Разделенные Шустерман Нил
– Мне кажется, в лагере все будет так, как ты сам захочешь, – говорит она, – и день ты выберешь сам, когда поймешь, что готов. Поэтому нам дают возможность выбирать. Это должно быть наше собственное решение.
Тимоти внимательно смотрит на нее, как будто стараясь проникнуть ей в душу проницательным взглядом своих прекрасных глаз.
– Значит, тебе не страшно?
Мираколина решает ответить вопросом на вопрос.
– Ты когда-нибудь летал на самолете? – спрашивает она.
– Что? – переспрашивает Тимоти, пораженный тем, как легко она сменила тему. – Ну да, много раз.
– А в первый раз тебе было страшно?
– Ну да, наверное.
– Но ты же полетел. Почему?
– Хотел попасть туда, куда мы летели, – объясняет Тимоти, пожимая плечами. – Мы летели всей семьей, и родители сказали, что все будет хорошо.
– Что ж, – улыбается Мираколина, – вот и ответ.
Тимоти смотрит на нее таким наивным взглядом, каким она не смотрела на мир даже в детстве.
– Так значит, тебе не страшно?
– Да нет, страшно, – признается Мираколина, вздыхая. – Очень страшно. Но когда ты уверен, что все будет хорошо, со страхом можно смириться. Можно обратить его себе на пользу, вместо того чтобы мучиться и страдать.
– А, я понял, – кивает Тимоти, – это как в фильме ужасов, да? Смотришь и не боишься, потому что знаешь, что все это неправда, как бы страшно тебе ни было. Правда, разборка – это не какая-то там выдумка, – добавляет он, подумав. – После нее мы вряд ли выйдем из кинотеатра и отправимся по домам. И в Диснейленд после самолета я не попаду.
– Знаешь, что? – перебивает Мираколина, пока мальчик не успел погрузиться обратно в пучину отчаяния. – Давай посмотрим фильм ужасов! Это прочистит нам мозги, пока мы еще не доехали до лагеря.
Тимоти послушно кивает.
– Да, давай попробуем.
Изучив список роликов, хранящихся в памяти системы, Мираколина убеждается, что фильмов ужасов там нет. Есть только фильмы для семейного просмотра и комедии.
– Ну и хорошо, – замечает Тимоти. – Честно говоря, мне фильмы ужасов не нравятся.
Через несколько минут фургон выруливает на федеральное шоссе и набирает скорость. Тимоти находит утешение в компьютерной игре, которая отвлекает его от черных мыслей, а Мираколина надевает наушники и включает сборник, записанный в ее собственном плейере, вместо того чтобы слушать слащавую попсу, хранящуюся в памяти автомобильной мультимедийной системы. В ее подборке – 2129 песен, и она собирается прослушать их все, прежде чем ее разберут.
Часа за два Мираколина успевает прослушать около тридцати, и тут фургон сворачивает с шоссе на живописную дорогу, проложенную посреди густого леса.
– Через полчаса доедем, – объявляет Шофер-Клаус. – Быстро сегодня!
Неожиданно, преодолев очередной поворот, он резко нажимает на тормоза, и фургон с оглушительным визгом останавливается.
Мираколина снимает наушники.
– Что случилось?
– Никуда не выходите, – нахмурившись, приказывает Шофер-Клаус и выскакивает из автобуса.
Тимоти, сидит, прижавшись лицом к стеклу, чтобы лучше видеть.
– Что-то тут неладно.
– Точно, – соглашается Мираколина.
Возле шоссе в кювете лежит точно такой же минивэн из лагеря «Лесная лощина», но перевернутый, вверх колесами, – и трудно сказать, как давно он слетел с дороги.
– Наверное, покрышка лопнула или что-нибудь такое, вот он и перевернулся, – предполагает Тимоти, хотя на вид все колеса у минивэна целы.
– Надо бы позвонить в службу спасения, – говорит Мираколина, но тут же вспоминает, что телефона ни у нее, ни у Тимоти нет: в лагерь телефоны не берут.
И тут снаружи начинается суматоха. С полдюжины людей в черной одежде и скрывающих лица масках для катания на горных лыжах неожиданно выскакивают со всех сторон из-за деревьев. Водитель, получив пулю с транквилизатором в шею, валится на землю, как тряпичная кукла.
– Надо запереться! – кричит Мираколина и, не дожидаясь ответа Тимоти, сама бросается к двери. Ей приходится оттолкнуть мальчика, чтобы прорваться к незакрытой двери, из которой выпрыгнул водитель, – но все бесполезно, она не успевает. Дверь распахивается, и один из нападающих бьет кулаком по кнопке, приводящей в действие центральный замок. Все двери теперь открыты, и неизвестные в масках вытаскивают ребят наружу. Судя по слаженности действий, нападающие явно проделывают это не в первый раз. Тимоти начинает кричать, но, как он ни вырывается, цепкие руки вытаскивают его на улицу. Мираколине приходит в голову, что Тимоти сам сплел паутину из своих страхов. Не хватало только пауков, но вот они появились и схватили его.
Двое нападающих тянутся к Мираколине, и она сползает на пол, отбиваясь ногами.
– Не трогайте меня! Не трогайте меня!
Страх, который она так долго и так тщательно сдерживала, вырвался наружу, как поток раскаленных газов после взрыва. Она, конечно, боялась, пока ехала в лагерь, но тогда, по крайней мере, было понятно, что ее ждет. Теперь же, когда ее путешествие прервали так неожиданно и грубо, стало по-настоящему страшно – страшно от неизвестности. Мираколина молотит в воздухе руками и ногами, даже пытается кусать нападающих, но все напрасно: до ее ушей доносится шипящий звук выстрела. Пуля со снотворным впивается в руку, и вокруг раны тут же начинается нестерпимое жжение. Голова кружится, все быстрее и быстрее, и мир перед глазами уносится прочь по раскручивающейся спирали. В наступившей темноте сознание улетает туда, где нет ни пространства, ни времени, – туда, куда отправляются все души под воздействием слишком большой дозы снотворного.
Рекламный ролик«Мы с вами не знакомы, но среди тех, кого вы знаете, есть люди, похожие на меня. Я должен был учиться в Гарварде, но в тот день, когда мне пришло уведомление о приеме в университет, врачи обнаружили у меня цирроз печени. Сначала мы с родителями подумали, что в этом нет ничего страшного, но, поговорив с врачом, узнали, что банк органов у нас есть, но печень получить не так-то просто. Мне сказали, что придется встать в очередь. Прошло три месяца, а очередь все еще не подошла. Что же делать с учебой в университете? Боюсь, ее придется отложить.
И вот теперь те же люди, которые протолкнули закон о понижении возраста, допустимого для отправки в заготовительный лагерь, настаивают на том, чтобы родителей, решивших подписать разрешение на разборку, заставляли в обязательном порядке обдумывать окончательное решение в течение полугода – на случай, если они передумают. Полгода? Да меня уже в живых не будет!
Промедление смерти подобно! Голосуйте за 53-ю поправку!»
Спонсор ролика: организация «Родители за позитивное будущее».
Приходить в себя после дозы транквилизатора – ощущение не из приятных. Голова просто раскалывается, и вкус во рту ужасный. И в довершение всего кажется, будто у тебя что-то украли.
Мираколина очнулась от того, что кто-то рядом плакал и просил его пощадить. Голос кажется знакомым – похоже, это Тимоти. Да, он явно не из тех, кого готовят к подобным испытаниям. Но Мираколина его все равно не видит, потому что глаза закрыты повязкой из плотной непроницаемой ткани.
– Все хорошо, Тимоти, – говорит она. – Что бы там ни случилось, все будет хорошо.
Услышав ее, Тимоти прекращает рыдать и лишь тихонько всхлипывает и шмыгает носом.
Мираколина решает пошевелиться, чтобы понять, где она и что с ней. Оказывается, она сидит, и у нее болит шея, потому что она просидела так все время, пока была без сознания. Руки связаны за спиной, а ноги привязаны к ножкам стула. Не туго, но достаточно крепко.
– Отлично, – произносит некто, стоящий перед ними. Судя по голосу, это подросток. – Снимите повязки.
Свет не слишком яркий, но все равно режет глаза. Сощурившись, Мираколина ждет: заново привыкает к свету.
Они находятся в помещении с высоким потолком, похожем на бальный зал. Хрустальные канделябры, картины на стенах… наверное, в таком же дворце ожидали казни французские аристократы. Правда, сам дворец – в ужасном состоянии. В крыше зияют дыры, сквозь которые свободно влетают и вылетают голуби. Краска на картинах растрескалась от сырости, и воздух стоит тяжелый запах плесени. Понять, где они находятся и как далеко их увезли, невозможно.
– Извините, что пришлось с вами так поступить, – говорит подросток, сидящий напротив. На французского дворянина он совсем не похож. Да что там, даже на слугу дворянина! Парень одет в джинсы и светло-голубую футболку. Волосы – светло-каштановые и довольно длинные: такое впечатление, что он не стригся уже давно. Скорее всего, они с Мираколиной ровесники, но мальчик кажется старше из-за кругов под глазами, оставшихся в память о бессонных ночах: как будто он видел в своей жизни больше, чем положено подростку. И еще он выглядит больным, хотя Мираколина не понимает, что ее навело на эту мысль.
– Мы боялись, что вы причините себе вред, да и нельзя было раскрывать, куда вас везут. Только так мы могли спасти вас.
– Спасти? – переспрашивает Мираколина, решившись наконец подать голос. – Вот как вы это называете?!
– Сейчас, может, вы так не думаете, но мы вас спасли.
Внезапно Мираколина понимает, кто перед ней, и ее накрывает волна омерзения и злобы. Неужели среди всего, что может случиться с человеком, для нее не нашлось ничего лучшего? За что ее так наказали? Почему она должна была попасть в руки именно ему? Злобу и ненависть, охватившие ее, и так не назовешь душеспасительными, а уж теперь, когда священный обряд так близок… но, как ни старайся, от эмоций не избавишься.
Тимоти издает удивленный возглас, и его мокрые от слез глаза удивленно распахиваются.
– Это ты! – восклицает он с воодушевлением, которое мальчики его возраста обычно проявляют, встретив звезду спорта. – Ты тот парень, уготованный в жертву, который стал Хлопком! Ты – Левий Калдер!
Стоящий напротив подросток кивает и улыбается Тимоти.
– Да, но друзья зовут меня просто Лев.
3
Кам
Запястья. Колени. Шея. Связаны. Чешутся. Чешутся ужасно. И не пошевелиться.
Руки и ноги опутаны сверху донизу, руки туго притянуты к бокам и почти не сгибаются. Удается немного почесаться, совсем чуть-чуть, но от этого становится только хуже.
– Ты очнулся, – произносит чей-то голос, который кажется ему знакомым и в то же время незнакомым. – Очень хорошо. Просто замечательно.
Он с трудом поворачивает шею. Никого. Одни только белые стены.
Где-то рядом скрипнул стул. Еще раз, но ближе. И еще раз, но уже совсем близко. С трудом сфокусировав глаза, он различает женскую фигуру. Женщина переставила кресло, чтобы ему было ее видно, и села, положив ногу на ногу. Кажется, она улыбается, а может быть, и нет.
– А я все думала, когда же ты придешь в себя.
На ней темные брюки и блузка. На ткани узор, но различить его он не в состоянии. Не может даже понять, какого она цвета.
– Каждый охотник желает знать, где сидят фазаны, – произносит он вслух, вспоминая. – Желтый. Голубой.
Нет, все не то.
Его одолевает кашель. Горло пересохло, и слова выходят наружу с трудом.
– Трава. Деревья.
Опять не то.
– Зеленый, – подсказывает женщина. – Ты это слово пытаешься вспомнить, не так ли? У меня зеленая блузка.
Неужели женщина прочла его мысли? Вряд ли. Наверное, просто догадалась. У нее интеллигентная речь, и говорит она вполголоса. С акцентом. Легкий британский акцент, или что-то в этом роде. Почему-то акцент вызывает у него доверие к женщине.
– Ты меня узнал? – спрашивает она.
– Нет. Да, – медленно произносит он, стараясь понять. Мысли едва ворочаются, голова словно стянута стальным обручем, таким же тугим, как путы, которыми он связан по рукам и ногам.
– Неудивительно, – замечает женщина, – для тебя все как в первый раз. Страшно, наверное.
До этого момента молодому человеку и в голову не приходило, что ему должно быть страшно. Но раз эта женщина в зеленом, сидящая возле него, положив ногу на ногу, говорит, что он должен испытывать страх, значит, ему должно быть страшно. Приступ страха, начавшись, вызывает прилив сил, и он снова пытается освободиться, обдирая руки и ноги, которые начинают болеть еще сильнее. В голове кружит вихрь разрозненных воспоминаний, похожих на осколки стеклянной мозаики, никак не складывающиеся в общую картину. Ему хочется выкрикивать вслух беспорядочные обрывки фраз, возникающие из ниоткуда.
– Рука на раскаленной печке. Удар пряжкой… Нет, мама, нет! Упал с велосипеда. Руку сломал. Нож. Он меня ножом ударил!
– Больно, – подсказывает женщина, продолжающая сидеть в той же невозмутимой позе. – Это слово ты пытаешься вспомнить.
Слово производит магическое действие, – услышав его, он успокаивается.
– Больно, – повторяет он, прислушиваясь к забытым звукам собственной речи, срывающихся с одновременно знакомых и как будто чужих губ. Он прекращает попытки освободиться, и нестерпимая боль превращается в просто режущую, а потом и вовсе исчезает; только зуд ощущается в тех местах, где путы натерли кожу. Но мысли, вернувшиеся, как только ушла боль, продолжают роиться в голове. Все эти воспоминания – ожог, разъяренная мать, сломанная рука и драка на ножах, которой вроде бы как не было, но, в то же время, как будто и была. Неясно когда и каким образом, но все это случилось с ним.
Он бросает взгляд на женщину, которая все так же невозмутимо следит за ним. Теперь, приглядевшись, он различает орнамент на ткани, из которой сшита ее блузка.
– Огор… огр… огер…
– Продолжай, – подбадривает его женщина. – Ты знаешь это слово.
Голова разрывается от напряжения. Юноша старается изо всех сил. Думать – все равно что участвовать в соревнованиях по бегу. На самую длинную дистанцию на Олимпийских играх. Как же она называется? Слово начинается на букву «м».
– Огурцы! – восклицает он с видом триумфатора. – Узор называется «огурцы»! Марафон!
– Да, могу себе представить, как тяжело было вспомнить. Но, ты прав: действительно, марафон, – соглашается женщина, дотрагиваясь до воротника. – Трудно, но оно того стоило! Этот узор, ты прав, называется «огурцы»! – Женщина улыбается, на этот раз уже вполне искренне, и касается лба юноши кончиками пальцев. Ногти у нее короткие, или кожа на лбу лишена чувствительности. – Я же говорила, ты все знаешь.
Лихорадочный бег мыслей постепенно замедляется, и молодой человек все больше укрепляется в мысли, что эта женщина ему знакома. Но кто она, и как они познакомились?
– Кто? – спрашивает он. – Кто? Где? Когда?
– Как, что и почему – подхватывает женщина, улыбаясь. – Вот теперь полный набор.
– Кто? – снова требует ответа он, не оценив шутку.
– Кто я? – переспрашивает женщина, вздохнув. – Можно сказать, что я – твоя отправная точка в этом мире. В каком-то смысле я – твой переводчик, потому что я тебя понимаю, а это мало кому дано. Я – специалист по металингвистике.
– Мета… мета…
– Это суть языка, на котором ты говоришь. Метафоры и ассоциации. Но, мне кажется, это только больше все запутывает. Тебе не стоит сейчас об этом задумываться. Меня зовут Роберта. Ты этого не знал, потому что я никогда не говорила, как меня зовут, когда мы встречались.
– Мы встречались?
Роберта кивает.
– Тебе может показаться, что мы встречались однажды, но на самом деле мы встречались много-много раз. Ты что-нибудь об этом помнишь?
Поиски подходящего слова снова напоминают очередной утомительный затяжной марафон.
– Голлум прячется в пещере. Найди ответ, или не сможешь пересечь мост. Что это за штука, такая черно-белая и с красным?
– Думай, – говорит Роберта. – Я знаю, ты можешь вспомнить.
– Загадка! – восклицает юноша. – Да, это как марафон, но оно того стоит! Это слово – загадка!
– Очень хорошо, – соглашается Роберта, нежно касаясь его руки.
Теперь он внимательно изучает ее лицо. Она уже немолода. Симпатичная, какими бывают мамы. Светлые волосы с каштановым оттенком у корней. Минимум косметики. Глаза совсем молодые и ярко выделяются на лице. Но эта блузка…
– Медуза, – говорит он. – Старая карга. Ведьма. Гнилые кривые зубы.
– Ты считаешь меня уродливой? – спрашивает Роберта, напрягаясь.
– Уро-о-одливая! – тянет парень, пробуя слово на вкус. – Нет, не ты! Уродливые – зеленые огурцы.
Роберта облегченно смеется, окидывая взглядом узор на блузке.
– Ну, знаешь, на вкус и цвет… Тут каждый считает по-своему, не так ли?
Считать! Счетовод! Мой отец был счетоводом! Нет – полицейским. Нет – рабочим на заводе. Нет – юристом, строителем, фармацевтом, зубным врачом, безработным, а может быть, он умер.
Каждая мысль кажется одновременно истинной и ложной. Закоулки ума похожи на лабиринт, из которого никогда не выбраться. Теперь понятно, что имела в виду Роберта, говоря, что ему должно быть страшно. Чувства вновь переполняют его, и он снова пытается порвать путы. Впрочем, возможно, это вовсе и не путы – по крайней мере, некоторые из них напоминают бинты.
– Кто? – снова спрашивает он.
– Я же тебе уже сказала, – отзывается Роберта. – Ты разве не помнишь?
– Нет! Кто? – снова спрашивает он. – Кто?
Роберта понимающе приподнимает брови.
– А-а! Кто ты?
Он с тревогой ждет ответа.
– Это самый важный вопрос, не так ли? Кто ты? – произносит Роберта, задумчиво дотрагиваясь до подбородка кончиками пальцев. – Комитет пока не решил, как тебя зовут. Конечно, у каждого есть свое мнение, все они любят надувать щеки, показывать свою важность. Но, в общем, пока они там рассуждают, ты можешь придумать себе имя сам.
– Придумать?
Но почему он должен придумывать себе имя? У каждого есть имя, и у него должно быть. Он мысленно перечисляет мужские имена, приходящие ему на ум: Мэтью, Джонни, Эрик, Хосе, Крис, Алекс, Спенсер… Некоторые из них кажутся знакомыми, но ни одно не вызывает той радости узнавания, которая просто обязана возникать у человека, услышавшего свое имя. Он трясет головой, надеясь вспомнить хоть что-нибудь о себе и о том, кто он такой, но толку от этого немного, только голова начинает болеть.
– Аспирин, – говорит он. – Тайленол, аспирин, потом считать овец.
– Да, думаю, неудивительно, что ты устал. Сейчас ты получишь обезболивающее и уснешь. Поговорим завтра.
Похлопав его по руке, женщина медленно выходит из комнаты и гасит свет, оставляя его наедине с осколками мозаики, которые никак не хотят складываться воедино даже при свете, а уж в темноте и подавно.
На следующий день (по крайней мере, ему кажется, что это следующий день) он не чувствует себя таким усталым, и голова уже не болит так сильно, но мысли путаются, как прежде. Он начинает подозревать, что белая комната, которую он принял за больничную палату, – вовсе не палата. По некоторым архитектурным особенностям можно предположить, что он – в частном доме, переоборудованном в подобие клиники для единственного пациента.
С улицы доносится звук, который слышно, даже когда окно закрыто. Непрерывный ритмичный грохот, сопровождаемый шипением. Только через сутки он понимает, что это. Грохочут волны, разбивающиеся о берег. Где бы он ни находился, этот дом стоит на морском берегу. Ему ужасно хочется посмотреть на море. Он просит об этом Роберту, и она соглашается.
Сегодня он впервые встанет с постели.
Роберта приходит в сопровождении двух охранников в униформе. Они отвязывают его и помогают подняться, придерживая под руки.
– Не бойся, – говорит Роберта, – ты можешь встать.
Оказавшись на ногах, он испытывает приступ головокружения. Из-под бледно-голубой больничной рубахи торчат только пальцы ног, и ему кажется, будто они до них ужасно далеко – несколько километров. Он делает несколько шагов, каждый из которых дается с трудом.
– Хорошо, – поощряет его Роберта, идущая рядом. – На что это похоже?
– На прыжок с парашютом.
– Гм, – тянет Роберта, обдумывая его ответ. – Это так же опасно или так же волнующе?
– Да, – отвечает он. Юноша повторяет про себя оба прилагательных, запоминая. Каждое новое слово он будто выбирает из огромной нерассортированной кучи и расставляет по местам, как книги на стеллаже. Куча еще огромная, но мало-помалу ему удается разложить кое-что по полкам.
«Ты все их знаешь, – не раз говорила ему Роберта, – нужно только вспомнить».
Он делает еще несколько неуверенных шагов; охранники по-прежнему поддерживают его. Оступившись, он чувствует, как пальцы их сжимаются крепче.
– Осторожнее, сэр.
Охранники всегда называют его «сэр». Это должно означать, что он внушает им уважение, но почему, понять трудно. Он завидует им, потому что они могут просто «быть»: им не приходится прилагать для этого специальные усилия.
Роберта ведет их в коридор, до конца которого, как и до кончиков ног, несколько километров; по крайней мере, ему так кажется, хотя на самом деле выход – всего в нескольких шагах. Наверху, в углу на потолке, установлена машинка с линзой, которая наводится на него, как орудие. Такая же машинка установлена в его комнате, и она тоже без конца молча наблюдает за ним. Электрический глаз. Око циклопа. Он знает, как называется эта штука; слово вертится на языке.
– Скажи «сы-ы-р»! – произносит он. – Тебя снимают. Приготовились… мотор… Одноразовый «Кодак».
– Слово, которое ты ищешь, начинается с «к», и больше я тебе подсказывать не буду, – говорит Роберта.
– Ка… ка… кадавр. Кабана. Кавалерия. Канада.
– Нет, ты способен на большее, – комментирует Роберта, недовольно поджав губы, но вскоре, вздохнув, сдается, не желая расстроить его. На данный момент ему и с ходьбой-то справиться трудно, не то что идти и думать одновременно.
Пройдя через дверь, они оказываются в месте, которое находится одновременно внутри и снаружи.
– Балкон! – вспоминает он.
– Правильно, – соглашается Роберта. – Видишь, как легко получилось.
С балкона открывается вид на безбрежный океан. Волны сверкают и переливаются в лучах теплого солнца.
Перед ними – два стула и небольшой стол. На столе стоит стеклянный кувшин с какой-то белой жидкостью и лежит печенье. Он должен знать, как называется белая жидкость.
– А вот и угощение, – говорит Роберта. – Награда за долгое путешествие.
Они садятся за стол друг напротив друга. Охранники стоят рядом, наготове, на случай, если понадобится их помощь, или если он вдруг решит спрыгнуть с балкона на острые скалы внизу. На скалах стоят солдаты с тяжелыми черными винтовками в руках. Они защищают его, объясняет Роберта. Он думает, что, если спрыгнуть вниз, солдаты, сидящие на скалах, тоже назовут его «сэр».
Роберта разливает белую жидкость в прозрачные граненые стаканы, сверкающие на солнце и отбрасывающие блики во все стороны. По плитке, которой замощен пол балкона, пляшут солнечные зайчики.
Он берет печенье и откусывает кусочек. Оно шоколадное. Неожиданно вкус шоколада пробуждает целый сонм воспоминаний. Он видит мать. Потом снова мать, но уже другую. Обед в школе. Вспоминает, как обжег губу, откусив кусок свежеиспеченного «Толл-хауса». Мне нравится горячее сдобное тесто. Хорошо, когда печенье чуть-чуть не пропеклось. Нет, мне нравится слегка пригоревшее, твердое печенье. У меня аллергия на шоколад. Больше всего на свете я люблю шоколад.
Он понимает, что все эти утверждения верны. Но как они все могут быть верны? Если у него аллергия, откуда такие приятные воспоминания о шоколадном печенье?
– Марафонская загадка продолжается, – говорит он вслух.
Роберта улыбается.
– Ты сейчас сказал почти правильное предложение. На, пей.
Она протягивает ему стакан с прохладной белой жидкостью, и он принимает его.
– Ты придумал себе имя? – спрашивает Роберта.
Он делает глоток – и как только пахучая жидкость, размочив крошки печенья, уносит в пищевод, в голове поднимается новый вихрь беспорядочных мыслей, но комбинация вкуса печенья и белой жидкости действует на них, как вода – на песок в лотке золотоискателя. Она смывает всю грязь – и на дне остаются крупицы золота.
Электронный прибор с глазом-линзой. Он знает его название! И белый напиток – его дают коровы, верно? Коровий сок. Слово на букву «м». Глаз-линза.
– Кам!
Коровий сок.
– Му-у!
Роберта смотрит на него со странным выражением.
– Кам… му… – повторяет он.
В глазах Роберты загорается искра понимания.
– Камю?
– Кам. Му.
– Камю! Какое прекрасное имя. Ты превзошел самого себя!
– Камера! – в конце концов вспоминает он. – Молоко!
Но Роберта его уже не слушает. Она витает где-то в облаках.
– Камю, философ-экзистенциалист! «Живи до слез». Слава тебе, мой друг! Молодец!
Юноша понятия не имеет, о чем она говорит, но раз это ее радует, то и ему должно быть хорошо. Приятно, что он смог ее удивить.
– Тебя будут звать Камю Композит Примус, то есть Первый, – сообщает она с улыбкой, безбрежной, как океан. – Комитет лопнет от злости!
Рекламный ролик«Устали от диет? От занятий фитнесом болят мышцы, а толку никакого? Мы знаем, что вам нужно! Всем известно, что здоровое сердце – залог успеха, и мы предлагаем вам отличное новое сердце, с которым вам захочется подойти к тренажеру! Вы сразу похудеете и почувствуете себя другим человеком! Мы не просим поверить нам на слово! Спросите своего кардиохирурга!»
Ролик снят по заказу Международного сообщества кардиохирургов. Результат не гарантирован.
Каждый день после разговора с Робертой на балконе начинается и заканчивается терапией. Болезненные процедуры по растяжке и подъему тяжестей, похоже, специально изобретены для того, чтобы причинить ему адскую боль.
«Лекарства могут многое, – говорит ему физиотерапевт, накачанный мужчина с низким голосом, носящий легкомысленное и не подходящее имя Кенни. – Но остальное зависит от тебя».
Иногда ему кажется, что Кенни просто нравится наблюдать, как он мучается.
Благодаря Роберте все, кто не ограничивается обращением «сэр», теперь называют его Камю, а сам он, услышав это имя, почему-то вспоминает большого черно-белого кита.
– Кита зовут Шамю, – объясняет Роберта за завтраком, – а тебя – Камю. Эти имена рифмуются, но начинаются с разных букв.
– Кам, – повторяет он, не желая носить имя, похожее на имя морского млекопитающего. – Пусть будет Кам.
Роберта, приподняв бровь, обдумывает его предложение.
– Что ж, пожалуй, это неплохо. Пусть так и будет, я думаю. Нужно будет всем рассказать. Ну, Кам, как поживают сегодня твои мысли? Уже не так разбегаются?
– У меня в голове есть темные пятна, – отвечает Кам, пожимая плечами.
Роберта вздыхает.
– Может и так, но я все равно вижу прогресс, хотя ты этого можешь и не замечать. Твой мыслительный процесс стал четче и улучшается с каждым днем. Ты научился формировать сложные предложения и понимаешь почти все, что я говорю, не так ли?
Кам кивает.
– Понимание – первый шаг на пути к свободному общению, Кам, – объясняет Роберта и продолжает через секунду, – Comprends-tu maintenant?
– Oui, parfaitement, – отвечает Кам, не успев даже осознать, что слова, сорвавшиеся с языка помимо его воли, как-то отличаются от тех, что он использовал прежде. Осознав разницу, он понимает, что в лабиринте сознания приоткрылась еще одна дверца, за которой скрывается очередной таинственный коридор, ведущий в неизвестном направлении.
– Отлично, – замечает Роберта с хитрой улыбкой, – но давай пока говорить на одном языке, ладно?
В распорядке дня появляются новые пункты. Тихий час после обеда, к которому он уже привык, передвигается на более позднее время, а после полудня он проводит час, сидя за столом перед монитором компьютера, в памяти которого хранится множество цифровых фотографий: красная машина, какое-то здание, черно-белый портрет – и десятки других изображений.
– Перекладывай в свою папку фотографии предметов, которые кажутся тебе знакомыми, – говорит Роберта, когда он впервые усаживается за компьютер, – и называй первое слово, которое приходит тебе в голову.
– Скантрон? – спрашивает ошеломленный Кам.
– Нет, – возражает Роберта, – это не тест, это упражнение, которое позволит понять, что ты помнишь, а что еще предстоит вспомнить.
– Нет, – возражает Кам. Потому что ее объяснение является описанием сути этого теста. – Это Скантрон.
Глядя на картинки, он выполняет указания Роберты, подтягивая к себе те, что кажутся ему знакомыми. Портрет: «Линкольн». Башня: «Эйфелева». Красная машина: «Грузовой пожарник. Нет. Пожарный грузовик». И так далее, снова и снова. Стоит отложить одну картинку, ее место тут же занимает другая. Некоторые ему хорошо известны, с другими не связано никаких воспоминаний, а есть и такие, которые кажутся знакомыми, но подобрать слова, чтобы описать то, что смутно мерцает где-то на периферии сознания, он не может.
Когда тестирование, наконец, заканчивается, на него накатывает усталость, еще более сильная, чем после физиотерапии.
– Раздавленный, – говорит он, – как раздавленная бумага в корзинке.
– Ты хочешь сказать, что чувствуешь себя так, словно тебя каток переехал, – поправляет Роберта, понимающе улыбаясь.