Гураны. Исчезающее племя Рукосуев Владимир

ГЛАВА 9. ВЫСЫЛКА

Как это часто бывает на селе, чужаков пытались поставить на место при первой же повальной, от мала до велика, пьянке. Если б это удалось, жизнь превратилась бы в кошмар. Но отчим был крепким мужчиной, закаленным в уличных драках в рабочих кварталах, владел боксом, чем быстро снискал славу непобедимого и опасного «городского» бандита. Усмирить мог любую толпу. Учитывая малочисленность боеспособного деревенского населения, достигалось это легко. И, вскоре, каждая его пьянка заканчивалась осадным положением местного населения. Потом все успокоилось, просто он стал непререкаемым авторитетом, с которым лучше не связываться. Да и характер его к долгим раздумьям и разговорам не располагал: сначала пил, потом бил, а уже назавтра задавал вопрос: «кого?». А «за что?» никогда не спрашивал.

Он и меня заставил социализироваться по своим рецептам. Когда я уже учился во втором классе, меня пристрастился обижать сын местного учетчика. Разница в четыре года в этом в возрасте имеет значение, к тому же он и по породе был крепким, рослым пацаном. Как-то пришел я с разбитым носом, подпитый отчим спрашивает:

– кто?

– И что же ты ему сдачи не дал? Завтра же разберись!

Назавтра подпитый отчим:

– Разобрался?

– Нет.– Затрещина.

– Так и будет, пока не разберешься.

Делать нечего, на следующий день пришлось раскроить Витьке голову кирпичом.

Событие для деревни грандиозное, половина населения гналась за мной до самого дома под истошные вопли пострадавшего. Бежали они больше из любопытства, посмотреть, как со мной будут расправляться родители.

На справедливое возмущение родителей подпитый отчим с удовольствием объявил, что это произошло с его ведома:

– нечего маленьких обижать.

Стоит ли говорить, что и я, после нескольких подвигов, обрел славу человека, на которого управы нет.

Такое отношение к соседям давало сомнительное преимущество. Это ломало представления местных об иерархии. Как обеспечивался порядок на селе? Милиции и других институтов власти в пределах досягаемости не было, поэтому управляющим назначался человек с минимально необходимым количеством мозгов и достаточным, для усмирения любого протестанта, количеством мышц. Все держалось на грубой физической силе. В нашем случае баланс был нарушен. У отчима всего оказалось больше, но любовь к выпивке не позволяла включить его в номенклатуру. Отсюда неприятности. Я все же адаптировался, дети более коммуникабельны, а вот семья от этого, скорее, страдала. После очередного подвига, «управ» сумел добиться перевода отчима на работу в другое отделение в село Мулино – бывшую казачью станицу. Начальство учло, что в этом селе народу больше и традиции другие.

ГЛАВА 10. В ИЗГНАНИИ

В Мулино уже знали о последней выходке «городского». Заключалась она в следующем: во имя справедливости на планерке, при всем честном народе, отчим засунул голову управляющего в колесо его же брички (по-местному «ходок) и понукнул лошадей. «Колесование» было непривычным, да и опасным способом протеста, и оппонентов пришлось развести.

К тому времени у меня уже было две сестренки, мать ждала следующего ребенка. Поселили нас с приезжей молодой бурятской семьей на скотном дворе на отшибе, т.к. другого жилья не было. Перешел я к тому времени в третий класс. По сравнению с местными детьми был более начитан, фантазер, а мое бродячее прошлое давало простор воображению, так что перед новыми сверстниками предстал бывалый, неустрашимый гангстер, с руками по локоть в крови. Реноме надо было поддерживать, положение обязывало. При первой же их попытке проверить на «вшивость», я схватил какую-то щепку и с криком»: «зарежу!», обратил в паническое бегство всех налетчиков. Родители пришли жаловаться, – принципы отчима были незыблемы.

Коровник в житейском плане научил меня многому, мог и специалистов поучить. Кормление, уборка навоза, искусственное осеменение, отел маток, уход за телятами и прочие работы, в которых приходилось принимать участие во время запоев отчима, стали обыденным делом.

В школу приходилось топать километра полтора через метровые сугробы, зима была снежная и морозная. Учеба особо не угнетала, но был один недостаток – рисование. К счастью, учительница досталась умная, дрессировкой не занималась. Давала домашнее задание, затем выставляла оценки навечно. Я, как следует, потренировался и освоил изображение майского жука. Он меня и в других школах (их было несколько) выручал.

Третьего мая ночью завывала страшная пурга, при морозе под минус тридцать. Из сеней я не смог выйти во двор за дровами, дверь отшвырнула меня назад, что-то ударило в лоб, утром подобрал замерзшего на лету воробья.

На печи за занавеской возились родители, с какой-то посторонней теткой, я все не мог понять, почему они не спят. Потом оттуда послышался пронзительный писк. Полуторагодовалая младшая Алька проснулась и захныкала: «Мама, впусти кису, она на улице плачет».

Плакала, теперь уже младшая, новорожденная Люда. Мне было десять лет.

В Мулино мы не задержались. Народ там, действительно, оказался покрепче или с оппонентами не повезло, но на этот раз при очередной попойке отчиму крепко вломили местные. Их было 7 или 8 братьев, одного из которых отчим успел отдубасить. Мстить братья пришли все. На потеху сбежалось полсела. Отчим и здесь оправдывал свою репутацию, но папаша семейства сзади сбил его с ног жердью. А дальше по Высоцкому: «…ну а там уж и все позабавились». Дело было зимой, подобрали мы его на снегу часа через полтора. Не помогли ни водка, ни крепкий организм. Воспаление легких и проблемы со здоровьем до конца жизни.

Понятно, что с его характером на этом не закончилось и, чтобы избежать смертоубийства, нас переселили в другую станицу – Манкечурскую.

Помню начало частушки тех времен: « Пури, Мулино, Манкечур воевали за царя….», забыл как дальше. Это были казачьи станицы, которые подверглись жестоким гонениям со стороны советских властей. Из Пури, например, выселили всех жителей. Через нее пролегал тракт на Борзю, и я помню еще в 60-е годы мы проезжали через мертвое село с домами без окон и дверей. Переселенцев из станицы называли «пуринцами».

Жизнь в Манкечуре ничем особенным не запомнилась по причине краткости пребывания.

ГЛАВА 11. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Нас вернули назад на 3-е отделение. Там сменился управляющий, и отчим клятвенно заверил, что не будет подвергать нового средневековым пыткам и, вообще, остепенился.

Свежо предание…… Работу отчиму дали на отаре, а так как мать не работала из-за кучи детей, и в деревне даже обслужить семью была не в состоянии, то и нас сослали на отару в урочище Кадарча.

Жили мы в настоящей землянке, в которой: – «…бьется в тесной печурке огонь…». Романтики было выше головы. Полное отсутствие соседей на расстоянии двенадцати километров, степь с перелесками, в которых живность можно было чуть не руками ловить. Мне разрешили охотиться с настоящим ружьем. Подранков я приручал. У нас часто жили рябчики, куропатки, дикие козлята, лисята – мои и отчима трофеи. Мы к ним привыкали, но из совхоза наезжали разные уполномоченные, учетчики, зоотехники, ветеринары и отчим после застолья с ними, от широты душевной дарил им очередного питомца. На наши слезы никто внимания не обращал.

Землянка для такой семьи была тесной, мы всё возмущались, что еще и дверь открывалась внутрь, воруя пространство. Оценили это неудобство зимой, когда оно превратилось в преимущество. В первую же метель, открыв утром дверь, обнаружили снежную стену. Вход в жилище, в виде двухметровой траншеи, был завален. Если бы дверь открывалась наружу, мы были бы заживо погребены. Откапывались, чем пришлось (впоследствии всегда держали под рукой лопату), а снаружи к нам пробивались собаки. На полпути встретились. Весело было ребятне и собакам, а взрослым и овцам нет. Неудобство было в том, что снег приходилось загребать в помещение, а потом выносить наверх. Но это взрослым, а нам приключение! Мало кто может похвастаться сугробами возле постели. Правда, вода и грязь на полу, действительно, причиняли неудобства. Да и все остальное было на дворе. Вернее ничего не было, простор – пристраивайся, где хочешь. Только запоминай, чтоб потом не вляпаться.

Учился я уже в пятом классе в интернате. Здание интерната было на ремонте и нас поселили в фойе клуба без разбору и девочек и мальчиков. Иногда с нами ночевала прикомандированная для присмотра бабка. Но в целом порядок был. Жили на полном самообеспечении и самообслуживании. Продукты привозили с собой, сами готовили. К жизни сельская ребятня приспособлена, поэтому трудностями не считалось. Сколько помню, все мы в интернате были вечно дежурными и заведующими. Кто заведовал печью, кто дровами, кто мусором и т. д. Если надоедало, менялись добровольно или принудительно.

Утром вставали, приходящий воспитатель исполнял с нами стоя гимн СССР и до занятий занимались обычными домашними делами. Гимн пели перед большим портретом Карла Маркса. Если воспитатель не приходил, самостоятельно становились перед портретом на колени и пели слова из анекдота про цыган: – «Да здравствует Кырла Мырла и семь раз в неделю конский базар!». Было весело.

С началом второй четверти переехали в здание интерната. Это был барак на две половины, в одной мальчики, в другой – девочки.

С утра завтрак, школа, обед, а потом головная боль воспитателей – свободное время. Воспитателями были учителя, скорее всего, на общественных началах. Бегали мы от них по всему селу и окрестностям. Иногда забегавшись, пропускали обед, столовая закрывалась, и оставался один выход – совхозная столовая. В те времена она работала весь день, мало ли кто из работников подойдет. Хлеб, соль, горчица, были на столах, чай в чайнике на раздаче. Все это было бесплатным. Глядя, как мы поглощали намазанный горчицей хлеб, работницы столовой проникались жалостью (все они еще помнили голодные военные годы) и приносили нам что-нибудь более существенное. В интернате ругались.

На выходной, кто как мог, ездили домой. Все группами, а у меня попутчиков не было, до моей отары километров двенадцать. Иногда оставался с двумя-тремя такими же невыездными и мы чудили от полной свободы так, что на утро понедельника разборки в кабинете директора школы были обеспечены. Иногда с участием совхозного начальства вплоть до директора совхоза. Причины были. Чаще всего это походы за дровами.

Отапливался интернат дровами, заготавливали их ученики под руководством учителей. Привезут бревна, свалят, а мы уже пилим, колем и складываем в поленницу. Но дрова зимой мерзлые и сырые – не горят. Взять сухие на растопку, в деревне это означает украсть, негде. У местных жителей все под охраной собак.

Еще практиковался минно-взрывной метод охраны: брали чурку, сверлили в ней отверстие, засыпали в него порох и забивали сучком. Презренный ворюга сам взрывал свою печь. Один раз печь взорвалась у вдовы с тремя малолетними детьми, которая сожгла уже забор и, в лютый мороз отважилась на преступление. А ничего – пущай не воруют. А что детей, которые намерзшись, лезли греться, чудом не покалечило – сама виновата. Да еще и хозяин охапки поленьев, кстати, бригадир, обязанный эту работницу обеспечить дровами, пришел разбираться с уличенной воровкой и подверг ее при детях физическому наказанию. Административным наказанием было то, что печь ремонтировать отказался другим в назидание.

Так вот, на остающихся на выходной, возлагалась задача добыть на растопку сухих дров. Мы с удовольствием соглашались. Весело, рискованно, да еще и общественно полезно! Посему почетно. Подвиг засчитывался, можно было освободиться от какой-нибудь рутинной работы – мытья посуды, полов и т. п.

В воскресенье лесопилка не работала, сторожа уходили домой потому, что начальство отдыхало, и контроля не было. Днем тащить нельзя, все равно увидят и отберут, любой взрослый над нами командир. Шли ночью. Во-первых, не видно. Во-вторых, мы защищались по-настоящему, а кому охота получить в лоб поленом. Иногда попадались, иногда нет. Но все знали, что, кроме нас, некому. Наказание получали от степени важности поймавшего. Сторож мог просто пнуть, ему огласка невыгодна – сам прохлопал. Бригадир, если сторож не родственник, сдавал его вместе с нами директору.

Недавно вспоминали с однокашником (в миру Валерий Аникьев, прозвище Канера) и другие, как казалось, безобидные шалости. После отбоя в интернате выключали свет, мы тайком пробирались на половину девчонок и начинали развлекаться. Они не возражали, т.к. это было интересно всем. У меня была хорошая память на тексты, произведения Гоголя, Твардовского, Пушкина мог читать наизусть. Конечно, ночью да еще у девочек наиболее востребованным был Гоголь. Я в кромешной тьме рассказывал «Страшную месть» или «Вия», а соратники, притаившись за окном, в нужный момент стучали, грохотали или завывали потусторонними голосами. Успешным выступление считалось, если слушательницы падали в обморок. Для пущего эффекта могли ночью принести с кладбища могильный крест и приставить его к окну.

Канера, неистощимый выдумщик, подхватывающий любую инициативу, умел талантливо развить ее в процессе исполнения. Сидел однажды за столом, задумавшись, и грыз красный карандаш. Потом кому-то пришло в голову инсценировать перед девчатами (все делалось ради них) кровавую драму. Быстро придумали повод и устроили погоню за Канерой. Набрав в рот воды он забежал на половину девочек мыча и от страха закрывая голову руками (чтоб разжеванного карандаша не видно было). За ним ворвался я в страшном гневе и с ножом в руках. Зная мой необузданный характер, все с визгом разбежались по углам. Крича, что я больше его болтовни терпеть не буду, я налетел на него и отрезал ему язык. Кровь потоком хлынула из его рта! Шутка удалась – в обморок упало сразу несколько свидетельниц.

А то взяли с ним и вырезали в перегородке между комнатами окно для тайных дел. Завесили с обеих сторон стенгазетами, в нужный момент снимали стенгазеты и использовали этот проем по ситуации. Однажды нам понадобилось через это окно обливать друг друга водой. Все бы ничего, но нас застукала его мама, приехавшая навестить сыночка. Сыночку досталось.

Ученицами озорство (или хулиганство) не ограничивалось. У нас постоянное дежурство несли воспитательницы – наши же учителя в свободное от учебы время. Были разные и любимые и не очень. Любимым приходилось труднее – мы боролись за их внимание и пускали в ход все свои таланты и фантазию. Направление все это имело, известно какое. Кроме Гоголя мы начитались Купера, Лондона и им подобных. Как-то должна была с обеда прийти очередная наставница, и мы приготовили ей замечательную встречу. В это время я с ней был в ссоре и ходил сам не свой. Все это видели, и она пыталась помириться, но это был редкий случай, когда я прав, поэтому предпочитал страдать и не шел на сближение, даже грозил наложить на себя руки. Потом мне это надоело, но просто подойти и извиниться казалось банальным, поэтому избрал очень оригинальный и запоминающийся способ. Отопление было печное, труба закрывалась чугунной заслонкой. Сделали петлю, пропустили ее мне под мышки, надели сверху пальто и подвесили меня на эту задвижку. Я высунул накрашенный досиня химическим карандашом язык и замер. Естественно, от такой картины учительница грохнулась на пороге. Все, в страхе от содеянного, разбежались. Я же, кляня себя за глупую выходку, вырвал заслонку с корнем и кинулся ей помогать. Когда, очнувшись, она увидела меня с петлей на шее, то снова потеряла сознание.

Учеба учебой, но жизнь в интернате, сама по себе – эпоха. Атмосферу в ней задает самый авторитетный, т.е. сильный. Иногда им управляют умные. У нас был Женька Богданов, сын управляющего отделением совхоза. Развитой (впечатление, что сразу родился умным), рассудительный парень, умеющий и хулигана остепенить и начальство успокоить – беду от товарищей отвести. Мы были с одного отделения, он на год старше, поэтому меня опекал. Но, учитывая мой анархический характер, делал это мудро, не задевая самолюбия. Отступая от темы, скажу: уже через много лет разлуки я встретил его в армии, оказались в соседних частях. У меня там возникли трудности с сержантом в учебке – поколотил его на почве восстановления справедливости. Сержант еще думал докладывать или нет – последствия грозили печальные. Женьку я по жизни считал наставником и не ошибся, он и там выручил, хотя я просто посетовал на свои обстоятельства при случайной встрече в столовой. Впоследствии, в жизни передряг хватало. Последний раз я его видел в армии, не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба. Думаю, при его врожденной основательности, неплохо. Я же часто уже, будучи руководителем, отвечая за тысячи людей, ощущал нехватку рядом такого надежного плеча.

Возвращаюсь к интернату. Если у отчима получалось, тогда он приезжал по делам в субботу в контору, а мне оставлял привязанную к забору школы лошадь под седлом. Это был мерин по кличке Никанорка. Интеллектом он обладал, не преувеличиваю, человеческим. С ним нигде не могли справиться, т.к. он не любил работать, удовольствием для него была только верховая езда. Из телег и саней выпрягался в три минуты, никакая сбруя его удержать не могла. На ферме умудрялся открывать замок 38-литрового бидона и половину молока выпить, половину разлить. Кто открывал такие бидоны, тот меня поймет. А уж по части порвать мешок с комбикормом, найти и сожрать недельный запас хлеба ему равных не было. Но достоинства его с лихвой покрывали все недостатки. Хотя бы потому, что он мне не раз спасал жизнь. Выезжал я в темноте, часов в шесть вечера. Ехать часа полтора, два – зависело от погоды и дороги. Если метель и снег в лицо, видимости никакой, надежда только на Никанорку, его чутье и желание быстрее добраться в загон к вкусному и мягкому сену. При хорошей погоде ехать одно удовольствие, снег, от которого светло, звезды, дружелюбное пофыркивание Никанорки. Он со мной заигрывал – прихватывал губами за валенок в стремени и пытался тянуть. И это на ходу. Так, играясь, добирались до родной землянки. Несмотря на любовь к младшим сестренкам (только из-за них и ездил), сначала расседлывал коня, обтирал ему потную спину, развешивал седло, узду и войлок (потник) и потом уже шел отогревать вконец окоченевшие руки, ноги и губы, которыми не мог выговорить и слова. Визг поднимался несусветный, сестры меня тоже любили. Других развлечений у них просто не было.

Раза три или четыре поездки были не такими спокойными. Виной тому волки. Где то на полпути, вдали от жилья, Никанорка вдруг всхрапывал, как-то вздрагивал и несся галопом, не разбирая дороги. Это он, чуя волков, спасал нас от погони. Через километр или чуть больше я уже видел их, а немного погодя, уже и светящиеся их глаза. Что удивительно, никогда не ощущал панического страха, про который пишут всякие джеки лондоны. Может быть, их волки гоняли, когда они были взрослыми, или вообще не гоняли. Нет, наоборот, появлялся азарт, и у нас с Никаноркой была задача – не упасть и успеть. Задача непростая. Скачки по каменистым обледенелым малозаснеженным сопкам – это не красивая выездка на ипподроме. Здесь и камни, и звериные норы, овражки и коряги, спрятанные под снегом, да еще и в темноте. А бегают волки быстрее. Догонят, крышка, сожрут вместе с конем. Такие случаи бывали.

В соседнем совхозе Чиндагатай съели чабана с лошадью. Волки очень умные звери с жесткой иерархической организацией. У них во время охоты каждый на своем месте. Приходилось видеть, как режут овец. И загонщики, и номерные и дозорные. Повинуются командам вожака по первому сигналу. Мы как-то не успели, так они за несколько минут вчетвером 55 голов зарезали и успели удрать. На лошадей и всадников у них свой прием. Передовой волк догоняет лошадь, хватает ее за хвост, пытается задержать. Лошадь напрягается, волк отпускает, и она вместе с наездником летит через голову. Мгновения стае хватает, чтобы наброситься и растерзать обоих. Есть и другие приемы, например, за глотку схватить или ноздри. Но чиндагатаевца съели таким образом. Не помню деталей, в газете писали не то со слов очевидца, не то определили по следам.

Вот, имея такую перспективу, неслись мы с Никаноркой сломя голову. И за оставшиеся 5—6 километров нам никак не успеть. Но чуть в стороне стояла отара соседнего отделения. До нее километра два. Оттуда на шум вылетала стая собак нам навстречу. А собаки на отарах будь здоров. Часто полукровки от волков, но громадного размера, мы на них верхом ездили как на пони. Однажды кобель чабана Швалова по кличке Тарзан в азарте в одиночку угнал стаю и вернулся драный, порезанный, но живой.

Волки, как и большинство хищников, трусливы. Без уверенности в победе не нападают. Здесь они отставали, а Никанорка без моего участия (поводья я бросал и держался за луку седла, чтоб не вылететь) завозил меня на эту отару. Чабаны, встревоженные собаками, уже встречали меня: «Чё паря, однако, волки пуганули?». Отсидевшись полчаса за чаем, пока успокаивался конь, и возвращались собаки, я садился в седло и продолжал путь. Дома и в школе никогда об этом не рассказывал, чтоб не запретили ездить. Чабаны не распространялись – дело-то, обычное! Повторялось это несколько раз. В обратный путь вечером в воскресенье ездил на этом же Никанорке. Приезжал, подвязывал поводья, чтоб не запутались, и хлопал коня по крупу. Умный, он самостоятельно возвращался на отару.

На следующий учебный год мы переехали в новый интернат.

Это уже совершенно другое дело. Комнаты на 3—4 человека, столовая, комната для занятий. Цивилизация. Но удобства во дворе. А об ином и взрослые, побывавшие в городах, рассказывали как о курьезе – дескать, дома гадить ходят, свиньи.

Нас в комнате было трое. Вначале решили поиграть в демократию и расселили всех по собственному желанию. Потом пришлось вмешиваться и расселять. Причин несколько. В основном, неравенство в распределении обязанностей. В нашей комнате, например, был староста, заместитель и дежурный. На постоянной основе. Пока дежурный не попросился в другую комнату. Подселили такого, что дежурить пришлось по очереди.

ГЛАВА 12. ВОСПИТАНИЕ

Изменения произошли после очередной выходки пьяного отчима, которая повлекла за собой едва не трагедию. Вообще-то это, строго говоря, преступление, но в нашей российской действительности до сих пор именуется семейным дебошем.

Было это в выходной, отчим напился и в какой-то момент решил, в ответ на мой неодобрительный взгляд, выяснить степень моей к нему симпатии. До этого успел поколотить мать, перепугав детей. Происходило все в землянке 3 на 4 метра, зимой, спасаться было негде. Из людей в километре в бригадном домике временно жили три механизатора, которые пьяного отчима боялись как огня. Сколько мне было в пятом классе? Лет двенадцать. От первого же удара я потерял сознание. Очнулся, когда надо мной с ковшом воды стояла мать, а отчим бил себя в грудь и кричал, что он не достоин жизни. Кураж навел его на мысль, что жизни должен лишить его я. Он зарядил ружье, дал его мне и приказал стрелять. Перепуганный, я отказывался. Но он не любил когда перечат, а понуждать привык только силой. В общем, избиение продолжилось. Когда я очнулся в очередной раз, то в ответ на приказание в каком-то ступоре в полубессознательном состоянии, выстрелил. С диким криком, что убедился в своей правоте, он выхватил ружье и ударом приклада в лоб уложил меня на месте. Патрон оказался холостым, каких много снаряжалось для отпугивания волков.

Очнулся весь в крови на полу, мать лежала без сознания, девочки забились в угол, даже не плакали. Отчима не было. Надо было что-то делать. Попробовал встать и не смог, был очень слаб. Выбрался на улицу и где ползком, где на полусогнутых, добрался до бригадного домика. Мужики еще не спали, кое-как обмыли меня, чем-то перевязали (кость проломлена, шрам на лбу остался на всю жизнь), согрели. Но идти к нам на помощь наотрез отказались. Чуть оправившись, я побрел обратно. Отчима не было, мать затирала следы побоища, увидев меня, чуть снова не упала в обморок, заплакала. Не плакала никогда, даже когда отчим немилосердно избивал ее. На моей памяти второй раз. И прошлый раз по такой же причине.

После второго класса, в первый день летних каникул, я босиком напоролся в траве на рваное листовое железо. Все лето пропрыгал на маленьком стульчике для дойки коров. Однажды отчим, избив мать, кинулся на меня, т.к. я просил ее не трогать. Убежать я не мог, схватил рядом лежащий молоток и хотел отбиваться. Но что может хромой 9-летний мальчик. Финал предсказуем. Тогда я видел ее плачущей первый раз.

Когда я сейчас читаю рассуждения защитников нашего патриархального уклада жизни с осуждением ювенальной юстиции, сразу вспоминаю свое счастливое детство и понимаю, что эти мудрецы и сотой доли жизни нашего народа не знают. Но их убеждать бесполезно, если они же, понимая, что в произведениях Бунина, Ширяева, Шаламова и Солженицина нет, ни слова лжи, и эти люди все пережили сами, упрямо будут превозносить карателей и бороться за их памятники. Это патология.

Возвращаюсь в землянку. Наутро проснулся от лихорадочной дрожи, зуб на зуб не попадал. Ночная прогулка даром не обошлась. Было уже светло. Сестренки сбились в кучку на своих нарах и затравленными глазенками с ужасом смотрели на меня. Еще бы, голова в тряпках, лицо в запекшейся крови. Вышел по нужде на улицу и увидел, что собаки выгрызают снег с кровавого следа, который я оставил в направлении бригадного домика. И здесь со мной случился нервный срыв. Не помня себя, влетел в землянку, схватил ружье и патронташ, начал расстреливать собак, затем побежал в сторону домика убивать мужиков за то, что они ночью даже не попытались спасти детей. Запнулся, упал, потом на меня навалилась мать, успокоила, забрала ружье, увела в землянку. А мужики, услыхав выстрелы и собачий визг (двух все же ранил, плакал потом, прощения просил), решили, что вернулся отчим и убежали пешком в деревню. Они и рассказали там о происшествии.

Отчим же, думая, что убил меня, просто сбежал. А поскольку, не убил, и заявления не было, никто его и не искал. Ближайшее отделение милиции было за сорок километров, да и то не наше и мы туда годами не ездили. На чем и зачем?

Меня назавтра увезли все же в больницу в село, лечили там от простуды и заживляли раны. Школьники приходили меня навещать, но мне было стыдно, и я всех посылал в грубой форме.

На отару назначили срочно другого чабана и нас перевезли жить в 4-х квартирный щитовой барак на 3е отделение. Больная, полуживая мать пошла на ферму дояркой, семью надо было кормить.

ГЛАВА 13 ФЕЙЕРВЕРК

До лета прожили спокойно, мать работала, я учился. Теперь было веселее, из интерната домой добирались большой, человек 5—7, группой. Разными способами. Один из них – это с почтальоном на санях. Почтальоном был прихрамывающий дед Витьки Полякова (на охоте отморозил ноги, чтобы избежать гангрены, накалил на огне нож и сам отрезал себе пальцы). Мы приходили на почту, пока ее готовили, дед, с мороза пригревшись прямо в тулупе, дремал, мы терпеливо ждали. Потом будили деда и ехали домой. По дороге спрыгивали, грелись на бегу и опять в сани!

Но однажды, потянули за рукав деда, а он упал. Оказалось, умер. Он был запойный, говорили, что бабка не дала ему утром опохмелиться, и сердце не выдержало. Кто ставил диагноз неизвестно, на весь совхоз была одна фельдшерица Евгения Степановна. Как у нее было с кардиологией, не знаю, но отмороженные уши она нам не раз спасала. Деда похоронили, ездить стало не с кем. Нового почтальона не нашли, почту стали передавать с оказией.

Единственным способом передвижения остались лыжи. Немудрено, что в последующем на всех соревнованиях мы отхватывали призы. Бывали и приключения. Как-то начиналась пурга, но нам не запретили идти домой, забыли. Женя Богданов оставил девочек, а нас повел, решив, что до пурги проскочим. Метель застигла нас на середине пути. Дорогу замело, видимости нет, снег в ушах, глазах, за воротником, дыхание забивалось. Скорость снизилась, вспотевшая спина стала мерзнуть. Руки, ноги тоже. Бойцы начали плакать, садиться в снег от изнеможения. Мы бы не дошли, если бы Женька упал духом. Но он держался до конца. Уговорами, подзатыльниками, на себе по очереди, довел нашу ватагу до цели. И сам же пострадал как старший и заводила. Старше меня он был всего на год.

После окончания учебного года мы часто ходили на местные озера рыбачить. Особенной популярностью пользовалось озеро Светленькое. Вода в нем всегда чистая, видимо из-за подземного питания. Даже свиноферма неподалеку не портила его. Глубокое и почти идеально круглое, метров 100 в диаметре. Мы забавлялись – подбирались незаметно к свиньям, когда они паслись близко от обрывистого берега, с гиканьем вылетали и пугали. Свиньи срывались с обрыва в воду, потом плыли к пологому берегу метров пятьдесят, чтоб выбраться. А мы удирали от свинарей. Кнуты у них были длинные. Иногда догоняли, а если на лошади, то гнали до самой деревни. Прибегали домой с исполосованными спинами. Там многим добавляли родители.

А рыбачили на удочку на червя или корчагами. В корчаги для приманки годилось все, особенно кости – они белели в воде и этим привлекали рыбу. С костями проблем не было. Рядом были какие-то траншеи, в них было полно человеческих скелетов, почти на поверхности. Мы их откапывали, черепа уносили на кладбище людей пугать, мелкие кости применяли как приманку для рыб. Происхождение скелетов было толком неизвестно, взрослые на вопросы отвечали по-разному и с оглядкой, сквозь зубы. Основная легенда была о боях красных с атаманом Семеновым в Гражданскую. Мы в это верили. Сейчас я думаю, что это не так. После Гражданской прошло сорок лет, кости бы истлели, да и вряд ли на линии обороны осталось столько убитых. Кроме того, в Гражданскую убитых все же хоронили по-человечески. Скорее всего, это были могильники ГУЛАГа. Сохранность скелетов подтверждает эту версию. И времени прошло каких-то 10—15 лет всего и закопаны небрежно и местным до них дела нет. Да и относиться так к покойникам стали уже после массовых расстрелов и войны. Хотя утверждать не берусь, не специалист. Но в пользу моей версии говорит то, что мы не находили никаких воинских примет: патронов, значков, оружия и т. д. Недалеко от села, где действительно семеновцы отсиживались в обороне, всего этого было полно. А человеческих останков не было.

Озера приходилось делить с ребятней из соседнего села Селинда, они были посредине. Мирное сосуществование продолжалось недолго и приходилось ходить ватагами, чтоб не побили. Их деревня больше, нам доставалось чаще. Зато рыбалка, сопряженная с опасностью, стала привлекательней, теперь, кроме удочек и лопат для копки червей, носили с собой кастеты, свинчатки и прочее оружие. Но однажды, когда мы удирали от превосходящих сил противника, Ваньке Баранову разрубили острием штыковой лопаты спину до самого позвоночника. Я его обидчику проломил камнем голову. После этого собралось начальство и объявило, что озеро наше, т.к. находится на территории нашего совхоза. Оппоненты объявлены вне закона и теперь могли пользоваться озерами или тайком или нашей милостью. Но мы их редко жаловали.

Там же и охотились на водоплавающую, ружья были в каждом доме, учета не было. Правда, простенькие одноствольные дробовики, но для забавы их хватало. Возрастных ограничений и учета оружия не было и в помине. Оружием для взрослых считалось нарезное. Один раз мы с Витькой Поляковым стащили у его отца еще дедовский шомпольный дробовик неизвестного калибра. Это пушка около 30 мм диаметром ствола, заряжающаяся прямо через дуло. Засыпается гость пороха, пыжуется, затем полстакана дроби, опять пыжуется, потом устанавливается капсюль и снаряд к бою готов! Эффективность зависит от количества боезапаса. Мы меры не знали, не поскупились. Витька как хозяин решил стрелять первым. Встали за кустами, дождались, когда сядут утки, Витька приложился и бахнул. Такого грохота в этих местах не было со времен Гражданской, все заволокло черным дымом. Озеро было накрыто дробью все! Штук 5 уток наповал, около десятка подранков. От уток меня отвлекли Витькины вопли. Он, сбитый с ног отдачей, держась за плечо, катался по земле. До деревни километра три, но там услыхали, и уже отец Витьки несется на велосипеде чинить расправу – по звуку узнал свое ружье. У Витьки плечо посинело и болело месяца два, заряд мы заложили двойной.

Летом нарисовался отчим, как ни в чем не бывало. Ему дали какую – то работу и жизнь вошла в прежнее русло. Пьянки, побои, утренние раскаяния и вечерние возлияния. Кончилось совсем плохо. Как-то днем, мать была на работе, я прибежал с ребячьих игр покормить сестренок. Захожу в дом, а там пьяный отчим пытается их приласкать. Нежность напала. Но они его боятся как огня и не идут. Старшей 6 лет, средней – 4, младшей -2. Увидели меня, кинулись на улицу. Он схватил среднюю (считалась его любимицей), чуть ли не за ногу и забросил ее на печь (благо лето и она холодная). Кинулся ко мне, я увернулся, схватил Людку (младшую) и на улицу! Все нормально, дети ушли к соседям, а я побежал доигрывать, обедать же негде. Примерно через час видим – поднялся дым в нашей стороне. С криками: – «Ура! Пожар!», мы со всех ног кинулись туда. Горел наш дом. Был он четырехквартирный, щитовой. Отчим свалил на середину квартиры вещи, облил соляркой, поджег. Сам встал в дверях с топором, чтобы не тушили. День, взрослые на работе, три-четыре приключившихся мужичка подступиться не могут. Когда из-за дыма ничего не стало видно, в раскрытое окно запрыгнул недавно демобилизовавшийся парень, Митька Кочнев, сзади чем-то огрел отчима, подоспели другие, скрутили. Пожар потушили, соседей спасли, а у нас даже фотографий не осталось, не говоря о вещах.

Судили его в Кличке, – руднике в 40 километрах. Нам дали машину и мы были не пострадавшими, а свидетелями. Дали за порчу социалистического имущества (дома) кажется, 5 лет. А за нас ничего не дали.

Так я стал взрослым и главой семьи.

ГЛАВА 14. БДИТЕЛЬНОСТЬ

Как трудно бы не приходилось в детстве, но в нем всегда найдется место для загадок, приключений и шалостей.

Жизнь после пятого класса была до отвращения скучной. В самом деле, уже неделя летних каникул и ни одного мало-мальски значительного события!

Сакман закончился, до сенокоса еще целый месяц, а повседневные обязанности по уходу за скотиной и присмотру за младшими детьми надоели до чертиков. Нам с Генкой Фартусовым, сыном местного конюха уже хотелось сбежать из дому. Только не могли придумать куда. Сидели и рассуждали вслух за стенкой сарая, вспоминая приключения всех книжных героев. Конечно, сравнивать было трудно. Тем повезло родиться в интересных странах и краях, где море, горы или пустыни. Или в интересные времена с пиратами, партизанами и первопроходцами. Не захочешь да совершишь подвиг. А ты в нашей дыре соверши. Все открыто, завоевано, изучай в школе, как другие твое счастье обеспечили, и жди неизбежного коммунизма. Тогда еще тоскливее будет. Ничего делать не надо, все за тебя машины сделают. Захотел пить или есть, нажал кнопку, машина сама определит, что ты хочешь и сколько тебе положено. Ты только совершенствуйся духовно и физически. А для чего совершенствоваться, если все равно не потребуется? Я предложил не ждать с моря погоды, а пока еще коммунизм не наступил, использовать свой шанс. Надо что-то срочно делать, например, бежать. А жизнь покажет, и приключения сами найдутся.

В сарае сидел отец Генки, дядя Елизар, плел уздечку и беззвучно хохотал, чтобы не спугнуть мальчишек. Чем их отвлечь? Все, что можно показать в деревне, они уже видели. Увлечь чем-то новым сложно, все, что положено в их возрасте, умеют. Сейчас полезут от безделья и любопытства, куда не следует к лошадям или машинам и смотри потом, чтоб не свернули себе шеи. Вон уже бежать снарядились. Пора вмешиваться.

В конце рабочего дня на конюшню пришел новый учетчик сдавать на ночь в табун лошадь. Елизар уважал приезжего. Из коротких разговоров знал, что тот работал в городе следователем. По состоянию здоровья дочери переехал в село, чтобы обеспечить ей свежий воздух и парное молоко. Пожаловался ему на безнадзорность детей. Семен Григорьевич заинтересовался и предложил свой план.

Вечером после ужина отец, разговаривая с матерью, вполголоса, чтоб не услышал Генка, озабоченно сетовал:

– Вот убрали у нас отделение милиции за ненадобностью, оставили участкового. А он один на десяток сел. За год ни разу здесь не был.

– Зачем он тебе. Все спокойно, вот его и нет. Мы сами здесь за порядком следим. У нас, кроме пьяниц, никаких преступников нет. А с ними управляющий неплохо разбирается. Недаром такого здорового поставили. После того как Юрка Кузнецов в холодном амбаре пару раз до утра протрезвился, никто уже не дебоширит.

– Да меня не хулиганы беспокоят. Живем возле границы, мало ли что может случиться.

– Да что ты несешь? Граница с Китаем, они нам друзья.

– Они-то друзья, слов нет. А ты видела эту границу? Это же сплошная дыра, а не граница. Вон в Старом Цурухайтуе ребятишки на ту сторону Аргуни переплывают. А ну как японцы воспользуются? Мы же здесь их от китайцев не отличим. Такого натворят. Или завербуют кого. Ты уверена, что все люди надежные? У нас вот учетчик появился Семен Григорьевич. Откуда приехал не говорит, больше двух слов кряду от него не услышишь. Полгода живет как тень. Что у него на уме никто не знает. Я конюх, не мое дело за ним смотреть. Тут специалист нужен, с подготовкой.

– Да брось ты, кому надо присмотрят. В деревне глаза везде, мигом сообщат куда следует.

Генка, не подавая виду, все это прослушал, суча ногами от нетерпения. Через десять минут он уже вызвал меня условным сигналом и увлек за сарай, в котором сидел, довязывая уздечку, его отец.

– Ты представляешь, Вовка, что делается? А ты сбегать, времена не те, место скучное, родились не так! Куда уж интереснее, на границе живем. Батя же сказал, неважно, чья граница, использовать ее любой враг за милую душу может.

– Да что здесь можно выведать? Сколько баранов в совхозе или тракторов?

– Сам ты баран! Ты читал, что в войну немецкие карты нашей местности ценили за то, что они подробнее наших? Тоже ротозеи местные думали, что нечего разведывать. А они просто местность изучают, по которой технику гнать будут. Не хочешь, не надо, помощники найдутся. Да, если хочешь знать, то по сокращению поголовья баран тоже можно определить, как армия снабжается, и в какой зоне воевать будет, холодной или теплой.

Я возражал от того, что не мне пришла в голову идея, а согласен был с версией друга на сто процентов. Перспектива быть отстраненным враз остудила во мне дух противоречия.

– Давай, разболтай всему селу! Завтра же этого учетчика здесь не будет. Я ведь не отрицаю, я сомневаюсь. Все сыщики и разведчики считают первым делом рассмотреть все версии. Давай так. Никому не говорим. Изучаем его поведение, образ жизни, контакты. Он мог завербовать местных. С них тоже глаз не спускать.

Елизар уже веселился вовсю, боясь захохотать и выдать себя. Теперь вся деревня будет под контролем.

Генка рассуждал:

– Первое что нужно сделать – это войти в доверие к Вальке, его дочери. Если осторожно себя вести, от нее много чего узнать можно.

– Вот ты ею и займись. Терпеть их не могу. Начнет задаваться, схлопочет по шее, и все дело провалим.

– Ладно, если у тебя нет выдержки, беру ее на себя. Ты за отца отвечаешь. Я уже понимаю, почему он учетчиком устроился. Самая работа для составления карт. Он поля и пашни меряет, когда наряды выдает, и работу принимает. Пойми, что там, в тетради за таблицы. Зашифровать все запросто можно. Ты при случае и в тетрадь загляни. Эх, жаль, фотика нет! Ладно, времени нет. Завтра в это же время на этом месте подведем итоги.

С этого дня жизнь стала интересной и захватывающей не только у сыщиков, но и в их семьях и семьях подозреваемых. А круг последних расширялся. Я не спускал глаз с главного шпиона, а Генка едва успевал за контактерами. Елизар в условленное время выслушивал отчеты, планы действий и делился этим с Семеном Григорьевичем.

Уже на следующий день друзья убедились в справедливости подозрений.

– Ты представляешь, не успел я Вальке похвастаться, чтобы войти в доверие своим пистолетом, как она себя выдала. Спросила, какая система, раскритиковала ствол. Стала мне объяснять, чем отличается «ТТ» от «Макарова» и рассказала про типы патронов и калибры. Когда спросил, откуда она про это знает, заткнулась. Я не стал спрашивать, чтоб не спугнуть. Видно всей семьей орудуют. Это верняк. Вот ты сильно в этом разбираешься? А она девчонка. А у тебя как?

– У меня яснее ясного. Ты думаешь, сколько лет этому учетчику?

– Ну, лет тридцать пять как моему бате.

– Точно, старик уже. А твой батя сколько раз на турнике подтянется? Ты его попроси, пусть покажет. А этот лось на турнике подъем переворотом свободно делает и одной рукой подтягивается. А канаву, которую он перепрыгнул, я потом замерил. Два, двадцать – не хочешь?!

– Да, крепкий орешек. Может быть, заявить на него?

– Ты что спугнуть хочешь? А если ошибаемся, нас потом вся деревня засмеет. Даже если не ошибаемся, пока у нас никаких заслуг нет. Ну, похвалят. Тебе этого хватит? Нет, надо его на деле застукать, а там видно будет.

ГЛАВА 15. СОБЫТИЯ РАЗВИВАЮТСЯ

Жизнь под колпаком оказалась непривычной. Семен Григорьевич теперь постоянно должен быть начеку. Приходилось учитывать, что на виду. Это здорово дисциплинировало. Вспомнилась армия, там тоже нужно всегда соответствовать. Теперь он не мог себе позволить по утрам пропустить пробежку, зарядку, стал больше времени проводить на сельском стадионе. Случайно встречаясь с ребятами, напускал на себя загадочный вид, то сосредоточенный, то закрывал глаза и шевелил губами, будто что-то заучивая или подсчитывая.

Все это усиливало наши подозрения. Мы уже в каждом его поступке усматривали преступные намерения и специфические приемы. Окончательно утвердились после рассказа тракториста Генки Коренева о том, как он принимает участки после обработки. Все привыкли видеть учетчика с саженью для замера площади. Это деревянный циркуль с двухметровым шагом, которым замеряется длина и ширина, потом проводятся расчеты. А новый учетчик никогда сажень не носил. Подъезжал к пашне, замерял глубину линейкой, называл площадь. Если тракторист требовал замерять, он спокойно говорил: – «Тебе надо, ты и меряй». По-свойски, как принято в деревне, с ним никто разбираться не отваживался. В поведении его чувствовалась уверенность, а мускулистая хорошо сложенная фигура не предвещала легкого исхода. Несколько раз после безуспешных походов к начальству трактористы сами делали замеры, но результат был неизменно точным. Над этим фокусом все ломали голову, а слава о необыкновенных способностях облетела всю округу. К тому же он множил в уме любые цифры, записывая в тетрадь только результаты.

На очередной планерке, после двухнедельных неустанных бдений, мы записали себе в актив новые разведданные – умение мгновенно засыпать и просыпаться от взгляда без всяких шорохов. В этом я убедился, когда подкрался к нему на полевом стане. Только что идущий впереди шпион, прямо перед моим носом, уже храпел в копне сена. Заглянув и убедившись, что это он, я бесшумно начал обходить копну, и вдруг был схвачен за шиворот как щенок и поднят одной рукой на уровень вражеского лица.

– Ты что здесь делаешь? А, это ты Вовка! Заблудился что ли?

Онемев от ужаса, я не знал, что отвечать и как себя вести. Учетчик поставил меня на землю, похлопал по плечу.

– Да не бойся, это я спросонья, ты меня врасплох застал. Посиди здесь, на поле схожу, и вместе домой пойдем.

Вышел на угол поля, поставил перед собой большой палец вытянутой руки, посмотрел в одну сторону, затем повернулся, так же посмотрел на другую сторону поля через палец, что-то записал в тетрадь и махнул мне. Три километра шли молча, только два раза учетчик неизвестно откуда появившимся у него камнем на ходу сбил с далекого расстояния сусликов, столбиками высматривающих опасность. Такого я еще не видел, но уже не удивлялся, понимая, с кем имею дело.

Генка добавил к этому, что все же упросил отца показать свое умение на турнике. Тот посмеялся, сказал, что в армии солнце крутил, а сейчас и подтянуться не может. Потом, когда ходил к Вальке, увидел, что ее отец за пристройкой во дворе ходил на руках. Как увидел Генку, сразу перестал.

Я сказал, что вроде все понятно, но улик по-прежнему нет.

– Тебе все мало? Да я любого могу убедить в его подозрительном поведении. Смотри, специальная физическая подготовка – раз, умение определять масштабы и размеры площадей без вспомогательных устройств – два, способность производить сложные математические расчеты в уме – три, постоянный контроль над ситуацией в любом состоянии – четыре, знание членами семьи военной терминологии и систем оружия – пять, подозрительное для городского умение обращаться с лошадьми – шесть. Я тебе могу перечислять до вечера. Понятно, что у нас под боком возле границы внедрилась целая группа вражеских лазутчиков во главе с особо подготовленным матерым диверсантом. Еще неизвестно семья это или действующая под прикрытием группа. Ты где-нибудь слышал, чтобы муж с женой друг друга по имени-отчеству называли? Пора сдавать.

– Да что ты заладил? Я с тобой что, спорю? Не дурак. Но улик нет, с поличным не взяли. Что ты скажешь? Что он прыгает хорошо? А если он чемпион по прыжкам или метанию копья?

Давай еще поработаем. Ты к ним вхож уже, разведай, не занимался ли он спортом, посмотри кубки, медали, фотографии. Неплохо бы рацию найти. Но это вряд ли. Не простачок. Поинтересуйся у Вальки про знание языков. Только осторожно, не проколись, не забывай, что в западне можешь оказаться, если что. Да еще. Мне мать уже вчера по шее надавала за то, что поросятам и курам корму не дал и сестренкам не сварил. Так и засыпаться можем. Я же весь день на хвосте. Давай завтра с утра пораньше сварю макароны, а ты после обеда насыпь из кладовки поросятам. Если сестренки спросят про меня, наври что-нибудь.

– Ладно, своих буду кормить и твоим задам.

Получив свежую информацию, Елизар, направился на конюшню готовить лошадь для учетчика.

Погода испортилась, пошли дожди, животноводы, кляня ненастье, облачились в клеенчатые и брезентовые дождевики, в резиновые сапоги, а полеводы убивали время как могли. Чаще всего находили повод сойтись у кого-нибудь за бочонком бражки и рассказывать байки про свои похождения. В основном это были молодые механизаторы, поднимающие целину на своей малой родине. Те, что постарше и повидали свет, прошли войну, с ними не водились, о пережитом не рассказывали, многие старались его забыть, а не ворошить. Для этих же «бывалых» выезд в город уже был настоящим приключением, об этом вспоминалось годами. Иной о недельном пребывании мог такого навспоминать, что не каждому горожанину за всю жизнь доведется пережить. Тут и коньяки с запахом клопов, о которых говорилось с гримасой отвращения и вожделенное пиво, которое половина рассказчиков в жизни не нюхала и героизм, проявленный в драках с бандитами один на десятерых и многое другое. Наличие паспорта для них уже было предметом гордости и признаком исключительности. Его получали люди, которым приходилось выезжать по важным делам. Это выезд на лечение или по путевкам на отдых, что случалось очень редко и больше касалось руководителей хотя бы среднего звена.

Когда женщинам надоедал табачный дым и те выгоняли их из избы, то забирались под любую крышу от дождя – в сарай или стайку и начиналась финальная и таинственная часть повествований уже порядком набравшихся собутыльников «про баб». Тут уже не до шпионов и наши герои ловили каждое слово, чтобы потом все это пересказать приятелям. Так и ходили потом легенды по округе, участникам присваивались клички, не всегда заслуженные, но меткие, некоторые навечно. Так в деревне появлялись «Козлы», «Жеребцы», «Недоноски», «Балаболы» и прочие.

Объект наблюдения сидел дома и занимался скучными делами. То починит забор, то воду привезет и заполнит бочку в сенях, то книжку читает. А все свободное от дел время спорт. В сенях у него стояли четыре двухпудовых гири. Начинал упражнения с одной, а заканчивал всеми, поднимая и даже жонглируя. Однажды, когда думал, что никто не видит, схватил жену или, кто она ему там, поднял на вытянутые руки, и, смеясь, посадил на крышу навеса. При этом они продолжали называть друг друга по имени-отчеству, из чего друзья заключили, что они так маскируют отработку специальных приемов необходимых в их основной деятельности. А ради чего еще восемьдесят килограммов над головой крутить? Забот добавило то, что к нему стал приезжать на красивой гнедой лошади человек из соседнего колхоза, располагающегося ближе к границе. Понаторевшие в деле слежки и прочитавшие по теме уйму книг, ребята безошибочно определили в нем связника. Дело осложнялось тем, что слежку за чужаком трудно было осуществить, не навлекая на себя подозрений. Пришлось искать повод и наведаться в Селинду для выяснения личности нового фигуранта. Как и следовало ожидать, этот тоже оказался темной лошадкой. Приехавший неизвестно откуда, работал заведующим фермой в колхозе, а сюда приезжал якобы для отработки маршрута совместного отгона скота на Борзинский мясокомбинат. Слово «маршрут» сразу поставило все на свои места. Объединенные гурты скота отгонялись каждый год одними и теми же людьми, которые все эти маршруты знали наизусть. Да спроси дядю Пашу Галанскова и он тебе без всяких карт расскажет о каждом водопое и выпасе на всем двухмесячном пути. Понятно, что это делается, чтобы возню с картами оправдать. А когда они прощались на озере Светленьком, ребята видели как, бравируя, стреляли в уток, держа ружье в одной руке. Никто не промахнулся.

ГЛАВА 16. КОНЦЫ ОБРУБАЮТСЯ

Неожиданно семья учетчика исчезла. На дверях висел замок, чего в деревне никогда не было, а за скотиной ухаживала тетя Шура Ланчакова, соседка с другой стороны. Я спросил у ее сына Вовки Макилы, где соседи. Тот, глядя своими дебильными глазами, сосал палец и пытался вникнуть в суть вопроса. Поняв, что ответа не добьешься, отважился спросить у самой тети Шуры. На что та разразилась визгом с обвинением в попытках напакостить пока хозяев нет дома и угрозами оборвать уши, если увидит их близко от двора. Вовку Макилой звали за то, что он до десяти лет в магазине просил «сахару макила» (полкило), а мать в развитии опередила его не намного. Приходилось до истины добираться путем логических размышлений. Неоднократные ненавязчивые упоминания об исчезнувшем соседе отец Генки игнорировал. Это было непонятно, в деревне все обсуждается, а тут такое безразличие, как будто каждый день односельчане целыми семьями пропадают.

За сараем царила паника. Взрослые молчат. Почему? Объяснений немного: или боятся или заодно с преступником. Мне эта догадка пришла в голову после нескольких попыток добыть информацию из разных источников. Даже наша первая учительница Валентина Семеновна, которая давала ответы на все вопросы, вдруг уклонилась от разговора и, отговорившись нехваткой времени, ушла доить корову. Никогда еще корова не была для нее важнее учеников. Потом на эту корову кричала так, что та выбила у нее подойник. Явно нервничает. Предстояло выяснить, кто из односельчан уже завербован, а кто просто запуган. Поводов для шантажа много. Тут и тайный вынос доярками молока с фермы и кража комбикорма для свиней, чем грешат все. Иначе откуда у всех откормленные свиньи? Комбайнеров можно схватить за руку на зерне. Все тащат отовсюду, потом обмениваются. Отсюда круговая порука. Это опытный диверсант всегда может использовать. Но учитель, библиотекарь, бухгалтер и другие, кто не держит хозяйства и не ворует? Как они попались и на чем? Возможно здесь и разгадка. Враг не глупец, он видит, кого запугать, а кого завербовать. Теперь все встало на свои места, хотя и разочаровало. Самые уважаемые люди оказались пособниками. Их, не имеющих домашней скотины, было немного. Но они были самыми умными и образованными. Нужно было срочно принимать меры. Не прозевали ли они измену и вражеского лазутчика? Может быть, он уже выполнил задачу, и группа снялась и больше здесь не появится. Тем более, нужно торопиться. Но в селе обратиться не к кому.

Елизар после очередной планерки забеспокоился, не переборщили ли они с соседом. Эти энтузиасты от безделья и под монастырь могут подвести. Еще свежи в памяти события, когда люди не за нюх табаку бесследно исчезали. Он сам получил расстрельный приговор, замененный на штрафбат, о чем никогда не рассказывал даже членам семьи. Они стояли на монгольской границе и вымирали от голода, когда фашист рвался к Москве. Решили с другом и земляком пробираться на Западный фронт после нескольких отказов о переводе. Да начальство и не могло разрешить, рапорты писали все. Двум малограмотным восемнадцатилетним деревенским парням удалось за месяц добраться до прифронтовой зоны, где они, объявившись, попали в органы контрразведки и получили высшую меру за дезертирство. Спасибо еще, что после войны не загребли, как это было со многими. Нашли чем играться! Еще пацанов в антисоветчину втянуть осталось. Завтра приедет Семен Григорьевич и надо заканчивать эту патриотическую самодеятельность. Тем более, что через неделю сенокос начинается и ребятам будет не до шпионов.

События следующего дня развивались так стремительно, что Елизар не успел вмешаться. Его отправили встретить и привезти из центральной усадьбы совхоза в Бутунтае учетчика возвращающегося на автобусе с вещами из поездки. Это пятнадцать километров. Генка увязался за ним, и поговорить о ребячьих забавах не удалось. Главному сыщику сразу показалось подозрительным, что Семен Григорьевич приехал один. Худшие предположения оправдывались. На их сленге это называлось «обрубить концы». Сейчас он здесь законсервируется, раздаст задания пособникам и исчезнет навеки. Что его отец замешан, он убедился, когда тот вполголоса задал вопрос, как будем заканчивать наши шпионские развлечения. На что получил ответ, что все обдумано, приедем, расскажу. Это так взволновало Генку, что он чуть не сорвался. Обнаглели, уже и не скрывают, что занимаются шпионской деятельностью. Только чувство ответственности удержало от необдуманных действий. Растерявшись, он не мог понять как его отец бесстрашный фронтовик, мог попасться на удочку этого проходимца. Потом решил, что его дело спасать Родину любой ценой, даже если придется заплатить жизнью как Павлику Морозову. Когда приехали, он соскочил с телеги и убежал, сдерживая слезы от разочарования и обиды. Я, услышав новости, наоборот, воспрял духом. Заявил, что теперь полная ясность и проще разработать план реализации по нейтрализации изменников. Генкино горе мне было не понятно, сам рос без отца и все эти сюсюкания не воспринимал всерьез. Решено было установить с этой минуты непрерывную тайную слежку за обоими, чтобы не упустить момент их встречи и выведать планы. При этом я решил, что буду наблюдать за дядей Елизаром, как лицо беспристрастное, а за резидентом Генка. Уже стемнело, когда нам возле конюшни, куда привел лошадь Семен Григорьевич, удалось услышать обрывки разговора преступников. Поняли, что завтра после обеда учетчик едет размечать покосы и на зимней пустующей отаре Каргиных в погребе сделает закладку, а дядя Елизар должен обеспечить КАРТУ. Что это значило, предстояло выяснить. Но уже понятно, что медлить нельзя, место известно, нужно брать с поличным. Радовало, что с самого начала были на верном пути. Цель работы диверсанта именно карты.

ГЛАВА 17. ЗАПАДНЯ

Здесь доверять некому, управляющий ненадежен, значит, только директор совхоза может принимать правильные решения. Директором был Чередниченко, пожилой высокий мужчина, всегда категоричный, умеющий одним взглядом вогнать в пот пацанов из интерната, когда на них жаловались воспитатели. Он обычно возмущался, выговаривая с украинским акцентом:

– Шо це таки, днем сплят, ночь гулят? Вам все условия зоздали, а вы с жиру беситесь?

Обычно его карательные меры долго вспоминались, и угроза пожаловаться самому директору на ребят действовала.

Кроме него других властей на обширной территории совхоза не существовало. О милиции они лишь слышали как о чем-то абстрактном, находящемся в Кличке – руднике в пятидесяти километрах от них. Кто побывал в этой самой Кличке, уже считался человеком повидавшим свет.

Каргинская стоянка располагалась в пятнадцати километрах от их села и в семи от центральной усадьбы совхоза в урочище Кадарча. Место хорошо знакомое нам, туда привлекали высокие, местами отвесные скалы. Проявляя смелость и ловкость, ребятня забиралась на них, чтобы доставать из гнезд птенцов филинов, а то и орлят. Потом во дворах пытались их растить, что заканчивалось гибелью несчастных жертв. Иногда родители орлят нападали на похитителей, приходилось отбиваться, держась на еле приметных выступах и рискуя сорваться. Я однажды прыгнул с десятиметровой высоты, чудом не переломав ноги.

Если идти вначале в Бутунтай, то можно упустить закладку, а это улика. Поэтому решено было идти сразу в Кадарчу, дождаться учетчика, потом, убедившись в закладке и его отъезде бежать к директору. Лошадь в Кадарче неизбежно привлечет внимание, значит, все придется проделать пешком. До обеда нужно успеть.

Утром мы двинулись в путь, прихватив с собой узелок провизии на день и фляжку воды. Родителям сказали, что пошли набрать мангыру для засолки и указали другое направление. Их похвалили и отпустили.

Когда подходили к месту назначения, солнце было уже в зените, донимала жара и пауты. От оводов можно было спастись только бегством, а на жаре не очень-то побегаешь. Спасала хитрость. Когда над головами роилась уже целая туча насекомых, делали быстрый рывок и убегали. И так всю дорогу.

На стоянке никого не было. Надо было спешить. Каргин, старый чабан, был человеком хозяйственным, и погреб его мог служить образцом надежности. Вырытый в склоне пригорка бункер размером метра на два вглубь и метра на два в ширину был обшит изнутри листовым железом для защиты от норных животных и снабжен надежной дверью из лиственницы. Сейчас он был открыт для просушки. Мы проверили засовы, им пришла в голову смелая мысль. Колька предложил закрыть шпиона в кладовой и сдать его директору и «органам» тепленьким. Рискованно, конечно, но зато осечки не будет. Даже если он там съест свою закладку, все рано наши органы из него все вытрясут. Договорились спрятаться за выступом скалы в расщелине, в которой часто прятались от грозы и выскочить оттуда, как только враг войдет в погреб. Накинуть засов – дело одной секунды. И ходу, чтоб не пристрелил через дверь.

Когда по дороге между редкими деревьями показался всадник, нас трясло от волнения в ознобе, несмотря на пекло, царившее в степи. Мы не глядели друг на друга, чтоб не выдать собственное состояние. Тем не менее, как только всадник спешился, достал из сумки сверток величиной с ученический портфель и скрылся в кладовке, я сорвался с места, захлопнул дверь и опустил кованый засов. Отпрыгнул в сторону и остановился. Генка вышел из укрытия и, не приближаясь, ожидал команды. Из подземелья раздавались глухие крики и стук в дверь. Выстрелов не было. Не дурак, боится, что рикошетом от металла обшивки самого может зацепить. Со всех ног бросились прочь. Потом я остановился и повернул назад. Отвязал лошадь учетчика, вскочил на нее и подъехал, приглашая Генку сесть сзади. Так «всундалдой» мы через полчаса уже прискакали к конторе совхоза.

Возле конторы стоял директорский ГАЗ-69, у коновязи его лошадь. Значит на месте. Сыщики робко вошли в кабинет большого начальника.

– Вы откуда, ребята, кто прислал?

– Да мы сами. Мы с третьей фермы.

– Ну, говорите быстрее, времени нет, я как раз к вам на третью на собрание собираюсь.

– Да у нас разговор тайный.

– Что-о-о? От кого, от всех?

Директор махнул двум посетителям, чтобы вышли, и выслушал нас. По мере сначала сбивчивого, а потом все более азартного изложения, лицо его веселело, в глазах запрыгали озорные искорки.

– И что он там под засовом сидит? А не задохнется? Каргин он и воздуха пожалеет, все дыры законопатит. А я все думаю, откуда о наших привесах и урожае все до моего отчета узнают. Немудрено при такой вражеской разведке. А у вас все стали пособниками? И отцы ваши тоже?

– У меня отца нет, а его отец первым сдался.

Генка стоял, потупив глаза.

– Ладно, не горюй, разберемся кто кому враг. А сейчас вас одних отпускать опасно, слишком много вы знаете. Поэтому Гена отвезет вас на машине, а мы к собранию подъедем. И никому ни слова! Договорились? Гена! Завези ребят в столовую, накорми и вези домой. Жди меня там, я через Кадарчу к ним поеду.

Мы сидели в столовой, и видели, что на верховой лошади проскакал директор. В поводу у него была лошадь учетчика. Генка толкнул меня в бок, не в силах сдержать восторг.

Мы возвращались домой триумфаторами – абы кого на директорской машине не повезут. У них и взрослые не все на машинах катались. Гена, понимая наше настроение, поочередно пересаживал нас с заднего сиденья на переднее и, разрешая нажимать клаксон, пояснял назначение тумблеров, барашков и приборов на панели. Высадил, сам пошел к знакомому скотнику точить лясы. Мы предпочли до появления директора взрослым на глаза не показываться, потому что дали обещание ничего не рассказывать, и не знали как объяснить, что пришли без мангыра. На расспросы сверстников, пораженных нашим эффектным появлением, загадочно молчали. К вечеру приехали и сразу прошли на собрание директор и учетчик. В руках последнего был знакомый пакет.

После собрания Семен Григорьевич и дядя Елизар позвали нас домой, и рассказали о том, что хотели испытать наши мужские качества. Что мы оказались на высоте, умело опередив своих испытателей решительными действиями.

В качестве поощрения мы в погребе должны были найти пакет по карте подброшенной дядей Елизаром. В нем оказались книги «Остров сокровищ» Стивенсона и «Школа» Аркадия Гайдара и по замечательному складному ножу с ложкой и вилкой. Такие ножи только у десантников, сказал дядя Семен, как они стали называть бывшего лазутчика.

Неизвестно как в селе узнали про их секрет, но отныне учетчика за глаза стали звать «резидентом», а конюха «пособником».

ГЛАВА 18. ТАЧАНКА

Тучи разверзлись в буквальном смысле. Вспышки в ночной темноте слепили, за ними следовал оглушающий гром. Все сопровождалось сплошным потоком воды, хлеставшей порывами ветра до боли. Такого видеть еще не приходилось. Даже страха не было. Остались инстинкты, заставляющие вцепиться руками за задний бортик телеги. К нему вплотную притиснуто тело и вжата голова, над которой после каждой молнии мелькают здоровенные копыта задних ног взбесившейся от ужаса Воронухи. При обратном движении эти копыта сносят передний бортик телеги, потом появляются снова. Они оснащены новыми стальными подковами с острыми шипами, способными раздробить череп или перебить позвоночник зазевавшегося волка. Что уж говорить обо мне, весом в тридцать пять килограммов, в неполных двенадцать лет? Спасает только их недолет сантиметров в двадцать.

Я в этом году получил повышение из волокушников в гребельщики и мечтал продвинуться дальше. Стать метчиком пока не позволяли малорослость и малосилие. А вот вершить зароды уже доверяли. Это ставило меня почти вровень с взрослыми работниками. Я и крутился больше возле них в ущерб ребячьим развлечениям, стараясь перенять опыт, что поощрялось.

Вот и сейчас, всех оставили под присмотром бригадира на полевом стане, чтоб не гонять понапрасну коней, а взрослые выехали еще после обеда домой в отделение, работы и там хватало. Вечером дядя Саша Парыгин, бригадир, решил отправить и меня с несложными поручениями, сказав оставаться в распоряжении управляющего на все дни непогоды.

Обрадованный, я быстро запряг в телегу Воронуху, рослую кобылу, только второй год ходившую в упряжи. Она в свое время не была объезжена, потому что оказалась жеребой. Пока ожеребилась, пока отбился сосунок, прошло два лишних года. Кобыла заматерела, обзавелась независимым характером. Пришлось с нею повозиться, но все же остепенилась и стала исправной рабочей лошадью. Ее стали доверять нам, когда привлекали на школьных каникулах к работе, главным образом, на сенокосе. Сейчас она была закреплена за мной для работы на конных граблях. За полторы недели мы сработались, стали доверять друг другу. Я уже и не думал, что от нее можно ожидать каких-то сюрпризов.

Взбесилась она после первой молнии и раската грома. Попытка остановить ни к чему не привела, кобыла оказалась «тугоротой» и не реагировала на удила. Преодолеть сопротивление просто не хватало силы. А потом начала еще и лягаться, загнав меня в задок телеги, подпрыгивающей на ухабах и норовящей опрокинуться или рассыпаться. После нескольких ударов ногами над телегой, она попробовала бить в передок, но места было мало, удара не получалось и Воронуха просто понесла меня в сторону села. Силы, приумноженной страхом, у нее было невпроворот, я не заметил когда проскочили небольшой подъем. Я уже перестал паниковать, вернулась способность соображать, но бдительности не терял. И правильно, при новых вспышках молнии кобыла то и дело норовила достать меня. Понял, что телега для меня место опасное при таком вылете ее ног. Но и спрыгнуть и сбежать, тоже было не лучшим вариантом. От стана отъехал километров пять, до деревни в два раза больше. Пока доберешься, или заблудишься в кромешной тьме под проливным дождем, или сожрет кто-нибудь. Да и просто страшно. Но уж в этом признаваться даже себе не хотелось. А людей насмешить и стать героем анекдотов, тем более.