулось вверх. Одиннадцатилетняя девочка, сидя на пожарной лестнице, могла вообразить, что живет на дереве. Именно так и поступала Фрэнси каждое лето по субботам.

О, что может быть восхитительней субботы в Бруклине. Как упоительно все кругом! В субботу выдают зарплату, это уже выходной, но без ограничений воскресного дня. У людей заводятся денежки, они могут пройтись по магазинам. Заодно они наедались, напивались, назначали свидания, крутили романы и гуляли за полночь, пели, слушали музыку, дрались, танцевали, потому что завтра не надо на работу. Можно спать допоздна – главное, не проспать мессу.

По воскресеньям почти все собирались на одиннадцатичасовую мессу. Кое-кто приходил даже на шестичасовую, но таких было мало. К ним относились с уважением, которого они не заслуживали, потому что всю ночь веселились до рассвета. И вот по дороге домой они заходили на раннюю мессу, а прослушав ее, шли домой, чтобы отсыпаться весь день с чистой совестью.

Для Фрэнси суббота начиналась с похода к старьевщику. Они с братом Нили, как все бруклинские дети, собирали тряпье, макулатуру, железки, резинки и прочий хлам, который хранился в закрытых ведрах в подвале или в коробках под кроватью. Всю неделю Фрэнси возвращалась из школы медленным шагом, не сводя глаз со сточной канавы, чтобы не проглядеть кусок оловянной фольги из-под пачки сигарет или обертку от жвачки. Потом все это плавили в крышке бидона. Старьевщик не принимал нерасплавленные комочки фольги, потому что дети часто подсовывали в них металлические гайки для веса. Иногда Нили везло, он находил бутылку из-под сельтерской. Фрэнси помогала ему снять свинцовую пломбу с крышки и расплавить ее. Старьевщик не принимал целые пломбы, чтобы не придрались те, кто производит содовую. Пломба от бутылки сельтерской – это богатство. За нее можно получить пять центов.

Фрэнси и Нили каждый вечер спускались в подвал, чтобы опустошить мусоросборник. Эта привилегия досталась им, потому что мама Фрэнси работала уборщицей. Добыча состояла из бумажек, тряпья и возвратных бутылок. Бумага не представляла особой ценности. За десять фунтов давали всего один пенни. Тряпье приносило два цента за фунт, а железо – четыре цента. Выгодней всего была медь – десять центов за фунт. Иногда Фрэнси попадался выброшенный чайник, его донышко – «золотое дно». Фрэнси вырезала его консервным ножом, сминала, отбивала, еще раз сминала и отбивала.

Каждую субботу вскоре после девяти часов утра ребята из всех боковых улиц заполняли Манхэттен-авеню, главную артерию города. Они медленно двигались в сторону Шоулз-стрит. Кто-то нес утиль в руках. Кто-то смастерил тележку из деревянного ящика из-под мыла, приделав к нему деревянные колеса. Кто-то толкал нагруженные хламом детские коляски.

Фрэнси и Нили складывали свою добычу в джутовый мешок, брались с двух сторон за края и волокли его по улице мимо Мауер-стрит, Тен-Эйк и Стэгг-стрит к Шоулз-стрит. Прекрасные названия убогих улиц. Из каждой боковой улицы появлялись орды маленьких оборвышей и вливались в общий поток. На подходе к лавке Карни они встречались с теми, кто шел обратно с пустыми руками. Эти уже сдали утиль и успели прокутить свои пенни. Теперь, на обратном пути, они глумились над остальными.

– Эй вы, мусорщики! Мусорщики!

Фрэнси вспыхивала, услышав это прозвище. От того, что насмешники и сами такие же мусорщики, не становилось легче. Не помогало и то, что ее брат скоро возьмет реванш, когда, возвращаясь налегке со своей компанией, будет так же издеваться над встречными. Все равно Фрэнси было стыдно.

Карни устроил свою лавчонку в заброшенной конюшне. Завернув за угол, Фрэнси увидела, что обе створки ворот гостеприимно распахнуты, и представила, как покачивается большая, ленивая стрелка весов, словно в приветствии. Увидела она и самого Карни – у него ржавые волосы, ржавые усы и ржавые глаза, которые следят за стрелкой весов. Карни отдавал предпочтение девочкам. Мог расщедриться на лишний пенни, если девочка не поморщится, когда он ущипнет ее за щеку.

Учитывая возможность такой премии, Нили отошел в сторонку и предоставил Фрэнси самостоятельно втащить мешок в конюшню. Карни подскочил, вывалил содержимое мешка на пол и ущипнул Фрэнси за щеку – для проверки слегка. Пока он укладывал хлам на весы, Фрэнси моргала, чтобы глаза приспособились к полумраку, и вдыхала затхлый воздух с запахом сырого тряпья. Карни перевел взгляд на стрелку весов и объявил цену. Фрэнси знала, что торговаться запрещено. Она кивнула в знак согласия, и Карни сбросил хлам с весов и заставил ее ждать, пока раскидает макулатуру в один угол, тряпки в другой, металл отложит в сторону. Только после этого он полез в карман брюк и отсчитал старые позеленевшие монетки, которые сами выглядели как утиль. Она прошептала «спасибо», Карни посмотрел на Фрэнси ржавыми, как металлолом, глазами и ущипнул за щеку, на этот раз от души. Она стерпела. Он улыбнулся и добавил пенни. Затем его повадка изменилась, он стал грубым и резким.

– Заходи! – заорал он на мальчика, следующего в очереди. – Вываливай свое хозяйство!

Он выдержал паузу, рассчитывая на смех в ответ.

– Я не про утиль говорю!

Дети покорно засмеялись. Их смех напоминал блеянье заблудших овечек, но Карни, судя по всему, остался доволен.

Фрэнси вышла наружу и отчиталась перед братом.

– Он дал мне шестнадцать центов и один пенни за щипок.

– Это твой личный пенни, – сказал брат, соблюдая давний договор.

Она положила пенни в карман платья, а остальные деньги отдала ему. Брату десять, на год меньше, чем Фрэнси, но он мальчик, поэтому деньгами распоряжается он. Нили сосредоточенно распределял вырученные гроши.

– Восемь центов в банк.

Таково правило. Половину любой суммы, откуда бы она ни взялась, они кладут в банк – в консервную банку, прибитую в дальнем углу шкафа.

– Четыре цента тебе, четыре цента мне.

Фрэнси завязала монеты, предназначенные для банка, в носовой платок. Посмотрела на свои личные пять центов, радуясь при мысли, что это же целый никель[5].

Нили смотал джутовый мешок, засунул его под мышку и двинулся в сторону «Дешевого Чарли», Фрэнси шла позади. «Дешевый Чарли» – мелочная лавка, которая находилась рядом с Карни и обслуживала торговцев утилем. К вечеру субботы касса под завязку заполнялась зеленоватыми пенни. По неписаному закону считалось, что это заведение для мальчиков. Поэтому Фрэнси не вошла, осталась стоять на пороге.

Мальчики, от восьми до четырнадцати лет, все в широких шароварах и кепках со сломанными козырьками, походили один на другого. Они топтались у прилавка, засунув руки в карманы, напряженно горбясь и выдвинув худые плечи. С годами они вырастут, но не изменятся, и в той же позе будут толпиться уже в других местах. Разве что появится зажатая между губами непременная сигарета, которая будет подрагивать вверх-вниз в такт словам, вот и вся разница.

Сейчас мальчики возбужденно переминались с ноги на ногу, поворачивая худые лица то к Чарли, то друг к другу, то снова к Чарли. Фрэнси обратила внимание, что некоторые уже перешли на летнюю стрижку: волосы обриты так коротко, что видны порезы от машинки там, где она вгрызалась слишком глубоко в кожу. Эти счастливчики засунули кепки в карманы или сдвинули их на самый затылок. Те, у кого волосы все еще завивались локонами и по-детски закрывали шею, стеснялись своего вида и натягивали кепки поглубже на уши, отчего выглядели немного по-девчачьи, хоть и старательно ругались, чтобы придать себе мужественности.

Дешевый Чарли вовсе не был дешевым, и звали его совсем не Чарли. Но он выбрал это имя, написал его на вывеске, и Фрэнси не подвергала его сомнению. У Чарли можно было за один пенни сыграть в лотерею. По ту сторону прилавка прибита доска, на ней пятьдесят крючков с номерами, на каждом крючке приз. Среди призов было несколько просто прекрасных: роликовые коньки, боксерские перчатки, кукла с настоящими волосами и все такое. На остальных крючках висела разная чепуха – блокноты, карандаши и другие мелочи не дороже пенни. Фрэнси смотрела, как Нили заплатил за лотерейный билет и вынул грязную карточку из мятого конверта. Номер двадцать шесть! Фрэнси с надеждой посмотрела на доску. Перочистка ценой в пенни.

– Приз или конфету? – спросил Чарли.

– Конфету, ясное дело.

Вечно одно и то же. Фрэнси ни разу не слышала и не видела, чтобы кто-то выиграл нормальный приз. И правда, роликовые коньки заржавели, а волосы у куклы покрылись слоем пыли от долгого ожидания, как и сторожевая собака, и оловянный солдатик. Фрэнси решила – в тот день, когда у нее накопится пятьдесят центов, она купит все пятьдесят билетов и выиграет все-все призы, какие есть на доске. Она прикинула, что это выгодная затея: и ролики, и перчатки, и кукла, и все прочее обойдется ей в пятьдесят центов. Еще бы – одни только ролики стоят в четыре раза дороже. Нили будет сопровождать ее в этот великий день, потому что девочки редко захаживают к Чарли. Правда, в эту субботу было несколько девочек – наглых, дерзких, с фигурами, как у взрослых женщин. Эти девочки говорили слишком громко и заигрывали с мальчиками – соседи предрекали этим девочкам, что они как пить дать собьются с дорожки.

Фрэнси направилась через улицу в мелочную лавку Джимпи. Джимпи хромал, был он добрый, с детьми обращался ласково… так все считали до тех пор, пока однажды в солнечный день он не заманил одну девочку в свою зловещую кладовку.

Фрэнси размышляла, вправе ли она пожертвовать одним пенни ради фирменного конька Джимпи – мешочка с сюрпризом. Моди Донаван, с которой Фрэнси водила дружбу, уже собиралась сделать покупку. Фрэнси протиснулась вперед, встала у Моди за спиной и сделала вид, что тоже собирается потратить свой пенни. Она, затаив дыхание, наблюдала за Моди, которая после долгих раздумий указала на самый пузатый мешок в витрине. Фрэнси выбрала бы мешочек поменьше. Она смотрела через плечо подруги, как та вынула несколько засохших конфет и свой сюрприз – дешевый носовой платок из батиста. Самой Фрэнси однажды попался флакончик духов, которые пахли чересчур сильно. Она снова вернулась к размышлениям о том, стоит ли тратить пенни, и рассудила, что уже получила удовольствие от предвкушения сюрприза, глядя на Моди, а это почти то же самое, что купить мешочек самой.

Фрэнси шла по Манхэттен-авеню и читала вслух красивые названия улиц, которые пересекали авеню: Шоулс, Мезероль, Монтроз и затем Джонсон-авеню. На последних двух улицах селились итальянцы. На Зейгел-стрит начинался район, который назывался Еврейским, он включал в себя Мур и Маккиббен и тянулся вдоль Бродвея. Фрэнси направлялась к Бродвею.

А что такого особенного на Бродвее в бруклинском Уильямсбурге? Ничего – если не считать самого прекрасного в мире магазина товаров по пять и десять центов. Огромный, сияющий, в нем продавалось все на свете… или так казалось одиннадцатилетней девочке. У Фрэнси пять центов – целый никель. Фрэнси всемогуща. Она может купить почти любую вещь в этом магазине! Единственное место в мире, где такое возможно.

Войдя в универмаг, она ходила вверх и вниз по этажам, трогала все, что понравится. Какое это восхитительное чувство – когда выбираешь вещь, держишь минуту, ощущаешь ее изгибы, гладишь и бережно кладешь на место. Никель в кармане давал ей на это право. Если администратор спросит, намерена ли она что-нибудь купить, она скажет «да» и укажет на пару вещиц. Деньги – удивительная штука, решила Фрэнси. Насладившись оргией прикосновений, она купила то, что собиралась с самого начала, – бело-розовые мятные вафли за пять центов.

Домой Фрэнси возвращалась по Грэм-авеню, одной из улиц еврейского гетто. Ее развлекали наполненные всякой всячиной тележки – каждая как маленький магазин, оживленные евреи, которые торговали с них, необычные запахи, которые окружали ее, тушеная фаршированная рыба, кислый ржаной хлеб – только из печи, и еще что-то – пахло оно горячим медом. Она смотрела на бородатых мужчин в шапочках из альпаки, черных пальто и думала: почему у них такие маленькие и пронизывающие глазки? Она заглядывала в крошечные магазинчики, похожие на пещерки в стене, и вдыхала запах плательных тканей, разложенных на прилавках. Она примечала, что из окон свешиваются перины, на пожарных лестницах сушится одежда ярких восточных цветов, а в канавах играют полураздетые ребятишки. На тротуаре сидела неподвижно на деревянном стуле женщина с большим животом, внутри у нее был ребенок. Она сидела на солнышке, смотрела на то, что происходит на улице, и вслушивалась в то, что происходит внутри ее, в собственную таинственную жизнь.

Фрэнси вспомнила, как удивилась, когда мама сказала ей, что Иисус был еврей. Фрэнси думала, что он католик. Но маме лучше знать. Мама сказала, что евреи всегда считали Иисуса просто непутевым парнем, который не хочет работать плотником, заводить семью, растить детей и жить, как всем людям положено. И что евреи до сих пор ждут прихода своего мессии, так мама сказала. Размышляя обо всем этом, Фрэнси смотрела на беременную еврейскую женщину.

«Вот почему у евреев так много детей, – думала Фрэнси. – И почему их женщины сидят так важно… когда ждут ребенка. И почему они не стесняются того, что растолстели. Каждая думает, что родит настоящего Иисуса. Вот почему у еврейских женщин такой гордый вид, когда они готовятся рожать. А у ирландских женщин такой вид, будто им стыдно. Они же знают, что никогда не родят Иисуса. Только еще одного Майка. Когда вырасту и буду ждать ребенка, постараюсь ходить важно, с гордым видом. Ну и что с того, что я не еврейка».

Когда Фрэнси вернулась домой, было уже двенадцать. Вскоре вернулась и мама, задвинула швабру и ведро в угол с грохотом, который означал, что до понедельника она к ним не притронется.

Маме двадцать девять лет. У нее черные волосы, карие глаза и ловкие руки. Фигура – тоже лучше не бывает. Мама работает уборщицей, поддерживает идеальную чистоту в трех многоквартирных домах. Кто бы поверил, что мама драит полы, чтобы прокормить семью из четырех человек? Такая хорошенькая, стройная, энергичная, искрится жизнью. И хоть руки у нее покраснели и потрескались из-за воды с добавкой соды, ногти на тонких пальцах аккуратные, изящные, овальные. Все говорили: «Ах, какая жалость, что такой прелестной, милой женщине, как Кэти Нолан, приходится мыть полы». А потом прибавляли: «Чего ж еще ей остается делать, с таким-то мужем». Все признавали, что, как ни крути, Джонни Нолан – славный малый и красавчик хоть куда, другим мужчинам до него далеко. Но ведь он пьяница. Так говорили все, и это была сущая правда.

Фрэнси позвала маму, чтобы та посмотрела, как она кладет восемь центов в жестяную банку. Они провели блаженные пять минут, гадая, сколько денег в банке. Фрэнси полагала, что долларов сто или около того. Мама сказала, что восемь долларов – это больше похоже на правду.

Мама велела Фрэнси сходить купить продуктов к обеду.

– Возьми из треснутой чашки восемь центов и купи четверть буханки еврейского ржаного, да смотри, чтобы свежий был. Еще возьми никель, зайди к Сауервейну и попроси остаток языка на пять центов.

– Но он же не согласится.

– Скажи, что мама велела, – строго заявила Кэти. Она немного подумала. – Может, вместо того, чтобы покупать пончики с глазурью, лучше положить пять центов в банк.

– Но мама, сегодня же суббота. Ты всю неделю говорила, что в субботу мы позволим себе сладкое.

– Ну ладно. Купи пончиков.

В еврейской лавочке с разными вкусностями было полно христиан, которые покупали еврейский ржаной хлеб. Фрэнси смотрела, как хозяин кладет четверть буханки в бумажный пакет. Изумительно хрустящая и в то же время нежная корочка, присыпанное мукой донышко – бесспорно, это самый вкусный хлеб в мире, когда свежий, думала Фрэнси. В магазин Сауервейна она вошла с опаской. Иногда хозяин был сговорчив насчет языка, иногда нет. Порезанный ломтиками язык по семьдесят пять центов за фунт предназначался для богачей. Но после того, как среднюю часть распродадут, крайний обрезок можно получить за никель, если иметь блат у мистера Сауервейна. Конечно, мяса в этом остатке было немного. В основном мягкие косточки и хрящи, а от мяса только воспоминание.

Сегодня у мистера Сауервейна настроение выдалось самое добродушное.

– Язык закончился еще вчера, – сказал он Фрэнси. – Но я отложил край для тебя, потому что знаю – твоя мама любит язык. А я люблю твою маму, так ей и передай. Поняла?

– Да, сэр, – прошептала Фрэнси.

Она опустила глаза в пол, потому что почувствовала, как вспыхнуло ее лицо. Она терпеть не могла мистера Сауервейна и не собиралась передавать маме его слова.

В булочной Фрэнси купила четыре пончика, придирчиво выбрав те, на которых сахарной глазури побольше. Выйдя из магазина, она встретила Нили. Он сунул нос в сумку и издал радостный вопль, увидев пончики. Утром он уже слопал конфет на свои четыре цента, но все равно был очень голоден и заставил Фрэнси всю дорогу до дома бежать бегом.

Отец не приходил домой обедать. Он был поющий официант на вольных хлебах, из чего следует, что работал нечасто. Обычно субботнее утро он проводил, сидя в штаб-квартире профсоюза официантов и дожидаясь, когда работа сама его найдет.

Фрэнси, Нили и мама очень вкусно поели. Каждый получил по толстому куску «языка», по два ломтя ароматного ржаного хлеба, намазанного несоленым маслом, по пончику с сахарной глазурью и чашку крепкого горячего кофе с чайной ложкой сладкого сгущенного молока на блюдце.

С кофе у Ноланов были особые отношения. Кофе считался большой роскошью. Мама заваривала его в большом кофейнике каждое утро, а на обед и на ужин разогревала, отчего к концу дня кофе делался крепче. В нем было много-много воды и совсем мало кофе, но мама добавляла палочку цикория, и вкус становился насыщенным и горьким. Каждому полагалось в день три чашки кофе с молоком. Черного кофе без молока можно было пить сколько захочешь, в любое время. Когда в животе пусто, и на улице дождь, и ты один дома, так приятно знать, что можно подкрепиться хоть чем-то, даже если это всего-навсего чашка черного и горького кофе.

Нили и Фрэнси любили кофе, но пили его редко. Сегодня, как обычно, Нили не стал класть сгущенное молоко в кофе, а намазал его на хлеб. Глоток черного кофе он отпил просто для порядку. Налив кофе для Фрэнси, мама положила в него молоко, хотя знала, что дочь не станет пить.

Фрэнси нравился сам запах кофе и то, что он такой горячий. Пока ела хлеб с языком, она сжимала в ладони чашку, наслаждаясь теплом. Время от времени она вдыхала сладковатую горечь. Это было даже лучше, чем пить. После еды напиток выливался в раковину.

Две маминых сестры, Эви и Сисси, часто приходили в гости. Каждый раз, глядя, как Фрэнси выливает кофе, они читали Кэти лекцию о том, что нельзя переводить продукты напрасно.

Мама отвечала: «Фрэнси, как и все, имеет право на чашку кофе за завтраком, за обедом и за ужином. Если ей больше нравится выливать его, а не выпивать, пусть так и делает. Я считаю, что людям вроде нас полезно иногда что-то потратить напрасно. В эту минуту чувствуешь себя богачом с кучей денег, которому не надо трястись над каждым пенни».

Такого странного взгляда придерживалась мама, и он доставлял Фрэнси большое удовольствие. Здесь крайняя бедность соприкасалась с заоблачным богатством. Девочка чувствовала, что, будь она хоть бедней всех в Уильямсбурге, в каком-то смысле она богаче. Она богаче, потому что может что-то потратить напрасно. Фрэнси медленно ела свой глазурованный пончик, чтобы подольше наслаждаться сладким вкусом во рту, и кофе за это время совсем остыл. С царственным видом она вылила его в раковину, чувствуя себя, как всегда при этом, сумасбродной транжиркой. После еды она была готова отправиться к Лошеру, чтобы запастись на полнедели черствым хлебом для семьи. Мама сказала, что можно взять никель и купить черствый пирог, если найдется не очень мятый.

Пекарня Лошера снабжала окрестные магазины. Хлеб не заворачивали в вощеную бумагу, и он быстро черствел. Лошер выкупал черствый хлеб у своих клиентов и продавал его за полцены беднякам. Магазин находился при пекарне. Напротив входа располагался длинный прилавок, по обе стороны от него тянулись узкие скамейки. За прилавком распахивалась огромная двустворчатая дверь. Из нее выезжал поддон с хлебом, и буханки опрокидывались прямо на прилавок. Две буханки стоили никель, и, когда поддон разгружался, начиналась давка за место у прилавка. Хлеба вечно не хватало, и порой приходилось ждать, пока разгрузят три или четыре поддона, чтобы до тебя дошла очередь. При такой цене хлеб не упаковывали, предоставляя это покупателям. Среди покупателей преобладали дети. Некоторые засовывали буханки под мышку и шагали домой, без стыда выставляя свою бедность напоказ всему свету. Более гордые хлеб упаковывали – кто-то заворачивал в старые газеты, кто-то клал в мешок из-под муки, чистый или грязный. Фрэнси брала с собой большой бумажный пакет.

Она не стремилась прорваться к прилавку первой. Она села на скамейку и смотрела. Дюжина ребят толкалась и шумела у прилавка. Четыре старика дремали на скамейке напротив нее. Пожилые люди, которые жили на иждивении родных, состояли в семье на побегушках или присматривали за малышами, другой работы для престарелых в Уильямсбурге не было. Старики оттягивали как можно дольше момент покупки, потому что у Лошера вкусно пахло теплым хлебом, а солнце через окно ласково пригревало их старые спины. Они сидели и клевали носом часы напролет, но им казалось, что они проводят время с пользой. Ожидание наполняло их жизнь на какой-то срок смыслом, и они снова чувствовали себя почти нужными.

Фрэнси посмотрела на самого старого из стариков. Она начала играть в свою любимую игру – сочинять истории про людей. Редкие спутанные волосы были у старика того же грязновато-серого цвета, что и щетина на запавших щеках. В углах губ корочкой присохла слюна. Он зевнул. Зубов у него не было. Фрэнси смотрела зачарованно и брезгливо, как он закрыл рот, губы запали внутрь, рот исчез и нос почти уткнулся в подбородок. Она разглядывала старое пальто, из порванного шва на рукаве торчала подкладка. Старик сидел в бессильно расслабленной позе, и его ноги широко разъехались, на ширинке панталон, покрытых жирными пятнами, не хватало одной пуговицы. Фрэнси заметила, что ботинки у него стоптались и просят каши. В одном ботинке – рваный шнурок с многочисленными узелками, а в другом – обрывок грязной веревки вместо шнурка. Из ботинок торчали большие пальцы, грязные, с обломанными серыми ногтями. Воображение у Фрэнси заработало…

«Ему много лет. Больше семидесяти, наверно. Значит, он родился, когда Авраам Линкольн был жив и готовился стать президентом. Уильямсбург тогда был деревней, и может быть, во Флэтбуше еще жили индейцы. Это было так давно». Фрэнси не сводила глаз с его ног. «Когда-то он был маленьким. Милым, чистеньким младенцем, и мама целовала его маленькие розовые пальчики. Может, ночью во время грозы она подходила к его кроватке, подтыкала одеяло и шептала: «Не бойся, мама с тобой». Вынимала его из кроватки, прижималась щекой к его макушке и называла своим единственным, своим любимым сыночком. Потом он подрос, стал как мой брат, бегал по дому, выбегал во двор, хлопал дверьми. И мама бранила его, но думала – может, когда-нибудь он станет президентом Соединенных Штатов. Потом он стал юношей, сильным и веселым. Когда шел по улице, девушки улыбались и оборачивались ему вслед. Он улыбался в ответ, а самой хорошенькой, может, даже подмигивал. Наверное, он женился, у него родились дети, они считали его самым лучшим папой на свете, потому что он много работал и покупал им игрушки на Рождество. Сейчас его дети постарели, как он сам, у них свои дети, и старик больше никому не нужен, все ждут, когда он умрет. Но он не хочет умирать. Он хочет еще пожить, не важно, что он такой старый и у него не осталось в жизни никаких радостей».

Стало тихо. Летнее солнце струилось в окно и вычерчивало на полу пыльные косые дорожки. Большая зеленая муха металась в подсвеченной солнцем пыли и жужжала. Кроме Фрэнси и дремавшего старика, никого в лавке не осталось. Дети, ожидавшие хлеба, вышли во двор и там играли. Их высокие пронзительные голоса доносились словно издалека.

Вдруг Фрэнси вскочила. Сердце бешено заколотилось. Ей стало страшно. Непонятно почему, ей представился аккордеон, растянутый во всю ширь. Потом аккордеон стал сжиматься… сжиматься… сжиматься… Жуткая паника, которой не было названия, охватила ее, когда она подумала, как много милых младенцев в этом мире рождаются, чтобы стать потом такими же стариками. Ей нужно вырваться отсюда, иначе это случится и с ней. Сейчас она превратится в беззубую сгорбленную старуху, которая у всех вызывает отвращение.

В этот момент двойные двери позади прилавка распахнулись, подъехал поддон с хлебом. Вышел мужчина и встал за прилавок. Транспортер подавал хлеб ему, а он выкладывал его на прилавок. Дети, которые услышали на улице звук открывающихся дверей, ворвались в магазин и оттеснили Фрэнси, которая чуть-чуть не успела добежать до прилавка.

– Мне нужен хлеб! – крикнула Фрэнси.

Старшая девочка сильно толкнула ее и поинтересовалась, кто она такая и не много ли о себе воображает.

– Не твое дело! Не твое дело! – ответила ей Фрэнси.

– Мне шесть буханок и пирог, только не очень мятый! – крикнула она.

Ее напор произвел впечатление на мужчину за прилавком, он швырнул ей шесть буханок и наименее пострадавший из бракованных пирогов и взял у нее две монеты по десять центов. Фрэнси проталкивалась к выходу, по пути уронила одну буханку и с трудом ее подобрала, потому что теснота не давала наклониться.

Выйдя на улицу, она присела на бордюр, чтобы засунуть хлеб и пирог в бумажный пакет. Мимо прошла женщина с ребенком, который сидел в коляске. Он дрыгал ножками. Фрэнси смотрела на него, но видела не детские пальчики, а изуродованные пальцы в грубых стоптанных башмаках. Паника повторилась, и всю дорогу до дома она бежала без остановки.

Дома Фрэнси никого не застала. Мама принарядилась и пошла с тетей Сисси в кино, билет на утренний сеанс в галерею стоил десять центов. Фрэнси выложила хлеб и пирог и аккуратно свернула пакет, приготовив для следующего похода. Фрэнси вошла в крошечную спальню без окон, которую делила с Нили, села на свою койку и в темноте стала ждать, когда совсем пройдет приступ ужаса, который охватил ее.

Чуть погодя пришел Нили, залез под свою кровать и вытащил потертую перчатку кэтчера.

– Ты куда? – спросила Фрэнси.

– На пустырь, играть будем.

– Можно с тобой?

– Нет.

Фрэнси шла следом за братом по улице. Трое приятелей уже поджидали его. Один держал биту, другой бейсбольный мяч, третий ничего не держал, зато был в бейсбольных штанах. Они отправились в сторону Гринпойнта, на пустырь. Нили видел, что Фрэнси идет за ним, но ничего не говорил. Один из приятелей ткнул его в бок и сказал:

– Глянь-ка! Твоя сестра увязалась за нами.

– Ага, – кивнул Нили.

Мальчишка повернулся и крикнул:

– Эй, вали отсюда!

– Мы в свободной стране, – ответила Фрэнси.

– Мы в свободной стране, – повторил Нили, обращаясь к приятелю.

После этого на Фрэнси больше никто не обращал внимания. Она продолжала следовать за ними. Ей некуда было деваться до двух часов, когда откроется районная библиотека.

Шли медленно, прогулочным шагом. Мальчики останавливались, чтобы поискать оловянную фольгу в водосточных канавах или подобрать сигаретные окурки, которые спрячут и потом докурят в подвале каким-нибудь дождливым днем. Они не пожалели времени, чтобы поиздеваться над еврейским мальчиком, который шел в синагогу. Они схватили его и стали обсуждать, как с ним поступят.

Малыш ждал, жалобно улыбаясь. Наконец христиане отпустили его, предварительно дав подробные указания, как вести себя на следующей неделе.

– Не смей казать свою рожу на Девоу-стрит, – велели ему.

– Не буду, – пообещал он.

Христиане выглядели разочарованными. Им хотелось борьбы. Тогда один вынул из кармана обломок мелка и начертил на тротуаре волнистую линию, отделив сточную канаву.

– И не смей пересекать эту линию, – приказал он.

Малыш понял, что оскорбил христиан, сдавшись без борьбы, и решил сыграть по их правилам.

– И что, ребята, мне вот даже одной ногой нельзя ступить в канаву?

– Тебе даже плюнуть в нее нельзя! – был ответ.

– Ладно, – он вздохнул с притворным огорчением.

Самого старшего осенило:

– И не вздумай приставать к христианским девочкам, понял?

Довольные, они пошли дальше, а малыш стоял и смотрел им вслед.

– Вот гои! – прошептал он, округлив большие карие еврейские глаза.

Мысль, что эти гои считают его взрослым мужчиной, который способен приставать к девочкам, хоть к христианкам, хоть к еврейкам, настолько поразила его, что он всю дорогу повторял «вот гои».

Компания двигалась не спеша, все смущенно поглядывали на старшего, который заговорил про девочек, и гадали, продолжит он грязный разговор на эту тему. Но не успел он начать, как Фрэнси услышала слова брата:

– Я знаю этого пацана. Он белый еврей.

Нили слышал, как отец называл так бармена-еврея, который ему нравился.

– Не существует белых евреев, это ты брось, – ответил самый старший.

– Ну, если представить, что белые евреи существуют, то он один из них, – ответил Нили, который умел согласиться с чужим мнением и в то же время отстоять свое собственное. Благодаря этому он так нравился людям.

– Белых евреев не существует, – сказал старший. – И безо всяких «если».

– Наш Господь был еврей, – повторил Нили мамины слова.

– А другие евреи схватили его и убили, – парировал старший.

Не успели ребята погрузиться в глубины теологии, как заметили еще одного мальчика, который свернул на Эйнсли-стрит с Гумбольдт-стрит, в руке он нес корзинку, прикрытую чистой тряпочкой. С краю из корзинки торчала палочка, и на ней висели, как спущенный флаг, шесть соленых крендельков. Старший из компании Нили подал знак, и все гурьбой ринулись к продавцу кренделей. Тот остановился как вкопанный, разинул рот и завопил: «Мама!»

Окно на первом этаже распахнулось, высунулась женщина, которая, придерживая хлопчатобумажное кимоно на обширной груди, крикнула:

– Отстаньте от него и убирайтесь из этого квартала, мерзкие подонки!

Руки Фрэнси взметнулись вверх – она зажала уши, чтобы избавить себя от необходимости на исповеди рассказывать священнику, что стояла и слушала, как говорят плохие слова.

– Мы же ничего такого не делаем, мадам, – сказал Нили с подкупающей улыбкой, которая так обезоруживающе действовала на их маму.

– И не сделаете, не рассчитывай. По крайней мере, пока я здесь, – и, не меняя тона, она обратилась уже к своему сыну: – А ты давай поднимайся. Покажу тебе, как будить меня, если я прилегла вздремнуть.

Мальчик с кренделями поднялся по ступеням, а компания лениво продолжила путь.

– Этой даме палец в рот не клади, – старший мальчик мотнул головой назад, в сторону окна.

– Ага, – согласился другой.

– И моему предку палец в рот не клади, – вставил тот, что помладше.

– Нам вроде как насрать, – небрежно бросил старший.

– Я просто так сказал, – извинился младший.

– А моему предку палец в рот клади, – сказал Нили. Мальчики засмеялись.

Они шли вразвалку, то и дело останавливаясь, чтобы втянуть поглубже в себя запах Ньютаун Крик, который начинал шибать в нос уже за несколько кварталов, на Гранд-стрит.

– Черт, вот это вонища! – восхищенно прокомментировал старший.

– Да уж! – откликнулся Нили с чувством глубокого удовлетворения.

– Держу пари, это самая вонючая вонь на свете! – гордо провозгласил третий.

– Ага!

И Фрэнси тоже прошептала «да», соглашаясь. Она гордилась этим запахом. Он извещал о том, что совсем рядом пролив[6], пусть грязный, но он связан с рекой, которая впадает в море. Для Фрэнси это невыносимое зловоние означало корабли дальнего плавания, путешествия и приключения, и ей нравился этот запах.

Как раз, когда мальчики добрались до пустыря с плохонькой площадкой для бейсбола, в траве мелькнула маленькая желтая бабочка. Сработал человеческий инстинкт ловить то, что бегает, летает или плавает, и ребята стали гоняться за ней, пытаясь накинуть на нее старые кепки. Нили это удалось. Мальчики мимоходом взглянули на бабочку, сразу потеряв к ней интерес, и приступили к игре – они сами изобрели вариант бейсбола, рассчитанный на четверых.

Играли они неистово, чертыхались, потели, толкали друг друга. Когда кто-то делал неудачный бросок или мешкал, остальные дразнили его и корчили рожи. Ходил слух, что по Бруклину рыщут сотни скаутов и по субботам высматривают среди ребят, которые играют на пустырях, самых способных. А в Бруклине любой мальчишка мечтал стать игроком местной бейсбольной команды больше, чем президентом Соединенных Штатов.

Спустя какое-то время Фрэнси надоело смотреть на игру. Она знала, что они так и будут играть, и толкаться, и выделываться, пока не наступит время расходиться по домам к ужину. Два часа дня. Библиотекарша, наверное, уже вернулась после обеда. В радостном предвкушении Фрэнси отправилась в библиотеку.

Библиотека находилась в старом убогом домишке. Фрэнси считала, что она прекрасна. В библиотеке Фрэнси нравилось все – как и в церкви. Она толкнула дверь и вошла. Смешанный запах старых кожаных переплетов, книжного клея, пропитанной свежими чернилами подушечки для штампов ей нравился даже больше, чем запах ладана на праздничной мессе.

Фрэнси думала, что в библиотеке собраны все книги, какие есть на свете, и планировала все книги, какие есть на свете, прочитать. Она читала по книге в день в алфавитном порядке и не пропускала даже скучных. Фрэнси вспомнила, что у первого прочитанного автора фамилия была Абботт. Она уже давно читала по книге в день, но до сих пор не выбралась из буквы «би». Она прочитала про бабочек и быков буффало, про Бермудские острова и барочную архитектуру. Несмотря на весь энтузиазм, Фрэнси признавала, что порой буква «би» дается ей с трудом. Но Фрэнси была читателем по складу души. Она читала все, что попадалось на глаза: макулатуру, классику, расписания и прейскуранты. Иногда чтение доставляло огромное наслаждение, например романы Луизы Олкотт. Фрэнси собиралась перечитать все книги еще по разу, когда дойдет до буквы «зет».

Суббота была особым днем. В субботу Фрэнси баловала себя отступлением от алфавитного порядка. В этот день она просила библиотекаршу порекомендовать ей книгу.

После того как Фрэнси, переступив порог, бесшумно закрыла за собой дверь – ведь именно так полагается вести себя в библиотеке, – она сразу взглянула на золотисто-коричневую глиняную вазочку, которая стояла у библиотекарши на столе с краю. Она заменяла календарь. Осенью в ней появлялись несколько веточек паслена, а к Рождеству их сменял остролист. Фрэнси узнавала, что скоро весна, даже если на земле снег, потому что в вазочке появились веточки вербы. А чем сегодня, летом 1912 года, встретит ее вазочка? Фрэнси медленно скользила взглядом по коричневой стенке, по тонким зеленым стеблям с мелкими круглыми листиками, пока не увидела… настурции! Красные, желтые, золотые и белые, как слоновая кость. От такого великолепного зрелища даже голова заболела, заломило во лбу между глаз. Это чудо она запомнит на всю жизнь.

«Когда вырасту, – подумала Фрэнси, – заведу такую же глиняную вазочку и в самую жару, в августе, буду ставить в нее настурции».

Она положила руку на край полированного стола, наслаждаясь его гладкостью. Она смотрела на аккуратный ряд остро отточенных карандашей, на ярко-зеленый квадрат журнала для записей, на пузатую бутылку с густым клеем, на ровную пачку карточек и стопку возвращенных книг, которые нужно расставить на полках.

«Да, когда я вырасту, в моем доме не будет ни плюшевых стульев, ни тюлевых занавесок. Никаких искусственных цветов. Только письменный стол, как этот, и белые стены, и зеленый журнал для записей, и блестящие желтые карандаши, остро отточенные, чтобы писать, и золотисто-коричневая вазочка с цветами, или листьями, или ветками, и книги… книги… книги…»

Фрэнси выбрала себе на воскресенье книгу некоего писателя по фамилии Браун. Ей казалось, что она никогда не покончит с Браунами. Только подумает, что Браунам конец – и замечает следующую полку, полную Браунов. А после Брауна идет Браунинг. Фрэнси застонала, ей не терпелось добраться до следующей буквы, там книга Марии Корелли, в которую она как-то заглянула и с трудом оторвалась. Когда же она окажется там? Может быть, нужно читать по две книжки в день. Может быть…

Фрэнси довольно долго простояла у стола, прежде чем библиотекарша соизволила обратить на нее внимание.

– Да? – раздраженно спросила дама.

– Вот эта книга. Я беру ее, – Фрэнси протянула книгу, открытую на последней странице, где лежала маленькая карточка, вынутая из кармашка. Библиотекари учили детей подавать книги именно так. Это избавляло их от необходимости открывать по нескольку сотен книг в день и вытаскивать карточки из кармашков.

Библиотекарша взяла карточку, проштамповала, вставила в картотеку на столе. Потом поставила штамп в читательском билете Фрэнси и швырнула его обратно. Но Фрэнси не уходила.

– Да? – спросила библиотекарша, не утруждаясь поднять глаза на Фрэнси.

– Не могли бы вы порекомендовать хорошую книгу для девочки?

– Какого возраста?

– Одиннадцать лет.

Каждую неделю Фрэнси обращалась с этой просьбой, и каждую неделю библиотекарша спрашивала о возрасте. Имя на карточке ничего ей не говорило, а в лицо детям она никогда не смотрела, поэтому не могла узнать девочку, которая каждый день берет по книге, а в субботу – две. Улыбка очень порадовала бы Фрэнси, а дружеская реплика сделала счастливой. Она любила библиотеку и готова была обожать ее хозяйку. Но голова у библиотекарши была занята другим. А детей она ненавидела.

Фрэнси дрожала от нетерпения, когда женщина наклонилась, чтобы достать книгу из-под стола. Книга появилась, и Фрэнси увидела заголовок: «Если бы я был королем», автор Маккарти[7]. Здорово! А неделю назад был «Гордый принц», того же Маккарти, а две недели назад – «Если бы я был королем». Эти две книги Маккарти библиотекарша рекомендовала по очереди снова и снова. Может, за свою жизнь она прочитала только эти две книги, а может, они значились в каком-то рекомендательном списке. Или она вообразила, что эти две книги больше всего подходят для одиннадцатилетней девочки.

Фрэнси прижала книги к груди и побежала домой, борясь с искушением присесть на первое попавшееся крыльцо и начать читать.

Дома наконец-то наступил тот час, которого она ждала всю неделю: время чтения на пожарной лестнице. Она постелила на площадку лестницы коврик, взяла с кровати подушку и приложила к перилам. Ей повезло – в леднике был лед. Она бросила кубик в стакан с водой. Бело-розовые мятные вафли, купленные утром, были разложены на блюдце, хоть и с трещинкой, но красивого голубого цвета. Она пристроила книгу, стакан и блюдце с вафлями на подоконнике и выбралась на лестницу. Теперь ее домом стало дерево. Ни сверху, ни снизу, ни с противоположной стороны никто не мог ее видеть. Но она сквозь густую листву могла видеть все.

День был солнечный. Ленивый теплый ветерок приносил теплый запах моря. Листья дерева отбрасывали узорную тень на белую подушку. Хорошо, что во дворе никого. Обычно тут торчит мальчик, отец которого арендует первый этаж под магазин. Мальчик играл в одну и ту же бесконечную игру – в похороны. Он рыл маленькие могилки, ловил гусениц, клал живыми в спичечные коробки, закапывал их без особых церемоний и увенчивал крошечные холмики надгробиями из гальки. Игра от начала до конца сопровождалась притворными рыданиями и глубокими вздохами. Но сегодня зловещего мальчика не было, он уехал в Бенсонхерст навестить тетю. Его отъезд – подарок, почти как на день рождения.

Фрэнси вдохнула теплый воздух полной грудью, полюбовалась танцующей тенью от листьев и стала читать, откусывая по кусочку от вафли и запивая холодной водой.

История Франсуа Вийона поражала ее с каждым прочтением все больше. Иногда Фрэнси охватывал страх – что, если книга потеряется в библиотеке и она не сможет ее больше перечитывать. Однажды Фрэнси начала переписывать книгу в двухцентовую тетрадку. Ей ужасно хотелось иметь «Будь я королем», поэтому она решила переписать ее. Но исписанные ручкой страницы не походили на библиотечную книжку и не пахли, как она, и Фрэнси отказалась от этой затеи, утешая себя тем, что вырастет, будет много работать, накопит денет и купит все книги, которые любит.

Пока Фрэнси читала, она находилась в согласии с миром и была так счастлива, как только девочка может быть счастлива от хорошей книги и блюдечка сладостей, когда она одна в доме, тень от листьев ползет по двору и день клонится к вечеру. Около четырех часов дом напротив начал оживать. Сквозь листья Фрэнси видела, как раздвигаются занавески и открываются окна, как мужчины выходят с пустыми бидонами и возвращаются с полными, в которых пенится пиво. Дети снуют туда-сюда, бегают к мяснику, бакалейщику и булочнику и обратно. Женщины идут со свертками из ломбарда. Воскресный костюм мужа возвращается домой. В понедельник он опять на неделю отправится к ростовщику в залог. Ломбард процветал, давая деньги под процент на неделю, а костюму только на пользу, если его почистят и повесят рядом с камфарой, так что моль не поест. В понедельник из дома, в субботу домой. Дядюшке Тиму доход – десять центов. И опять все по кругу.

Фрэнси смотрела, как девушки прихорашиваются, чтобы пойти на свидание к своим ухажерам. Ванных в квартирах не было, поэтому девушки, в сорочках и нижних юбках, стояли на кухне у раковин и мыли подмышки, изящно заведя руку за голову. Окон было много, и в них девушки мылись в одинаковых позах, и Фрэнси казалось, что она наблюдает за торжественным и долгожданным ритуалом.

Она оторвалась от книги, когда в соседний двор вошла лошадь Фрабера со своим фургоном – вид прекрасной лошади доставлял почти такое же удовольствие, как чтение. Двор был вымощен булыжником, а в конце его находилась уютная конюшня. Кованные железом двойные ворота отделяли двор от улицы. Булыжник заканчивался полоской ухоженной земли, на которой рос чудесный розовый куст и ярко-красные герани, образуя длинную клумбу. Конюшня была чище, чем иной из домов по соседству, а двор считался самым красивым в Уильямсбурге.

Фрэнси слышала, как ворота щелкнули, закрываясь. Сначала показался блестящий гнедой мерин с черной гривой и черным хвостом. Он тянул маленький фургон коричневого цвета, на котором золотыми буквами с обеих сторон было написано: «Доктор Фрабер, стоматолог» и адрес. В этом хорошеньком фургоне никого и ничего не возили. Целыми днями он медленно колесил по улицам для рекламы. Это была передвижная вывеска.

Фрэнк, симпатичный молодой человек с розовыми щеками – как сказочный паренек из детской песенки, – каждое утро выводил лошадь с фургоном и каждый вечер заводил обратно. Жизнь его была словно сказка, все девушки строили ему глазки. Все, что от него требовалось, – разъезжать в фургоне по городу как можно медленней, чтобы люди могли прочитать имя и адрес. Когда придет нужда вырвать зуб или поставить коронку, они вспомнят адрес, написанный на фургоне, и придут к доктору Фраберу.

Фрэнк вальяжно снял пальто и надел кожаный фартук, пока Боб, так звали мерина, терпеливо переступал с ноги на ногу. Фрэнк распряг его, обтер сбрую и повесил в конюшню. Затем стал мыть лошадь большой желтой губкой. Боб наслаждался. Стоял, облитый солнцем, и время от времени ударял копытом о булыжник, выбивая искру. Фрэнк выжимал из губки воду на гнедую спину и тер ее, непрерывно поддерживая разговор:

– Стой ровно, Боб. Боб хороший мальчик. А теперь давай потрем бочок. Вот так, отлично!

Кроме Боба, в жизни Фрэнси была еще одна лошадь. Муж тети Эви дядя Вилли Флиттман тоже работал кучером. Его лошадь звали Барабанщик. Вилли с Барабанщиком развозили молоко и не ладили между собой, в отличие от Фрэнка с Бобом. Вилли с Барабанщиком постоянно подозревали друг друга, каждый был убежден, что другой измышляет гадости против него. Дядя Вилли ругал Барабанщика самыми страшными словами. Послушать его, так выходило, что лошадь по ночам не смыкает глаз в своем стойле при молочной фабрике и изобретает все новые и новые козни против своего кучера.

Фрэнси любила играть в такую игру – она воображала, будто люди превратились в своих домашних животных и наоборот. Больше всего в Бруклине любили держать маленьких белых пуделей. Хозяйки пуделей, обычно невысокие, круглые, в светлых кудряшках и со слезящимися глазами, очень походили на своих собак. Мисс Тинмор, миниатюрная писклявая старая дева, которая давала маме уроки музыки, была точь-в-точь как та канарейка в клетке у нее на кухне. Превратись Фрэнк в лошадь, он походил бы на Боба. Фрэнси никогда не видела Барабанщика, но представляла, как он выглядит. Наверняка Барабанщик, как и сам дядя Вилли, мелкий, щуплый, темной масти, глаза беспокойные, навыкате, так что видны белки. Голос у него, наверное, тоже ноющий, как у мужа тети Эви. Тут Фрэнси отвлеклась от мыслей про дядю Вилли.

На улице за воротами собралась дюжина мальчишек, которые смотрели, как моют единственную в округе лошадь. Фрэнси их не видела, но слышала, как они переговариваются. Они выдумывали разные страсти про смирное животное.

– Не гляди, что он такой тихий да смирный, – говорил один мальчик. – Это он только для виду. Просто притаился, ждет, когда Фрэнк зазевается, тогда укусит его и закусает до смерти.

– Ага, – сказал другой. – Я видел вчера, как он задавил ребенка.

На третьего мальчика снизошло вдохновение.

– А я видел, как он сделал пи-пи на старушку, та на обочине продавала яблоки. Ну и на яблоки тоже, ясное дело, – добавил он, подумав.

– Ему надевают шоры на глаза, чтобы не видел, какие люди маленькие. А то увидит – всех перебьет.

– А чего, в шорах он думает, что люди маленькие?

– Ага, как гномики.

– Ничего себе!

Каждый прекрасно понимал, что сам он врет. Но верил, что другие говорят правду. Наконец им надоело смотреть, как миролюбивый Боб спокойно стоит на месте. Один взял камень и швырнул в лошадь. В том месте, куда попал камень, на шкуре у Боба появились складки, и мальчики завизжали в ожидании, что он придет в ярость. Фрэнк взглянул на них и сказал по-бруклински мягко:

– Ступайте прочь и больше так не поступайте. Эта лошадь не сделала вам ничего плохого.

– Вот как? – возмутился один мальчик.

– Вот так, – ответил Фрэнк.

– А, сам …………… ступай! – нанес последний удар самый младший.

Голос Фрэнка звучал по-прежнему доброжелательно, при этом он выжал из губки очередную струю воды на круп лошади:

– Вы сами уберетесь? А то мы всыплем вам по заднице.

– Кто это вы?

– Я покажу вам, кто это мы!

Внезапно Фрэнк наклонился, вынул булыжник и замахнулся, как будто собирался бросить. Мальчики отскочили с возмущенными криками.

– Вроде мы в свободной стране!

– Да! Эта улица не твоя!

– Вот скажу своему дядьке, он полицейский, задаст тебе!

– Убирайтесь сейчас же, – спокойно сказал Фрэнк и аккуратно вставил булыжник на место.

Мальчики постарше удалились, им эта забава надоела. Но младшие вернулись к воротам. Им хотелось посмотреть, как Фрэнк будет кормить Боба овсом.

Фрэнк закончил мыть Боба и поставил его под дерево, чтобы голова лошади оказалась в тени. Он повесил Бобу на шею мешок с кормом и отправился мыть фургон, насвистывая «Позволь назвать тебя своей милкой». Как будто по сигналу, Флосси Гэддис, которая жила под Ноланами, высунулась из окна.

– Эй, привет! – весело крикнула она.

Фрэнк понял, кто его окликает. Он помолчал, потом ответил: «Привет», не поднимая головы. Потом обошел фургон и встал с другой стороны, так что Флосси не могла его видеть, но ее настойчивый голос преследовал его.

– Закончил на сегодня? – радостно спросила она.

– Да, скоро заканчиваю.

– Не собираешься поразвлечься? Субботний вечер как-никак.