Собиратели ракушек Пилчер Розамунда

– Очень. Космо жил в бывшем крестьянском доме, на горе. Совсем деревенская жизнь, как раз в мамином вкусе. Чуть выдавалась свободная минутка, как она тут же хваталась за садовые ножницы и уходила в сад, будто у себя дома.

– Она знакома с Антонией?

– Да. Они жили там у нас в одно и то же время. И стали большими друзьями. Никаких возрастных барьеров. Мама удивительно умеет находить общий язык с молодежью. Гораздо лучше, чем я. – Она примолкла, а потом добавила в неожиданном порыве искренности: – Я и сейчас еще не вполне уверена, что поступаю правильно: конечно, я хочу помочь дочери Космо, но меня пугает, что кто-то у меня поселится даже на короткое время. Стыдно, да?

– Нет, не стыдно. Естественно. Сколько она хочет у тебя прожить?

– Наверное, пока не устроится на работу и не найдет себе жилье.

– А специальность у нее какая-нибудь есть?

– Понятия не имею. Вряд ли.

Оливия глубоко вздохнула. После утренних переживаний она чувствовала себя душевно и физически разбитой. Ей предстояло как-то сжиться с горестным осознанием смерти Космо, а ее со всех сторон обступили, требуя участия, другие люди со своими проблемами. Приедет Антония, и надо будет ее утешать, поддерживать, подбадривать, вернее всего, кончится тем, что придется и работу подыскивать. Нэнси будет по-прежнему донимать телефонными разговорами про экономку для мамы, а мамочка будет отчаянно обороняться от всех попыток кого-то ей навязать. И сверх того еще…

Внезапно мысль ее остановилась. И осторожно попятилась. Нэнси. Мамочка. Антония. Ну конечно же! Выход найден. Все проблемы, если их верно сгруппировать, разрешаются одна через другую, как бывало в школе, когда громоздкие вычисления с дробными числами давали красивый и простой ответ.

Оливия сказала:

– Мне сейчас пришла в голову замечательная мысль.

– Какая?

– Антония может пока пожить у мамочки.

Если она и рассчитывала на бурное одобрение со стороны Хэнка, то не получила его. Он подумал, помолчал, а потом осмотрительно спросил:

– Но согласится ли Антония?

– Ну конечно же. Я же говорила тебе, они очень привязались друг к другу. Когда мамочка уезжала с Ивисы, Антония не хотела ее отпускать. И будет очень уместно, если теперь, только что потеряв отца, она поживет недельку-другую в покое у мамочки и немного придет в себя, прежде чем начать колесить по Лондону в поисках работы.

– Да, тут ты права.

– И для мамочки Антония лучше, чем какая-то экономка в доме. Просто приехал погостить близкий человек. Сегодня же предложу ей такой вариант. Посмотрим, как она к нему отнесется. Хотя я уверена, что она не откажет. Почти уверена.

Оливия всегда оживлялась, когда ей приходилось преодолевать трудности и принимать решения. Вот и теперь она сразу приободрилась. Села прямее, опустила щиток от солнца, осмотрела себя в зеркале, прикрепленном на нем с обратной стороны. Лицо по-прежнему без кровинки, под глазами синяки. Черный мех воротника еще сильнее оттеняет белизну щек. Хоть бы мамочка не обратила внимания… Оливия подкрасила губы, расчесала волосы, подняла на место щиток и стала смотреть на дорогу.

Уже проехали Берфорд, оставалось мили три пути, не больше, и дорога становилась знакомой.

– Здесь направо, – сказала Оливия Хэнку, и он, сбавив скорость, осторожно съехал на узкую грунтовку с указателем: «Темпл-Пудли». Дорога серпантином вела по отлогому подъему, пока наконец сверху взгляду не открылась деревня – далеко внизу, точно игрушечная, угнездившаяся в долине, через которую серебристой тесемкой вилась речка Уиндраш. Вот и первые домики на въезде, сложенные все из того же золотистого песчаника, старинные и прелестные. Мелькнула деревянная церковь за тисовой изгородью, стадо овец с пастухом, несколько автомобилей в ряд, припаркованных у местного трактира под названием «Сьюдли Армз».

Хэнк остановился и выключил зажигание.

Оливия удивленно обернулась.

– Тебе захотелось подкрепиться? – вежливо спросила она.

Он улыбнулся и покачал головой.

– Да нет. Но тебе, наверное, приятнее встретиться с мамой с глазу на глаз. Я выйду здесь, а попозже подойду. Только объясни, как найти ее дом.

– Третий от угла, справа, с белыми воротами. Только это совершенно не обязательно.

– Знаю. – Он похлопал ее по руке. – Но, по-моему, так вам обеим будет проще.

– Ты ужасно милый, – сказала Оливия от души.

– Мне бы хотелось принести ей что-нибудь. Как ты думаешь, если я попрошу хозяина продать две бутылки вина, он не откажет?

– Конечно. Тем более если ты скажешь, что это для миссис Килинг. Он постарается всучить тебе свой самый дорогой кларет.

Хэнк, весело ухмыляясь, вышел из машины. Оливия подождала, пока он прошел по мощеному двору к входной двери и шагнул за порог, предусмотрительно пригнув голову. А когда он скрылся, отстегнула ремень, перелезла на водительское место и включила зажигание. Было уже почти двенадцать часов.

Пенелопа Килинг стояла посреди своей теплой, тесной кухоньки, размышляя о том, что еще надо сделать. Но оказалось, что нечего, все уже было сделано. Она даже поднялась в спальню и сменила обычную домашнюю одежду на нечто более подходящее для приема неожиданных гостей. Оливия всегда такая элегантная, надо хоть немного привести себя в порядок. Пенелопа надела юбку из плотной льняной ткани с вышивкой, любимую и очень старую (когда-то это была штора), шерстяную мужскую рубашку в полоску и сверху вязаный жилет цвета красных пионов. На ногах у нее были темные толстые чулки и грубые шнурованные башмаки. Повесив на шею длинную золотую цепочку, заново закрутив и заколов волосы и опрыскав себя слегка духами, она, полная радостного предвкушения, спустилась обратно. Оливия теперь бывала здесь нечасто, но от этого каждый ее приезд становился только драгоценнее, и с тех пор как она позвонила сегодня утром, Пенелопа была вся в приятных хлопотах, готовясь к встрече.

Наконец все было готово. Камины в гостиной и столовой топятся, поднос с напитками и стаканами выставлен, пробка с графина снята, чтобы температура вина сравнялась с температурой воздуха в доме. А тут, в кухне, воздух пропитан ароматом медленно поджаривающегося говяжьего филе с луком и хрустящей картошкой. Пенелопа замесила тесто, нарезала яблок, разморозила бобы, почистила морковь. Позже она уложит на дощечке сыр, намелет кофе, наполнит сливочник густыми сливками, специально купленными на молочной ферме. Повязав передник, чтобы не забрызгать парадную юбку, она перемыла оставшиеся кастрюли и миски и поставила их на сушилку. Убрала на место кое-какую кухонную утварь, вытерла стол влажной тряпкой, наполнила водой кувшин и полила герань. После чего сняла передник и повесила на крючок.

Стиральная машина уже кончила работать. Пенелопа устраивала стирку только в хорошую погоду, когда можно вывесить белье сушиться на дворе, так как машина у нее была без центрифуги. И вообще лучше, когда белье сушится на воздухе, оно тогда приятно пахнет свежестью и гораздо легче гладится.

С минуты на минуту должна была появиться Оливия со своим приятелем, но Пенелопа все-таки взяла большую плетеную корзину, вывалила в нее мокрое белье и, уперев в бедро, понесла из кухни через зимний сад во двор. Она пересекла лужайку, нырнула в просвет в колючей изгороди и очутилась в яблоневом саду. Это было одно только название, что сад, а в действительности там, не то что в цветнике и на грядках, все осталось, как было при прежних хозяевах: несколько старых узловатых деревьев и терновые кусты, а за ними плавное течение тихой речушки.

Между тремя яблонями была протянута веревка. На ней Пенелопа сушила белье. Развешивать его на свежем воздухе доставляло ей большое удовольствие. Пел дрозд, из низкой мокрой травы уже выглядывали первые ростки цветочных луковиц. Она их сама здесь посадила, много-много, и желтые нарциссы, и крокусы, и осциллы, и подснежники. А когда отцветали они, то в высокой траве поднимали головки другие дикие цветы – примулы, васильки, красные маки. Их семена она тоже разбрасывала своими руками.

Простыни, рубашки, наволочки, чулки и пижамы плясали и хлопали на ветру. Освободив корзинку, Пенелопа подхватила ее и пошла обратно, но не спеша. Она заглянула по пути в огород – посмотреть, не полакомились ли кролики ее ранней капустой, а потом еще завернула к молодому кустику калины пахучей, от ее тонких веточек, густо одетых розовым цветом, пахло, на диво, разгаром лета. Надо будет принести садовые ножницы, срезать пару веток и поставить в гостиной для аромата. Она двинулась дальше, но задержалась опять, на этот раз – чтобы полюбоваться своим домом. Он стоял, залитый солнечным светом, перед ним раскинулась широкая зеленая лужайка, а позади темнели голые кроны дубов и синело чистое, прозрачное небо. Продолговатое, приземистое строение, белые стены, перекрещенные бревнами, под серой камышовой кровлей, нависающей над верхними окнами, точно густые, лохматые брови.

«Подмор Тэтч». «Соломенная крыша». Оливия говорила, что это дурацкое название; она всякий раз стыдилась, когда надо было его произнести, и даже предлагала Пенелопе выдумать другое. Но Пенелопа знала, что дому, как и человеку, имя дается раз и навсегда и изменить его нельзя. К тому же она узнала от викария, что в деревне действительно двести лет назад жил кровельщик, которого звали Вильям Подмор, и он крыл дома камышом и соломой. С тех пор и осталось за домом такое имя. Этот довод положил конец разногласиям.

Когда-то тут были два отдельных строения, но потом кто-то из предыдущих владельцев соединил их в одно, просто-напросто пробив двери в капитальной стене. Так получилось, что в доме две входные двери, две шаткие лестницы, ведущие на верхний этаж, и две ванные. И все комнаты соединяются между собой, что, может быть, не вполне удобно, если любишь побыть в одиночестве. Внизу находятся кухня, столовая и гостиная, а кроме того, еще и прежняя, вторая кухня, теперь чулан, в котором у Пенелопы хранятся соломенные шляпы, резиновые сапоги, холщовый фартук, цветочные горшки, корзинки, совки и цапки. Над чуланом на втором этаже расположена клетушка, забитая имуществом Ноэля, и дальше в ряд три более или менее просторные спальни. Та, что над кухней, – хозяйкина.

Но это еще не все: под самой крышей во всю длину дома тянется темный, пыльный чердак, а в нем хранится все, что Пенелопа не смогла заставить себя выбросить, когда перебиралась с Оукли-стрит, но для чего больше нигде не было места. Уже лет пять она давала себе обещание, что уж этой зимой обязательно все там разберет, но, поднявшись по шаткой лесенке и оглядевшись, из года в год, угнетенная грандиозностью задачи, малодушно откладывала ее решение на потом.

Сад, когда Пенелопа сюда переехала, был весь заросший, но это как раз и было интересно. Работа в саду была ее страстью, каждую свободную минуту она проводила на земле: выпалывала траву, вскапывала грядки и клумбы, возила навоз в тачке, вырубала засохшие кусты, сажала рассаду, отводила черенки, высеивала семена. И теперь, по прошествии пяти лет, могла стоять и с законной гордостью смотреть на плоды своих трудов. Что теперь и делала, забыв об Оливии, забыв о времени.

С ней это в последние годы часто случалось. Время перестало много значить для Пенелопы. Одно из преимуществ старости – не надо постоянно куда-то торопиться. Всю жизнь Пенелопа о ком-нибудь заботилась, а вот теперь ей не о ком думать, кроме как о самой себе. И есть время на то, чтобы постоять, посмотреть. Вспомнить. И видится все шире, как с вершины после долгого, трудного восхождения, ведь раз уж ты здесь, глупо не постоять и не полюбоваться сверху.

Конечно, у старости есть и свои недостатки: одиночество, болезни. Об этом много говорят. Но в шестьдесят четыре года – возраст не такой уж древний – Пенелопа своим одиночеством просто наслаждалась. Раньше она никогда не жила одна, и сначала ей было непривычно, но постепенно она научилась ценить возможность быть предоставленной самой себе, позволять себе разные предосудительные вольности – вставать, когда хочется, чесать, где чешется, засиживаться до двух часов ночи, чтобы послушать хороший концерт. Или вот еще – еда. Пенелопа всю жизнь готовила на семью и кормила друзей. Она была отличная кухарка, но с течением времени обнаружила в себе тайную неприличную склонность закусывать на ходу и чем попало. Например, неподогретой фасолью, чайной ложечкой прямо из банки. Или покупной сметанной заправкой для салата, намазанной на свежий зеленый лист. Или простым соленым огурцом, какие она, когда жила на Оукли-стрит, постеснялась бы выставить на стол.

Да и в болезни тоже нашлась своя положительная сторона. После той небольшой заминки, которую глупые врачи назвали инфарктом, Пенелопа впервые осознала неотвратимость своей смерти. Это ее не испугало, потому что она смерти никогда не боялась, но обострило все чувства и напомнило о том, что церковь зовет грехом упущения. Пенелопа не была религиозна и о грехах своих, которых с церковной точки зрения у нее, конечно, была уйма, обычно не размышляла, но теперь стала перебирать в уме все, что не удосужилась в жизни сделать. И тут, наряду с совершенно невыполнимыми фантазиями – вроде подъема на горные пики Бутана или перехода через Сирийскую пустыню, чтобы увидеть развалины Пальмиры, от чего теперь приходилось окончательно отказаться, у нее появилось неотступное желание, даже какая-то внутренняя потребность съездить в Порткеррис.

Сорок лет – это слишком много. Сорок лет прошло с тех пор, как она села с Нэнси в поезд, попрощалась с отцом и уехала в Лондон. Год спустя он умер, и она, оставив Нэнси на свекровь, вернулась в Корнуолл на похороны. После похорон они с Дорис два дня разбирали в Карн-коттедже его вещи, а потом надо было возвращаться в Лондон к неотложным обязанностям жены и матери. И с тех пор Пенелопа в Порткеррисе больше не бывала. А ведь хотелось. Отвезу туда детей на каникулы, говорила она себе. Пусть поиграют на пляже, как я когда-то, побродят по вересковым зарослям, нарвут цветов. Но так это и не осуществилось. Почему? Куда с молниеносной быстротой пронеслись годы, будто вода в быстрой речке под мостом? Возможности вроде были, но все упущены, она не воспользовалась ни одной: то времени не было, то денег на билеты; да и забот хватало – у нее на руках был большой дом, и отношения с жильцами, и воспитание детей, и Амброз.

Несколько лет она сохраняла Карн-коттедж за собой, не желая признать, что его нужно продать, что она все равно никогда больше в нем жить не будет. Она сдавала его через агентство жильцам и упорно твердила себе, что когда-нибудь еще вернется. Возьмет детей и покажет им квадратный белый дом на горе, и при нем таинственный сад за высокой изгородью, и вид на залив, и маяк.

Так продолжалось, покуда однажды, когда жизнь стала особенно трудна, из агентства не сообщили, что пожилой супружеской чете приглянулся ее дом и они хотят его купить, чтобы поселиться в нем на старости лет. Люди эти были еще и очень богаты. У Пенелопы с тремя детьми, которым надо было дать образование, с мужем, от которого не только не было помощи, но еще и самого приходилось содержать, просто не оставалось иного выхода, как принять выгодное предложение. И Карн-коттедж был продан.

С тех пор она перестала думать о поездке в Корнуолл. Правда, после продажи лондонского дома заикнулась было раз-другой о том, чтобы поселиться в Порткеррисе в каком-нибудь каменном доме с пальмой, но этому решительно воспротивилась Нэнси, и наверное, правильно. К тому же, надо отдать Нэнси должное, Пенелопа, едва только увидела «Подмор Тэтч», сразу же поняла, что хочет жить только здесь и нигде больше.

И все же… все же хорошо было бы разок, один разок, до «отбоя» съездить в Порткеррис. Остановиться можно у Дорис. Взять бы с собой еще Оливию…

Оливия заехала в открытые ворота. «Альфасад» покатил по скрежещущему гравию, мимо старого покосившегося сарая, исполняющего обязанности гаража и склада садового инвентаря, и остановился у второй входной двери маминого дома. Сквозь стекло в верхней половине двери были видны маленькая прихожая, пол в пластиковых квадратах, плащи и пальто на вешалке, шляпы, надетые на рога потраченной молью оленьей головы, зонтичная стойка из белого с синим фаянса, топорщащаяся зонтиками, тростями и даже двумя клюшками для гольфа. Из прихожей Оливия прошла прямо в кухню, всю наполненную теплым, аппетитным духом жарящегося мяса.

– Мамочка?

Ответа не было. Оливия вышла в зимний сад и сквозь стекло сразу увидела Пенелопу на противоположном краю лужайки – она стояла, прижав к боку пустую бельевую корзину и задумчиво глядя перед собой, а ветер шевелил ее растрепавшиеся волосы.

Оливия распахнула дверь в сад и шагнула через порог на просвеченный солнцем холод.

– Ау!

Пенелопа очнулась, увидела дочь и заторопилась к ней по стриженой траве.

– Дорогая моя!

Оливия еще не видела мать после болезни и внимательно всмотрелась, ища и боясь найти в ее облике перемены. Но она только немного похудела, а в остальном казалась такой же, как всегда, – вид здоровый, щеки разрумянились, молодая, упругая, длинноногая. Хорошо бы не рассказывать ей о смерти Космо, чтобы сохранилось на ее лице это счастливое выражение. Люди остаются живыми, пока кто-нибудь не сообщит тебе об их смерти. Хорошо бы вообще никто не приносил никому таких известий.

– Оливия, как я тебе рада!

– Что это ты там стояла с пустой корзиной в руках?

– Просто стояла, и все. Смотрела. Чудесный день. Доехали благополучно? – Она заглянула Оливии через плечо. – А где же твой друг?

– Вышел у трактира купить тебе подарок.

– Ну, это совершенно лишнее.

Пенелопа на ходу кое-как вытерла ноги у порога и вошла в дом. Оливия вошла следом, закрыла за собой дверь. В зимнем саду на каменном плитчатом полу были расставлены плетеные кресла и табуретки, и на всех сиденьях – выцветшие диванные подушки. Здесь было очень тепло, душно от зелени и влажной земли и нежно пахло цветущими фрезиями, любимым цветком Пенелопы.

– Он просто проявил деликатность. – Оливия швырнула сумку на светлый сосновый столик. – Мне надо тебе кое-что сообщить.

Пенелопа поставила рядом с сумкой бельевую корзину и повернулась к дочери. Улыбка медленно сошла с ее губ, прекрасные темные глаза взглянули встревоженно. Но голос, когда она проговорила: «Оливия, на тебе лица нет», был тверд и ясен, как всегда.

Это придало Оливии храбрости. Она сказала:

– Да, я знаю. Мне только утром стало известно. К сожалению, печальная новость. Умер Космо.

– Космо? Космо Гамильтон? Умер?

– Звонила Антония с Ивисы.

– Космо, – повторила Пенелопа, и лицо ее выразило боль и печаль. – Не могу поверить… Такой славный человек. – Она не заплакала, но Оливия и не ожидала от нее слез, мать не из тех, кто плачет. Она за всю жизнь ни разу не видела Пенелопу плачущей, но румянец схлынул с ее щек, и рука сама прижалась к груди, словно стараясь унять сердцебиение. – Славный, милый человек. Голубка моя! Ах, какое горе! Вы так много значили друг для друга. Как ты?

– А ты-то как? Я боялась тебе сказать.

– Я ничего. Это от неожиданности. – Она слепо протянула руку, нащупала стул и медленно, тяжело села.

Оливия с тревогой посмотрела на нее, окликнула:

– Мамочка?

– До чего глупо. Мне как-то немного не по себе.

– Может быть, глоток коньяка?

Пенелопа слабо улыбнулась, закрыла глаза.

– Прекрасная мысль.

– Сейчас принесу.

– Он стоит в…

– Я знаю, где он стоит. – Оливия скинула свою сумку на пол, пододвинула скамейку. – Положи сюда ноги… сиди и не двигайся… я сейчас, в одно мгновение.

Бутылка с коньяком стояла в буфете в столовой. Оливия достала ее, принесла в кухню, наполнила две лекарственные рюмки. Рука у нее дрожала. Горлышко бутылки звякнуло о край рюмки. Несколько капель пролилось на стол. Но это не имело значения. Ничего сейчас не имело значения, кроме мамочки и ее ненадежного сердца. Только бы не еще один инфаркт! Господи, только бы у нее не было еще одного инфаркта! С двумя рюмками Оливия вернулась в зимний сад.

– Вот.

Она вложила рюмку в руку матери. Обе молча сделали по нескольку глотков. От неразбавленного коньяка сразу стало теплее и покойнее. Пенелопа слабо улыбнулась:

– Как ты думаешь, это старческая слабость – когда вдруг во что бы то ни стало нужно немедленно выпить глоток спиртного?

– Вовсе нет. Мне тоже нужно было выпить.

– Бедняжка моя. – Пенелопа отпила еще. Цвет возвращался к ее щекам. – Ну вот. А теперь расскажи мне все сначала.

Оливия рассказала. Хотя рассказывать-то было почти нечего.

– Ты его любила, – сказала Пенелопа, когда она замолчала, не спрашивая, а утверждая.

– Да. За тот год он стал частью меня. Он оказал на меня такое сильное влияние, как никто за всю жизнь.

– Тебе надо было выйти за него замуж.

– Он этого и хотел. Но я не могла, мамочка, понимаешь? Не могла.

– Очень жаль.

– Не жалей. Мне так лучше.

Пенелопа кивнула, соглашаясь.

– А как Антония? Что с ней? Бедная девочка. Она присутствовала при этом?

– Да.

– Что с ней будет? Останется жить на Ивисе?

– Нет. Это невозможно. Дом не был собственностью Космо. Антонии негде жить. Ее мать вышла замуж, живет на севере. И по-видимому, средств у нее нет.

– Что же Антония собирается делать?

– Возвращается в Англию. На той неделе. В Лондон. Пару дней погостит у меня. Хочет устроиться на работу.

– Но она еще так молода. Сколько ей теперь?

– Восемнадцать. Уже не ребенок.

– Девочкой она была такая обаятельная.

– Ты хотела бы с ней повидаться?

– Даже очень.

– А ты бы… – Оливия отпила еще глоток коньяка. Он обжег горло, разлился теплом в желудке, прибавил ей силы и храбрости. – Ты не хочешь, чтобы она погостила у тебя? Пожила бы месяц или два?

– Почему ты спрашиваешь?

– По нескольким причинам. Во-первых, я думаю, Антонии понадобится время, чтобы собраться с мыслями, осмотреться и решить, чем ей в жизни заняться. А во-вторых, Нэнси не дает мне покоя, говорит, что доктора не велят тебе после инфаркта жить одной.

Оливия объяснила все без околичностей, прямо, как всегда говорила с матерью, не кривя душой и не прибегая к обходным маневрам. И в этом был один из секретов их особой душевной близости и согласия, благодаря которым они никогда не ссорились даже в самых трудных обстоятельствах.

– Доктора ничего не понимают, – самоуверенно возразила Пенелопа, тоже взбодренная коньяком.

– И я так думаю. Но Нэнси не согласна. И до тех пор, пока с тобой кто-нибудь не поселится, она не выпустит из рук телефонную трубку. Так что, видишь, согласившись приютить Антонию, ты заодно и мне окажешь большую услугу. И тебе самой будет приятно. Тогда на Ивисе вы с ней целый месяц шептались и хихикали. Ты будешь не одна и ей поможешь в трудную пору.

Но Пенелопа еще сомневалась.

– А не будет ли ей со мной скучно? Тут ведь нет никаких развлечений, а она в свои восемнадцать лет уже, наверное, вошла во вкус современной веселой жизни.

– Не показалась она мне по телефону любительницей веселой жизни. Какой была раньше, такой, по-моему, и осталась. Ну а если Антонию потянет к цветным огням, дискотекам и кавалерам, можно познакомить ее с Ноэлем.

Боже упаси, подумала Пенелопа. Но вслух не сказала.

– Когда она приезжает?

– Собирается прилететь в Лондон во вторник. Я могу доставить ее к тебе к исходу той недели.

Оливия вопросительно смотрела на мать, стараясь мысленно внушить ей утвердительный ответ. Но Пенелопа молчала и думала теперь, видимо, о чем-то постороннем и забавном, так как выражение лица у нее сделалось смешливым, глаза улыбались.

– Ты о чем это?

– Да вот, вспомнила вдруг тот пляж, где Антония училась виндсерфингу, и как там повсюду валялись голые тела, прокопченные до черноты, эти пожилые дамы с обвислыми грудями. Ну и зрелище! Помнишь, как мы смеялись?

– Помню и никогда не забуду.

– Счастливое было время.

– Да. Очень. Так можно ей приехать?

– Антонии? Ну конечно, если она согласится. И пусть живет, сколько захочет. Мне будет только лучше: я снова стану молодой.

Так, когда подошел Хэнк, кризис уже разрешился: предложение Оливии было принято, боль, потрясение и печаль на время отодвинуты в сторону. Жизнь продолжалась. Согретая и ободренная коньяком и разговором с матерью, Оливия снова чувствовала себя хозяйкой положения. Услышав звонок, она вскочила и пошла через кухню встретить Хэнка. В руке у него был бумажный пакет, который он, когда состоялось знакомство, вежливо вручил Пенелопе. Она поставила пакет на кухонный стол и, принадлежа к той породе людей, которым только и стоит преподносить подарки, поспешила развернуть бумагу. На свет появились две бутылки, и, когда с них содрали обертку, ее восторг был лучше всякой награды:

– О, «Шато латур гран крю»! Какая прелесть! Как это вы уломали мистера Ходжкинса из «Сьюдли Армз» уступить их вам?

– По совету Оливии я только упомянул, кому они предназначаются, как он со всех ног бросился выполнять мою просьбу.

– А я и не подозревала, что у него хранятся в погребе такие сокровища. Жизнь полна чудес. Большое вам спасибо. Мы их выпьем за обедом. Но только я уже открыла другое вино…

– Тогда это приберегите для какого-нибудь торжества, – предложил Хэнк.

– Так и сделаю.

Она поставила бутылки на буфет, и только тогда Хэнк снял пальто. Оливия повесила его рядом со старыми плащами в прихожей, и все прошли в гостиную. Это была довольно тесная комната, и она не переставала удивляться тому, как много своих любимых вещей ухитрилась разместить здесь ее мать. Старый диван и кресла с полосатой обивкой, прикрытые яркими индийскими покрывалами и декоративными подушечками. Бюро, как всегда с поднятым верхом, заваленное письмами и счетами. Рабочий столик, лампы, драгоценные половички поверх машинного ковра. Книги, картины, высушенные букеты в фарфоровых кувшинчиках. На всех свободных горизонтальных поверхностях – фотографии в рамках, фигурки, серебряные безделушки. И повсюду разбросаны журналы, газеты, каталоги семян, а в углу дивана неоконченное вязанье. Здесь были собраны в четырех стенах все увлечения деятельной жизни. Но внимание Хэнка, как каждого впервые входящего сюда человека, сразу же привлекла картина над большим открытым очагом.

Живописное полотно размером примерно пять футов на три занимало в комнате главенствующее положение. «Собиратели ракушек». Оливии и самой никогда не надоедало его разглядывать, хотя ей с детских лет была знакома каждая подробность. Смотришь – и чувствуешь на лице соленый морской ветер. По бурному небу бегут облака; море все в пляшущих белых бурунах, волны прибоя с шипением разбиваются о береговую отмель. Нежные розовато-серые оттенки песка; мелкие лужи, оставленные отливом, прозрачно отсвечивают невидимым солнцем. И три детские фигуры в нижнем левом углу картины: две девочки в соломенных шляпах и высоко подоткнутых платьях и мальчик. Босые ноги покрыты коричневым загаром, три головы, склоненные над красным ведерком, разглядывают что-то внутри.

– Ого! – Хэнк растерялся и не находил слов. – Вот так картина!

– Правда замечательная? – гордо и восторженно подхватила обрадованная Пенелопа. – Моя самая большая драгоценность.

– Бог ты мой! – Он поискал глазами подпись. – Чья это?

– Моего отца. Лоренса Стерна.

– Ваш отец – Лоренс Стерн? А Оливия мне ничего не сказала.

– Я оставила это маме. Она расскажет лучше.

– А я думал, он… мне казалось… что он прерафаэлит.

Пенелопа кивнула:

– Правильно.

– А это больше похоже на импрессионизм.

– Верно. Интересно, да?

– Когда она написана?

– Около тысяча девятьсот двадцать седьмого года. У отца была студия в Порткеррисе, на северном берегу, и он писал прямо из окна. Картина называется «Собиратели ракушек», девочка слева – это я.

– Но почему же манера совсем другая?

Пенелопа пожала плечами:

– По разным причинам. Во-первых, всякий художник должен развиваться, двигаться вперед, иначе он ничего не стоит. А кроме того, у отца к этому времени начался артрит, и он уже физически не способен был выписывать все так тонко, тщательно, подробно, как раньше.

– Сколько же ему было лет?

– В двадцать седьмом? Шестьдесят два, я думаю. Я у него поздний ребенок, он женился только в пятьдесят пять лет.

– У вас есть еще его работы?

Хэнк обвел взглядом стены, увешанные картинами, словно на выставке.

– Не здесь, – отозвалась Пенелопа. – Это в основном полотна его знакомых. Но есть еще два парных панно, неоконченные, они висят на лестнице. Это его самая последняя работа, он тогда уже с трудом удерживал в пальцах кисть из-за своего артрита. Потому и не завершил их.

– Из-за артрита? Как жестока судьба!

– Да. Это очень печально. Но он очень мужественно, философически к этому относился. Любил повторять: «Я за свои деньги накатался вволю». И больше ни слова. Но, конечно, для него это было ужасно. Еще долго после того, как перестал работать, он держал студию: бывало, заскучает, или «Черный Пес за горло ухватит», как он говорил, и уйдет из дому к себе в студию, а там просто сядет у окна и сидит, глядя на берег и море.

– А ты его помнишь? – спросил Хэнк у Оливии.

Она покачала головой:

– Нет. Я родилась, когда его уже не было в живых. А вот моя сестра Нэнси родилась в его доме в Порткеррисе.

– Он у вас еще есть, этот дом?

– Нет, – печально ответила Пенелопа. – В конце концов пришлось его продать.

– Вы там бываете?

– Я не была в Порткеррисе сорок лет. Но странно, как раз сегодня утром думала, что надо бы мне все-таки туда съездить, взглянуть еще раз на старые места. – Она обернулась к Оливии. – Почему бы тебе не поехать со мной? Остановиться можно у Дорис.

– Я… – Оливия, застигнутая врасплох, замялась, не зная, что сказать. – Даже не знаю…

– Можно поехать в любое удобное для тебя время… – Пенелопа вдруг прикусила губу. – Какая же я глупая. Конечно, ты не можешь принимать такие внезапные решения.

– Мамочка, мне очень жаль, но это действительно довольно сложно. Отпуск мне полагается не раньше лета, и я уже уговорилась ехать с друзьями в Грецию. У них там вилла и яхта.

Это была не совсем правда: разговоры такие имели место, но окончательно еще ничего не было решено; однако свободные дни у нее всегда на вес золота, и она так мечтала о солнце. Едва договорив, Оливия сразу же испытала угрызения совести, потому что взгляд Пенелопы затуманило разочарование, которое мгновенно сменила понимающая улыбка.

– Ну конечно. Я просто не подумала. Пришло в голову, и все. Совершенно не обязательно, чтобы со мной кто-то ехал.

– Одной в машине туда слишком далеко.

– Можно прекрасно добраться и поездом.

– Возьми с собой Лалу Фридман. Она с удовольствием съездит в Корнуолл.

– Лалу? О ней я не подумала. Ну хорошо, посмотрим… – И, сменив тему, Пенелопа обернулась к Хэнку. – Ну вот, мы тут болтаем, как сороки, а бедному человеку даже выпить нечего. Что вам налить?

Обед проходил неторопливо, непринужденно и был необыкновенно вкусным. Пока ели нежный розовый ростбиф под хреном, любезно нарезанный Хэнком, хрустящие жареные овощи и йоркширский пудинг с густой коричневой подливой, Пенелопа засыпала Хэнка вопросами. Про Америку, про его дом, про жену и детей. Не для того, чтобы по долгу хозяйки поддерживать застольную беседу, а из искреннего интереса. Люди ее всегда интересовали, особенно новые знакомые, приезжие из дальних стран, тем более если у них приятная наружность и хорошие манеры.

– Вы живете в Долтоне, штат Джорджия? Мне это трудно себе представить: Долтон, Джорджия! В квартире, или у вас есть дом с садом?

– У меня есть дом и сад, но только мы это называем двором.

– В таком климате, я думаю, можно выращивать что угодно.

– К сожалению, я мало в этом разбираюсь. Просто нанимаю садовника, и он поддерживает порядок. Стыдно признаться, но сам я даже газонов своих не стригу.

– И очень разумно. Чего же тут стыдиться?

– А вы, миссис Килинг?

– Мамочка никогда не использует наемный труд, – сказала Оливия. – Все, что ты видишь за окном, создано исключительно ее руками.

Хэнк удивленно вздернул брови.

– Даже не верится. И потом, ведь тут столько работы!

Пенелопа рассмеялась:

– Ну что вы так испуганно на меня смотрите? Для меня это не труд, а огромное удовольствие. Однако есть предел нашим возможностям, и с понедельника под барабанный бой и звуки фанфар у меня начинает работать садовник.

Оливия раскрыла рот от удивления.

– Вот как? В самом деле?

– Я же сказала тебе, что попробую кого-нибудь подыскать.

– Да, но мне как-то трудно было в это поверить.

– В Пудли есть очень хорошая фирма «Помощь садоводу». По-моему, название не слишком удачное, но это к делу не относится; так вот, они будут три раза в неделю присылать сюда молодого человека, и землю копать придется в основном ему, а если он покладистый, то можно будет поручить ему и пилить дрова или приносить уголь в дом. Словом, посмотрим, как получится. Если это окажется неуклюжий лентяй или его услуги будут стоить слишком дорого, всегда можно расторгнуть соглашение. Хэнк, пожалуйста, возьмите еще кусок.

Обильный обед затянулся чуть не до вечера. Встали из-за стола где-то около четырех часов. Оливия вызвалась заняться посудой, но мать не позволила. Вместо этого они надели пальто и вышли в сад подышать свежим воздухом. Пенелопа поводила их по своим владениям, показывая, где что растет; Хэнк помог ей подвязать ветку клематиса, а Оливия нашла под старой яблоней расцветшие анемоны и нарвала маленький букетик, чтобы взять с собой в Лондон.

Когда пора было прощаться, Хэнк поцеловал Пенелопу.

– Не знаю, как вас благодарить. Было просто замечательно.

– Приезжайте опять.

– Может, и приеду когда-нибудь.

– А когда вы возвращаетесь в Америку?

– Завтра утром.

– Что так быстро? Жалко. Но мне было очень приятно с вами познакомиться.

– Мне тоже.

Он отошел к автомобилю и, открыв дверцу, стал ждать Оливию.