Логовокружение Хмур Анна

Вместо предисловия

Подобно христианскому богу, повседневность всевременна и вездесуща. Однако вряд ли кто-то назовет ее всеблагой. <smile> Если представить ее как некое существо, то телом ее будут все дни, лежащие в корне имени, а сущность составят ежедневные ритуалы, отлаженный временем ход событий. Все это – следует из языка. Но станет ли тогда нарушение этих ритуалов, или, чего доброго, разрушение – преодолением повседневности? Именно в этом смысле в обыденной речи употребляется выражение «вырваться из повседневности».

«Царице моя преблагая, Надеждо моя, Богородице, Приятелище сирых и странных Предстательнице, скорбящих Радосте, обидимых Покровительнице!..» – ежевечерне говорила я, стоя на коленях перед иконой Божьей Матери. А в один прекрасный день, воспротивившись механичности повторения, стирающей смысл слов, прочла ее на иврите. Спустя несколько дней я читала Богородице молитву покаянную, сидя перед иконостасом по-турецки. Еще через неделю, зайдя в церковь, после минутных раздумий я повязала свой благочестивый платочек на шею на манер пионерского галстука, помянула черта, и вышла вон.

Вышла – и задумалась: уж не стало ли это нарушение ритуалов, подразумевающее под собой преодоление повседневности, новой формой повседневности? С неизбежностью стало. Как миф. Подвергнувшись попыткам рационального объяснения, старый миф умирает, становясь историей, а новая реальность, пока еще ускользающая от попыток ее объяснить – становится новым, живым (вернее сказать – живущим) мифом. И так – до бесконечности. Подобные безысходности настораживают, если не сказать – пугают.

…Зриши мою беду, зриши мою скорбь; помози ми, яко немощну, окорми мя, яко странна!..

Если повседневность состоит из ритуалов, то обыденное мышление в конечном счете сводится к принятию решения: соблюсти или нарушить. Но это – потом, в конце; меня же более результата интересует само мышление. Прежде всего – мышление, обыденное мышление, являющееся в данный момент предметом моего мышления, не является предметом обыденного мышления. Каков его характер? Постклассическая философия говорит, что человеческое мышление – диалогично. Двадцатый век отвергает концепции, согласно которым мышление носит характер монолога, где мыслящий – автономен, и, как следствие, никому не должен. И мысль эта хороша, мысль эта верна и правильна в контексте рассуждений об обыденном мышлении: ведь Повседневность существует в неразрывной связи с Пространством Коммуникации. «Словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести…» А вне упомянутого Пространства некого спасать, убивать, и уж тем более – вести за собой в составе полка. Уставшие от повседневности ищут уединения, где невозбранно можно будет утешаться монологами:

…Обиду мою веси – разреши ту, яко волиши!…

А я продолжу искать характерные черты обыденного мышления. Стало быть, диалогично, да? – Да, диалогично. Но во всяком диалоге может статься так, что один из собеседников будет говорить столь долго, что реплика его более будет походить на монолог. Каков же характер той самой реплики – откровенной, содержательно подчеркнуто субъективной, выкладывающей все карты на стол? Присмотревшись, вы можете разглядеть в ней все характерные признаки жанра эссе: тут тебе и небольшой объем, и конкретная тема с подчеркнуто субъективной ее трактовкой, и свободная композиция, и smile ориентация на разговорную речь… Михаил Эпштейн пишет: «В глубине эссе заложена определенная концепция человека [которая и придает связное единство всем тем внешним признака жанра, которые обычно перечисляются в энциклопедиях…]» Я скажу больше: в глубине человека заложена концепция эссе. Тут вспоминается случай, рассказанный Дмитрием Воденниковым в одном из выпусков программы «Поэтическим минимум»:

«Я давно просил прислать мне нижеприведенный рассказ в почту. Когда-то разговаривая в аське, я сказал, наблюдая, как связно выпрыгивают сообщения, ничего сам при этом не отвечая на них, молча читая. Так вот, я сказал: «Ничего не убирайте отсюда. Просто возьмите как текст – и напечатайте, это ведь рассказ, самый настоящий. Только у всех то, о чем Вы рассказывали, занимает три года или всю жизнь, а у Вас – три часа. Ну так скопируйте же, но не пишите заново, не сочиняйте…»

Вод ведь что получается: даже быт человека, эта круговерть, его Повседневность – в иные моменты несет в себе художественную ценность. Тогда, может быть, попытки преодоления повседневности себя не стоят? Пожалуй, что и не стоят. И хорошо, и ладно. Так и будем жить на грани быта и литературы, день ото дня преодолевая собственные жанровые особенности.

…Яко не имам иныя помощи, разве Тебе, ни иныя Предстательницы, ни благия Утешительницы, токмо Тебе, о Богомати!

Яко да сохраниши мя и покрыеши во веки веков. Аминь».

ВЕТЕР

Ветер ударил в лицо,
вот и ты ударь.
В медном колечке зрачок…
Ну давай, давай!
Ветер ударил в плечо…
Обними, смелей!
Господи, как горячо
в майке в октябре!..
Ветер метнулся к ногам.
Осень. Навсегда
перечеркнут небеса
черные провода…

«Вот пуля просвистела, и – ага! ну в смысле все…»

Вот пуля просвистела, и – ага! ну в смысле все
Закончилось одномоментно дырочкой в груди.
Закончилась динамика, последний вышел срок,
Летела пуля-дура чтоб сказать: пора уйти.

Давно пора уйти, сказав свое «прости-прощай»,
Расстаться на мосту – пойдешь домой, останусь здесь…
Не надо замедлять – тебя я не окликну – шаг,
Быстрее скройся с глаз, пока еще не вышел весь.

Ишь что удумал – плакать и стонать, что тот солдат
Подстреленный. И беды все от дур, как ни крути.
Его уж не вернуть. За ним, качаясь, «Ать-два-ать!..»
Кровавая болит от дуры дырочка в груди…

«Портвейн из баночки успеет испариться…»

«Стою на полустаночке
И пью портвейн из баночки…»
Фольклор

Портвейн из баночки успеет испариться,
Пока стоишь один на полустанке.
Иди уже домой с моей страницы.
Дом на задворках северной столицы
Ждет, как родного (что совсем не странно),

Как ждешь ты эту дуру, как родную,
Хоть ясно, что сегодня не приедет.
Иди уже домой, а то продует…
Ударил хмель в башку его дурную.
Качаясь, он ушел, не став сюжетом.

«везде и всюду в хвост и в гриву не права…»

везде и всюду в хвост и в гриву не права.
пойду в субботу сдам на птичкины права,
а ну вас всех. и стану жить на небе.
не будет там ни песен, ни стихов,
а только дым и перья облаков,
и птичьи голоса, и клочья света.

я буду в небесах, где папин дым.
он так же, как и я, неудержим,
поскольку, как и я, неосязаем…
а может, в небе будет все не так
и кто туда стремится – тот дурак.
там поглядим, там поживем-помрем – узнаем…

«уют заключается в мелочах…»

уют заключается в мелочах.

так определяет уют балкона
наличие пепельницы и книжных полок.

пейзаж создает атмосферу окна.

так делает комнату теплой ее беспорядок,
когда уже знаешь,
где и что в нем лежит.

мне совсем не горит
уезжать отсюда.
давай останемся здесь?

здесь,
кроме пепельницы и книжных полок,
коврик лежит на полу балкона,
в окне не улица, а река,
то тучи,
то облака…

и комната любит нас всеми своими стенами и углами
заботливо хранит вещи,
ласкает снами…

пусто вовне.

и мне никогда не уйти отсюда.
я уже стала этими книгами и посудой,
пледом,
гитарой,
царапинкой на столе,
пеплом мальборо,
облаками в окне…

Прогноз погоды

Деревья без листьев и воздух морозный.
Зима будет снежной, и ночь будет звездной.
Потрескалось зеркало лужи стеклянной.
Зима будет светлой, любовь – безоглядной.
Толпа ребятни закидает снежками.
Свидание будет, как май, долгожданным.
Бегу, что есть силы, на ветер навстречу.
Февраль будет долгим, январь – быстротечным.
Бегу, по колено в снегу утопая
Наутро я буду простудой больная.
Ты будешь задумчив, а я несерьезна:
Чего, мол, нахмурился? —
Ночь будет звездной.

«ты как стайка взъерошенных воробьев…»

ты как стайка взъерошенных воробьев
почирикаешь и улетишь
капает с крыш
взмах крыльев небрежный и будешь таков
будешь таков каких не видывал свет
будешь прекрасен как моррисон леннон бог весть кто еще
холодно
горячо
останься еще
но взмах и тебя уже нет
47
78
объятье
о большем никто не просит
из камня
из глины
78
взмах крыльев железных и будешь таков
ты сделан из воробьев

Колыбельная

Засыпаешь за тысячу верст, и баюкает ночь
завыванием ветра, звуком чиркнувшей спички…
мне б железнодорожным рывком это все превозмочь,
вновь отдавшись в прокуренном тамбуре вредной привычке…

Ночь баюкает небом бездонным и отсветом фар,
сквозняком, тишиною, легчайшим привкусом дыма…
По краям сигареты помада и красный пожар.
Докурю – и погаснет, сейчас докурю – и остынет…

Боже, где я сейчас? А была бы флейтой твоей,
тихим звуком высоким, который как сказка на ночь
о маленькой лодке, плывущей сквозь летний день,
заблудившихся птицах без клеток и без цепей,

о мышином горошке, который тихо цветет
лишь неделю в июне, в самом его разгаре,
прячась в тени окраины вдоль дорог,
о детях цветов, о зарницах степного пожара…

а потом захлестнет волна лизергиновых снов —
неглубоких, как лужа; вода вперемешку с бензином —
маслянистая радуга маленьких диких цветов,
что росли без надзора винтом и погибли невинно…

Заблудись в лабиринтах туманно-дымного сна,
полной грудью дыши тем нездешним воздухом странным.
Там, во сне, уже лето, ли цветет весна?
Здесь, в зиме, за одною одну поджигает Анна.

Скоро утро. Я выйду на мост, раскачаю зарю,
Разогрею рассвет своей горькой кофейною кровью.
Я всю ночь то с тобою, а то о тебе говорю,
Предрассветный свой бред именуя зачем-то любовью…

Клубничное варенье

Ну нету его…
Смешай абрикосовое с малиновым – будет клубничное
(так считают художники). Черт знает что за окном – ни снега, ни дождика. – Апч-хи! – Будь здоров, дорогой. Нафига тебе эта ангина…
Что? Ты бредишь, дурак, или правда клубничное любишь?
Ну я тебе говорю – смешай абрикосовое с малиновым…
Давай сюда градусник, братец. Чай будешь?
Ну нету клубничного, нету, достал, идиот. Потерпи, скоро будет полегче, температура спадет – вылетишь вон из квартиры, пойдешь за клубничным своим, нафиг провалишь!.. Плохо? Выпей таблетку…
Цитрамон, аспирин…