Новая Луна Макдональд Йен
Я подала заявку о переводе на Луну.
Мой научный руководитель помог получить заем. Статья о солнечной очистке редкоземельных элементов, выделяемых из лунного реголита, сделала меня ценным ресурсом для развития Луны. Я получила контракт с «Маккензи Металз». Мою заявку одобрили и выдали заем.
В те выходные я отправилась домой. Я могла себе позволить полететь в Барру и увидела, как трава пробивается сквозь нимейеровскую брусчатку. На крышах многоквартирных домов и в пустых окнах росли кусты. Вдоль авениды Сернамбетида выстроились ларьки и шалаши, и каждый многоквартирный дом опутала паутина водопроводных труб и электрических кабелей, похожих на фиги-душители. На каждой круговой развязке громоздилось скопище резервуаров с водой и солнечных панелей. Футбольный стадион, Олимпийский парк – вырванные скамейки, половина крыш, сорванная последним штормом, отсутствовала. Город умирал. Вся планета умирала.
Квартира была битком набита людьми, но мне выделили комнату. Кайо все еще ютился в своей пластиковой пещере. Теперь он находился на кислороде. Кайо и я, в наших отдельных комнатах; умирающий принц и вернувшаяся домой принцесса. Днем и ночью работал телевизор, днем и ночью люди приходили и уходили – мужья, жены, партнеры и их родственники, члены семьи, которые на самом деле не были членами семьи. И моя мамайн, такая большая, что могла только ковылять, командовала ими при помощи криков. Той ночью я отправилась на балкон и увидела Луну. Йеманжа, моя богиня: только вот она не восставала из моря; она была далеко за пределами этого мира, и мир обращался к ней. Мир поворачивался, подставляя меня ее взгляду, и вся вода в океане тянулась к ней. И я тоже. О, и я тоже.
Подготовка к Луне мне понравилась. Я бегала, я плавала, подымала тяжести и бегала кроссы. Я была худощавой, целеустремленной и очень, очень спортивной. Я обожала свои мышцы. Думаю, я была весьма влюблена сама в себя. Я сделалась не просто Железной Рукой, а Железной Женщиной.
Южноамериканский тренировочный центр находился в Гвиане, неподалеку от космодрома ЕКА. Во время пробежки я слышала, как ревут, включаясь, двигатели межорбитальных транспортных аппаратов. От них я так тряслась, что глохла. От них тряслись Земля и Небеса. Потом я видела инверсионный след, который изгибался, уходя вверх, увенчанный маленькой темной иглой разгонявшегося космического корабля. Вверх, прочь из этого мира. Они заставляли меня плакать. Каждый раз.
Вот в чем суть тренировок для Луны: ты не тренируешься для Луны. Ты тренируешься для запуска. Луна не нуждалась в моем фантастическом теле. Она должна была его медленно сожрать. Она собиралась превратить меня в себя.
Я была не единственной женщиной, но все же нас оказалось мало. Станция Куро походила на ДЕМИН на стероидах. Луна должна была стать чем-то вроде гигантской университетской футбольной команды в космосе. До меня дошло, что Луна – небезопасное место. Она знала тысячу способов убить тебя, если ты сглупишь, если проявишь невнимательность, если поленишься, но реальную опасность представляли окружающие люди. Луна была не миром, а подводной лодкой. Снаружи поджидала смерть. Я окажусь в замкнутом пространстве с этими людьми. Никаких законов, никакого правосудия; только руководители. Луна была фронтиром, но по ту сторону фронтира простиралась пустота. Бежать некуда.
На подготовку к Луне ушло три месяца. Тренировка в центрифуге, тренировка в невесомости – в воздухе, на древнем A319 над южной Атлантикой, и меня рвало каждый раз, когда мы уходили в нырок. И тренировка в скафандрах – они были огромными звякающими штуками по сравнению с пов-скафами, которые у нас есть теперь: попробуй завернуть винт в таких рукавицах! У меня получалось хорошо. Хорошая мелкая моторика. Тренировки при низком давлении, тренировки при нулевом давлении. Производство при малой силе тяжести, производство в вакууме, робототехника и кодирование 3D-печати. Три месяца! Трех лет бы не хватило. Трех жизней.
А потом остались три недели до дня запуска. Я снова отправилась домой. Папа устроил вечеринку на крыше. Он всегда хватался за любую возможность устроить шуррасерию. Все говорили мне, как я здорово выгляжу. Это была великолепная вечеринка, радость, пронизанная саудади. Это были поминки по усопшей. Все знали, что я никогда не вернусь.
Кайо умер за три дня до запуска. И мысли мои были не об утрате или скорби. Мои мысли были: почему ты не смог подождать? Неделю, может, пять дней? Почему тебе понадобилось дать мне повод для эмоций, когда я думала лишь о громадной Луне там, наверху, и о звезде в утреннем небе, что делалась немного ярче с каждым днем – то был циклер, приближавшийся к Земле, – а в самую первую очередь о черной птице, которая ждала возможности выкатиться из ангара номер шесть на взлетную полосу.
Итак, гнев, а вслед за ним – угрызения совести. Я попросила внеочередной отгул по семейным обстоятельствам. Мне отказали. Нельзя было рисковать подцепить инфекцию так близко ко дню запуска. Любая бацилла устроила бы хаос в замкнутом пространстве циклера и станции. Луна была огромной стерильной комнатой. Нас ежедневно проверяли на ОРЗ, паразитов, насекомых. Никаких вредителей на Луне.
И вот они сожгли Кайо, чтобы убить Белую Леди, а меня в это время везли в герметичном автобусе к космическому самолету. Мы дюжину раз репетировали посадку в ангаре, но все равно прижались лицом к затемненным окнам, чтобы в первый раз увидеть МТА, черный и блестящий в лучах солнца. Он излучал мощь и безграничные возможности человеческого разума. Многие мужчины плакали. Мужчинам так легко расчувствоваться.
Одетые в костюмы и шлемы, мы пристегнулись и выключили экраны. Мы делали это раньше двадцать раз, но я все равно копошилась с ремнями, с проверочным списком безопасности. Я была не готова. К такому невозможно подготовиться. Я не переставала думать о резервуарах с водородом впереди и позади себя, о резервуаре с кислородом под ногами. Я вся одеревенела от страха. Но потом я обнаружила место за пределами страха и нашла там не спокойствие, не красоту, не покорность или беспомощность, но непоколебимую решимость.
Потом МТА выкатился из ангара и поехал по рулежной дорожке – бряк! бряк! бряк! – шины местами расплющились, пока он стоял. Пятьдесят лет прошло, а я все помню так четко. Я почувствовала, как мы повернули к взлетной полосе. Я почувствовала, как космический самолет замедлился, а потом включились двигатели. О боже! Какая мощь! Вы бы не смогли ничего подобного ощутить, даже воспользовавшись БАЛТРАНом. Казалось, что каждая часть моего тела вопит. И я обнаружила, что лежит за той решимостью, которая прячется за страхом. Восторг. Чистейший восторг. Это была самая сексуальная вещь, которая когда-либо происходила со мной.
Двигатели отключились. Космолет вздрогнул: отделился отсек с полезной нагрузкой. Наступила невесомость. Я ощутила, как желудок выходит из строя, едкая желчь обожгла мне горло. Вырвать в собственный шлем не просто мерзко. От этого можно захлебнуться. Потом я почувствовала, как центробежная сила тянет желудок вниз, и поняла, что фал нас держит и раскручивает, чтобы зашвырнуть на промежуточную орбиту, к циклеру. «Же» достигла пика, кровь прилила к пальцам моих ног. Опять невесомость. В следующий раз я почувствую свой вес в центрифуге циклера.
Вибрация. Рывок, громкое дребезжание, стук, вой сервомоторов. Мы пристыковались к циклеру. Ремни безопасности расстегнулись. Я оттолкнулась и полетела к открытому шлюзу. Он казался слишком маленьким даже для маленькой меня. Но я прошла, и остальные прошли, все двадцать четыре человека.
Я немного задержалась в шлюзе, вцепившись в стойку, борясь с тошнотой, глядя сквозь окошко на космолет, висевший напротив огромной голубой Земли. Планета была слишком большая, слишком близкая, чтобы можно было ощутить движение циклера, который уносился от нее прочь. Но я его ощутила. Я находилась на пути к Луне, я: Адриана Мария ду Сеу Мано ди Ферро Арена ди Корта.
Четыре
Два поцелуя для Адрианы Корты, по одному в каждую щеку. Маленький подарок, упакованный в японскую печатную бумагу, мягкую, как ткань.
– Что это?
Лукас любит преподносить матери подарки, когда приходит в гости. Он неутомим: по меньшей мере раз в неделю приезжает на трамвае в Боа-Виста и встречается с матерью в павильоне Санта-Барбары.
– Открой, – говорит Лукас Корта.
Он видит, как восхищение разливается по лицу матери, когда она аккуратно разворачивает бумагу и улавливает красноречивый аромат подарка. Ему нравится управлять эмоциями.
– Ох, Лукас, не стоило. Это же так дорого.
Адриана Корта открывает маленькую жестянку и вдыхает густой запах кофе. Лукас видит, как на ее лице отражаются годы и сотни тысяч километров.
– Увы, он не бразильский.
Кофе дороже золота. Золото на Луне дешево, ценится лишь за красоту. Кофе дороже, чем алкалоиды или диаморфины. Принтеры могут синтезировать наркотики; ни один принтер ни разу не произвел кофе, который не был бы дерьмом на вкус. Лукас не любит кофе – слишком горький и еще лживый. Вкус совсем не похож на запах.
– Я его сберегу, – говорит Адриана; закрывает жестянку и на миг прижимает ее к сердцу. – Это нечто особенное. Я выберу подходящий момент. Спасибо тебе, Лукас. Ты звонил Аманде?
– Я подумал, на этот раз можно и пропустить.
Адриана не выражает чувств ни словом, ни взглядом. Брак Лукаса с Амандой Сунь давным-давно превратился в формальность.
– А Лукасинью?
– Я перекрыл ему финансирование. Думаю, Ариэль ему что-то дала. Грязную наличность. Что это говорит о семье?
– Он образумится.
– В какой-то момент мальчику придется взять на себя хоть какую-то ответственность.
– Ему семнадцать. В этом возрасте я бегала со всеми мальчиками и девочками, какие только были доступны. Пусть перебесится. Конечно, отрежь его от денег – будет к лучшему, если он поживет своим умом. Тот трюк с аварийным скафандром был проявлением инициативы.
– Своим умом? Ума-то ему и не хватает. В мать пошел.
– Лукас!
Лукас морщится от упрека.
– Аманда – по-прежнему часть семьи. Мы не говорим плохо о родственниках. И у тебя нет права обижаться на Ариэль. Она еще не согрела свое кресло в «Белом Зайце», а ты ее уже скомпрометировал.
– Мы получили сделку с китайцами. Мы обставили Маккензи.
– Мне это очень понравилось, Лукас. Майки гандболистов были милой деталью. Мы перед тобой в долгу. Но бывают и более важные вещи, чем семья.
– Не для меня, мамайн. Не мой случай.
– Ты сын своего отца, Лукас. Истинный сын своего отца.
Лукас принимает похвалу, хотя для него она горька как кофе. Он никогда не знал своего отца. Он всегда хотел быть сыном своей матери.
– Мамайн, мы можем поговорить по секрету?
– Конечно, Лукас.
– Я беспокоюсь за Рафу.
– Хотелось бы мне, чтобы Рэйчел не забирала Робсона в «Горнило», да к тому же так быстро после покушения на убийство. Кое-кто мог бы усмотреть в этом признаки заговора.
– Рафа убежден, что так и есть.
Адриана поджимает губы, досадливо качает головой.
– Ох, да ладно тебе, Лукас.
– Он видит руку Маккензи повсюду. Рафа мне сам это сказал. Ты знаешь Рафу: старого доброго Рафу, смешного Рафу, тусовщика Рафу. Кому еще он может сказать то же самое, когда на миг потеряет бдительность? Ты понимаешь, в чем опасность для компании?
– Роберт Маккензи пожелает расплаты за потерю сделки с китайцами.
– Конечно. Мы бы поступили в точности так же. Но Рафа усмотрит в этом еще один признак личной вендетты Роберта Маккензи.
– Чего ты просишь, Лукас?
– Побольше рассудительности. Только и всего.
– Ты хочешь сказать, что достаточно рассудителен?
– Рафа – бу-хвэджан. Я с этим не спорю. Я не собираюсь умалять его престиж. Но, может быть, кое-какие полномочия можно делегировать?
– Продолжай.
– Он лицо «Корта Элиу». Пусть остается лицом. Пусть будет свадебным генералом. Пусть занимается совещаниями и болтовней. Пусть и дальше сидит в своем кресле во главе совещательного стола. Просто надо очень осторожно пресечь для него возможность принимать решения от имени компании.
– Чего ты хочешь, Лукас?
– Только лучшего для компании, мамайн. Только лучшего для семьи.
Лукас Корта целует мать на прощание: дважды, во имя семьи. По разу в каждую щеку.
Когда до «Горнила» остается двадцать километров по рельсам, фамильяр Робсона Корты-Маккензи будит его песней на ухо. Мальчик бежит в смотровой «пузырь» в передней части вагона и прижимает ладони к стеклу. Для одиннадцатилетки первый взгляд на столицу Маккензи – это навсегда. Их железнодорожный вагон – частный рейсовый челнок «Маккензи Металз», курсирующий через Океан Бурь по медленной восточной линии Первой Экваториальной: шесть комплектов рельсовых путей трехметровой ширины; чистых и сияющих в отраженном свете Земли, огибающих край мира, огибающих весь мир. Скоростной экспресс из Цзиньчжуна как будто выскакивает из пустоты и исчезает, превращаясь в размытую вспышку света. Вид из переднего конца вагона действует на нервы Рэйчел. Мальчику он нравится.
– Погляди, тягач «Ган» – класса, – говорит Робсон, когда вагон проносится вдоль бока длинного, массивного грузового поезда, идущего по медленному четному пути. И быстро забывает об увиденном, ибо на восточном горизонте восходит второе солнце; светящаяся точка, такая ослепительная, что стекло темнеет, защищая человеческие глаза. Точка разрастается, превращаясь в шар, зависший как мираж над краем мира, как будто не приближаясь и не становясь ярче.
«Мы прибудем в „Горнило“ через пять минут», – объявляют фамильяры.
Рэйчел Корта прикрывает глаза рукой. Она много раз видела этот фокус: точка будет плясать и ослеплять, а потом, в последний миг, проступят детали. Это зрелище никогда не перестает изумлять. Ослепительное сияние заполняет весь смотровой «пузырь», а потом челнок въезжает в тень «Горнила».
«Горнило» оседлало четыре внутренних пути Первой Экваториальной. Его вагонные тележки бегают по двум отдельным наружным путям; старая добрая сталь, не маглев. Жилые модули, испещренные окнами и фонарями, висят в двадцати метрах над путями, отбрасывая на рельсы вечную тень. Над модулями – сепараторы, сортировальные машины, плавильни; еще выше параболические зеркала фокусируют солнечный свет и направляют в конвертеры. «Горнило» – десятикилометровый поезд, оседлавший Первую Экваториальную. Пассажирские экспрессы, товарняки, ремонтные вагоны ездят под ним и сквозь него, как если бы он был надстройкой колоссального моста. Вечно в движении с неизменной скоростью десять километров в час он совершает один оборот вокруг экватора за один лунный день. Над его зеркалами и плавильнями – постоянный полдень. Сунь называют свой стеклянный шпиль на вершине горы Малаперт Дворцом Вечного Света. Маккензи с презрением относятся к их притязаниям. Они и есть обитатели вечного света. Они купаются в свете, пропитываются им, питаются им; он их выщелачивает и обесцвечивает. Рожденные в мире без теней, Маккензи выпестовали тьму внутри себя.
Вагон заезжает под край «Горнила», в рассеченную лучами прожекторов тень. Проступают очертания товарняка, который извергает реголит через батарею архимедовых винтов. Вагон-челнок замедляется; его ИИ обменивается протоколами с ИИ «Горнила». Эта часть Робсону нравится больше всего. Вагон цепляют захватами, поднимают с путей и помещают в один из доков, предназначенных для прочих железнодорожных челноков «Маккензи Металз». Шлюзы стыкуются, давление выравнивается.
«Добро пожаловать домой, Робсон Маккензи».
Сквозь узкие окна в крыше падают лучи света – такие яркие, что он кажется плотным. Подходы к сердцу «Горнила» охраняет световой частокол; он как будто состоит из осколков тех зеркал, что фокусируют солнечный свет на плавильнях. Тысячу раз Рэйчел шла по этому коридору и неизменно чувствовала вес и жар тысяч тонн расплавленного металла над своей головой. Это опасность, это богатство, и это защита. Расплавленный металл – единственный щит, который бережет «Горнило» от карающего меча радиации. Это постоянное напоминание для людей на борту поезда: расплавленный металл над их головами подобен стальной пластине в разбитом черепе. Шаткое равновесие. Однажды какая-нибудь система может отказать, и металл прольется с небес, но не сегодня, не вскорости, не при ее жизни.
Робсон бежит впереди. У шлюза, ведущего в следующий отсек, он видит Хэдли Маккензи, своего любимого дядюшку, пусть между ними разница в возрасте в каких-то восемь лет. Хэдли – сын патриарха Роберта от его позднего брака с Джейд Сунь. Получается, он дядя, но больше похож на старшего брата. У Роберта Маккензи рождаются только сыновья. «Человеком-на-Луне может быть только мужик», – все еще шутит старый монстр. Посредством селективных абортов, составления генетических карт эмбрионов, хромосомной инженерии шутка стала правдой. Хэдли подхватывает Робсона, бросает в воздух. Мальчик взлетает высоко, смеется, и сильные руки Хэдли Маккензи его ловят.
– С бразильцем все ясно, полагаю, – говорит Хэдли и целует сводную племянницу в каждую щеку.
– Сдается мне, он сам как ребенок, – отвечает Рэйчел Маккензи.
– Мне ненавистна сама мысль о том, что Роббо мог бы расти там, – заявляет Хэдли. Он невысокий, жилистый и стальной, весь состоит из узлов доведенных до совершенства мышц и сухожилий. Клинок Маккензи, густо покрытый веснушками от множества сессий в соляриях. Пятно на пятне; человек-леопард. Он постоянно скребется и чешет шкуру. Слишком много времени провел под солнечными лампами, перебрал витамина D. – В таком месте ребенок не научится правильной жизни.
«Сообщение от Роберта Маккензи», – объявляет Камени, фамильяр Рэйчел. Выражения лиц Хэдли и Робсона говорят Рэйчел, что им пришли аналогичные известия. «Рэйчел, любовь моя. Рад, что ты привезла Робсона домой в целости и сохранности. Восхищен. Приходи повидаться со мной». Голос мягкий, все еще не утративший западноавстралийского акцента и нереальный. Роберт Маккензи потерял этот голос еще до того, как родились три человека, сейчас стоявшие в вестибюле. Изображение на линзах – не Роберт Маккензи, но его фамильяр: Рыжий Пес, символ города, который породил амбиции патриарха «Маккензи Металз».
– Я отведу тебя к нему, – говорит Хэдли.
Капсула отвозит Рэйчел, Робсона и Хэдли к голове «Горнила»; десять километров по четному пути. Рэйчел кажется, что маглев-двигатель капсулы усиливает слабое, но постоянное дрожание, порожденное движением поезда. Медленное раскачивание «Горнила» на рельсах – пульс, с которым бьется сердце ее дома. Рэйчел Маккензи была начитанным ребенком, и на экранах, среди миров, выстроенных из слов, она плавала по океанам из воды с грозными пиратами и головорезами. В мире каменных морей сердцебиение «Горнила» – единственное ощущение, которое она в своем воображении может сравнить с пребыванием на борту парусника.
Капсула резко сбавляет скорость, и происходит стыковка. Открывается шлюз. Рэйчел вдыхает зелень и гниль, влажность и хлорофилл. Этот вагон – огромная стеклянная теплица. При постоянном освещении и в низкой лунной гравитации папоротники вырастают до громадной высоты; зеленый свод из листьев затмевает изогнутые опорные балки оранжереи. Свет здесь пестрый, полосатый как тигриная шкура: солнце стоит неподвижно, на волосок от зенита. Все папоротники наклонены в его сторону. Посреди папоротников раздаются птичьи крики, мелькает яркое оперение. Кто-то где-то ухает. Это райский сад, однако Робсон хватается за руку матери. Здесь обитает Боб Маккензи.
Тропа вьется между бассейнами и тихо журчащими ручьями.
– Рэйчел. Дорогая!
Джейд Сунь-Маккензи приветствует свою сводную внучку двумя поцелуями. То же с Робсоном. Она высокая, с длинными пальцами, элегантная и нежная, как ветви папоротников вокруг. Она как будто не постарела ни на день после того, как вышла замуж за Роберта Маккензи девятнадцать лет назад. Никого из потомков Роберта Маккензи не обманывает ее внешний вид. Она состоит из проволоки и шипов, из тугой и мускулистой воли.
– Ему не терпится увидеть тебя.
Робсон крепче сжимает руку матери.
– Он был в дурном настроении после того, как Корта украли ту экспортную сделку с китайцами, – бросает Джейд через плечо. Она видит, как Робсон смотрит на мать снизу вверх. – Но вы подсластите пилюлю.
Роберт Маккензи дожидается в бельведере, сотворенном из сплетенных ветвей папоротников. Волнистые попугайчики и длиннохвостые попугаи все так же безумно чирикают и щебечут. Роботы-бабочки лениво порхают, размахивая радужными полимерными крыльями.
Читать бесплатно другие книги:
