Жизнь волшебника Гордеев Александр

– Волшебника?! Почему «волшебника»? – спрашивает изумлённый Роман: с детства это слово

для него особенное.

– Во-первых, потому что красиво, во-вторых, потому что кощунственно, что ли… Ведь с

волшебником связывается всё доброе. А здесь удар. Но волшебство не даётся просто так. За ним

есть что-то необычное, чудесное. А чудесное возможно лишь от дьявола.

– Разве волшебство от дьявола? – совершенно запутавшись, недоумевает Роман.

– Видишь ли, мой дед был фокусником в цирке. Весь такой улыбчивый, добрый. Помню его

афиши. Его иначе, как волшебником, и не называли. Но я-то с детства знал, что за каждым его

красивым чудом – обман. Как говорят, «ловкость рук и никакого мошенничества». И это суть любых

чудес и волшебства. Вот и рассуди… Зато папа мой был прямолинейный и сильный – цирковой

акробат. А я смотрел, смотрел на всё это дело, и хоть меня с детства приучали и к тому и к другому,

но нет, думаю, тесно мне под вашим куполом, надо под большой голубой купол с настоящими

облаками вылезать. Вот и кувыркаюсь теперь под ним. Цирковые дети обычно так не делают – они

от своего корня не отрываются. Но у меня что-то с родословной туманно. Я как-то случайно

наткнулся на медицинскую карточку моей мамы, а у неё, оказывается, ещё в детстве на снарядах

такая травма произошла, что о детях и речи быть не могло. А откуда я на самом деле вылупился –

в цирке никто не выдаст.

– Покажите мне этот удар, – просит Роман.

– Только покажу, и всё. Больше ни о чём не проси, – предупреждает Махонин.

Прапорщик мажет мелом кулаки, становится против боксёрской груши.

– Смотри внимательно.

Увиденное уже не забыть никогда. Раздаётся щелчок, а на чёрном брезенте уже две белые

отметины. Махонин же, как стоял неподвижно возле груши, так и стоит. Потом слегка поводит

руками, расслабляясь, шевелит жёсткими, сухими плечами и отходит в сторону.

– Как видишь, – комментирует он, – было два нехилых удара.

– Вижу, но я не видел, – отвечает потрясённый Роман.

– Это и есть «Щелчок волшебника». Тут он даже двойной, а вообще для того, чтобы потрясти

противника, хватит и одного.

И тут Роман понимает, что он сделает всё, чтобы обязательно освоить этот приём. Целый месяц

изо дня в день он ходит потом за Махониным, напрашиваясь в ученики.

– Зачем тебе это? – спрашивает прапорщик, кажется, уже жалея о своей откровенности.

8

– Потому что это красиво выглядит и красиво называется.

– Ага, – как-то даже злорадно усмехнувшись, говорит Махонин куда-то в сторону, или воде как

докладывая кому-то, – наша рыбка сглотнула наживку…

– Кроме того, – настаивает Роман, – я знаю, что я способен его освоить. И уже только поэтому

должен это сделать.

– О! – удивлённо оглянувшись, восклицает прапорщик. – Речь не мальчика, но мужа.

Убедительно, убедительно. Но ты ещё себя не проявил.

Если и раньше на занятиях по рукопашке более прилежного ученика, чем младший сержант

Мерцалов не было, то теперь нет и вовсе. Он терпит всё, отдаёт занятиям каждую свободную

минуту, если не читает свою сельхозлитературу. Он готов как угодно услужить прапорщику, лишь

бы тот сдался. Самостоятельные занятия ничего не дают – что-то он делает не так. Странная

задача – научиться тому, чего будто и нет. Это до какого же совершенства и простоты нужно

оттачивать что-то, чтобы оно стало невидимым?! Однажды прапорщик застаёт его за тренировкой,

наблюдает и не удерживается, чтобы не указать на одну очевидную ошибку. С того всё и

начинается.

– Ты меня просто достал, – признаётся Махонин.

Их занятий никто не видит, а если и видит, то не много в них понимает. Собственно, прапору и

самому нужен напарник для тренировок.

– Знаешь, Справедливый, – признаётся он как-то, – тоскливо мне здесь. Но ждать уже не долго

– скоро снова по самые ноздри вчухаюсь в настоящую жизнь.

И, говоря это, он кивает в сторону той пыльной страны, границу с которой они охраняют.

– И всё же, – говорит он однажды, – это не тренировки, а так – баловство. Без контактного боя

ты не боец. Вкус боя – это вкус крови, в том числе и собственной.

– Так давайте, – тут же соглашается Роман.

– А не боишься?

– Боюсь. Но если надо, значит надо.

– Прямо сейчас?

– Ну, как говорит мой отец, чего тянуть с хорошим делом?

– Молоде-ец… Это правильно. Лучше всего – когда не раздумывая. Это хороший принцип:

думать в жизни надо всегда, однако в некоторые моменты выгодней не думать.

Они становятся друг против друга. Стояли так уже не раз. Так, да не так. Вот он перед тобой –

человек, способный убить голыми руками. Что ж, тем это и интересно. Махонин ростом лишь чуть-

чуть пониже, с тонкими, быстрыми мышцами.

– Если хочешь доставить мне удовольствие, – спокойно произносит прапорщик и вдруг с

нарастанием кричит, – то нападай по-настоящему! Как в бою! Убей меня! Убей! Приказываю – убей!

Заводя его, Махонин делает обманное движение, слегка бьёт в ухо – такой слабый, но обидный,

оскорбительный шлепок, от которого звенит в голове. И включение происходит. Роман знает – не

понятно откуда, но знает, как войти в особое боевое состояние, когда жизнь становится на грани. В

этом состоянии бешенство чётко дозируется с точностью мысли и мгновенной реакцией. Убью! Он

бросается вперёд, нанося удары быстро и точно, как научен. Но всюду лишь воздух. Прапорщик

здесь, и его нет. А если в опережение? Так, как ещё не делал. Если бить не туда, где он есть, а

туда, где, по предположению, сейчас будет? И удар впервые достигает цели. Хороший удар,

который чувствуется жёстко и приятно, всем кулаком. Ну, держись!

Но на этом всё и кончается. В ответ тут же прилетает что-то невероятно тяжёлое, от чего на

мгновение встряхивает свет. А потом – целая серия ударов, под градом которых кажется, будто

твой черепок – это тонкая спичечная коробушка, которую хлещут щелчками жёстких пальцев.

Бой продолжается не более двух минут. Роман, скрючившись, лежит на полу. От удара в

солнечное сплетение невозможно дышать. Изо рта течёт кровь. Да уж, вкус крови есть – она

солёная. Прапорщик, склонившись, сидит возле него.

– Ну-ка, ну-ка, взгляни на меня, – просит он, – всё целое?

Он ощупывает его челюсть – слава Богу, всё нормально. Потом, сидя в сторонке, ожидает, пока

ученик отойдёт. Роман становится на карачки, через минуту садится, тряся очумелой головой.

– Ну и как? – спрашивает Махонин.

– Кайф, – шепеляво отвечает Справедливый, почти счастливо улыбаясь разбитыми губами и

выталкивая изо рта сгусток крови.

– Молоток, – усмехнувшись, говорит Махонин, тоже сплёвывая сукровицу, – и меня порадовал.

Достал ведь всё же разок. Ну, ничего, полезно иногда приятные воспоминания освежать. Я хотел

просто вымотать тебя, сделать всё так, будто ты машешься с тенью, а потом нос разбить и на этом

закончить. Но когда ты меня зацепил, то я понял, что тебя пора успокаивать, а то и впрямь

утрамбуешь меня. Более того, признаюсь, дружок, ты показался мне всерьёз опасным. У тебя есть

неплохое качество. Хорошо, когда реакция, как голые нервы, но у тебя вообще нечто другое. Ты

реагируешь не после факта, а до него. Я вдруг обнаружил, что ты меня обгоняешь. Запусти я чуть-

чуть ситуацию, и ведущим стал бы ты. И мне показалось лежать перед тобой с расквашенной

9

мордой, а то и, хуже того, убитым, как я тебе приказал – совсем уж не по статусу. А ты бы мог, я

видел – мог. Почему мог? Да потому что твой внутренний зверь – это монстр. Тебя поддерживает

что-то очень мощное. Ты просто демон какой-то! Мой зверь перед ним – комар, хотя так низко

оценивать себя бойцу не позволительно – собственную психологию надо уважать. Я уложил тебя

сейчас лишь мастерством и опытом. То есть, по большому-то счёту, я, можно сказать, проиграл. Ты

думаешь, мне, мастеру, легко сейчас признаться в этом тебе – сосунку? Но я понимаю, что такое

честь, что такое талант, и ложного вида делать не хочу.

Роман, всё ещё тряся головой, чтобы прогнать туман из неё, не верит тому, что слышит.

– Другое твоё достоинство, – продолжает Махонин, – в полном отсутствии авторитетов. Другим

это вдалбливать надо, а тебе изначально дано. Это чувство в каждом сидит, через него ещё

переступить надо. У твоих сотоварищей надо сначала с полянки души все ромашки да незабудочки

повыщипывать – всё толстым слоем дёрна зарощено, фиг докопаешься, а у тебя (несмотря на

твою тягу к агрономии) весь этот дёрн одним дуновением срывает. Срывает так, что под ним один

чёрный душевный кариес остаётся. Ты пошёл на меня так, будто я вообще никто: конкретно на

поражение – убить это ничтожество, и всё. Почти все методы психофизической подготовки бойцов

строятся на способности раскрыть свою бездну и пустоту, выпустить наружу своего внутреннего

зверя. Твоего же зверя дрочить не надо, – он сразу готов, и даже с перебором. Эта внутренняя

энергетическая пустота в тебе совсем рядом – только ковырни. Длины штыка сапёрной лопатки

хватит. Такое ощущение, будто ты изначально весь на бездне стоишь. Уж не знаю, отчего это так,

да только так оно и есть.

Некоторое время они сидят, переваривая слышанное и сказанное. Роман считал, что в

прапорщике много внутренней темноты, а прапорщик говорит сейчас, что в нём самом этой

темноты ещё больше. Странно…

– Скоро мне разрешат свою команду формировать, и я взял бы тебя в неё, несмотря на твою

молодость, – продолжает Махонин. – Пожалуй, ты занимал бы у меня самое почётное место.

Всегда впереди, как Пересвет в битве на поле Куликовом. Твоё новое прозвище было бы

«Пересвет» (я люблю романтику), хотя и Справедливый неплохо. Ты до армии нигде не

занимался?

– Где мне заниматься? Просто мой отец по молодости был в деревне первым драчуном. Ростом

он низенький, но с ним и большие мужики не связывались. Этот большой только замахнётся, а у

самого уже вся сопатка в кровищи. Я видел один раз – сам удивился. Ну, и меня отец наставил

чуток, дал несколько уроков. А больше ничего.

– А способному большего и не надо. В способном, как в хорошей пашне, прорастают и хилые

семена.

Однажды, наблюдая за его тренировкой, Махонин выдаёт длинное задумчивое рассуждение:

– Мой великий учитель, помогавший мне постигать мудрость боя, говорил, что в восточных

единоборствах не случайно такое разнообразие стилей с подражанием животным. Каждый человек

индивидуален, каждый чем-то похож на того или иного животного. Он считал, что каждому из нас

следует проявить собственный, неповторимый стиль, даже без оглядки на то готовое, что уже есть.

Я тогда удивлялся, как удаётся ему в новичке сразу разглядеть индивидуальность, а вот сейчас,

наблюдая за тобой, понимаю, что в великом бойце этот стиль проявляется сам – не заметить его

нельзя. Так вот, название твоего стиля – «Тающий Кот». Это выдают все твои движения, все твои

повадки. Тебе должно быть свойственно мгновенно, но мягко проявляться, наносить удары и тут

же становиться невидимкой, таять. Вот какой образ тебе следовало бы шлифовать.

– Вы сказали «великий боец». Это про кого? – не поняв, спрашивает Роман.

– Про тебя. Но про того, каким ты мог бы быть в перспективе. Однако, как видится мне, ты им не

станешь. Твоё поле борьбы иное.

– Какое же? – удивлённо спрашивает Роман.

– Вся жизнь. С ней-то ты и будешь махаться. Но кулаками её не взять, и всей нашей наукой –

тоже. Вряд ли твой Путь бойца (если назвать его так громко) станет успешным. Только этого уже не

предотвратишь и тебя уже не повернёшь. Ты, Рома, по натуре авантюрист и флибустьер. Ну, не

такой, конечно, авантюрист, как например, Остап Бендер. Ты, скажем так, положительный

авантюрист. Сама жизнь заставит тебя им быть. Потому что жизнь наша слишком уж затхлая. Мы

ведь почему воюем-то? – говорит он, опять же кивнув в сторону границы. – Да для того, чтобы хоть

встряхнуться немного, застоявшийся воздух их лёгких выпустить…

Непонятные вещи говорит прапорщик. Непонятные, как всякие пророчества. Роман, конечно, и

сам видит, что это армейское умение мало связано с его главными целями жизни – ну, разве что

где-то потом за себя постоять. Не более того. Просто есть какая-то внутренняя тяга, и он ей не

перечит. А лучше бы сажать в жизни другие семена. Настоящим его делом будет своё село, земля,

пашня. Задевают его как-то слова прапорщика о его тонком духовном слое, которое он с зелёным

дёрном сравнил. Вот он и будет его наращивать в себе самым духовным, что есть в жизни –

работой на земле.

Пустыня, хоть и имеет, конечно же, какую-то собственную жизнь, но ведь если её сравнивать с

10

нормальной землёй, тоже похожа на бездну. Вот если бы всю пустыню планеты плодородной

почвой одеть! Да ведь на такой богатой земле уже никакие границы, армии и войны не

потребовались бы. Странно, что почему-то главные запасы нефти находятся там, где жизни

меньше всего: пустыня, тундра… Почему-то органика ушла внутрь в этих местах. А вот если бы

произвести с этой нефтью нечто обратное, превратив её в почву! Это было бы куда полезнее, чем

перегонять её в бензин и солярку, заливая потом баки танков и других военных машин. Но всё это,

конечно, мечты и фантазии, которые Люба, например, слушает теперь, с удивлением вытаращив

свои замечательные глаза.

Короче, дома ему предстоит немало. И кандидатом в члены партии на последнем году службы

он становится в соответствии со своими первыми преобразовательными планами в селе,

постепенно выработанными в переписке с другом.

– Как? – удивившись, перебивает его Люба. – Ты станешь членом Коммунистической партии?

Ты? Такой молодой? А Витя, конечно, тоже?

– Нет, у него какие-то другие планы. А я хочу вступить потому, что мне хочется как-то

посерьёзней, что ли, относиться к жизни. Чтобы иметь какой-то вес.

– А Витя, выходит, не хочет его иметь?

– Знаешь, не могу тебе врать, – с неловкостью признаётся Роман, – но когда у нас на собрании

комсомольской организации обсуждали его как кандидата в члены партии, я сам проголосовал

против.

– Против? Но вы же друзья!

– Потому-то я и должен был поступить честно. Я прямо и открыто говорил ему обо всём до

собрания, сказал и на собрании. Раньше он всё время заявлял, что партийным просто легче жить,

легче квартиру получить, легче в институт поступить и всё такое. Мы с ним много об этом спорили.

Как же я мог голосовать «за»?

– Именно потому он и называет тебя Справедливым?

– Наверное, и за это тоже. И если уж называет, значит, и сам понимает, что я прав. А если

честно, то я теперь и сам толком не знаю – правильно ли поступил? С одной стороны, как друга его

надо было поддержать, но, с другой стороны, и против себя я пойти не мог. Знаешь, в Витьке для

этого не хватает полной чистоты, в нём есть вроде как небольшой дымный фильтр.

– Понятно, – почти с обидой говорит Люба, – он что же, по-твоему, карьерист?

– Да что ты! – спохватывается Роман. – Не думай так о нём! Он замечательный парень. Просто

не всё ещё обдумал достаточно хорошо. Ну, не накопил он пока ещё в себе серьёзности для

больших дел. А ведь нам без них нельзя. Вот, например, ты никогда не задумывалась о том, как

здорово повезло нам, что мы родились именно в Советском Союзе?

– Да-да, конечно! – подхватывает Люба. – Как-то представила, что я родилась где-нибудь в

Америке, так мне аж дурно стало! Я подумала: ну за что же так посчастливилось мне? Я вообще

очень жизнь люблю. Работу свою люблю. Едешь вот так в поезде по стране, и она такая большая,

такая красивая!

– Ну, так вот, если уж нам так повезло, значит, нам надо как-то соответствовать всему. Если

подумать, так ведь другим-то людям, которые родились в той же Америке, повезло куда меньше.