Начинается ночь Каннингем Майкл

– Как тебе Япония? – спрашивает Питер.

– Красивая. Несостоявшаяся.

Миззи сохранил южный выговор, который Ребекка давно потеряла. Сейчас – когда он вышел из ванной – Миззи меньше похож на Ребекку. У него своя собственная версия тейлоровского лица: ястребиная резкость черт, крупный нос, большие внимательные глаза, что-то смутно древнеегипетское, заметное, кстати, и в сестрах, притом что ни у Сайруса, ни у Беверли этого нет, определенный настойчиво повторяющийся мотив, возникший из путаницы их ДНК. Потомки Тейлоров, три девочки и мальчик, тема с вариациями, профили, которые не показались бы неуместными на каких-нибудь керамических черепках тысячелетней давности.

Питер смотрит на Миззи, не так ли?

– Несостоявшаяся? Что – целая страна?

– Да я не про Японию. Я про себя. Это у меня ничего не вышло. Я остался туристом. Отдельным от всего.

В Миззи есть эта тейлоровская значительность, некое особое качество, которым все они (может быть, за исключением Сайруса) обладают, сами того не сознавая. Способность привлекать внимание. Быть тем человеком, про которого другие спрашивают: “Кто это?”

Миззи ездил в Японию с определенной целью, так ведь? Он, кажется, хотел посетить какую-то святыню?

Где, черт возьми, Ребекка?

– Япония – очень иностранная страна, – говорит Питер.

– Равно как и эта.

Один-ноль в пользу неиспорченной молодежи. Никаких иллюзий!

– Ты ведь, кажется, хотел посетить какой-то священный камень? – спрашивает Питер.

Миззи улыбается. Ладно, не такой уж он и высокомерный, в конце концов.

– Монастырский сад, – отвечает он. – В горах, на севере. Примерно шестьсот лет назад монахи принесли туда пять камней. Я сидел и смотрел на эти камни. Почти месяц.

– Серьезно?

Миззи, не пытайся обмануть обманщика. Я тоже был когда-то юным романтиком, склонным к чересчур серьезному отношению к собственной персоне. Месяц, ой ли?

– И в результате получил то, что и ожидал. То есть ничего.

Так, теперь лекция о превосходстве восточной культуры.

– Совсем ничего?

– Этот сад – часть созерцательной практики, одна из ступеней медитативной жизни. В общем, оказалось, что нельзя просто так поехать и, не знаю, “посетить”.

– А ты бы хотел жить медитативной жизнью?

– Я как раз сейчас медитирую на эту тему.

Вот дар южанина: самоуважение, смягченное скромностью и чувством юмора. Это и называется южным обаянием, верно?

Питер ожидает рассказа, но, кажется, никакого рассказа не последует. Воцаряется неуютное молчание. Питер и Миззи сидят, уставившись в столешницу. Пауза, затягиваясь, начинает походить на интерлюдию – по всей видимости, ничего хорошего, что могло бы выйти из этой встречи, не выйдет. Если в ближайшее же время это чувство неловкости не исчезнет, станет ясно, что отношения Питера с Миззи, во всяком случае этим Миззи, ищущим, проблемным юношей, предположительно уже год как не употребляющим наркотики, не складываются. Получится, что Миззи приехал в Нью-Йорк навестить сестру, а мужу сестры придется – а что же еще? – потерпеть.

Питер привстает и снова устраивается на стуле, непонятно зачем оглядывает кухню. О’кей. Дружбы не получается. Но нормальные отношения им сохранить необходимо. Хотя бы ради Ребеккиного спокойствия. Он чувствует, как тишина, с ее несбывшимся обещанием душевной близости начинает набухать противостоянием. Кто первым нарушит молчание? Кто постарается заполнить паузу ничего не значащей болтовней и тем самым признает себя побежденным, окажется слабаком, готовым на любой словесный гамбит, лишь бы только не обострять ситуацию.

Питер смотрит на Миззи. Тот беспомощно улыбается.

– Я был в Киото, – говорит Питер. – Правда, очень давно.

Вот и все, просто маленькая демонстрация своей готовности танцевать.

– В Киото удивительные сады, – откликается Миззи. – Знаешь, почему я выбрал именно этот монастырь? Из-за его удаленности. Мне казалось, что, если вокруг не будет всех этих комфортабельных отелей, он окажется святее, что ли.

Напряжение спадает, и от этого Питер на какое-то головокружительное мгновение влюбляется в Миззи – по его представлениям, нечто подобное должны испытывать друг к другу мужчины на войне.

– А выяснилось, что это не так, – говорит Питер.

– Сначала мне казалось, что все как раз так. Это фантастически красивые места. Между прочим, монастырь довольно высоко – там снег лежит больше полугода.

– Где ты остановился?

– В каком-то занюханном пансионе в городе. Каждое утро я поднимался наверх и оставался там до темноты. Монахи разрешили мне находиться на территории монастыря. Они вообще очень хорошо ко мне отнеслись. Обращались со мной как с несмышленым младенцем.

– Значит, ты каждый день поднимался наверх и сидел в саду?

– Не в самом саду. Это сад камней. Там надо было сидеть с краю и смотреть.

Да, нельзя отрицать, что в южном акценте есть этот мускус, некая необъяснимая притягательность.

– И так целый месяц? – спрашивает Питер.

– Сначала происходили чудеса. По крайней мере, мне так казалось. Дело в том, что у нас в голове постоянный шум, к которому мы до такой степени привыкли, что не замечаем его: все эти обрывки информации, дезинформации, всякая бессмысленная трескотня. Так вот, примерно через неделю глядения на камни этот шум начал уходить.

– А что пришло взамен?

– Скука.

Питер настолько не ожидает такого ответа, что невольно издает немного нелепый фыркающий смешок.

– И не только, – продолжает Миззи. – Я не хочу сказать ничего дурного, но… нет, это слишком банально…

– Объясни.

– Ну, в общем, я понял, что мне не хочется сидеть в балахоне на горе на другом конце света и смотреть на камни. Но при этом я не хочу сказать, что, мол, о’кей, это был период моих духовных исканий, а теперь пора поступать на юридический.

Загадка Миззи: куда подевался гениальный мальчик? Тот, кто должен был стать знаменитым нейрохирургом или великим писателем? Как вышло, что теперь Миззи рассматривает (ну или, о’кей, отказывается рассматривать) возможность поступления на юридический? Может быть, бремя одаренности оказалось для него слишком неподъемным?

– Можно тебя спросить, – говорит Питер, – если, конечно, это тебя не очень расстроит? Чем, как тебе кажется, ты бы хотел заниматься?

Миззи хмурится, но его взгляд не теряет веселости.

– Я бы хотел быть Владыкой Параллельного Мира.

– Да, такую работенку найти непросто.

– Понимаешь, Питер, я устал от собственной непритыкнутости. Мне надоело заниматься не пойми чем. Я соскучился по внятности. Умные люди мне давно все это говорили, но теперь я, кажется, и сам это вижу. Я уже не могу садиться в самолет и лететь в какой-нибудь очередной японский монастырь. Или ехать на машине в Лос-Анджелес, чтобы просто посмотреть, что будет происходить по дороге.

– Ребекка сказала, что ты бы хотел попробовать себя в… ээ… мире искусства, это так?

Миззи смущенно краснеет.

– Во всяком случае, это то, что меня больше всего интересует. Другое дело, могу ли я что-то предложить?

Это ведь поза, разве нет – вся эта мальчишеская застенчивость? Да и как иначе! Миззи, что ты валяешь дурака? Ты же ужасно способный!

– А что именно ты бы хотел делать? – спрашивает Питер. – Я имею в виду, в области искусства?

Откуда взялся этот менторский тон?

– Честно? – откликается Миззи.

– Угу.

– Я бы хотел вернуться в университет и стать куратором, в смысле организовывать там культурную жизнь.

– Ну, это примерно из той же серии, что Владыка Параллельного Мира.

– Но кто-то ведь этим занимается?

– Разумеется. Но это немножко как планировать стать кинозвездой.

– А некоторые так и поступают.

А, понятно, значит, вся эта трепетность – просто тонкая ткань, наброшенная на стальную арматуру честолюбия. А с другой стороны, почему такой умный и красивый молодой человек должен преследовать скромные цели?

– Конечно, – говорит Питер.

– Ну да… В общем, спасибо, что приютили меня.

Нет, древнеегипетское, пожалуй, все-таки не вполне точное определение тейлоровского лица. Слишком много у них розоватой ирландской бледности и слишком волевые креольские подбородки. Эль Греко? Нет, у него все какие-то чересчур костлявые и мрачные.

– Мы рады, что ты приехал.

– Я ненадолго. Честное слово.

– Можешь жить у нас, сколько пожелаешь, – говорит Питер не вполне искренне.

Хотя Миззи и вправду не позавидуешь. Для всей этой чертовой семейки он просто паразит. Роуз торгует недвижимостью в Калифорнии. Джули оставила врачебную практику, чтобы проводить побольше времени с детьми. Это не трагические судьбы. Ни та, ни другая не потерпели жизненный крах, но – и та, и другая – живут на удивление как все. А тут перед Питером сидит доверившийся ему, благоухающий шампунем последний, поздний ребенок. Любимый как-то особенно истово и щемяще. Тот, с кем связаны самые дерзновенные тейлоровские мечты и самые темные страхи. Тот, кто все еще может совершить нечто великое или погибнуть – из-за наркотиков, неустойчивой психики, печали и неуверенности, которые способны, кажется, утянуть на дно всякого, даже самого невероятного гения, в любую минуту.

Он отчаянно хотел появиться на свет.

– Спасибо за предложение.

Автоматическая вежливость южанина.

– Ребекка хотела сводить тебя на Пурьера в Музей современного искусства.

– Замечательно.

Миззи немного косит, и от этого его взгляд иногда кажется – нет, не то чтобы глуповатым – но как будто бы чуть-чуть слишком пристальным и напряженным.

– Ты знаешь его работы?

– Знаю.

– Это хорошая выставка, – говорит Питер.

И тут наконец возвращается Ребекка.

Питер вздрагивает, услышав, как ключ поворачивается в замке. Как будто она застукала его за чем-то неприличным.

– Привет, ребята!

Она принесла пакет молока для Миззи (к утреннему кофе) и две бутылки какого-то экзотического “Каберне” им всем на сегодняшний вечер. Вместе с ней в квартиру входят ее витальность, свойственное ей естественное чувство собственной значимости, ее идеально простые джинсы, бледно-бледно-голубой свитер, копна жестких, коротко стриженных волос с вкраплениями седины… Она все еще держится как молодая обаятельная девушка, которой была когда-то.

Такое раннее увядание, это что – проклятье рода Тейлоров? Или действительно есть какая-то магическая сила в их ветхом доме – стоит его покинуть, и чары рассеиваются?

Происходит обмен приветствиями и поцелуями, откупоривается первая бутылка “Каберне”. (Что это с Ребеккой? Разве правильно предлагать вино наркоману?) Они проходят и рассаживаются в гостиной с бокалами в руках.

– Я думаю позвать Джули на следующие выходные, – сообщает Ребекка.

– Она не приедет, – отзывается Миззи.

– Что, она на одну ночь не может оставить детей? Они уже не маленькие.

– Я тебе говорю, она не приедет.

– Я ее обработаю.

– Не надо никого “обрабатывать”. Я тебя очень прошу.

– Она их с ума сведет. Этих детей. Да и вообще, тут не в детях дело, а в том, что Джули постоянно нужно доказывать самой себе, что она самая лучшая мать на свете.

– Пожалуйста, не дави на Джули. Я сам к ней съезжу.

– Никуда ты не съездишь.

– Съезжу как-нибудь.

Миззи по-турецки сидит на диване, держа бокал вина так, словно это кружка для пожертвований. Он – это очевидно – вторая Ребекка. Причем речь не о внешнем сходстве, а о реинкарнации, ни больше ни меньше. В нем тоже есть легкость и непосредственность самого младшего; безусловная уверенность в собственной уместности – вот он я, обещанный ребенок! У него ее посадка головы, ее пальцы, ее смех. Он невысокий – примерно метр семьдесят два, крепкий, хорошо сложенный. В самом деле, легко представить себе, как он сидит в позе ученика на краю священного сада. Еще он немного похож на одного из этих полуобморочных ренессансных Себастьянов: волны темно-каштановых волос, жилистые бледно-розовые руки и ноги.