Горец. Оружейный барон Старицкий Дмитрий

1

Когда к горцам приезжает на побывку родня из других мест на месяц, то ее две недели встречают и две недели провожают, не вставая из-за стола. Пока всех не обойдут, не успокоятся. Но только не весной и не осенью. Сев и сбор урожая – вещи более святые, нежели ублажение сродников. В это время любого приблудного родственника моментально припашут, как бы его ни уважали.

Посему за накрытым в саду столом мы гуляли только один вечер. Но гуляли все, вместе с извозчиком, который привез меня сюда с вокзала. Выпивка с нас, закусь с хозяев.

После первой рюмки на меня нахлынули воспоминания. Места навеяли забытые мысли о том, как я ненароком попал сюда. Сюда – это на гору Бадон, что в Реции, марке большой серединной империи. Гору, на которой я появился в этом мире столь обыденно и просто. Пошел в подмосковном лесу грибы собирать. Наклонился за подберезовиком, разогнулся, и здрасьте-пожалста… вы находитесь в совсем другом месте. И даже не на Земле. Спасибо, приютила меня семья кузнеца Оле, а то даже не знаю, что бы со мной тут случилось без знания местных языков вообще.

И первой, кого я тут встретил, была Элика. С козой…

С тех пор на хуторе двоих уже похоронили.

И один народился.

Кузнец Оле, у которого я трудился подмастерьем-молотобойцем, меня и наладил отсюда в армию, когда заметил женский интерес ко мне своей подросшей племянницы. «Опоздал тогда кузнец…» – ухмыльнулся я чему-то своему, поднимая очередной стакан под здравицу в мою честь. Но настроение у меня от этой мысли поднялось.

В отличие от Оленых сыновей Элика сидела со всеми за столом – мать уже! Считай, взрослая. Рядом со мной угнездилась, но к вину не притрагивалась. А то как же? Она мать кормящая. Ей, пока сына от груди не отнимет, ничего, кроме воды и молока, не положено даже в рот брать. С этим в горах строго.

А ребенок в сторонке на лавочке сидит на руках у няньки – наемной девицы шестнадцати лет, блондинки невзрачной внешности. Нянька и заодно юной матери подружка, чтобы не скучала. Эту за стол не сажают по малолетству, хотя Элике она ровесница, но девица еще.

Элика, уверившись и утвердившись в своем новом статусе матери законного ребенка – как же, отец его на руки взял, признал! – несколько осмелела и все пыталась у меня что-то тишком выспрашивать.

– Потом, все потом, – дал я ей укорот, любуясь ее красивым лицом. – Имей, женщина, терпение.

И она от меня отстала. Но, думаю, только до ночи… Как только все спать наладятся… Женское любопытство, оно такое… Сильнее кошачьего.

Извозчик, как и обещал, деньги с нас брать отказался. И я, прощаясь, подарил ему новенький длинный штык-нож старого образца – с пилой на обухе, и наказал пригнать на хутор упряжку волов с плугом за отдельную плату. Очень мне не хотелось с тяпкой на поле весь отпуск надрываться, но никуда не денешься: весенний день год кормит. А на хуторе всего две пары мужских рук. Это если меня не считать с денщиком.

Возница уехал пьяненький и довольный. Угостили. Клинок подарили. Уважили.

Денщика определили на ночь в бывший мой чуланчик, а меня с почетом – в комнату покойного деда.

Когда все в доме угомонились, тихо скрипнув дверью, пришла Элика. Не забыв предупредительно накинуть крюк на дверь, в полной темноте уверенно подошла и села на край кровати. Нащупав мою ладонь, сжала ее и сказала:

– Спасибо, что не отказался от своего сына.

– Это же мой сын. Как я могу от него отказаться? Кстати, как назвали?

– Пока никак. Сын и сын.

– Непорядок.

– Непорядок. Но сына должен называть отец. А тебя не было.

– Я воевал.

– Тебя никто и не винит.

– У тебя руки холодные.

– А ты согрей.

– Уговорила. Ложись рядом.

– Если ты захочешь, то мы уйдем вместе с тобой.

– Кто – вы?

– Я и твой сын.

– Куда уйдете?

– Туда, куда уйдешь ты. В мир ушедших богов. Там у вас лучше, чем здесь? Войн нет, наверное, совсем.

– Все у нас там есть. И хорошее и плохое. Только у меня там семья: родители, братья, сестры…

– Моя семья теперь ты.

– Мне надо будет вернуться в Будвиц после отпуска. У меня обязательства перед королем Бисером. Но там война. Так что спокойнее будет растить сына здесь.

– Какой длинный шрам у тебя на спине появился. Это саблей?

– Нет… пулей.

– Как долго я тебя ждала… Чего только не выслушала от Оле и его жены, когда у меня живот на нос полез. Дед выручил. Цыкнул на них и приговорил: чей бы бычок ни прыгал, а телятко наше. Он умер, когда сыну было уже три недели. И был так счастлив, что у него именно правнук. А мне наказал тебя дождаться и уходить вместе с тобой. Он говорил, что вы всегда стремитесь вернуться домой, в свой мир ушедших богов.

– Так я тут такой не первый?

– На моем веку первый. А дед ваших видел не раз.

– И куда они подевались?

– Кто?

– Попаданцы?

– Какие попаданцы?

– Люди из мира ушедших богов, которые сюда попали.

– А я знаю? Дед про то не рассказывал. Сказал только, что ты будешь время от времени пытаться уйти домой. Что вы все такие.

– Что это потекло?

– Молоко…

– Надо же… сладкое какое. Часто доишься?

– Я тебе что, коза?

– Козочка… Иди ко мне.

– А-а-а-ах… милый… как долго я тебя ждала.

Утром всех отправили в лес за диким чесноком, а то сезон уходит. Солить его зеленые побеги и мариновать будем. Младенца Элика забрала с собой, неся на хитром плечевом подвесе. Я с народом отправил денщика, вооруженного пистолетом. Якобы для охраны. Но на самом деле мне надо было остаться один на один с хозяином. Решить без лишних ушей некоторые щекотливые вопросы.

– Дядя Оле, а что это твои сыновья в каких-то непонятных опорках ходят, когда я вам обуви выслал целый короб? – спросил я, глядя вслед уходящим со двора добытчикам.

– Какая обувь? – ответил он вопросом на вопрос, невинно лупая глазками.

– Посылки от меня осенью разве не дошли до вас?

– Ты это про тюки в рогоже пытаешь?

– Именно.

– Так тут они все, в сарайке. Пойдем покажу.

В чистой пристройке к конюшне, закрытой на хитрый Оленой работы замок, все мои посылки лежали штабелем. С нетронутыми почтовыми печатями. Я даже не представлял, сколько всего я смог добыть на полигоне всего лишь за самовар и самогонный аппарат. Отправлял-то частями. И как все это мимо контрразведки прошло? Или еще какой военной юстиции.

– Тут все, – сказал кузнец, отпирая дверь. – Ничего не пропало, не беспокойся. Тебя дожидается.

– Так это все вам… – озадаченно произнес я.

– А я знал? Рассудили так: приедешь, сам разберешься со своим барахлом. Вот и разбирайся. Нам никто никаких наказов от тебя не передавал.

«Да… Реликты, – подумал я. – В моем мире ушедших богов за такую честность давно в психушку кладут». И понял, что этот мир мне как-то больше нравится, чем мой.

– Ну давай разбираться, что тут где… – вынул я из сапога наваху.

Закончили разбор моих посылок ближе к вечеру, когда уже наши добытчики домой потянулись, обрывая руки под тяжестью корзин. Так что упахались мы с кузнецом преизрядно. Пришлось на ходу импровизировать – вёшало в сарае городить, плечики из веток и проволоки, чтобы все развесить – проветрить.

– Ну и куда нам столько всего? – озадачил меня Оле, после того как штуки разнообразной мануфактуры, иголки да нитки с другой мелочью унес в дом.

Шинели, парки, бушлаты, безрукавки, мундиры старых образцов висели плотно. Обувь стояла на полу в три ряда. Рухлядь овчинная в углу друг на друге кучей. Еще целый штабель патронных цинков и длинный оружейный ящик.

– А что, у тебя семья маленькая? – ответил я вопросом на вопрос. – Одни твои четверо мальчишек – та еще сороконожка.

– И не говори, – согласился Оле со мной и как-то сразу сник. – Мне с тобой, Савва, не расплатиться… Нет у меня таких денег.

– А я у тебя денег не прошу.

– А что тогда? – озадачился кузнец.

– За сыном моим да за Эликой присмотрите, пока я на войне. И ладно.

– Значит… С собой ты их не забираешь? – выдал кузнец потаенные свои желания.

– Куда? На войну? В окопы? Думай, старый, что говоришь.

– Ну да… оно понятно… – замялся он, но тут же напустил на себя строгость. – Имя хоть сыну дал?

– Дал… Митя. Дмитрий.

– Странное имя.

– Отца моего так зовут.

– Что родителя своего почитаешь, уважаю. Хорошо это. По-людски.

– О!.. И фотки мои здесь! – воскликнул я, увидав в самом углу плоские картонные посылочки. – Вы даже их не открывали?

– Ничего мы не открывали, – буркнул Оле. – Отец-покойник наказал: ты приедешь, сам разберешься, а нам шариться по чужим вещам грех. Хотя жену мою постоянно подмывало посмотреть, что здесь. Ну так баба любопытней кошки, сам знаешь.

Тут и пестрая кошка в сарай заглянула, как бы подтверждая жизненные наблюдения хозяина. Чихнула от поднятой нами пыли, зевнула, не нашла для себя ничего интересного и с достоинством удалилась.

– Значит так, дядя Оле. Патроны в картонных коробках тащи в дом – там они сохраннее будут. В цинках можешь здесь оставить – ничего им не станется. Не течет тут у тебя вроде крыша, сухо. Винтовки, которые не будешь прямо сейчас пользовать, оставь в ящике, они в пушечном сале на длительном хранении. И…

– От… Поучи меня еще, как ружье чистить… Фельдфебель… – язвительно высказался кузнец. – Это ты там у себя фельдфебель – в роте, а тут ты зять.

Что на это возразить? И слов таких нет.

Только и успели, что магазинку и два левера[1] утащить в дом и патроны, которыми я в коробках докладывал пустоты в оружейном ящике, как притащились добытчики и сразу оккупировали стол в саду – дикий чеснок разделывать, пока не увял.

– С оружием все потом обсудим, – тихо предупредил меня Оле. – Кто меньше знает, тот крепче спит.

Кузнецу сразу досталось от жены за то, что рассол не готов, не говоря уже об ужине. Видно, что приготовилась баба хорошенько поскандалить «в своем праве». На что тот без лишних разговоров взял ее ласково за локоть и отвел в сарай. На выставку подарков.

Вышла оттуда кузнецова женка просветленная. Как из церкви после исповеди. Вытирая углы глаз платком, подошла ко мне, обняла, приговаривая тихо, практически на ухо:

– Вот оно как в жизни бывает, как мать моя говорила: кинь хлеб за лес – потом найдешь. Кто бы мог подумать, что с тебя такой добытчик объявится? Телок телком был, когда со своей горы спустился. Непутевый… Но теперь я спокойная за Элику. Ты прости меня, Савва, что я ее ругала по-всякому за то, что она дала себя обрюхатить. Ты ее в жены возьми. Она хорошая, работящая… – и добавила с обозначением собственной значимости: – И сыновей умеет рожать…

Мужик, который притащился к нам на хутор на медлительных флегматичных волах, запряженных в телегу, загруженную сохой и бороной, сразу уперся рогом.

– Сам пахать буду. Мои волы и работа моя.

Ввиду того что помимо аренды волов и инвентаря за свой труд непрошеный помогальник запросил по-божески, я возражать не стал. Нельзя убивать в людях желание трудиться. Тут-то полей всего две террасы на склоне горы. Одну гречкой Оле засеет, другую, по моему совету, горохом – больно там земля тощая, которую подкормить не грех.

Под ногами у опытных мужиков путаться – только мешать. Взяли мы две винтовки, вычистили их и пошли с денщиком на охоту в горы. Мяса свежего добыть.

– Предупреждала меня Элика, что все так и будет – не дадут мне на чужих волах пахать, – усмехнулся я, когда мы выбрались на дорогу, ведущую к заимке. – «Готовь, Савва, монеты», – сказала, как предрекла. Я поначалу не поверил…

– Командир, ты не обижайся, но я тебе скажу прямо. – Денщик встал на дороге, переложив винтовку с плеча на плечо. – Жена твоя – ведьма. Не смотри, что малолетка еще.

– Все бабы ведьмы, канонир. Только одни красивые и с сиськами, а другие – их подружки, – перевел я этот странный разговор на шутку.

– Ну, если смотреть в таком разрезе… То да, согласен, – весело захохотал Тавор.

– А сам-то что не женат? Лет-то тебе достаточно, чтобы свои сыновья уже бегали за девками.

– Я, командир, зверь редкий, – ответил денщик гордо. – В неволе не размножаюсь.

Весенний лес в горах только-только нежный бледно-зеленый лист выбросил. Ореховые кусты пока совсем голые стояли. Новая трава уже пробивалась сквозь прошлогоднюю палую листву. Красота вокруг… И воздух целебный. Запахи…

Сильно захотелось свежего березового сока, да вот только нет тут в горах берез.

Бродили долго, но без толку, никого так и не обнаружив. Чуткий зверь шарахался от нас, издали обнаруживая. Всей пользы с той охоты, что оружие пристреляли.

Обедали в охотничьей заимке тем, что с собой нам Элика в торбу сунула. Сковородку на керосинку. Бутерброды на сковородку. Потом чем-то кофейным из местных запасов эту сухомятку залакировали.

– На охоте домашнее есть последнее дело, – недовольно заметил денщик.

– Вот-вот, – откликнулся я. – Был у меня аналогичный случай. Мальцами еще взяли нас родители с собой на охоту по осени, на перелетную птицу. На лесные озера. Первым делом, как добрались, поели. Отец ружье за спину, собаку свистнул и пошел по камышам шуровать. Тут мой младший братишка нам и заявляет: «Я есть хочу». Мать удивленно на него смотрит. Только что со всеми налопался – за ушами пищало. «Да ешь, – говорит ему. – Кто не дает?» «Не-э-э-эт, – заявляет гордо. – Я есть хочу то, что папка убьет». Пять лет ему было тогда.

– А где твоя семья, командир? – задал денщик скользкий для меня вопрос.

– Нет моей семьи, канонир. Один я тут. Горы… – глянул вверх я на плато, где до поры скрывался от взора сумрачный берендеев лес. Не говорить же ему, что семья моя совсем в другом мире. Где? Бог его знает. Тем более что бог отсюда уже ушел.

Денщик тактично переспрашивать меня не стал. Легенды о войнах кланов в горах и разные страшилки о горской кровной мести жителями долин транслировались охотно, хотя я тут пока еще ни одной вендетты[2] не видел. А сами горцы больше делают в таком случае, чем говорят.

Все же добыли в этот день мы пару небольших диких козочек недалеко от карьера с горючим камнем. От двух разных стад. Метров за четыреста сняли. По очереди.

Одну неудачно – упала в расщелину. Хорошо еще веревку с собой по наказу Оле захватили. В горах без веревки шастать не след. А так бы… прощай добыча.

Пришлось денщика обвязывать для спуска – он помельче меня в корпусе и полегче будет, и опускать вниз помалу, держа веревку через спину, привязав к дереву другой ее конец. Из нас альпинисты те еще…

Потом козочку мне одному наверх тягать. То еще удовольствие.

А за ней и самого денщика вытаскивать из каменного плена. Веревка-то одна.

Вырубили подходящую слегу, привязали тушки коз к ней за ноги. И таким макаром со слегой на плечах пошли паровозиком домой. Добычей хвастать. И на грудь накатить законным образом тем, что после праздника осталось. Мы тут, конечно, все выпить не дураки, но ящик сразу не осилили.

Встретили нас на подворье аплодисментами, как прим на бенефисе.

Догадливая родня заранее на хуторе баньку протопила, потому как воняло от нас с денщиком после того, как мы козу из расщелины вытаскивали, как от самых натуральных козлов. И посему питие алкогольсодержащих жидкостей пришлось оставить на потом. Сначала тушки коз разделать, шкуры присолить и только потом уже отмываться от засохшей крови всем мужским коллективом.

Баня местная чем-то сауну финскую напоминала. Сарай каменный, изнутри гладко оструганными досками обшит и полки сделаны. Предбанник крохотный. Печка снаружи топится и греет твердые камни и воду во вмурованном бронзовом котле уже внутри. Воздух сухой и очень горячий. Только вот веничком особо не похлестаться. Битком туда набилось – нас пятеро да еще Оленых пацанов два да два.

После нас там бабы с удовольствием парились. Не торопясь. А я в отстиранных и выглаженных за время нашей охоты старых штанах и домотканой рубахе, что в моей первой посылке из армии нашлись, все это время с сыном на коленках сидел. Нянчился. Козу пальцами ему делал. Тот смеялся. Потом заплакал. И качая его на руках, жда я с тоской, пока мамка отмоется и заберет у меня младенца, с которым я особо и не знал, что делать в таком случае. А тот просто жрать хотел.

Вот когда довольные румяные бабы из бани вышли, то я с облегчением отдал им сына и только тогда смог с чистой совестью накатить на грудь огемской сливовицы. Догнать Оле с подмастерьем и пришлым пахотным помогальником. Они за день одну террасу вспахали и проборонили уже. У меня бы так быстро не получилось. Да и пашут тут совсем по-другому, чем у нас под Калугой. Скорее скребут землю двурогим бронзовым сошником, чем пашут.

Ну им виднее… Самое глупое – это механически переносить агротехнические привычки одной климатической зоны в другую без осмысления местного векового опыта. Это как при Хрущеве на целине получилось… пахали там казахскую степь, как на Украине привыкли. Первый год – рекордный урожай, который не знали куда девать, а на второй год местный ветер весь потревоженный плодородный слой сдул. Впрочем, там и спросить, как надо, не у кого было. Уральских да сибирских казаков извели, а казахи-скотоводы землю пахать никогда не умели.

Помню только, что в прошлом году мы здесь мотыгами обходились. Да и не сеяли столько. Но тогда был мир. Все что хочешь в любой момент закупить легко в долине на ярмарке. А сейчас война. Война она запас любит.

Денщик субординацию блюл, терпеливо ждал и выпил только со мной уже.

Хорошо сливянка пошла под копченый сыр. Душевно. В преддверии чистой любви… каковая только и бывает после бани.

Но сначала шашлык. Замариновался уже. Хотя козочек мы добыли и молодых, все же своя барашка помягче дичины будет. Только козочка вкуснее… Впрочем, горячее сырым не бывает… Особенно под это дело. Да под смешной рассказ, как мы это мясо добывали.

Только Элика сначала сына покормила. Вон как мамкину сиську теребит. С пузырями.

2

Неделю наслаждался отдыхом по хозяйству, а потом, когда посевная на полях и огородные посадки закончились, я что-то заскучал, чего со мной с детства не случалось – вырос сам на таком же хуторе. Так что когда на десятый день отпуска прискакал к нам в горы на хорошей гнедой лошади расфуфыренный посыльный с города, я внутренне уже был готов к переменам. Хотя и не осознавал еще этого активно.

– Кто тут будет Савва Кобчик? – спросил вестник, не слезая с седла.

– Ну я… – воткнул топор в пень, на котором с удовольствием колол дрова. – А ты сам-то кто таков будешь?

– Яго Польдверт, личный фельдъегерь его светлости маркграфа Рецкого с эстафетной депешей к гвардии старшему фельдфебелю Савве Кобчику, – отдал он мне воинское приветствие. – Могу я увидеть документ, свидетельствующий о вашей личности?

– Тавор, неси мою солдатскую книжку, – крикнул я денщику, который в это время укладывал третий ряд поленницы у стенки конюшни.

Сухих стволов мы повалили с денщиком в окрестном лесу богато, ветки обрубили да, прицепив их по одному к упряжке арендованных волов, пока наши пахари занимались севом, сволочили на хутор. И вот третий день развлекаемся с денщиком на дворе пилкой и колкой дров. Какие подлиннее и потолще – для камина, покороче и поуже – для печек. Все для того, чтобы сын мой тут не вымерз зимою.

Пока денщик ходил за моими бумагами в дом, оттуда выскочила жена Оле и подала фельдъегерю ковшик шипящей бражки. И тот с видимым удовольствием ее выпил и даже показал, как последние капли с ковша на землю падают – уважил хозяйку.

Внимательно прочитав мое удостоверение, фельдъегерь достал из ташки[3] с серебряным вензелем нашего правителя засургученный пакет и подал его мне. С поклоном. Иначе с седла стоящему на земле человеку передать бумаги и не получилось бы.

– Отобедаете? – пригласила вершника жена кузнеца.

– Благодарствую. С удовольствием бы… но служба. Мне еще пару адресов навестить, а вы так далече в горы забрались…

И ко мне повернулся:

– Господин старший фельдфебель, распишитесь на квитанции, она к пакету приклеена с обратной стороны. Оторвите ее и отдайте мне. Благодарствую. Я могу быть свободен?

– Езжай, если обедать не остаешься, – махнул я рукой.

Не успел в чистом горном воздухе растаять перестук копыт, как в моей голове зазвучал полковой горн.

– Что там, командир? – полюбопытствовал денщик.

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, – ответил я назидательно. – Иди давай, дрова докладывай в поленницу и найди, чем ее сверху от дождей прикрыть. У Оле рогожку попроси какую…

Когда денщик отошел, я сломал все пять сургучных печатей на узлах прошивки пакета и… с облегчением выдохнул. В пакете был не отзыв из отпуска, а всего лишь приглашение на личную аудиенцию к маркграфу. Через три дня.

После ужина, когда весь народ уже встал из-за стола, я заявил дяде Оле:

– Собирайтесь, послезавтра в город поедем.

– Надобности нет, – возразил мне кузнец.

– Надобность есть. Меня тут к местному начальству вызвали. Депешей.

– Ну а мы тут при чем? – возразил он мне.

– А вы при мне. Сына надо в городе оформить по документам на меня. Брак с Эликой зарегистрировать. Случись что со мной, чтобы они воинскую пенсию получали. Я бы тебя и не дергал, но не знаю, где что тут делают да в какие двери стучать.

– Брак зарегистрировать… – передразнил меня Оле. – А девушку ты спросил? Может, она и не пойдет за тебя.

– Как это? – оторопел я.

– А вот так… – усмехнулся кузнец и, повернувшись к жене, собирающей со стола грязную посуду, сказал ей: – Мать, ты это… Элику сюда позови. Скажи – сваты приехали.

Та с готовностью подорвалась и быстро скрылась в доме.

Через полминуты на крыльцо выбежала рассерженная, раскрасневшаяся Элика с ребенком под мышкой и закричала злобно:

– Дядя, гони всех сватов отсюда поганой метлой! Ни за кого я замуж не пойду! Вот вам мой сказ.

Ногой для доходчивости топнула и скрылась в доме, крутанув широкой длинной юбкой.

– Слыхал?.. – захихикал Оле. – Что теперь скажешь?

Да-а-а-а-а… Облом Обломыч подкрался, откуда его не ждали.

– Ну… а теперь можно и о приданом поговорить, – уже в голос ржал кузнец. – Коли сойдемся в цене… – Он сделал многозначительную паузу. – Я ведь могу и воздействовать на племяшку. В твою пользу. Слово одно волшебное знаю… Так что ты в приданое за ней взять хочешь?

– Сына своего и жменю горного тумана, – ответил я, начиная сердиться. – И право в любой момент вернуться сюда – жизнь она штука такая… Неизведанная. Остальное все у меня есть. Или будет.

Кузнец помолчал немного и высказался:

– Мой дом – твой дом, Савва. Даже если ты и не женишься на Элике. Сын и так твой по обычаю – ты его признал. Семь лет ему исполнится, так хоть забирай его отсюда. Твое право. А тумана в горах на всех хватит. И еще останется.

Я его выслушал и добавил:

– Еще есть у меня одно условие… Если меня, не дай ушедшие боги, на войне убьют, то опекун моего сына – ты. И профессии его обучишь. Всем секретам наравне с собственными сыновьями. Без изъятий. По рукам?

– По рукам, – согласился кузнец и протянул мне свою жесткую ладонь. – Вот теперь почти по-людски сладились. А то… в город… все вскочили и побежали… по команде фельдфебеля. Понимаю я, что у тебя отпуск короткий. Но нельзя же так… на бегу… Положено обручение отпраздновать и только через полгода свадебку играть. Как дедами нам завещано.

Тут жена Оле снова пришла собирать грязную посуду.

Кузнец на нее посмотрел хитро так. Женщина в ответ прыснула, закрыв концом платка нижнюю часть лица, вызвав ответную улыбку кузнеца.

«Чей-то они тут темнят, – подумал я. – Уж больно морды у них какие-то хитрые».

– Как, мать, отдадим этому оболтусу Элику? – спросил ее кузнец.

Женщина дробно закивала, подхихикивая. Но соглашаясь, судя по всему.

– Тогда зови эту козу сюда еще раз.

Правда, сначала жена кузнеца с женой подмастерья вымыли всю посуду. Потом поставили на стол стаканы и легкую закуску, оставшиеся бутылки вина из моего ящика и кувшин бражки для любителей.

Позвали Элику. На этот раз она пришла одна, оставив ребенка на попечение няньки. Села за стол с прямой спиной. Спросила сердито у Оле:

– Ну и кто на этот раз возжаждал моей доли в этом хозяйстве? С горы или с долины?

А ей идет сердиться. Как-то сразу ее мягкая красота становится при этом четче, выпуклей, а глаза так и сверкают звездчатыми сапфирами.

– Не с горы, не с долины, не крестьянин, не купец, а принц с дальнего королевства сватается… – нараспев проговорил кузнец. – Да ты его знаешь… Вот он сидит, – показал рукой на меня. – Года не прослужил, а уже целый лейтенант. Не хухры-мухры… Савва, а ты что тут молчком, как сам засватанный.

Выражение лица девушки стало малость отрешенно-обалдевшим.

– Савва попросил у тебя моей руки? – спросила она кузнеца, словно не веря его словам.

– Да, – подтвердил сказанное дядя Оле. – Только ты приказала сватов его гнать поганой метлой. Что ты на это скажешь?

Элика встала, потеребила в руках пояс от юбки и, опустив глаза в стол, задумчиво промолвила:

– Я подумаю.

– Да что тут думать? – обиженно воскликнул я.

Блин. Тут считаешь себя подарком богов, принцем на белом коне, а тебе «я подумаю…» И кто? Мать моего же ребенка! Девица порушенная…

– Я подумаю, – уже тверже сказала Элика. – Ибо зачем мне муж, который сбегает от меня за тридевять земель?

В положенное время на пару с денщиком в полной парадной форме ольмюцкой гвардии мы сошли с наемной пролетки у ворот загородного замка рецкого маркграфа. Из оружия на этот раз взяли только холодное, как устав и предписывает.

Солнце уже стало порядком прижаривать, а мы в форме, придуманной и пошитой для более умеренного климата. Как бы не взопреть…

Часовому у ворот я предъявил письмо с приглашением. Тот вызвал унтера – начальника караула, который в свою очередь ознакомился с приглашением, и только потом нас провели через плац в приемную залу замка.

– Вас, господин фельдфебель, прошу немного обождать здесь. О вас доложат. А вы, ефрейтор…

– Гвардии старший канонир, – обиженно поправил его Тавор.

– Простите… Старший канонир… – поправился унтер. – Вам придется обождать своего патрона в кордегардии, где вам предложат прохладительные напитки.

И они ушли, оставив меня одного. От нечего делать я стал рассматривать теснящиеся на стенах картины. Судя по некоторой примитивности композиций и изображений, картины эти были старые, но очень эффектные, как у Пиросмани или Босха. В основном они изображали битвы в горах. И только одна – портрет. Бородатый, косматый, носатый воин с суровым взглядом. Совсем не блондин. Русый и кареглазый. Поверх кольчуги облачен в просторный белый налатник. Императорский ополченческий крест изображен в области сердца. В правой руке зажато древко копья. А на левой ладони он держит зеленую гору со снежной вершиной. Больше картина походила на старые русские иконы, нежели на портрет.

– Любуетесь на моего предка, флигель-адъютант? – раздался сзади бодрый голос.

– Здравия желаю, ваша светлость, – поздоровался я, обернувшись.

Маркграф стоял в дверях один. Никакой свиты. Кареглазый блондин с седыми «буденновскими» усами.

– Любой знатный род, какой бы он древний ни был, – продолжил свою речь маркграф, – когда-то начинался с человека, которого никто не знал. На картине, а этой доске больше пяти сотен лет, изображен первый рецкий маркграф Отон. Мой прямой предок. Единственный, кому в древности удалось разбить рецкое ополчение, после чего рецкие горцы признали его своим общим вождем, чтобы не было так обидно от проигрыша. Его, а не императора. Императору же, в войске которого оный Отон служил всего лишь сотником наёмных пикинёров, пришлось назначить рекомого Отона местным маркграфом с прямым вассалитетом. Хотя, как доносят до нас устные предания, монарх этого вовсе не хотел – у него были для такого высокого поста свои кандидатуры, из ближников. Не хотел… потому как происхождения этот сотник был самого что ни на есть подлого – крестьянского. Но в официальных хрониках его лживо выводят изначальным имперским рыцарем, хотя этого звания он не добился, даже став маркграфом Реции. Вы не будете против, если я стану называть вас просто по имени? Как видите, у нас с вами для такого простого общения одинаковые корни.

И задорно улыбается в усы.

– Почту за честь, ваша светлость, – откликнулся я, склонив голову.

– Вот и хорошо, – кивнул его светлость и вернул мое внимание к галерее. – Остальные картины изображают победы рецкого ополчения в разных битвах. Как вам известно, они под водительством потомков Отона не проиграли ни одной до появления дальнобойного огнестрельного оружия. А сейчас я бы предложил пройти на террасу, выходящую в мой маленький сад, где мы можем насладиться видом на горы и продегустировать зеленое вино прошлогоднего урожая с моих виноградников. Прошу за мной.