Любовник королевы Грегори Филиппа

Лето 1558 года

Роберт Дадли отправлялся ко двору, исполненный непреклонной решимости. Он сверх меры испил чашу унижений в доме своей жены, думал, что достиг дна и дальше падать некуда. Но теперь, находясь в Ричмонде, в заново отстроенном прекрасном дворце, который он любил, Роберт понимал: унижения бездонны. Здесь он познал, каково быть оскорбляемым ежедневно. Роберт пополнил собой толпу просителей, мимо которых когда-то проходил с безразличием, удивляясь, почему эти люди не нашли себе лучшего занятия, чем выклянчивать милости. Теперь он сам терпеливо дожидался чьей-либо благосклонности, надеясь быть представленным тому, кто занимал верхние ступеньки лестницы людских амбиций. При дворе Тюдоров источником всех благ являлся королевский трон. Здесь брали начало потоки, несущие деньги, власть и положение. Постепенно эти потоки дробились, распадаясь на все более мелкие рукава и ручейки. Королевская казна управлялась скверно, громадные богатства вытекали из нее так же легко, как эль из дырявой бочки. Но чтобы тебе перепали хотя бы скромные капли, нужно было заручиться благосклонностью того, кто имел непосредственный доступ к денежному ручейку.

Роберт некогда стоял на вершине придворной иерархии. Второй человек после своего отца, помыкавшего королем, он прекрасно знал работу самой верхней части этого механизма. Нынче жизнь заставляла его постигать, как крутятся живые колесики и шестеренки в самом низу придворной машины.

Роберт остановился в доме Генри Сидни, своего зятя, и целые дни проводил при дворе, рассчитывая получить хоть что-то: место, пенсион, даже возможность пойти в услужение к какому-нибудь второстепенному лорду. Однако никто не звал его к себе. Некоторые вообще не снисходили до разговора с ним. Для службы в каком-нибудь заштатном поместье Роберт был чересчур хорошо образован. Кто решится поручать человеку, говорящему на трех языках, составить список имущества, которое требовалось забрать из одного дома и перевезти в другой? Лорды-католики ненавидели его, помня стремительное возвышение отца и сына Дадли в годы правления короля Эдуарда – времена протестантской реформации. Он был слишком обаятелен, смел и ярок для тех, кого тогда сажали в дальнем конце стола, кто не поднимался выше младшего конюшего. Не самым знатным персонам Роберт Дадли не требовался даже в качестве слуги, стоящего за стулом хозяина. Кому в здравом уме захочется, чтобы его затмил собственный лакей? Ни одна добропорядочная леди не взяла бы к себе в дом человека столь привлекательного, ни один глава семейства и близко не подпустил бы его к жене и дочерям. Красивый, умный, дерзкий Роберт Дадли не годился и на роль канцелярской крысы, а поручать ему какую-либо самостоятельную работу было попросту опасно.

Он бродил по дворцу, словно красавец, отмеченный следами проказы, изучил все холодные интонации голосов, отказывающих ему. Многие из тех, кто в дни величия и славы лорда Роберта были бы рады стать его друзьями и союзниками, нынче отрицали сам факт знакомства с ним. Роберт убедился, насколько коротка человеческая память. В родной стране он стал изгоем.

Благосклонность Филиппа Испанского более ничего не значила. Все понимали: король покинул и Англию, и свою королеву. У Филиппа теперь был блистательный двор в Нидерландах. Ходили сплетни, что он завел себе красивую любовницу. Говорили и о том, что в Англию он уже не вернется. Королева Мария – его покинутая супруга – призналась в том, что ее вторая беременность тоже оказалась ложной. Она не смогла зачать ребенка и теперь уже не подарит Англии наследника. Мария сильно исхудала, редко выходила из покоев и своим поведением больше напоминала вдову, нежели правящую королеву.

Не будь имя Дадли запятнанным, Роберт не стал бы обивать пороги королевского дворца. Однако нынешнее плачевное положение лишало его всяческих прав. Он не мог ничего покупать и продавать, даже примкнуть к торговому сословию и войти в одну из их компаний, потому как его подпись не имела законной силы. Роберт знал, что в Англии все дороги ему закрыты, до тех пор пока с его имени не будет снято обвинение в государственной измене. Сделать это и восстановить его в правах могла только королева Мария. Роберт одолжил у своего зятя Генри Сидни новую шляпу и плащ и одним сырым туманным утром пришел в помещение, где собирались все, кто надеялся обратить на себя внимание королевы, когда она выходила из своих покоев и направлялась в часовню. Там уже собралось не менее полудюжины просителей. Все они оживились и задвигались, когда двери открылись и оттуда вышла королева. Одетая в черное, она брела с опущенной головой в сопровождении всего лишь двух женщин.

Роберт боялся, что венценосная особа пройдет мимо, не поднимая головы, но Мария мельком взглянула на него, узнала и остановилась.

– Роберт Дадли?

– Да, ваше величество, – ответил он, склоняя голову.

– Тебе от меня что-то понадобилось? – устало спросила королева.

Он решил ответить прямо, под стать заданному вопросу.

– Я осмелюсь просить вас о снятии с моего имени позорного обвинения в государственной измене, – откровенно начал Роберт. – Я служил вашему мужу, сражался под его знаменами за Сен-Кантен и Кале. Эта война унесла последние крохи моего состояния и отняла у меня младшего брата. Ваше величество, с запятнанным именем я не имею возможности заняться каким-либо делом. Я даже не могу ходить с поднятой головой. Моя жена лишилась унаследованной ею небольшой фермы в Норфолке, а я, как вам известно, потерял все, что получил от отца. Мне невыносимо сознавать, что моя жена вынуждена прозябать в бедности и терпеть унижения, связав свою жизнь со мною.

– Женщины всегда разделяют судьбу своих мужей, – сухо заметила королева. – Как хорошую, так и плохую. А дурной муж – вечное отчаяние для жены.

– Да, – согласился Роберт. – Но жена вышла за меня не из-за моих богатств. Потом, когда на меня обрушились несчастья, она не упрекнула меня ни единым словом. Ей хотелось лишь тихо жить вдали от городской суеты. Я был бы рад исполнить ее желание, но не в состоянии это сделать. Мы даже не можем жить вместе, поскольку ее мачеха открыто издевается надо мною. Я не могу купить ей собственное жилье. Ваше величество, мне тягостно сознавать, но я не оправдал ее надежд.

– Как и доверия короля при обороне Кале, – напомнила ему Мария.

Роберт выдержал ее жесткий взгляд, ответил ей тем же и сказал:

– Я никогда этого не забуду. Не знаю, кто обманул короля, но оборона Кале была устроена из рук вон плохо. Каналы предполагалось заполнить водой, дабы они служили еще одной преградой, но шлюзы со стороны моря не были вовремя открыты. Нам сообщили, что форты находятся в исправном состоянии, там якобы будет сосредоточено достаточно наших сил. Увы! Я и мои солдаты делали все, что в наших силах, однако французы превосходили нас числом и умением. Никто не упрекнет меня в том, что мы не пытались удержать город. Ваш муж лично хвалил меня за сражение при Сен-Кантене.

– Ты всегда отличался красноречием, – сказала королева, и на ее губах появилась тень улыбки. – В твоей семье умели с помощью языка пробиться в рай.

– Вы правы, ваше величество. Наверное, поэтому так много моей родни уже там. А тем, кто остался в живых, нынче приходится очень несладко. Когда-то у меня было семеро братьев и пять сестер. Двенадцать проворных ребятишек. Сейчас нас осталось всего четверо.

– Мне и самой сейчас приходится весьма нелегко, – призналась Мария. – Знаешь, Роберт, когда я взошла на престол, сокрушила тебя и твоего отца, мне думалось, что все мои беды позади. А они только начинались.

– Сожалею, что правление доставило вам так мало радости, – участливо произнес Роберт. – Корона – тяжелая ноша, особенно для женщины.

К своему ужасу, он увидел, как из темных глаз королевы по морщинистым щекам потекли слезы.

– Особенно когда женщина одна, – почти прошептала Мария. – Елизавете еще предстоит в этом убедиться, хотя пока она хорохорится и не сознает своей участи старой девы. Да, тяжко править одной, но как разделить трон? Какому мужчине можно доверить столько власти? Кто сумеет занять трон, взять жену, но позволить ей править?

Роберт опустился на одно колено, поцеловал руку королевы и сказал:

– Видит Бог, меня удручает печаль вашего величества. Никогда не думал, что все так сложится.

Некоторое время Мария не отнимала своей руки. Его прикосновение успокаивало ее.

– Благодарю тебя, Роберт.

Он поднял на нее глаза, и королеву окутало волной обаяния, исходившего от этого все еще молодого человека, чем-то похожего на испанца. Внешне он и сейчас сошел бы за баловня судьбы, если бы не глубокие морщины, пролегшие между его черными бровями. Отметины страданий.

– Но у тебя еще все впереди, – криво усмехнувшись, сказала королева. – Ты молод, отменно здоров, не лишен обаяния и, конечно же, веришь, что Елизавета, которая унаследует от меня престол, вернет тебе все отнятое. Но ты должен любить свою жену, Роберт Дадли. Для женщины невыносимо тяжко, если муж охладевает к ней.

Роберт встал и пообещал с легкостью ребенка:

– Я буду ее любить.

Мария кивнула и заявила:

– Не вздумай плести заговоры против меня или моего трона.

На этот раз Роберт отнесся к приносимой клятве куда серьезнее. Глядя королеве прямо в глаза, он сказал:

– Те дни остались в прошлом. Вы – моя законная повелительница. Я преклоняю колени перед вами, королева Мария, и раскаиваюсь в своей гордыне.

– В таком случае я дарую тебе освобождение от обвинений в государственной измене. – Голос королевы вновь зазвучал устало, словно этот разговор ее утомил. – Тебе будут возвращены земли твоей жены и твой титул. Вы оба получите возможность жить при дворе. Я желаю тебе благополучия.

Усилием воли Роберт спрятал охватившие его чувства. Ликовать он будет потом.

– Благодарю вас, ваше величество, – сказал он и низко поклонился. – Я буду молиться за вас.

– Тогда идем со мной в мою часовню, – сказала Мария.

Не колеблясь, Роберт Дадли, отец которого стоял во главе английской протестантской реформации, последовал за королевой на католическую мессу и преклонил колени перед сиянием икон за алтарем. Малейшее замешательство, один косой взгляд – и его ждал бы допрос и обвинение в ереси. Но Роберт Дадли не колебался. Он глядел прямо перед собой, осенял себя крестным знамением, словно марионетка припадал к алтарю, сознавая, что предает свою веру и убеждения своего отца. Ошибки в суждениях и полоса неудач все-таки поставили Роберта Дадли на колени, и он это сознавал.

Осень 1558 года

Все колокола Хартфордшира звонили в честь Елизаветы, которой казалось, будто их языки ударяют ей прямо в голову. Дискантовый даже вскрикивал, как безумная женщина, и его отчаянный вопль нестройно подхватывали другие. Наконец их стенания перекрывались басом большого колокола. Казалось, он предостерегал всю эту свору, но ненадолго. Едва его голос начинал затихать, малые и средние колокола тут же исторгали новые вопли. Елизавета открыла ставни и настежь распахнула окно. Ей хотелось утонуть в этом шуме, оглохнуть от своего ликования прямо здесь, в Хатфилдском дворце. Неистовство колоколов выгнало из гнезд грачей, и они заметались в небе предвестниками скорых несчастий. Столбом черного дыма взвились над колокольней летучие мыши. Они тоже будто спешили возвестить, что мир перевернулся с ног на голову и теперь вместо дневного света наступит вечная ночь.

Елизавета громко смеялась, слушая всю эту шумиху, поднимавшуюся к равнодушным серым небесам. Несчастная, больная королева Мария наконец-то умерла, и принцесса Елизавета стала ее единственной преемницей.

– Слава Господу нашему! – крикнула Елизавета, обращаясь к клубящимся тучам. – Теперь я стану королевой, какой хотела видеть меня моя мать. Мария не смогла стать ею. Эта ноша была не по ней, а я родилась, чтобы править.

– Так о чем ты думаешь? – игриво спросила Елизавета.

Муж Эми улыбнулся и взглянул в дерзкое юное лицо, почти касавшееся его плеча. Они неторопливо шли, направляясь в холодный сад Хатфилдского дворца.

– О том, что тебе ни в коем случае нельзя выходить замуж.

– В самом деле? – Принцесса удивленно заморгала. – По-моему, все остальные уверены, что я немедленно так и сделаю.

– Тогда тебе нужно найти совсем дряхлого старика, – предложил Роберт.

– Зачем? – Будущая королева весело захихикала.

– Чтобы он умер через несколько дней после свадьбы. Ты так обворожительна в черном бархатном платье. Тебе стоило бы всегда носить такие.

Шутка плавно перетекла в изящный комплимент. Этим искусством Роберт Дадли владел в совершенстве. К числу прочих занятий, в которых он немало преуспел, относились верховая езда и политика. Что касается неуемного честолюбия, то оно являлось врожденной чертой его характера.

Елизавета была с головы до ног в трауре, как и подобало принцессе, скорбящей по скончавшейся королеве. Кончик носа Елизаветы порозовел от холода, и сейчас она дула на руки, обтянутые кожаными перчатками, согревая замерзшие пальцы. На ней лихо сидела шляпа, из-под которой выбивалась золотисто-рыжая прядь. Следом за Елизаветой и Робертом, держась на почтительном расстоянии, двигалась процессия озябших просителей. Все терпеливо ждали, когда будущая королева обратит на них внимание. Только Уильям Сесил, ее давнишний советник, знал, что его известие не вызовет недовольства высочайшей особы, и потому осмелился нарушить интимную беседу двух друзей детства.

– Здравствуй, Призрак, – весело обратилась к советнику Елизавета. – Какие новости ты мне принес?

Сесил почти всегда ходил в черном, поэтому ему не понадобилось подбирать себе траурную одежду.

– У меня для вас добрые вести, ваше высочество, – сказал он, кивнув Роберту Дадли. – Я получил письмо от сэра Фрэнсиса Ноллиса и понял, что такую новость нужно сообщить вам без промедления. Они с женой и всем семейством покинули Германию и к Новому году будут здесь.

– Значит, Екатерина не успеет к моей коронации? – спросила Елизавета.

Она скучала по своей двоюродной сестре Екатерине, истой протестантке, обрекшей себя на добровольное изгнание.

– Понимаю вашу досаду, – сказал Сесил. – Но семейству Ноллис никак не поспеть к вашей коронации. А мы не имеем права откладывать такое событие.

– А она согласится быть моей фрейлиной? У Екатерины ведь и дочь подросла. Как зовут девочку? Вспомнила. Летиция. Я бы и ее тоже сделала фрейлиной.

– Она будет только рада, – отозвался Сесил. – Сэр Фрэнсис торопился отправить мне это письмо. Сообщение от леди Ноллис вы получите позже. Сэр Фрэнсис пишет, что его жене захотелось поведать вам о столь многом, что он просто не посмел задерживать курьера.

– Жду не дождусь, когда увижу Екатерину! Мне тоже нужно ей столько сказать. – Лицо Елизаветы расцвело в улыбке.

– Если так, то нам придется удалить из дворца всех придворных, чтобы вы могли беспрепятственно болтать, – заметил Дадли. – Помню, когда мы играли в молчанку, Екатерина вечно проигрывала. А ты помнишь?

– Помню. Еще она первой начинала моргать, когда мы играли в гляделки.

– Зато когда Амброс засунул ей мышь в сумку для рукоделия, Екатерина не только моргала. Она вопила на весь дом.

– Я скучаю по ней, – призналась Елизавета. – Екатерина – почти вся родня, что у меня осталась.

Ни Роберт, ни Сесил не осмелились напомнить ей о жестокосердных Говардах, отрекшихся от Елизаветы, едва она впала в немилость. Теперь же члены этой семьи толкались среди возникавшего двора будущей королевы, уверяя, что всегда считали ее своей родней.

– У тебя есть я, – тихо напомнил ей Роберт. – И моя сестра, которая любит тебя ничуть не меньше, чем если бы она была твоей.

– Екатерина непременно попеняет мне за свечи в королевской часовне и за то, что я поставила там распятие. – Елизавета надула губы, подбираясь окольным путем к главной своей тревоге.

– То, как вы собираетесь молиться в королевской часовне, выбирать не Екатерине, а вам, – напомнил Елизавете Сесил.

– Так-то оно так, но ведь Екатерина предпочла покинуть Англию, только бы не жить под духовной властью папы римского. Теперь, когда она и все остальные протестанты возвращаются на родину, они наверняка ожидают увидеть страну реформированной.

– Уверен, мы все на это надеемся, – сказал советник будущей королевы.

Роберт Дадли вопросительно посмотрел на Сесила, словно давал понять, что не все обладают столь ясным видением дальнейших событий. Сесил не обратил на это ни малейшего внимания. Он с ранних лет был убежденным протестантом, за что немало пострадал, когда Мария стала вновь насаждать в Англии католицизм. Роберт знал Сесила едва ли не с детства. Прежде чем стать советником опальной принцессы, этот человек служил у его отца и немало способствовал наступлению Реформации. Роберт и Сесил были давними союзниками, хотя дружба между ними как-то не сложилась.

– В распятии на алтаре нет ничего папистского, – заявила Елизавета. – Меня нельзя упрекнуть за это.

Сесил покровительственно улыбнулся. Так делают взрослые, потакающие детским шалостям. Елизавета любила богатое церковное убранство: золото, драгоценные камни, роскошные одежды священников, расшитые алтарные салфетки, яркие цвета стен, все внешнее великолепие, присущее католической вере. Однако Сесил не сомневался, что сможет удержать будущую королеву в лоне реформированной Церкви, поскольку раннее детство Елизаветы протекало в протестантской среде.

– Я не потерплю, чтобы у нас на причастии раздавали облатки и поклонялись им как Богу, – твердо заявила Елизавета. – Это папистский обряд, и мне он не нужен. Я сама этого не принимаю и не допущу, чтобы кто-то вносил смущение в умы моих подданных. Поклоняться облатке – грех. Она как языческий идол. Возносить ей клятвы – значит лжесвидетельствовать. Такого я не потерплю.

Сесил кивнул. Он знал, что половина страны согласится с новой королевой. К сожалению, остальные бурно воспротивятся. Для них облатка, раздаваемая во время причастия, была и останется живым Богом. Все, что хоть как-то сокращает обряд причастия, они сочтут страшной ересью, за которую еще неделю назад виновного приговорили бы к сожжению у столба.

– Так ты нашел священника, который будет служить траурную мессу по королеве Марии? – вдруг спросила у Сесила Елизавета.

– Да. Джон Уайт, епископ Винчестерский. Он сам изъявил желание, поскольку горячо любил покойную королеву, к тому же он пользуется уважением среди католиков. – Сесил помолчал, словно решая, надо ли кое-что добавить. – Думаю, любой католический священник посчитал бы за честь отпевать покойную королеву. Вся Церковь была ей предана.

– Еще бы!.. – подхватил Роберт. – Мария щедро вознаграждала их за симпатии к католичеству, дала им право преследовать еретиков. Они не жаждут приветствовать на троне принцессу-протестантку. Но ничего, научатся.

Сесил поклонился и дипломатично промолчал. Он-то знал, что католическая церковь в Англии полна решимости сохранять все догматы своей веры и противиться любым реформам, предлагаемым принцессой-протестанткой. В этом их поддержит половина населения страны. Сесил надеялся, что открытого столкновения между верховной церковной властью и молодой королевой все-таки удастся избежать.

– Я согласна. Пусть епископ Винчестерский проводит траурную мессу, – сказала Елизавета, обращаясь к Сесилу. – Но ему непременно надо напомнить о необходимости быть умеренным в своих речах. Незачем будоражить народ. Пока мы не начали реформы, нам нужен мир.

– Уайт – убежденный католик, – напомнил ей Роберт. – Его взгляды и так широко известны, ему не обязательно излагать их вслух.

– Если ты столь хорошо осведомлен, то найди мне другого! – накинулась на Роберта Елизавета.

Дадли пожал плечами и ничего не сказал.

– В том-то и вся загвоздка, ваше высочество, – осторожно начал Сесил. – Найти кого-то другого просто невозможно. Они все – убежденные католики, епископы, рукоположенные своим римским начальством. За пять лет святые отцы привыкли обвинять протестантов в ереси и сжигать на кострах. Половина из них мгновенно поступила бы так и с вами. Они просто не в состоянии измениться за один день.

Война с собственным темпераментом давалась Елизавете с трудом. Дадли знал, что сейчас ей отчаянно хочется топнуть ногой, развернуться и уйти. Но то, что дозволялось рассерженной девчонке, недопустимо для будущей королевы.

– Никто и не требует, чтобы они изменились за один день, – наконец сказала Елизавета. – Я всего лишь хочу, чтобы они исполняли свой долг, к которому их призвал Бог. Покойная королева тоже не пренебрегала своими обязанностями. Я же буду делать свое дело.

– Я предостерегу епископа, чтобы проявлял сдержанность и благоразумие, – унылым тоном пообещал Сесил. – Но не могу приказать, о чем ему говорить с кафедры.

– Тогда поскорее научись этому, – бесцеремонно отрезала Елизавета. – Не хватает мне только бед от собственной Церкви.

– «И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе», – начал епископ Винчестерский, в его голосе звенело неприкрытое бунтарство. – Такова тема моей сегодняшней проповеди, которую я произношу в этот трагический день похорон нашей великой королевы Марии. У Екклесиаста сказано: «Ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе». Какой урок должны извлечь мы из слов древнего проповедника, вложенных ему в уста самим Богом? Можно ли сказать, что живая собака лучше мертвого льва? Или лев, пусть даже и мертвый, все равно остается более благородным и возвышенным существом, нежели самая распрекрасная, проворная и весело тявкающая молодая дворняжка?

Скамья, где сидел Уильям Сесил, по счастью, была отгорожена от взоров прихожан, зачарованно внимавших епископу. Никто не слышал тихого стона, сорвавшегося с губ Сесила. Он уронил голову на руки, закрыл глаза и продолжал слушать, как епископ Винчестерский добивался для себя домашнего ареста.

Зима 1558/59 года

Королевский двор всегда праздновал Рождество в Уайтхолле. Сесил и Елизавета были немало озабочены сохранением и продолжением традиций, утвердившихся с правлением Тюдоров. Народ должен видеть в Елизавете средоточие верховной власти, каким была Мария, а до нее Эдуард и их отец, славный Генрих VIII.

– Я слышал, что на время торжеств назначают распорядителя церемоний. У него есть титул, не то «владыка буянов», не то «князь беспорядка», – не слишком уверенно сказал Сесил. – Еще обязательно устраивается рождественский маскарад, выступление королевских певчих и несколько пиров.

Сесил умолк. Он был старшим советником в семействе Дадли, служил Тюдорам, но косвенно. Сесила никогда не допускали во внутренний круг двора. Будучи доверенным лицом отца Роберта, он присутствовал на встречах, где обсуждались важные дела, однако никогда не принимал участия в придворных празднествах и увеселениях, поэтому не знал, как все это затевается и осуществляется.

– В последний раз я ездила ко двору Эдуарда, когда он был болен, – сказала Елизавета, волновавшаяся не меньше Сесила. – Но тогда не устраивали ни празднеств, ни маскарада. А придворные Марии посещали мессу трижды в день, не делая исключений даже для Рождества. До чего же там было уныло! Ее двор весело праздновал Рождество всего один раз – в первый приезд Филиппа. Мария тогда радовалась, думая, что беременна. А я в это время уже сидела под домашним арестом и довольствовалась чужими рассказами. Так что не знаю, как они там веселились.

– Нам нужно будет учредить новые традиции, – заявил Сесил, пытаясь подбодрить принцессу, пока еще не ставшую королевой.

– Не хочу ничего подобного, – ответила она. – Вспомни, сколько перемен было за эти годы. Люди должны видеть, что мы восстанавливаем прежние порядки и что мой двор не хуже отцовского.

Мимо них прошли слуги, катившие тележку со шпалерами. Там, где коридор разделялся, они тоже разбились на две группы, распределив шпалеры между собой. Чувствовалось, что они совершенно не знали, где какие шпалеры вешать, и действовали наугад. Двор Елизаветы только-только складывался, и никто не догадывался, какие правила старшинства она установит. Ни будущая королева, ни Сесил еще не решили, какие покои отвести именитым лордам. Католическая знать, имевшая силу и власть при дворе Марии, предпочитала держаться подальше от принцессы-выскочки, а протестантская верхушка еще не успела вернуться из других стран, где все эти годы пребывала в добровольном или вынужденном изгнании. Не был пока назначен даже лорд-гофмейстер, который взял бы под свой надзор и управление громадный человеческий механизм, именуемый королевским двором. На эту должность требовался человек опытный и, безусловно, верный новой правительнице. Для Елизаветы все здесь было незнакомым и часто приводило ее в замешательство.

Роберт Дадли, показавшийся в коридоре, обошел сваленные кучей шпалеры и остановился перед королевой. Он с улыбкой снял пурпурную шляпу и поклонился.

– У вашего величества какие-то затруднения? – невинным тоном спросил Роберт, прекрасно зная, что таковые у Елизаветы появлялись на каждом шагу.

– Сэр Роберт, ты у нас королевский шталмейстер. Не возьмешь ли на себя пока и устройство всех рождественских празднеств и увеселений?

– Непременно, – тут же согласился Роберт. – Я представлю список торжеств. Надеюсь, он придется тебе по вкусу.

– У тебя есть какие-то новые замыслы по этой части? – с некоторой опаской спросила Елизавета.

Роберт ответил не сразу. Вначале он взглянул на Сесила, словно желал узнать подоплеку вопроса.

– Ваше величество, когда принцесса становится королевой, ей, конечно же, хочется внести определенную новизну даже в старинные празднества. Однако рождественский маскарад всегда следовал традициям. Обычно мы устраивали пир и, если погода позволяла, ледяные забавы. Думаю, тебе понравился бы маскарад в русском стиле. У них там выпускают настоящих медведей, и те принимаются мять и валить танцующих. Вообще же рождественские торжества – дело серьезное. На них во дворец собираются все иноземные послы. Так что нужно позаботиться об обедах, пикниках и охотничьих выездах.

Королева заметно оторопела и спросила:

– Ты знаешь, как все это устроить?

Роберт улыбнулся, не совсем понимая ее вопрос, и ответил:

– Я умею отдавать распоряжения.

Сесилу вдруг стало не по себе. Такое бывало с ним очень редко, и он никак не ожидал, что рутинный разговор вновь вызовет у него это чувство. Речь шла о вещах, находившихся вне понимания этого человека. Причина крылась вовсе не в недостатке его умственных способностей, а в происхождении. Сесил почувствовал себя бедняком-провинциалом, сыном своего отца, слугой в королевском дворце, барышником, нажившимся на торговле монастырскими землями, человеком, женившимся на деньгах. Пропасть, всегда отделявшая его от Роберта Дадли, стала еще шире. Дед Роберта занимал видное положение при дворе Генриха VII, отец и вовсе достиг немыслимого для Сесила влияния во времена Генриха VIII, а в течение девяти головокружительных дней был тестем английской королевы. Правда, потом Дадли-старший расплатился за это собственной головой.

Роберт Дадли с детства чувствовал себя в королевских дворцах как дома. Он бегал по их коридорам, играя в прятки с детьми придворных. Елизавету же держали вдали от Лондона, видя в ней потенциальную соперницу в борьбе за престол. Получалось, что из них троих только Роберт чувствовал себя сейчас легко и уверенно, снова готов был повелевать. Сесил украдкой взглянул на молодую королеву, и на ее лице, как в зеркале, увидел отражение собственной неуверенности и неполноценности.

– Роберт, я не знаю, как все это делается, – почти шепотом призналась Елизавета. – Даже не помню, как пройти из покоев королевы в главный зал. Если кто-то не поведет меня, то я заблужусь. Я забыла путь из картинной галереи в сад. Сомневаюсь, что одна найду дорогу из конюшен к себе. Я… я в полной растерянности.

Сесил увидел… нет, он не мог ошибиться… он действительно увидел, как на лице Роберта мелькнуло что-то не совсем понятное. Надежда? Возможность подняться еще выше? Да уж, теперь Роберт понял, почему молодая королева и ее главный советник до сих пор держались в стороне от Уайтхолла, будто не осмеливались туда войти.

Роберт учтиво подал Елизавете руку и сказал:

– Ваше величество, к счастью, я с детства знаю Уайтхолл. Добро пожаловать в мой старый дом и твой новый дворец. Вскоре ты освоишься со всеми его коридорами и переходами и будешь знать их не хуже, чем Хатфилд. Но здесь твоя жизнь станет куда счастливее, чем в тамошней тиши. Это я тебе гарантирую. Не ты первая боишься заблудиться в Уайтхолле, ибо здесь не дворец, а целая деревня. Позволь мне быть твоим провожатым.

Щедрое предложение, высказанное в учтивой придворной манере. Лицо Елизаветы потеплело. Она приняла руку Роберта и оглянулась на Сесила.

– Я пойду следом, ваше высочество, – быстро произнес тот.

Ему было невыносимо наблюдать, как Роберт Дадли показывает королеве комнаты и залы, словно водит по собственному дворцу.

«Торопись, пользуйся своим преимуществом, – раздраженно думал Сесил. – Мы с нею в твоих руках. Робеем, как провинциальная родня в доме столичной знати. Даже не можем сказать, где находятся наши комнаты. Зато ты знаешь дворец как свои пять пальцев. Посмотреть на тебя со стороны – принц-наследник, который не сегодня завтра станет королем, а пока, как и подобает радушному хозяину, водит заезжую принцессу, показывая ей свои владения».

Роберт Дадли оказался прав. Дворец Уайтхолл больше напоминал деревню под одной крышей, и Елизавете было отнюдь не просто изучить расположение его многочисленных коридоров и лестниц. Когда она появлялась на улицах, многие обнажали головы и кричали «ура» принцессе-протестантке. Но хватало и тех, кто натерпелся за годы правления Марии и более не желал видеть на английском престоле женщину. Многие предпочли бы, чтобы Елизавета объявила о помолвке с добропорядочным протестантским принцем и бразды правления Англией оказались в твердой мужской руке. Находилось и достаточное число тех, кто считал лорда Генри Гастингса – племянника короля Генриха и мужа сестры Роберта Дадли – более удачным претендентом на королевский трон, нежели Елизавета. Молодой человек благородного происхождения, он был бы достойным правителем. Хватало и таких, кто тайно перешептывался или молча мечтал о другой Марии – королеве шотландцев и французской принцессе, которая принесла бы Англии мир, долгосрочный союз с Францией и конец распрям на религиозной почве. Пусть она и моложе Елизаветы, всего шестнадцатилетняя, но удивительно красива и уже замужем за наследником французского престола, что обещало неплохие перспективы.

Елизавете, пока еще не коронованной и не помазанной на правление, предстояло не только изучить хитросплетение дворцовых коридоров и лестниц, но и как можно скорее разобраться в расстановке придворных сил, назначить на высшие должности своих друзей и действовать как законной наследнице династии Тюдор. Конечно же, она должна была безотлагательно что-то делать с Церковью, оказывавшей ей открытое и решительное сопротивление. Если в самое ближайшее время не обуздать клерикалов, они ее свергнут.

Требовалось найти компромисс. Тайный совет, в котором еще заседали многие фавориты покойной Марии, но все сильнее становились новые друзья Елизаветы, нашел этот компромисс. Церковь надо восстановить на тех условиях, на каких она существовала при Генрихе VIII. Стране нужна англиканская церковь, управляемая подданными своего монарха и возглавляемая им. Она должна подчиняться национальным законам, платить подати в английскую казну. Пусть большинство служб и молитв в ней читаются на английском языке, но форма и содержание богослужений почти целиком совпадают с католической мессой.

Такое решение казалось разумным для всех, кто желал, чтобы Елизавета взошла на престол без ужасов гражданской войны. Оно устраивало сторонников мирного перехода власти. Однако предлагаемый компромисс не принимала сама Церковь, епископы которой были категорически против уступок ереси Реформации. Хуже всего, что он не нравился и будущей королеве, вдруг проявившей упрямство, сейчас крайне неуместное.

– Не хочу, чтобы в королевской часовне на причастии поднимали дарохранительницу, – уже в двадцатый раз повторила Елизавета. – Я не допущу, чтобы на рождественской мессе мы поклонялись какой-то лепешке из пресного теста!

– Вы абсолютно правы, – устало соглашался Сесил.

Был канун Рождества. Он надеялся встретить этот праздник в кругу семьи, мечтал принять рождественское причастие в своей домашней часовне, по протестантскому обряду, без ненужных пышностей, как и было задумано Господом. Сесил рассчитывал пробыть дома все рождественские праздники, а ко двору вернуться лишь в начале января, чтобы отметить канун Богоявления.

Он и так не без труда нашел епископа, согласившегося отслужить в королевской часовне мессу перед принцессой-протестанткой, а теперь Елизавета пыталась изменить обряд.

– Причастие он будет совершать так, как я сказала, – заявила упрямая девчонка. – Как его зовут? Епископ Оглшем?

– Оуэн Оглторп, – поправил ее Сесил. – Епископ Карлайла. Он понимает ваши чувства и во время службы в вашей часовне не станет поднимать дарохранительницу с облаткой. Все пройдет так, как вы желаете.

На следующий день Сесил в ужасе обхватил голову, увидев, как епископ привычно поднял дарохранительницу, чтобы паства поклонилась телу Христову в магический момент пресуществления.

– Епископ! Опусти дарохранительницу! – прозвенело с королевской скамьи.

Казалось, епископ Оглторп не слышал приказа Елизаветы. Возможно, так оно и было. Глаза его давно закрылись, а губы шевелились, произнося молитву. Всем своим сердцем епископ верил, что в этот момент Господь нисходит на землю и что сейчас он, Оглторп, держит в руках не сосуд с облаткой, но живого Бога, которому должны поклониться все истинные христиане.

– Епископ! Ты что, меня не слышал? Опусти дарохранительницу!

Деревянная резная дверца, загораживающая королевскую особу от взглядов прихожан, с грохотом распахнулась. Епископ Оглторп прервал обряд, быстро оглянулся через плечо и встретился с пылающим взглядом разъяренной принцессы. Елизавета высунулась из окошка так же решительно, как торговка рыбой из-за прилавка. У нее раскраснелись щеки, черные глаза сверкали, как у рассерженной кошки. Епископ отметил, что Елизавета поднялась с колен и сейчас стояла в полный рост, указывая на него пальцем.

– Это моя часовня! – отчеканила Елизавета. – Ты служишь здесь как мой священник. Я – королева. Изволь делать то, что я тебе велю. Опусти дарохранительницу!

Епископ будто вообще ее не слышал. Он вновь повернулся лицом к алтарю, закрыл глаза и вручил себя Богу.

Но Оглторп услышал и даже ощутил шуршание ее платья, а затем – резкий и чуждый для часовни звук хлопнувшей двери. Королева убежала, точно капризное дитя. У епископа кололо в плечах, у него пылали руки, однако он по-прежнему стоял спиной к прихожанам, служа мессу не с ними, а для них. То было тесное единение священника с его Богом – таинство, доступное лишь очам верующих, присоединиться они не могли. Епископ осторожно опустил дарохранительницу на алтарь и молитвенно сложил ладони, втайне желая зажать в них свое бешено стучащее сердце. Чтобы королева опрометью выбежала из собственной часовни, обуреваемая вздорными еретическими мыслями? И когда? В Рождество! В светлый день рождения Господа!

Сесил так и не попал домой к Рождеству. Через два дня после памятной выходки королевы и не менее заметного упрямства епископа он был вынужден издать королевский указ. В нем объявлялось, что в каждой церкви литания, молитва «Отче наш», отрывки из Священного Писания и десять заповедей будут читаться на английском языке, а во время обряда причастия дарохранительница с облаткой выставляться не должна. Это был новый закон страны. Не успев короноваться, Елизавета уже объявила Церкви войну.

– Хотел бы я знать, кто будет короновать ее? – спросил Дадли, обращаясь к Сесилу.

Их разговор происходил за день до кануна Богоявления. За все время рождественских торжеств обоим так и не удалось побывать дома и увидеть своих жен.

«Неужели ей мало того, что Дадли занимается устройством торжества на канун Богоявления? – раздраженно думал Сесил, слезая с лошади. – С какой стати она позволяет ему совать нос в религиозную политику?»

Он бросил поводья ожидавшему конюху. Глаза Дадли оценивающе скользнули по его лошади, и это вызвало у Сесила новую вспышку раздражения. Конечно же, этот хлыщ сразу заметил ее слишком короткую спину.

– Благодарю вас за проявленную заботу, но почему, сэр Роберт, вы желаете об этом знать? – спросил Сесил, искусно маскируя вежливостью весь лед своего вопроса.

Дадли примирительно улыбнулся и пояснил:

– Потому что она начнет беспокоиться и сумеет довести себя до болезни. Наша повелительница станет спрашивать у меня совета, и потому мне нужно знать, чем ее успокоить. У вас, сэр, уже наверняка есть какой-то замысел. Вы всегда отличались предусмотрительностью. Я лишь спрашиваю, в чем он состоит. Разумеется, вы можете сказать, чтобы я занимался лошадьми и не лез в государственную политику. Но если вы желаете избавить Елизавету от ненужных волнений, вы скажете, какой ответ мне надлежит ей дать. А вы знаете, что она привыкла советоваться со мной.

– Покамест никто еще не брался короновать ее, – тяжело вздохнув, признался Сесил. – Между нами говоря, никто и не возьмется. Они все настроены против нее. Клянусь вам, у них тайный сговор. Я пока не решился бы называть это заговором, однако церковные противники Елизаветы знают: если ее не коронуют, она не может считаться законной королевой. Они думают, что тем самым заставят ее восстановить прежний обряд мессы. Положение отчаянное. Ни один епископ не желает признавать новую королеву Англии! Епископ Винчестерский находится под домашним арестом за свою проповедь на похоронах Марии. Оглторпа, по сути, ждет то же самое за его дурацкое упрямство во время мессы в королевской часовне. Он говорит, что лучше погибнет на костре, чем проведет обряд коронования. Едва приехав в Лондон, она успела надерзить епископу Боннеру, поэтому теперь и он ее заклятый враг. Архиепископ Йоркский сказал ей в лицо, что считает ее безнадежной еретичкой. Епископа Чичестерского Елизавета тоже отправила под домашний арест, и он зол как черт. Духовенство забыло все свои разногласия и объединилось против нее. Их не поколебать. Монолитны, как скала. Ни трещинки.

– Что же, эту скалу даже подкупом не расколоть?

Сесил покачал головой и сказал:

– Епископы проявляют удивительную принципиальность. Они не желают восстановления Реформации в Англии и не потерпят на троне королеву-протестантку.

– Сэр, если мы с вами не примем мер, возникнет угроза мятежа против королевы, и начнется он в недрах Церкви. – Лицо Дадли помрачнело. – От упрека в ереси до открытой государственной измены – всего один коротенький шажок, а мятеж князей-епископов едва ли сочтут таковым. Отцы Церкви – это сила. Они легко представят Елизавету в облике самозванки. У католиков достаточно претендентов на трон, которые поспешат занять ее место. Если Елизавете объявят войну, она обречена.

– Все это мне известно, – сказал Сесил, с трудом сдерживая раздражение. – Я прекрасно сознаю, в какой она опасности. Хуже еще не бывало. Пожалуй, никто не припомнит монарха, положение которого было бы столь же неопределенным. У короля Генриха имелись недруги среди епископов, но открыто ему противостоял лишь один из них. У покойной королевы даже в худшие времена их было двое. А вот принцессе Елизавете удалось обратить против себя всех сразу, и теперь каждый объявляет себя ее врагом. Обстоятельства, в которых мы оказались, – прескверные, и власть Елизаветы висит на волоске. Это я знаю. Чего я не знаю, так это способа заставить непрошибаемую католическую церковь короновать принцессу-протестантку.

– Королеву, – поправил его Дадли.

– Что?

– Елизавета – королева, а вы назвали ее принцессой.

– Она восседает на троне, но не помазана на правление, – угрюмо напомнил ему Сесил. – Я молюсь, чтобы поскорее настали дни, когда слово «королева» применительно к Елизавете будет означать полновластную правительницу. Но как я могу провести ее через обряд помазания, если никто не желает его совершать?

– Кое-кого можно было бы обезглавить. Но ей вряд ли удастся казнить их всех, – с неуместной порывистостью произнес Дадли.