Мизери Кинг Стивен

24

«Возвращение Мизери». Он вообще ничего не чувствовал. Наверное, так же ничего не должен чувствовать человек, который только что отрезал себе кисть руки бензопилой и рассматривает теперь забавный тупой обрубок.

– Да! – Она сияла, как прожектор. Сильные руки были сложены на груди. – Пол, это же будет книга для меня! Ваша плата за то, что я выходила вас и возвратила к жизни! Первый и единственный экземпляр последней книги о Мизери! У меня будет что-то такое, чего нет ни у кого в мире и не будет, как ни старайся! Подумайте об этом!

– Энни, Мизери умерла. – Но у него уже мелькнула невероятная мысль: Я мог бы воскресить ее. От этой мысли он почувствовал себя усталым, но удивления не было. В конце концов, человек, который пил воду из ведра, где плавала половая тряпка, наверняка способен написать книгу по заказу.

– Нет, не умерла, – мечтательно сказала Энни. – Даже когда я так… так вышла из себя и рассердилась на вас, я знала, что на самом деле она не умерла. Я знала, что вы не могли окончательно убить ее. Потому что вы добрый.

– Разве? – спросил он и взглянул на пишущую машинку. Она ухмылялась. Сейчас посмотрим, насколько ты добр, приятель, шептала она.

– Да!

– Энни, не знаю, смогу ли я сидеть в кресле. В прошлый раз…

– В прошлый раз было больно, не сомневаюсь. И в следующий раз будет больно. Может быть, даже чуть больнее. Но настанет день – и довольно скоро, хотя вам может показаться, что время тянется медленнее, чем на самом деле, – когда будет чуть-чуть лучше. И еще чуть-чуть лучше. И еще чуть-чуть.

– Энни, можете ответить на один вопрос?

– Конечно, дорогой мой!

– Если я напишу для вас эту повесть…

– Роман! Хороший длинный роман – как все остальные, а то и еще длиннее!

Он прикрыл глаза, затем снова открыл их:

– Хорошо. Если я напишу для вас этот роман, вы меня отпустите, когда он будет готов?

На мгновение по ее лицу пробежало беспокойное облачко, потом она внимательно, изучающе посмотрела на него:

– Пол, вы говорите так, как будто я удерживаю вас силой.

Он ничего не ответил, только поднял на нее глаза.

– Я думаю, к тому времени, когда вы его закончите, вы уже будете готовы… готовы снова встречаться с людьми, – сказала она. – Это вы хотели услышать?

– Да, я это и хотел услышать.

– Что ж, так будет честно! Я знаю, считается, что писатели – большие эгоисты, но я никогда не считала, что они обязательно должны быть неблагодарны!

Он продолжал смотреть на нее, и через секунду Энни отвела глаза; она была слегка возбуждена и горела от нетерпения.

Наконец он произнес:

– Если у вас есть все книги о Мизери, они мне понадобятся, потому что при мне нет рабочей тетради.

– Ну конечно, они у меня есть! – воскликнула она и добавила: – Что такое рабочая тетрадь?

– Ну, такая большая тетрадь, куда можно вставлять листы. У меня там разные материалы по Мизери. В основном имена и географические названия, отсылки к разным эпизодам книг. Временные линии. Исторические факты…

Он видел, что она почти не слушает. Уже во второй раз она не проявила никакого интереса к технологии литературного труда, к теме, которая заставила бы затаить дыхание целую аудиторию людей, желающих стать писателями. Причина, полагал он, заключалась в ее предельной непосредственности. Энни – идеальный читатель; она любит читать, и ей глубоко безразлично, как создается книга. Она – воплощение Постоянного Читателя, условной фигуры в беллетристике викторианской эпохи[10]. Она не желает слушать об отсылках к эпизодам и временных линиях, потому что в ее представлении Мизери и все, кто ее окружает, совершенно реальны. Вероятно, она бы заинтересовалась, если бы он сказал, что у него в тетради данные переписи населения селения Литтл-Данторп.

– Не сомневайтесь, книги у вас будут. Они, конечно, слегка потрепаны, но это же только означает, что книгу любили и не раз перечитывали, правда ведь?

– Да, – сказал он. На сей раз ему не пришлось лгать. – Конечно, правда.

– Буду учиться переплетному делу, – мечтательно проговорила она. – И сама переплету «Возвращение Мизери». Если не считать Библии моей матери, у меня будет единственная по-настоящему моя книга.

– Это хорошо, – сказал он, просто чтобы что-нибудь сказать. У него слегка заныло в животе.

– Теперь я пойду, чтобы вы могли спокойно надеть волшебную шляпу, приносящую вам мысли, – проговорила она. – Это великолепно! Вы так не считаете?

– Энни, я и в самом деле тоже так считаю.

– Через полчаса я принесу вам цыплячью грудку с картофельным пюре и горошком. И даже немножко желе, раз уж вы так хорошо себя ведете. И я позабочусь о том, чтобы вы вовремя приняли лекарство. Даже больше: перед сном, если понадобится, вы получите лишнюю капсулу. Я хочу, чтобы вы как следует выспались, потому что завтра вы возвращаетесь к работе. Клянусь, за работой вы станете поправляться быстрее!

Она дошла до двери, остановилась, повернулась к нему и – самое дикое – послала ему воздушный поцелуй.

Дверь за ней захлопнулась.

Он не хотел смотреть на пишущую машинку, и какое-то время ему это удавалось, но его беспомощный взгляд все же упал на нее. Она стояла на бюро и ухмылялась. Смотреть на нее – все равно что смотреть на орудие пытки: испанский сапог, дыбу… Орудие пытки пока стоит без дела, но только пока…

Я думаю, к тому времени, когда вы его закончите, вы уже будете готовы… готовы снова встречаться с людьми.

Ох, Энни, ты врала и себе, и мне. Я это знаю, и ты тоже знаешь. Я это видел по твоим глазам.

Открывавшиеся перед ним ограниченные перспективы вовсе его не радовали: шесть недель жизни, наполненных болью переломанных костей и продолжением общения с Мизери Честейн, урожденной Кармайкл, а затем – поспешное погребение на заднем дворе. Не исключено, что она скормит его останки свинье по кличке Мизери – в этом будет хоть какая-то, пусть черная и жестокая, но справедливость.

Тогда не делай этого. Выведи ее из себя. Она же – ходячая бутыль нитроглицерина. Потряси ее. Вызови взрыв. Все лучше, чем лежать и страдать.

Он попробовал рассматривать сплетающиеся буквы на потолке, но слишком быстро снова перевел взгляд на пишущую машинку. А она все стояла на бюро, безмолвная, толстая, полная слов, которые он не хотел писать, и ухмылялась, и у нее по-прежнему недоставало одного зуба.

По-моему, приятель, ты сам в это не веришь. По-моему, ты захочешь жить, даже если будет больно. Если ради этого тебе придется вернуть Мизери к жизни – ты на это пойдешь. По крайней мере попытаешься. Но сначала тебе придется иметь дело со мной… А мне не нравится твоя физиономия.

– Взаимно, – прохрипел Пол.

Он попробовал выглянуть в окно – там валил снег. Однако очень скоро он снова уставился на пишущую машинку – с отвращением, но и с вожделением, сам не понимая, в какой момент его настроение изменилось.

25

Пересадка в кресло оказалась менее болезненной процедурой, чем он предполагал, и это было хорошо, так как по прежнему опыту он знал, что потом боли будет достаточно.

Энни поставила поднос с ужином на бюро, затем подкатила кресло вплотную к кровати. Она помогла Полу сесть, вызвав приступ тупой боли в области поясницы; впрочем, боль быстро прошла – и наклонилась над ним, прижав его плечо к своей шее. На долю секунды он почувствовал биение ее пульса, и его лицо перекосила гримаса. Затем ее правая рука твердо обхватила его спину, а левая – ягодицы.

– Постарайтесь не двигать ногами, – попросила она и попросту столкнула его в кресло. Сделала она это так же легко, как если бы вставляла книгу на свободное место на книжной полке. Да, у нее есть сила. Даже при благоприятном стечении обстоятельств исход его схватки с ней был бы под вопросом. А в своем нынешнем состоянии он мало чем отличался от восковой куклы.

Она положила перед ним доску.

– Ну, видите, как хорошо? – осведомилась она и пошла к бюро за подносом.

– Энни!

– Слушаю.

– Не могли бы вы повернуть машинку клавиатурой к стене?

– Зачем вам это нужно, хотела бы я знать? – нахмурилась она.

Затем, чтобы она не ухмылялась мне всю ночь.

– Мой давний предрассудок. Я всегда поворачиваю машинку к стене, когда приступаю к книге, – ответил он и тут же оговорился: – Точнее, каждый вечер, пока работаю над книгой.

– А-а, вроде того что ступишь на трещину на тротуаре – сломаешь хребет маме, – закивала она. – Никогда не наступаю на трещины, если только это возможно. – Она развернула машинку; пусть теперь та ухмыляется в голую стену. – Так лучше?

– Намного.

– Какой же вы дурачок, – сказала она и принялась кормить его.

26

Ему снилась Энни Уилкс при дворе какого-то арабского калифа из сказок. Она вызывала джиннов и ифритов из старинных сосудов, а потом летала на ковре-самолете. Когда она пролетала мимо него (волосы развевались у нее за спиной, а взгляд был ясный и мужественный, как у стоящего на мостике капитана ледокола), он увидел, что ковер весь бело-зеленый, как фон автомобильных номерных знаков штата Колорадо.

Однажды, рассказывала Энни. Однажды случилось кое-что интересное. Было это в те дни, когда дедушка моего дедушки был маленьким мальчиком. Эта история повествует о том, как бедный юноша. Мне рассказал об этом человек, который. Однажды. Однажды.

27

Он проснулся оттого, что Энни растолкала его. В окно светило утреннее солнце – снегопад закончился.

– Просыпайтесь, соня! – Энни едва не дрожала от нетерпения. – На завтрак вам йогурт и вкусненькое вареное яичко, и – пора приступать.

Он глянул на ее взволнованное лицо, и в нем неожиданно проснулось новое чувство – надежда. Ему снилось, что Энни Уилкс – Шахразада, ее мускулистое тело закутано в одеяние из прозрачной ткани, на ногах у нее розовые, расшитые золотом туфли с загнутыми носами, она летала на ковре-самолете и нараспев выкликала заклинания, открывающие лучшие повести на свете. Но конечно же, Шахразада – не Энни. Шахразада – это он. И если он напишет хорошо, если она не сумеет убить его, пока он не закончил, как бы громко ни повелевали ей сделать это ее звериные инстинкты, сколько бы ни твердили, что она обязана это сделать…

Наверное, тогда у него есть шанс?

Он взглянул на бюро и увидел, что, прежде чем разбудить его, Энни развернула машинку, которая ухмылялась своей щербатой ухмылкой и говорила ему, что можно надеяться и бороться, но в конце концов всем распоряжается рок.

28

Она подкатила его к окну, и впервые за многие недели его осветило солнце. Он ощутил, как его побелевшая кожа, на которой кое-где появились небольшие пролежни, бормочет от удовольствия и шепчет благодарные слова. С внутренней стороны в углах оконного стекла появилась изморозь; Пол протянул руку и почувствовал, что от окна веет холодом. Это чувство освежило его и напомнило прежнюю жизнь, как будто он получил весточку от старого друга.

Впервые за несколько недель – которые показались ему годами – он видел перед собой другой пейзаж, а не неизменные голубые обои, Триумфальную арку, страничку календаря на долгий, долгий февраль (он подумал, что будет вспоминать лицо мальчика на санках и его вязаную шапочку всякий раз, как наступит февраль, даже если ему суждено встретить еще пятьдесят февралей). Он смотрел на этот новый мир с той же страстью, с какой в детстве в первый раз смотрел кино – фильм «Бэмби».

Горизонт не слишком далек, как всегда в Скалистых горах, где обзор неизбежно закрывают вздымающиеся вверх горные склоны. Голубое утреннее небо идеально чистое, ни облачка. Склон ближней горы покрыт зеленым лесным ковром. Между домом и краем леса – полоса голой земли площадью акров в семьдесят и безукоризненно белый снег, блистающий на солнце. Трудно сказать, что там, под снегом, – возделанное поле или луг. Только одно строение на этом фоне: аккуратный сарай. Когда она говорила о своей домашней живности или мрачно плелась мимо окна спальни, он представлял себе ее сарай ветхим, таким, какие рисуют в детских книжках о привидениях: покосившаяся и просевшая под тяжестью снега деревянная крыша, пустые запыленные окна (некоторые из них заколочены досками), двойные двери, перекосившиеся и, может быть, висящие на одной петле. Но эта ухоженная, опрятная постройка, выкрашенная в темно-красный цвет, походила скорее на гараж на пять машин, принадлежащий преуспевающему деревенскому джентльмену, которому захотелось выдать его за сарай. Перед ним стоял джип «чероки» – возможно, ему уже лет пять, но за ним явно хорошо ухаживают. Рядом на самодельной деревянной подставке стоял бульдозерный плуг. Чтобы присоединить плуг к джипу, Энни нужно лишь осторожно подъехать к подставке, так, чтобы крюки на бампере оказались напротив зажимов плуга, и закрепить зажимы рычагом. Очень полезное приспособление для женщины, которая живет одна, без соседей, кого она могла бы попросить о помощи (разумеется, кроме этих грязных подлюг Ройдманов, а от них Энни, даже умирая от голода, наверняка не взяла бы и свиную отбивную). Подъездная дорожка аккуратно расчищена – подтверждение, что она действительно пользуется данным приспособлением. Шоссе из окна не было видно.

– Я вижу, Пол, вам нравится мой сарай.

От неожиданности он обернулся. Из-за неосторожного резкого движения проснулась боль и тут же тупо вгрызлась в остатки голеней и в соляной купол, заменявший ему теперь левое колено, поворочалась там, заползла опять в свое укрытие и там задремала.

Энни несла поднос с завтраком. Жидкая пища, завтрак инвалида… но при виде нее у Пола заурчало в желудке. Когда Энни подошла ближе, Пол увидел, что на ней белые тапочки с матерчатой подошвой.

– Да, – ответил он. – Выглядит превосходно.

Она положила доску на ручки кресла и поставила на нее поднос. Затем пододвинула стул и села рядом с его креслом, чтобы смотреть, как он будет есть.

– Хо-ла! Как сделаешь, так и выглядит – так говорила моя мать. Я поддерживаю порядок, потому что, если махну на него рукой, соседи будут гавкать. Им только дай повод на меня наброситься или слух пустить. Пристойная внешность – это очень, очень важно. Что до сарая, то хлопот с ним немного, если только не запускать. Самое противное – убирать снег с крыши.

Гавкать, отметил он про себя. Надо запоминать лексикон Энни Уилкс для мемуаров – если, конечно, мне суждено когда-нибудь написать мемуары. Еще грязный подлюга, хо-ла. Потом наверняка будут и другие.

– Два года назад Билли Хавершем установил у меня на крыше сарая батареи. Включаешь их, они нагреваются, и снег тает. В эту зиму им уж недолго осталось работать. Видите, как все само тает?

Он не донес до рта ложку с куском яйца всмятку. Рука застыла в воздухе. Он посмотрел на сарай. На крыше висели сосульки, с них капало и капало. Сверкнув на солнце, капли попадали в узкую обледеневшую канавку для стока воды.

– Еще нет девяти часов, а на улице сорок пять градусов[11]! – весело болтала Энни, а Пол представлял себе, как из-под тающего снега показывается задний бампер его «камаро», как он блестит. – Ну, пока-то это ненадолго, два-три похолодания еще будет, и буря еще, может, будет, но… Пол, скоро весна! А моя мать всегда говорила: ожидание весны – это как ожидание рая.

Он опустил ложку на тарелку.

– Не хотите доедать? Уже все?

– Все, – согласился Пол; в воображении он видел, как Ройдманы едут из Сайдвиндера в своей машине. Яркий луч бьет в глаз миссис Ройдман, она моргает, заслоняется ладонью… Хэм, что там такое? Не надо, я не сошла с ума, там что-то лежит! Сверкает так, что я чуть не ослепла. Давай вернемся, я хочу посмотреть!

– Тогда я все унесу, – сказала Энни, – а вы можете начинать. – Она тепло и ласково посмотрела на него. – Просто сказать не могу, как я этого жду.

Она вышла, а он остался в кресле у окна; вода все так же капала с сосулек под крышей сарая.

29

Нельзя ли достать другой бумаги, не такой, как эта? – спросил он, когда она вернулась, поставила перед ним пишущую машинку и положила бумагу.

– Не такой, как эта? – переспросила она и хлопнула ладонью по целлофановой обертке «Коррасабль Бонд». – Но эта самая дорогая! Я специально спросила в писчебумажном магазине!

– А разве мама не говорила вам, что самое дорогое – еще не значит самое лучшее?

Лицо Энни потемнело. Желание оправдаться сменилось раздражением. Пол не сомневался, что вслед за раздражением придет ярость.

– Нет, не говорила. Зато, мистер Умник, она говорила другое: дешево заплатишь – дешевку получишь.

Он давно обнаружил, что климат в ее душе такой же, как весной на Среднем Западе. В ней ждет своего часа множество бурь, и если бы Пол был фермером, который увидел на небе то, что видел он сейчас на лице Энни, то немедленно велел бы своим домашним спуститься в погреб, чтобы переждать бурю. Лоб ее побелел. Ноздри раздувались, как у зверя, почуявшего лесной пожар. Ладони начали сжиматься в кулаки и разжиматься, ловя воздух и снова выпуская его.

Он нуждался в ней и был перед нею беспомощен, поэтому понял, что надо отступить, чтобы умиротворить ее, как племенам в повестях Хаггарда приходилось умиротворять своих богинь и приносить им жертвы, когда те гневались.

Но другая часть его разума, более расчетливая и менее трусливая, говорила ему, что он не сможет сыграть роль Шахразады, если будет бояться и идти на попятный во время вспышек ее гнева. Если отступить, она только сильнее разъярится. Если бы у тебя не было чего-то, что ей крайне необходимо, говорила эта разумная часть его мозга, она бы отвезла тебя в больницу или убила бы, чтобы обезопасить себя от Ройдманов – ведь для Энни весь мир населяют Ройдманы, в ее восприятии они следят за ней из-за каждого куста. Мальчик мой, Поли, если ты не поставишь эту суку на место немедленно, ты уже никогда не сможешь этого сделать.

Ее дыхание участилось, кулаки сжимались и разжимались все быстрее, и он понимал, что мгновение спустя она одолеет его.

Собрав остатки мужества и отчаянно пытаясь изобразить в голосе сильное, но, в сущности, незначительное раздражение, он сказал:

– Не надо. Прекратите. Если вы выйдете из себя, это ничего не изменит.

Она застыла, словно получив пощечину, и оскорбленно взглянула на него.

– Энни, – спокойно проговорил он, – это же ерунда.

– Это ваш трюк, – возразила она. – Вы не хотите писать мою книгу и выдумываете отговорки, чтобы не приступать к ней. Я так и знала. Эх, это не сработает. Это…

– Это же глупо, – подхватил он. – Разве я говорил, что не хочу?

– Нет… Нет, но…

– Вот именно. Потому что я хочу. Сейчас покажу вам, в чем проблема. Принесите, пожалуйста, коробку Уэбстера.

– Что принести?

– Коробочку ручек и карандашей, – пояснил он. – В газетах их часто называют коробками Уэбстера. В честь Даниэля Уэбстера[12]. – Эту ложь он выдумал только что, но она достигла желаемого результата – на лице Энни отразилось полное замешательство; она растерялась, соприкоснувшись с миром профессиональных понятий, о котором не имела ни малейшего представления. Замешательство смягчило (и вытеснило) гнев. Пол видел, что Энни даже не знала теперь, имеет ли она право сердиться.

Она принесла коробку ручек и карандашей и швырнула ее перед ним на доску, и он подумал: Ура! Я выиграл! Но – нет, неверно. Выиграла Мизери.

Но и это неверно. Шахразада. Шахразада выиграла.

– Ну и что? – проворчала Энни.

– Смотрите.

Он распечатал пачку «Коррасабль» и извлек один лист, затем взял остро отточенный карандаш и провел на листе черту. Потом провел вторую, параллельную черту шариковой ручкой. После этого он провел большим пальцем по слегка шероховатой поверхности бумаги. Обе линии размазались в том месте, где палец прошел по ним; карандашная линия расплылась сильнее, чем та, которую он провел ручкой.

– Видите?

– И что?

– Краска с ленты тоже размажется, – объяснил он. – Не так сильно, как след от карандаша, но сильнее, чем паста авторучки.

– А вы что, собираетесь тереть пальцами каждую страницу?

– Все буквы размажутся за несколько недель или даже дней, если просто класть страницы друг на друга, а потом возвращаться к ним, – сказал он, – а когда работаешь над рукописью, это приходится делать достаточно часто. Постоянно надо проверять имена, даты. Энни, да что говорить, всякому, кто имеет отношение к книжному бизнесу, известно, что редакторы терпеть не могут рукописи, отпечатанные на «Коррасабль Бонд», почти так же, как написанные от руки.

– Не смейте это так называть. Я терпеть не могу, когда вы так говорите.

Он посмотрел на нее с искренним удивлением:

– Как? Что называть?

– Терпеть не могу, когда вы опошляете данный вам Богом талант, называя его бизнесом.

– Прошу прощения.

– Есть за что, – жестко произнесла она. – С таким же успехом вы можете себя называть проституткой.

Нет, Энни, подумал он, чувствуя прилив ярости. Я не проститутка. «Быстрые автомобили» – это о том, как не быть проституткой. Этот роман помог мне убить эту проклятую суку Мизери, теперь мне так кажется. Я поехал на Западное побережье, чтобы отпраздновать освобождение от собственной продажности. А ты что сделала? Вытащила меня из разбитой машины и заперла здесь. Чтобы ездить на мне. И в твоих глазах я время от времени замечаю, что какая-то часть тебя сознает это. Присяжные, возможно, сняли бы с тебя обвинение по причине психической ненормальности. Но я не прощу тебя, Энни.

– Сильно сказано, – заметил он вслух. – Но что касается бумаги…

– Я достану вам вашу гребаную бумагу, – угрюмо сказала она. – Только скажите, какая вам нужна, и я ее достану.

– Вы должны понимать, что я на вашей стороне…

– Не смешите меня. С тех пор как умерла моя мать, а произошло это двадцать лет назад, никто не был на моей стороне.

– Можете думать что угодно, – сказал он. – Если вы настолько не уверены в себе, что полагаете, будто я не благодарен вам за то, что вы спасли мне жизнь, это ваши трудности.

Он пристально посмотрел на нее и снова заметил в ее глазах оттенок неуверенности, желания поверить. Уже хорошо. Очень хорошо. Он смотрел на нее честно и открыто (насколько ему удавалось имитировать открытость) и представлял себе, как перерезает ей горло осколком стакана, как навсегда вытекает кровь, снабжавшая кислородом ее больной мозг.

– По крайней мере вы должны быть в состоянии поверить, что я – за книгу. Вы говорили, что хотите ее переплести. Полагаю, вы собираетесь переплести рукопись. То есть машинописные страницы?

– Разумеется, я так и собиралась поступить.

О, разумеется. Ведь если ты отнесешь рукопись в типографию, там могут возникнуть вопросы. Может, ты ничего не смыслишь в книгоиздании, но ты не до такой степени наивна. Пол Шелдон в розыске, и директор типографии запомнит, что примерно в то время, когда писатель исчез, в его типографию поступила объемистая рукопись романа о любимой героине Шелдона. И содержание заказа он запомнит обязательно – заказ такой необычный, что его запомнит кто угодно. Один печатный экземпляр романа.

Единственный экземпляр.

«Как она выглядела, господин офицер? Как же, крупная женщина. Чем-то напоминает каменного божка из романов Хаггарда. Подождите-ка, сейчас я найду ее фамилию и адрес. Надо посмотреть в папке с копиями счетов…»

– И совершенно правильно, – сказал он. – Переплетенная рукопись может выглядеть очень элегантно. Не хуже настоящей книги большого формата. Но, Энни, книга должна служить долго, а если я напечатаю ее на «Коррасабль Бонд», через десять лет у вас останутся только чистые листы. Конечно, если вы не собираетесь просто поставить ее на полку и не прикасаться к ней.

Конечно, не собирается. Ни за что на свете. Она будет раскрывать ее каждый день, может, несколько раз в день. Будет носить с собой и жадно читать.

На ее лице появилось странное каменное выражение. Ему не нравилась эта почти нарочитая демонстрация упрямства. Она действовала ему на нервы. Степень ее ярости он мог вычислить, но это новое непроницаемое выражение было в чем-то очень детским.

– Не надо тратить слов, – произнесла она. – Я уже сказала, что достану вам бумагу. Сорт?

– Когда вы приедете в магазин, скажите, что вам нужно две стопы… Стопа – это пачка в пятьсот листов…

– Знаю, Пол. Я не дура.

– Мне известно, что вы не дура, – сказал он, однако занервничал сильнее. Боль снова начала путешествовать по ногам, а в области таза давала о себе знать даже сильнее – ведь он находился в сидячем положении уже почти час, и стала сказываться перемена привычной позы.

Ради Бога, сохраняй хладнокровие – не потеряй того, что ты выиграл!

Но разве я хоть что-то выиграл? Или я выдаю желаемое за действительное?

– Попросите две стопы белой крупнозернистой бумаги. Хороший сорт – «Хаммермилл Бонд»; «Триад Модерн» тоже. Две стопы будут стоить дешевле, чем стопа «Коррасабль», а этого количества хватит, чтобы все написать и переписать набело.

– Я еду сейчас же, – заявила она.

Он тревожно взглянул на нее и понял, что она опять собирается оставить его без лекарства, причем в кресле. А сидеть уже было больно, и даже если она поторопится, к ее возвращению боль станет чудовищной.

– Не надо ехать сейчас, – быстро возразил он. – Я могу начать и на «Коррасабль» – ведь все равно придется переписывать.